Тынянов Ю.Н. Поэтика. История литературы. Кино. Тынянов Ю.Н. Поэтика. История литературы. История литературы
 Скачать 3.68 Mb.
|
|
«ИЗВОЗЧИК» НЕКРАСОВА Ориентируя поэзию на прозу, вводя русский бытовой материал в стих, Некрасов сталкивается с вопросом о фабуле; ему нужна новая фабула — и ищет он ее не у прежних поэтов, а у прозаиков. С этой точки зрения любопытно стихотворение его «Извозчик» (1848)1. Первая главка показывает, насколько Некрасов отправляется от старого балладного стиха, — здесь перед нами пародия (довольно явная) на «Рыцаря Тогенбурга» Жуковского2 (пародия была у Некрасова именно средством ввода в поэзию русского бытового материала). Она служит завязкой в фабуле. Вторая главка — рассказ об удавившемся извозчике. В 1864 г. («Библиотека для чтения», № 9, стр. 2, особ, паг.) Е. Эдельсон назвал это стихотворение «неловким переложением в стихи старинного анекдота об удавившемся извозчике», но реальных указаний на этот анекдот не дал. Между тем Некрасов использовал в этом стихотворении совершенно определенный материал. В альманахе «Денница» на 1830 г. помещен очерк Погодина «Психологическое явление», где «анекдот об удавившемся извозчике» разработан в тех же чертах, что и у Некрасова. Купец оставляет в санях тридцать тысяч рублей, увязанные в старые сапоги, затем находит извозчика, просит ему показать сани и находит свои деньги нетронутыми. Он считает их перед извозчиком и дарит ему на чай сто рублей. «И извозчик в барышах: даром получил он сто рублей. Верно он очень обрадовался такой нечаянной находке? На другой день поутру он — удавился» (стр. 153 — 154). Очерк Погодина близок к рассказам Даля и предсказывает уже «физиологические очерки» натуральной школы. В нем рассыпано много бытовых подробностей, частью сохраненных у Некрасова. Стиль его гораздо проще, нежели нарочито вульгаризованный стиль некрасовской пьесы. Любопытна одна подробность. Некрасовский купец забывает в санях серебро, и эта деталь подчеркнута автором: Серебро-то не бумажки, Нет приметы, брат. Здесь Некрасов исправляет одну не совсем оправданную в бытовом отношении деталь у Погодина. Погодинский купец забывает в санях ассигнации, «новенькие, с иголочки», — а ассигнации могли быть найдены «по приметам». Эта деталь характерна для разницы между ранним, робким «натурализмом» Погодина и острым интересом Некрасова к бытовым деталям. 28 ТЮТЧЕВ И ГЕЙНЕ 1 В истории литературы еще недостаточно разграничены две области исследования: исследование генезиса и исследование традиций литературных явлений; эти области, одновременно касающиеся вопроса о связи явлений, противоположны как по критериям, так и по ценности их относительно друг друга. Генезис литературного явления лежит в случайной области переходов из языка в язык, из литературы в литературу, тогда как область традиций закономерна и сомкнута кругом национальной литературы. Таким образом, если генетически стих Ломоносова, например, восходит к немецким образцам, то он одновременно продолжает известные метрические тенденции русского стиха, что и доказывается в данном случае самою жизненностью явления. Построение генетической истории литературы невозможно; но установка генезиса имеет свою, негативную, ценность: при ней лишний раз выясняется своеобразие словесного искусства, основанное на необычайной сложности и неэлементарности его материала — слова. Слово в стихе — это прежде всего определенное звучанием (внешним знаком) значение; но это значение определяется еще в значительной степени и подержанностью материала: слово берется не само по себе, а как член знакомого ряда, известным образом окрашенного, как лексический элемент; с этой точки зрения между словами изнуренный и изнурённый, как стиховыми элементами, нет ничего общего. Это решает вопрос об иностранных «традициях», «влияниях» и т. д. в литературе: здесь идет речь не об явлениях, историческое продолжение или окончание которых представляет данное явление, а об явлениях, послуживших поводом для него. Одно и то же явление может генетически восходить к известному иностранному образцу и в то же самое время быть развитием определенной традиции национальной литературы, чуждой и даже враждебной этому образцу. 