Очерки истории классической философии. К. В. Сорвин Очерки из истории классической философии введени е

• Название: К. В. Сорвин Очерки из истории классической философии введени е
• Анкор: Очерки истории классической философии.doc
• Дата: 18.01.2018
• Размер: 1.07 Mb.
• Имя файла: Очерки истории классической философии.doc
• Тип: Документы; #14491
• страница: 11 из 17

Очерк 6. Философия Возрождения:

обретение покинутого мира.
Начало этого удивительного периода в истории мировой культуры обычно связывается с формированием на рубеже 13-14 вв. гуманистического направления в итальянском искусстве. Обозначившийся уже в творениях великого Данте (1265-1321) поворот к реальному земному человеку во всей полноте воплотился в поэтических шедеврах Петрарки (1304-1374), чье творчество, по общему мнению, явилось «зарей нового дня, занимающегося из варварства средневековья»⁴⁸. Возникнув как движение одиночек, новое направление уже к началу 15 века стало мировоззрением большинства итальянцев, а к середине этого столетия новая культура начинает развиваться в Англии, Франции, Нидерландах, Германии. В последней, как известно, борьба за свободу вышла за рамки чисто интеллектуального движения и обернулась Реформацией - подлинной революцией в сфере духа, в итоге в корне изменившей отношения между светской и религиозной сферами человеческой жизни практически во всех странах Западной Европы. Рубеж 15-16 веков по праву считается вершиной Возрождения.

Если попробовать одной фразой охарактеризовать сущность произошедшего в ту эпоху мировоззренческого переворота, то с некоторой долей упрощения можно сказать, что главным итогом Ренессанса явилось тотальное преодоление средневекового дуализма в основных сферах человеческого бытия - преодоление, заложившее столь необходимый фундамент для всех свершений Нового времени. Характерное для всего средневековья противопоставление церковной и светской жизни уже на исходе этой эпохи начало значительно ослабевать, что было вызвано целым рядом причин. С одной стороны, усиление политической и хозяйственной активности церкви, превращение ее в самостоятельную политическую силу, накопление церковных богатств и увеличение числа церковных земель, неизбежно приводило к потере католицизмом своего духовного авторитета, к деградации и разложению его основных институтов. С другой стороны, набирал силу процесс «окультуривания» светской жизни: активизация экономической деятельности, развитие торговли, сопровождавшиеся ростом богатств и самостоятельности торговых городов, крушение феодального беспредела и постепенное формирование основанных на строгом праве государств, наконец, возрождение и распространение античной культуры - все это медленно, но верно клало предел средневековому варварству политической жизни. Обретавшие после столетий феодальной раздробленности силу европейские монархи уже не желали принимать своих корон из папских рук, утверждая божественный характер своей собственной власти. В итоге, земной мир человеческой жизни все более наделялся самостоятельной ценностью, все реже воспринимаясь в качестве отпавшей от Бога юдоли печали и греха, бегство из которого под аскетическое лоно церкви могло бы быть единственной формой истинного спасения. Занятые лишь умерщвлением собственной плоти да молитвами отшельники-аскеты, нищенствующие монахи, живущие подаянием и не знающие подлинной заботы о хлебе насущном - все эти средневековые идеалы святости становятся теперь объектами насмешек, выводятся в литературе в виде курьезных, влачащих совершенно бессмысленное существование персонажей. Провозглашение Лютером и Кальвином священности и богоугодности труда, объявление его своеобразной формой религиозной деятельности явилось вполне закономерным итогом этого процесса, однако и в тех странах, где протестантскому движению победить было не суждено, католическая церковь, под давлением новых умонастроений, оказалась вынужденной в корне изменить свое отношение к светской жизни мирян. Средневековая раздвоенность человеческой жизни подходила к концу.

Новая эпоха породила и новый тип философской мысли. Средневековая оторванность от всего земного с отвращением была отвергнута философами Возрождения. Мыслителям-гуманистам предстояло заново переоткрыть сферу реальной жизни человека - мир природы и социального бытия, столь несправедливо забытые средневековьем. Вместе со схоластической традицией был отброшен и главный античный кумир католической философии - Аристотель, что, вполне естественно, привело к возрождению интереса к самым разнообразным вариантам платонизма. Крупнейшие философы Ренессанса - Бруно, Кардан, Кузанский в той или иной степени были последователями создателя Академии, и эта, казалось бы всецело философская переориентация, сыграла огромную роль в формировании основ математического естествознания Нового времени.

Что касается изучения природы, то, как это ни удивительно, эпоха Возрождения не принесла здесь практически ничего нового и значительного. Просто одна крайность в отношении к материальному миру оказалась замененной другой - на место средневекового высокомерного пренебрежения природой встал безудержный восторг и даже религиозное преклонение перед сотворенным Богом Космосом. Не случайно, поэтому, что мировоззрением, оказавшимся наиболее характерным для мыслителей Ренессанса, явился пантеизм - представление, утверждавшее неразрывное тождество Бога и природы, а значит и провозглашавшее непосредственную божественность окружающего человека мира. И вот на какой аспект в этой связи необходимо обратить особое внимание: не смотря на явно прогрессивный с точки зрения религиозного антидогматизма характер, провозглашавшееся возрожденческим пантеизмом отношение к природе по своей эмоциональной насыщенности оказывалось так же мало совместимым с бесстрастной рациональностью научного поиска, как и идеологический диктат средневековья. Оковы для науки страшны безмерно, но в не меньшей степени опасна для нее и незнающая пределов свобода, ориентирующая исследователей не на кропотливый поиск, а на безудержное, основывающееся лишь на эмоциональных порывах фантазирование, с которым мы как раз и сталкиваемся весьма часто в рассматриваемую эпоху.⁴⁹ Именно поэтому, ни один из серьезных деятелей Возрождения, даже такой титан мысли, как Бруно, не может быть назван ученым в строгом и точном смысле этого слова - деятельность практически всех них была посвящена не столько разработке и развитию научных теорий, сколько пропаганде один раз открытого и на всю жизнь принятого мировоззрения. В их взглядах, например, мы тщетно стали бы искать следы какой-либо внутренней эволюции и развития столь необходимых для представителей науки, но действительно бесполезных и даже вредоносных для тех, кто посвящает свою жизнь распространению среди людей определенных учений. Напротив: биографии этих мыслителей являют собой полную противоположность традиционным представлениям о кабинетной отрешенности подлинных служителей истины: все они прожили бурную, кипучую, порой экстравагантную жизнь, каждый день которой был ни чем иным, как вызовом продолжающим сковывать свободу человека устоям средневековья. И не случайно, что отречение, оказавшееся возможным со стороны ученого Галилея, было недопустимым шагом для борца за эту свободу Бруно: для того, кто занят преобразованием человеческого сознания публичный отказ от взглядов равносилен полному краху, напротив, для исследователя, посвятившего себя бесстрастным изучением внешнего, не только от него самого, но и от всего человечества независящего мира, отречение оказывается чем-то совершенно внешним и безотносительным к его деятельности - ведь тем, что люди не признают вращение Земли, само это вращение отменить не возможно!

Однако, если в области натурфилософии Возрождение ограничилось лишь переориентацией на новые мировоззренческие принципы, то этого нельзя сказать о сфере социальных учений, где пришедшая на смену средневековью эпоха породила по крайней мере два новых и оригинальных направления. Первое из них связано с именами Мора и Кампанеллы, второе - с именем Макиавелли.

6.1. Рождение «Утопии»
Когда ценность земного бытия оказалась вновь обретенной, возрождение интеллектуального интереса к социальной жизни явилось вполне естественным и закономерным. У этого интереса было две возможные и, в то же время, противоположные формы проявления: во-первых, со стороны практического переустройства общественной жизни, что, вполне понятно, предполагало разработку некоего идеального образца, во-вторых, с точки зрения теоретического изучения наличной реальности, в целях сугубо прагматического использования ее объективных законов. По первому пути пошли основатели утопического социализма Томас Мор (1478-1535) и Фома Кампанелла (1568-1639), второе же было представлено одной из наиболее парадоксальных и спорных фигур в истории социально-философской мысли - Никколо Макиавелли (1469-1527).

Не смотря на совершенно различное происхождение и общественное положение - Мор был знатным вельможей при дворе английского короля Генриха VIII, а Кампанелла бедным монахом доминиканцем - жизненные судьбы этих деятелей Возрождения оказались во многом схожи: отказавшись признать принявшего протестантизм государя единственным главой церкви, убежденный католик Мор был казнен; Кампанелла же большую часть своей жизни, а именно 28 лет, провел в страшных застенках инквизиции. Весьма схожими оказались и созданные ими учения.