2 Анализ тютчевского искусства приводит к заключению, что Тютчев является канонизатором архаической ветви русской лирики, восходящей к Ломоносову и Державину. Он — звено, связывающее «витийственную» одическую лирику XVIII века с лирикой символистов. Отправляясь от державинской лексики, он значительно смягчает архаические контуры торжественной и фи- 29 лософской оды, сливая их с некоторыми элементами стиля Жуковского. При этих традициях Тютчева становится особенно интересным столкновение его искусства с искусством Гейне 20-х годов — канонизатора художественной немецкой песни. Первая дата этого столкновения относится к первому периоду Тютчева: в 1827 г. в «Северной лире» появляется его перевод из Гейне («С чужой стороны» — «На севере мрачном...»). Большая часть остальных его переводов из Гейне падает также на конец 20-х — начало 30-х годов. Личное общение поэтов (Мюнхен, весна — лето 1828 г.)* дает нам повод к установке двух фактов. Гейне в своей мюнхенской статье (1828) о «Немецкой литературе» Вольфганга Менцеля передает, по-видимому, один из образцов «тютчевианы»1; говоря о молодом и старом Гете, Гейне замечает: «Очень метко сравнил один остроумный иностранец нашего Гете со старым разбойничьим атаманом, который отказался от ремесла, ведет честную обывательскую жизнь среди уважаемых лиц провинциального городка, старается исполнять до мельчайших подробностей все филистерские добродетели и приходит в мучительное смущение, если случайно с ним встречается какой-нибудь беспутный парень из Калабрийских лесов и хочет напомнить старые товарищеские отношения» **. «Тютчевиана» — любопытное явление, подчеркивающее сверхличность, невольность искусства: комический род по многим причинам остался чужд архаическому течению лирики, к которому примыкал Тютчев; его эпиграммы при лапидарности и меткости лишены комического элемента, которым богаты эпиграммы Пушкина; таким образом, рядом с высоким литературным творчеством у Тютчева сосуществовало комическое устное, не нашедшее себе литературного выражения; комический стиль Тютчева восходит к французскому каламбуру и старинному анекдоту, причем в последнем случае (к которому относится и приведенный пример) главную роль играет не словесное выражение, а мимика и жест. С остротой, приведенной у Гейне***, сходна следующая тютчевская: «Некто очень светский был по службе своей близок * Об этом см. письма Гейне от 1 апреля 1828 г. Фарнгагену (Heinrich Heines Briefwechsel. Hrsg. von Fridrich Hirth. Bd. I. München und Berlin. 1914, S. 507 — 509); от 1 октября 1828 г. к Тютчеву (ib., S. 529 — 531); от И июня 1830 г. к Фарнгагену (ib., S. 627); от конца 1832 г. к Гиллеру (Heines Briefe. Hrsg. von H. Daffis, Bd. II. Berlin, 1906, S. 16) и Ad. Stahr. Zwei Monate in Paris. Oldenburg, 1851, S. 338. Также: G. Karpeles. H. Heine. Aus seinem Leben und seiner Zeit. Leipzig, 1899, S. 114 — 115. ** H. Heines sämtliche Werke. Hrsg. von Prof. E. Elster, Bd. VII. Leipzig und Wien, 1890, S. 256; Г. Гейне. Полн. собр. соч., т. IV. СПб., изд. А. Ф. Маркса, 1904, стр. 4622. *** Острота приведена у Гейне непосредственно после «тютчевской» фразы: «Произведения Гете <...> которые будут жить еще тогда, когда немецкий язык давно уже будет мертв [...]». 30 к министру, далеко не светскому. Вследствие положения своего обязан он был являться иногда на обеды и вечеринки его. «Что же он там делает?» — спрашивают Ф. И. Тютчева. — «Ведет себя очень прилично, — отвечает он, — как маркиз-помещик в старых французских оперетках, когда случается попасть ему на деревенский праздник, он ко всем благоприветлив, каждому скажет любезное ласковое слово, а там при первом удобном случае сделает пируэт и исчезнет» *. Вторым фактом является загадочное для всех исследователей Гейне место в XXX главе III части «Путевых картин» («Италия. I»), написанной непосредственно после Мюнхена, отчасти по мюнхенским записям, в котором Гейне говорит рядом с Наполеоном о России: «<...