Что касается Мора, то разработанная им концепция идеального государства была изложена в его главном труде - «Утопия» - произведении, давшем, в итоге, название целому направлению в истории социальной мысли - утопическому социализму. Дословно название этой книги переводится как «место, которого нет». Стиль работы, равно как и содержание, весьма мало напоминают нам научно-философский трактат - написанная в форме романа, она представляет собой рассказ моряка, в свое время плававшего вместе с Магелланом и теперь вспоминающего о посещении чудного острова, где он столкнулся с совершенно удивительным общественным устройством.

Первое, что бросилось в глаза оказавшемуся на этом острове путешественнику - полное отсутствие у утопийцев какой-либо частной собственности и, соответственно, товарно-денежных отношений: драгоценными камнями здесь играют дети, а из золота изготовляют ночные горшки. Более того, имущественное равенство здесь дополняется почти полным равенством потребления: все мужчины и, соответственно, все женщины этой страны носят, к примеру, одинаковую одежду, которая к тому же никогда не красится и имеет естественный цвет шерсти; все живут в одинаковых по размеру и архитектурному стилю домах, двери которых никогда не запираются, и каждый житель этой страны может свободно входить в любой дом. И даже время отхода ко сну, время приема пищи и отдыха оказываются строго регламентированными и, соответственно, совершенно одинаковыми для всех граждан этого государства. За исполнением же всех этих предписаний строго следит пожизненно избираемый князь, полномочия которого являются весьма большими.

Однако, все эти ограничения и запреты с лихвой компенсируются самым главным, с точки зрения Мора, богатством - обилием свободного времени, поскольку благодаря общеобязательности труда, с одной стороны, и чрезвычайной скромности потребления - с другой, рабочий день утопийцев оказывается по тем временам фантастически коротким, равным всего навсего шести часам! И конечно же, появляющийся таким образом досуг тратится жителями этой страны не на праздность, а на всестороннее духовное развитие и самосовершенствование.

Похожую картину, причем и по форме, и по содержанию, мы встречаем и в знаменитом утопическом произведении Кампанеллы - «Городе Солнца».

Внимательный читатель наверняка заметил немалое сходство описанного выше государственного устройства с идеальным государством Платона. И дело даже не только в отсутствии в созданных их фантазией сообществах каких-либо частнособственнических отношений, в полной нивелировке всех индивидуальных проявлений человека и абсолютном подчинении личности интересам социального целого, но и в том не знающем границ рационалистическом духе, что был столь характерен для произведений античного мудреца. Пожалуй, не будет преувеличением сказать, что возрожденческие утописты в ряде случаев даже превзошли древнего грека в этом вопросе: так, в стране Томаса Мора оказываются совершенно одинаковыми не только все города (причем как по размеру, так и по застройке) и даже не только все дома в них - одинаковой оказывается и ширина всех существующих там улиц⁵⁰!

И все же, не смотря на столь бросающееся в глаза сходство, между деятелями Возрождения и мыслителем Древней Эллады есть одно, весьма серьезное различие, не позволяющее одозначно отнести платоновское «Государство» к традиции утопического социализма. Вспомним: обращение основателя Академии к размышлениям об идеальном государстве по сути своей явилось первой попыткой теоретического исследования природы государства, так что прежде всего социальный идеал понадобился ему для того же, для чего геометру оказывается необходимой абсолютно прямая линия или же лишенная размеров точка. Не моделью будущего, а особым инструментом познания существующего являлось в первую очередь сконструированное Платоном государство, и даже попытка его земного воплощения не устоявшим перед соблазном мыслителем не должна, в данном случае, нас дезориентировать в оценке. Другое дело, модели Мора и Кампанеллы, изначально задуманные именно в качестве образцов государственного устройства, и поэтому не просто не проясняющие действительность, но, напротив, уводящие читателей в мир совершенно оторванных от нее вымыслов и грез. Возрожденческий дух, охваченный безудержной фантазией и романтизмом, без, сомнения нашел в творениях утопистов свое величайшее воплощение.