> при постоянной странной смене лозунгов и представителей в великой борьбе, обстоятельства сложились так, что самый пламенный друг революции видит спасение мира только в победе России и принужден смотреть на императора Николая как на гонфалоньера свободы» <...> «Россия — демократическое государство, я назвал бы его даже государством христианским, если бы хотел применить это часто злоупотребляемое слово в его отраднейшем, самом космополитическом смысле, потому что русские, уже благодаря объему их государства, свободны от узко-сердечия языческого национального чувства» и т. д. ** В этом, приводящем в удивление Штродтмана, Гирта и др., построении Гейне, по-видимому, претворил тютчевскую схему России по закону своего творчества в поэтически оправданное слияние противоречий 4. 3 К 30-м годам относится стихотворение Тютчева «Наполеон»: Два демона ему служили, Две силы чудно в нем слились: В его главе — орлы парили, В его груди — змии вились... Ширококрылых вдохновений Орлиный, дерзостный полет, И в самом буйстве дерзновений Змииной *** мудрости расчет и т. д. Ив. Аксаковым сделано тематическое сопоставление этого стихотворения со стихами Хомякова5; здесь возможно и другое сопоставление. Во «Французских делах» (1832) Гейне, говоря о Ла- * Ф. И. Тютчев. Полн. собр. соч. СПб., [1912], стр. 601. ** Н. Heines sämtliche Werke, Bd. Ill, S. 277 — 280; Г. Гейне. Полн. собр. соч., т. I, стр. 319, 3213. *** Не «змеиной», а «змииной» — исправлено Р. Ф. Брандтом («Материалы для исследования «Федор Иванович Тютчев и его поэзия». — Изв. ОРЯС, 1911, т. XVI, кн. 2, стр. 178). 31 файете, сравнивает его с Наполеоном: «Freilich! er ist kein Genie, wie Napoleon war, in dessen Haupte die Adler der Begeisterung horsteten, während in seinem Herzen die Schlangen des Kalküls sich ringelten» («Конечно, он не гений, каким был Наполеон, у которого в голове гнездились орлы вдохновения, между тем как в сердце извивались змеи расчета».) * Таким образом, на разных языках, в прозе и стихах, дано как будто одно и то же. Так и было бы, если бы в искусстве слова решающее значение имело бы только его значение, а не окраска, только предметный, а не словесный образ. (Правда, самое слово «образ» потеряло уже совершенно всякий смысл, и, может быть, пора вернуться к ломоносовскому термину «отвращение» или термину шишковцев «извращение»6, превосходно подчеркивающим ломаную семантическую линию тропов.) Но если в результате пересечения двух значений (орел вдохновения, змея расчета) получается некоторая чисто словесная черта, то необычайно важную роль приобретает слово как лексический элемент, видоизмененный формой стиха или прозы. Такую роль играет у Тютчева архаический стиль: В его главе — орлы парили, В его груди — змии вились. Так же соответствует витийственному строю Тютчева эпитет «ширококрылых вдохновений» (прилунение по терминологии Ломоносова). Рядом со стилем Тютчева гейневское «Kalkül» кажется нарочито прозаическим, чуть ли не коммерческим. И традицию Тютчева в теме Наполеона мы найдем не здесь, а у Державина («Гимн лиро-эпический на прогнание французов»): Дракон, иль демон змиевидный Змей — исполин И Бог сорвал с него свой луч Упала демонская сила. На фоне Державина тютчевский образ приобретает архаический одический тон; у Гейне он восходит к частому приему (обычно комическому) словесного развертывания образа, которое служит, главным образом, для насыщения периода. В первом томе гейневского «Салона», появившемся в 1834 г., была, между прочим, напечатана лирическая трилогия «In der Fremde» [«На чужбине»]. Уделяя большое внимание расположе- * Н. Heines sämtliche Werke, Bd. V, S. 40; Г. Гейне. Полн. собр. соч., т. IV, стр. 37. 