Однако именно здесь встает один важнейший вопрос, имеющий, как мы увидим, самое что ни на есть прямое отношение к современному обществознанию и, в особенности, к экономической науке. Отказав сочинениям Мора и Кампанеллы в научности, корректно ли будет раз и навсегда отнести их учения в разряд бессмысленных и бесполезных литературных курьезов, не представляющих собой никакого, кроме исторического, интереса? Скажем сразу: в современной науке и философии нет общепринятого взгляда на данный вопрос, но тем более будет интересно выслушать в этой связи мнение нашего знаменитого соотечественника, одного из крупнейших экономистов начала века М.И. Туган-Барановского, являвшегося, при этом, известнейшим в мире историком социалистической мысли. «Утопия - это идеал. Всякий идеал содержит в себе нечто неосуществимое, бесконечно далекое и недоступное... . Осуществленный, или, что то же, осуществимый идеал потерял бы всю свою красоту, всю свою особую и притягательную силу. ... Идеал играет роль звезды, по которой в ночную пору заблудившийся путник выбирает дорогу; сколько бы ни шел путник, он никогда не приблизится к едва мерцающему, удаленному на неизмеримое расстояние светилу. Но далекая, прекрасная звезда, верно указывает путь, но ее не заменит прозаический и вполне доступный фонарь под руками. Если идеал можно сравнить со звездой, то наука играет роль фонаря. С одним фонарем, не зная куда идти, не выйдешь на истинную дорогу; но и без фонаря ночью рискуешь сломать себе шею. И идеал, и наука в равной мере необходимы для жизни».⁵¹ Как нам представляется, подход русского экономиста к этому вопросу очень взвешен и глубок, благодаря чему позволяет снять многие недоразумения и даже нелепости, характерные для прагматически-утилитарных оценок утопического социализма. Да, утопия бесконечно далека от мира, однако критика ее с позиций описывающей этот мир науки имеет, пожалуй, не больше смысла, чем, скажем, сопоставление с линейкой в руках какой-либо из картин Гогена или Матисса с подлинными размерами и пропорциями изображенных на них фигур и ландшавтов, ибо и том и в другом случае мы имеем дело не с беспристрастным описанием и воспроизведением действительности, а с выработкой субъективного отношения к ней - отношения, где человек является уже не бессловесным рабом объективного мира, а его критерием и его мерой. О том, что именно дает человеку основание претендовать на подобный, почти божественный статус, нам предстоит поговорить в дальнейшем - прежде всего при рассмотрении философии Канта, сейчас же ограничимся лишь указанием на то, что даже современная, насквозь реалистичная экономикс, казалось бы навсегда распрощавшаяся с социалистическими мечтами, оказывается неспособной полностью изгнать из своего предмета проблематику социально-нравственного идеала, который появляется всякий раз, когда речь начинает заходить о так называемой нормативной экономической теории. Думается, что указание на этот факт должно послужить лишним аргументом в пользу объективной неизбежности и необходимости появления гуманистического идеала в ходе интеллектуального контакта человека с социальным миром, и неслучайно поэтому, что Туган-Барановский считал разработку его положительного содержания утопическими последователями Мора и Кампанеллы - прежде всего Оуэном, Сен-Симоном и Фурье - самым значительным достижением социальной мысли 19 века!

Но вернемся к эпохе Возрождения, в социальной мысли которой, как мы уже говорили, были все основания для возникновения прямо противоположного утопическому - прагматического направления, в задачу которого входило не преобразование действительности, исходя из нравственных императивов, а, напротив, изменение принципов поведения человека на основании познанных законов окружающего его социального мира. Начало же формирования этого направления было положено в трудах знаменитого флорентийца - Никколо Макиавелли (1467-1527).


6.2. Никколо Макиавелли: политический

цинизм или политическая наука?
Период, на который пришлось время жизни и деятельности Макиавелли - одного из крупнейших представителей итальянского Возрождения, с точки зрения политической жизни, характеризовался, по крайней мере, двумя особенностями: активизацией борьбы папства за усиление своего светского влияния в Европе и, тесно связанной с этим процессом, нескончаемой феодальной и династической войной в самой Италии. Постоянные смены властителей, немногие из которых могли бы похвалиться законностью своей власти, падение республик и их новое восстановление, обретение городами политической независимости и ее периодическая утрата - все это давало богатейший эмпирический материал для самых серьезных размышлений о путях завоевания государственной власти и способах ее удержания. Если же к этому добавить широкое распространение в ту пору не только метафизических, но и социально-политических произведений Платона и Аристотеля, то появление глубоких исследований Макиавелли вряд ли должно будет показаться историческим парадоксом.