32 нию стихотворений в сборниках, превращая их как бы в маленькие главки фрагментарных романов (в чем, может быть, слышатся отзвуки теоретических воззрений А. В. Шлегеля7, смотревшего на сборники Петрарки как на фрагментарные лирические романы), Гейне, быть может, тем охотнее соединял их в «трилогии» *, что они по крошечным размерам стихотворений как бы пародически выделялись на фоне циклопической «Trilogie der Leidenschaft» Гете. С первым из них («Es treib dich fort...») совпадает по теме и фактуре стиха (синтаксическому и фонетическому строению) стихотворение Тютчева «Из края в край...» (напечатано в «Русском архиве» за 1879 г.). У Гейне: Es treibt'dich fort von Ort zu Ort, Du weißt nicht mal warum; Im Winde klingt ein sanftes Wort, Schaust dich werwundert um. Die Liebe, die dahinten blieb, Sie ruft dich sanft zurück: «O komm zuruck, ich hab'dich lieb, Du bist mein einz'ges Glück!» Doch weiter, weiter, sender Rast, Du darfst nicht stillestehn; Was du so sehr geliebet hast Sollst du nicht wiedersehn. Ср. у Тютчева: Из края в край, из града в град Судьба, как вихрь, людей метет, И рад ли ты, или не рад, Что нужды ей?.. Вперед, вперед! Знакомый звук нам ветр принес: Любви последнее прости... За нами много, много слез, Туман, безвестность впереди!.. «О, оглянися, о, постой, Куда бежать, зачем бежать?.. Любовь осталась за тобой, Где ж в мире лучшего сыскать? Любовь осталась за тобой, В слезах, с отчаяньем в груди... О, сжалься над своей тоской, Свое блаженство пощади! * Ср. «Tragödie» — там же. 33 Блаженство стольких, стольких дней Себе на память приведи... Все милое душе твоей Ты покидаешь на пути!...» Не время выкликать теней: И так уж мрачен этот час. Усопших образ тем страшней, Чем в жизни был милей для нас. Из края в край, из града в град Могучий вихрь людей метет, И рад ли ты, или не рад, Не спросит он... Вперед, вперед! Здесь совпадают не только темы, но и метрические -и даже звуковые особенности: 1) особое выделение первой строки через рассечение цезурой, оттененной звуковыми повторами*: Es treibt dich fort Из края в край von Ort zu Ort из града в град, где даже звуковое качество повторов существенно то же; 2) общий метрико-семантический рисунок: Die Leibe, die dahinten blieb Все милое душе твоей Im Winde klingt ein sanftes Wort Знакомый звук нам ветр принес (в последнем случае качество повторов то же) и т. д. (Что касается метра, то здесь имеется существенное сходство с другим стихотворением Гейне, «Anno 1829 »: Daß ich bequem verbluten kann, Gebt mir ein edles, weites Feld! Oh, laßt mich nicht ersticken hier In dieser engen Kramerwelt! В особенности интересна предпоследняя строфа этого стихотворения, метрически аналогичная первой (и последней) строфе тютчевского стихотворения: Ihr Wolken droben, nehmt mich mit, Gleichviel nach welchem fernen Ort! Nach Lappland oder Afrika, Und sei's nach Pommern — fort! nur fort! * У Тютчева построение этой строки повторяется в III строфе: «Куда бежать, зачем бежать?..» 34 Таким образом, генезис тютчевского стихотворения восходит к стихотворению Гейне. Однако и здесь — два разных искусства. Мотив «знакомого звука», «sanftes Wort», у Гейне лапидарно краток: О komm zurück, ich hab dich lieb, Du bist mein einz'ges Glück. У Тютчева это разработано в три строфы, центральные для всего стихотворения, связанные друг с другом захватываниями из строфы в строфу: «Любовь осталась за тобой» (III строфа, 3-я строка и IV строфа, 1-я строка) и т. д. Гейневский романс превратился у Тютчева в марш, с характерными признаками хора («.мы»: «Знакомый звук нам ветр принес»; «Чем в жизни был милей для нас») и диалога. Отличительным качеством стихотворения Гейне является разговорная краткость периодов и простота лексики; у Тютчева — пафос, риторическое развитие периодов и архаическая лексика: О komm zurück, ich hab dich lieb, Du bist mem einz'ges Glück «О, оглянися, о, постой, Куда бежать, зачем бежать? Любовь осталась за тобой, Где ж в мире лучшего сыскать! Ср. также рассудочный синтаксис Тютчева: Усопших образ тем страшней, Чем в жизни был милей для нас. 5 Тот же вопрос о генезисе и традициях с равным правом приложим и по отношению к тютчевским переводам. Тютчев нечасто и неохотно помечал стихотворения переводными (тем неоправданнее со стороны редакторов помещение его переводов в особый отдел). Он, конечно, имел на это право, но не потому, что переводил отдаленно. Напротив, во всех переводах из Гейне чувствуется тщательность и желание сохранить черты подлинника; для этого Тютчев избирает знаменательный путь: он дает на русской почве аналогию приемов немецкого стихотворения, оставаясь все время, однако, верным своей лексической традиции. В переводах из Гейне наше внимание останавливает прежде всего выбор. Выбраны стихотворения, не столько близкие по темам Тютчеву, сколько характерные для манеры Гейне. Среди них — такие чуждые Тютчеву, как «Liebste, sollst mir heute sagen» и относящееся к разряду Lieder der niederer Minne: «In welche soll ich mich verliben»8. 35 Первый по времени перевод — «На севере мрачном...» — Тютчев озаглавил «С чужой стороны», придав таким образом стихотворению характер собственной лирической темы. В стихотворении есть строки, написанные видом паузника (на основе амфибрахия). Это было привычным для русского стихосложения того времени (см. статью Д. Дубенского в «Атенее» 1828 г., ч. 4, стр. 149), и здесь Тютчев стремился, по-видимому, дать некоторую аналогию метра подлинника (паузник на основе трехстопного ямба). В стихотворении «Кораблекрушение» Тютчев также пытается дать аналогию метра подлинника и передает его вольный ритм через чередование пяти-, четырех- и трехстопного ямба. Конец стихотворения разрушен у Гейне метрической внезапностью — короткой, бьющей строкой: In leuchten Sand. Вместо этого Тютчев дает подобие монолога классической драмы: Молчите, птицы, не шумите, волны, Все, все погибло — счастье и надежда, Надежда и любовь!.. Я здесь один, — На дикий брег заброшенный грозою, Лежу простерт — и рдеющим лицом Сырой песок морской пучины рою!... В переводе этого стихотворения уже полная победа традиции над генезисом; Тютчев не только тщательно переводит все сложные эпитеты Гейне, но еще и увеличивает их число; поступая так, он, однако, передает их в архаическом плане: И из умильно-бледного лица Отверсто-пламенное око Как черное сияет солнце!.. О черно-пламенное солнце. Таким образом, Гейне здесь скорее всего напоминает Державина («Любителю художеств»): Взор черно-огненный, отверстый. Героическую попытку передать чуждый строй представляют, наконец, переводы «Liebste, sollst mir heute sagen» и «Das Leben ist der schwüle Tag» 9. В первом Тютчев передает юмористическую манеру Гейне юмором XVIII века, вводя старинный разговорный стиль в высокий словарь: Василиски и вампиры, Конь крылат и змий зубаст — Вот мечты его кумиры, — Их творить поэт горазд. 36 Но тебя, твой стан эфирный. Сих ланит волшебный цвет, Этот взор лукаво-смирный — Не создаст сего поэт. Во втором переводе Тютчев столкнулся со столь же. чуждой ему традицией — немецкой художественной песни. Он делает попытку передать песенный тон, но привычный рассудочный синтаксис и здесь совершенно преображает весь строй стихотворения: Если смерть есть ночь, если жизнь есть день — Ах, умаял он, пестрый день меня!.. Так чужое искусство являлось для Тютчева предлогом, поводом к созданию произведений, традиция которых на русской почве восходила к XVIII веку 10. 6 Тютчев — романтик; это положение казалось незыблемым, несмотря на путаницу, которая существует в вопросе о русском романтизме. Это положение должно быть пересмотрено11. Правда, философская и политическая мысль была той прозаической подпочвой, которая питала его стих, и многие его стихотворения кажутся иллюстрациями, а иногда и полемическими речами по поводу отдельных вопросов романтизма, но — преемник Державина, воспитанник Раича и ученик Мерзлякова — Тютчев воспринимается именно на державинском фоне как наследник философской и политической оды и интимной лирики XVIII века. И тогда романтический манифест «Не то, что мните вы, природа...» получает значение нового этапа оды: Они не видят и не слышат, Живут в сем мире, как впотьмах, Для них и солнцы, знать, не дышат, И жизни нет в морских волнах. Равно и другой, интимный строй Тютчева оказывается стилизацией идиллической «песни» XVIII века: Так мило-благодатна, Воздушна и светла Душе моей стократно Любовь твоя была12. Подобно тому как во Франции романтик Гюго возобновил старую традицию Ронсара, Тютчев, генетически восходя к немецкому романтизму, стилизует старые державинские формы и дает им новую жизнь — на фоне Пушкина. 37 |