Обстоятельства жизни Макиавелли бесспорно заслуживают того, чтобы о них было сказано отдельно. Философ происходил из очень родовитой, но обедневшей семьи флорентийских патрициев и большую часть своей жизни (т.е. примерно до 1512 г.) посвятил активной политической деятельности, в частности, на протяжении десятка лет ему случилось быть секретарем и сподвижником одного из самых коварных в истории человечества монархов - легендарного Чезаре Борджиа. Имя этого человека, ставшего впоследствии олицетворением политической жестокости и цинизма, окружено таким количеством легенд, что сегодня трудно определить, что же в них является вымыслом, что - правдой. Незаконный сын папы Александра VI, он посвятил свою жизнь одной цели: опираясь на помощь отца, любой ценой добиться власти над всей Италией. А цена была действительно немалой. Если верить дошедшим до нас сведениям, то это именно к понтифику Александру гости - высшая светская и церковная власть - вынуждены были приходить с собственным вином и даже собственными виночерпиями, дабы не оказаться отравленными на пиру этим земным наместником Господа Бога. И это именно у сына его - Чезаре Борджиа - был, согласно преданию, перстень, отравлявший при дружеском рукопожатии⁵². Горы невинно убиенных соперников, их жен и малолетних детей - все это и было той ценой, что готов был заплатить Борджиа за власть.

Но, не смотря на чудовищность преступлений, удача постоянно сопутствовала сыну главы католической церкви, изменив ему, как утверждают историки, лишь однажды. Вероятно, что именно успех этого властолюбца и подвиг Макиавелли к серьезным теоретическим размышлениям о том, как следует поступать человеку не в тех случаях, когда он стремится быть добродетельным, а в тех, когда он хочет достичь, живя и действуя в обществе, поставленной цели. В первой ситуации он должен считаться с идеальными законами нравственной жизни, во второй - с объективными законами окружающего его социального мира, и величайшей заслугой Макиавелли как раз и явилось строго обоснованное разведение и даже противопоставление этих двух типов действий человека. Тот банальный факт, что высоконравственная жизнь далеко не всегда способствует успеху, был, естественно, известен задолго до выхода в свет трудов флорентийца. Однако, именно неправедность земного бытия гнала мысль средневековых схоластов вон из этого мира - в истинный мир Божества, где праведная жизнь наконец-то обретет свое вознаграждение и который, именно поэтому, один лишь и заслуживает того, чтобы дать пищу настоящей теоретической мысли. Уродство же, как мы помним, даже с точки зрения такого тонкого мыслителя, как Аристотель, не могло породить ничего, кроме мнения, поэтому не будет преувеличением сказать, что сама попытка Макиавелли найти управляющий этим уродством закон, составила эпоху в истории социальной мысли.

Макиавелли был всесторонне развитой личностью и оставил весьма разнообразное творческое наследие. Он был автором известной в те годы комедии «Мандрагора», его же перу принадлежит обширный исторический труд «История Флоренции», однако, в сокровищницу социально-политической мысли Макиавелли вошел как автор двух других произведений - «Рассуждения на первые 10 книг Тита Ливия» и «Государь». В первой из них излагается то, что можно было бы назвать политическим идеалом флорентийского мыслителя. Обращая внимание на бесспорные слабости каждой из трех аристотелевских «правильных» форм государственного правления, он противопоставляет им Римскую республику, как некую смешанную форму, в государственном устройстве которой присутствовали все три классических элемента. Власть императора соответствовала, по Макиавелли, монархическому элементу, сената - аристократическому, трибуны же олицетворяли в этой республике демократические начала. Вывод мыслителя парадоксален: именно постоянное противоборство этих трех сил, их равновесное противостояние, не позволяющее ни одному из этих элементов полностью подавить, а, значит, и ослабить два остальных, в конечном счете и сделало Рим могущественнейшей державой современного ему мира. Однако, для создания государства, подобного древнему Риму, необходимо наличие в обществе развитых гражданских добродетелей, в их же отсутствии самая адекватная политическая форма - практически ничем не ограниченная монархическая власть. Осмысление природы этой власти, способов ее получения, удержания и передачи, и составило, в конечном счете, основную проблематику самой знаменитой книги флорентийца - «Государь» (в других переводах - «Князь»).

Это небольшое произведение, во многом и снискавшее автору многовековую славу, представляет собой систематизированный свод практических правил и принципов, которыми следует руководствоваться правителю, поставившему своей главной целью завоевание и сохранение власти. Исходный принцип, своеобразная аксиома, которую бывший секретарь Чезаро Борджиа последовательно проводит через все свои рассуждения - принципиальная недопустимость для государя в своих действиях опираться на возвышенные и чистые помыслы сограждан. Слишком уж неустойчивы эти чувства, и слишком уж эфемерным оказывается зиждущееся на столь шатком фундаменте господство. Другое дело - личный, эгоистический интерес, подкрепленный самым сильным из всех человеческих чувств - страхом. Именно эти - наиболее устойчивые и незыблемые побудительные силы людских поступков и должен принимать во внимание самодержец, простраивая планы удержания собственной власти. И если уж этот рассчет показал целесообразность каких-либо действий, то никакие соображения нравственности, добродетели, человеколюбия не должны быть в состоянии их поколебать. «Цель оправдывает средства» - этот афоризм, нередко приписываемый Макиавелли, хотя на самом деле и не принадлежал его перу, но бесспорно, мог бы явиться лучшим эпиграфом к этому знаменитому трактату.

Так, размышляя над ситуациями, когда правитель с необходимостью должен использовать жесткие репрессивные меры против населения, Макиавелли указывает, что если добро необходимо вершить, по возможности растягивая этот процесс на долгие годы, то зло, напротив, следует творить единовременно и, желательно, чужими руками. Именно так, например, поступил сам Борджиа, с захваченной им Романьей: назначив наместником этого города одного из ближайших своих сподвижников - некоего Рамиро де Орко - он ввел там жесточайшие репрессии, с помощью этого сеньёра без суда и следствия, чиня физические расправы над представителями знатнейших родов. Однако, когда дело было завершено, и ужас сковал былую смелость горожан, они, проснувшись однажды, увидели на главной площади кровавое зрелище: на плахе, разрубленное пополам, лежало окровавленное тело бывшего наместника. Страх, внушенный силой, оказался дополнен чувством благоговения за справедливую кару, создав, по мнению Макиавелли, наиболее благоприятную основу для успешного владычества.

Другим, не менее достойным подражания государем, был, с точки зрения флорентийского мыслителя, отец Александра Великого - Филипп Македонский. Разум этого необузданного варвара, не будучи скован человеколюбивыми принципами греческого духа, являет нам буквально чудеса циничного политического рассчета и дальновидения, позволивших ему к концу жизни из заштатного государя Европы перерасти в правителя самой могущественной империи своего века. Один из методов, не раз применявшийся им для покорения привыкших к свободе народов, особенно восхищает Макиавелли - лишение свободолюбивых граждан их исконной родины, что достигалось либо путем ее полного разрушения и опустошения, либо - путем переселения жителей в другое место. Именно так были покорены многие греческие города, население которых, утратив свою культурную почву, теряло самое главное - теряло тот дух единства, который не позволял спокойно спать поработителям даже спустя десятилетия после завоевания страны. «Кто захватил город, с давних пор пользовавшийся свободой, и пощадил его, того город не пощадит, - писал Макиавелли. - ... Что ни делай, как ни старайся, но если не разъединить и не рассеять жителей города, они никогда не забудут ни прежней свободы, ни прежних порядков и при первом удобном случае попытаются их возродить, как сделала Пиза через сто лет после того, как подпала под владычество флорентийцев»⁵³. Конечно, мысль философа и в данном случае сориентирована сугубо прагматично - речь идет, прежде всего о мероприятиях, необходимых для удержания власти в порабощенном городе или стране. Но не трудно заметить и другое: основу всех этих размышлений составляют глубочайшие прозрения Макиавелли о связи того, что в последующей социальной науке получит название народного духа с определенным географическим пространством, с существующей на этом пространстве культурной средой, вне единства с которой сам народный дух оказывается чем-то неустойчивым, призрачным и эфемерным.

Завершая разговор о творчестве Никколо Макиавелли, хотелось бы привести одно высказывание Б. Рассела: «Хотя Возрождение не дало ни одного значительного теоретического философа, в области политической философии оно дало одного исключительно выдающегося мыслителя - Никколо Макиавелли»⁵⁴. И в этой оценке со знаменитым философом трудно не согласиться. Конечно, многие взгляды флорентийца кажутся сегодня далеко не бесспорными, в частности, его однозначное постулирование низких и меркантильных причин в качестве основных побудительных мотивов действий человека, да и многое другое. Однако, сама, причем предельно циничная постановка вопроса о существовании самостоятельных, нравственным законам принципиально противоположных правил и принципов политической жизни, сыграла огромную роль в становлении позитивной социальной науки. Да, научный анализ общества не являлся для Макивелли еще самоцелью, однако сам факт наличия элементов теоретического подхода в произведении, казалось бы посвященном сугубо прагматическим целям, был, бесспорно, революцией для того времени. Следующий шаг - превращение отдельных размышлений на социальную тематику в систематические социальные исследования - был делом уже другой эпохи, эпохи Нового времени, начало которой многие авторы датируют годом смерти Никколо Макиавелли.