Критическое введене в экзистенциальный психоанализ л. Бинсвангера
 Скачать 1.9 Mb.
|
|
Отчет НАСЛЕДСТВЕННОСТЬ/ Отец Лолы относится к голубоглазому германскому типу, очень спокоен, несколько чопорен и официален, но дружелюбен и прост. Отцом ее матери был немец, а матерью — уроженка юга Латинской Америки (и потому она относится к смешанной расе), "нервна", всегда возбуждена, легко пугается, но наслаждается жизнью; она любит компанию, любит поговорить и посмеяться, проявляет южный темперамент. Явные признаки нарушения функции щитовидной железы. Брат, на один год младше Лолы, весел, жизнерадостен и совершенно "нормален". К сожалению, иных сведений в истории болезни Лолы нет. АНАМНЕЗ/ Информация, предоставленная отцом: сейчас Лоле [в момент поступления Лолы в психиатрическую лечебницу доктора Бинсвангера в Кройцлингене, Швейцария] двадцать четыре года. Вскормленная в младенчестве грудью, в детские годы она всегда была здорова и на ранних этапах развития не имела никаких проблем. Она была исключительно избалованным ребенком, привыкшим всегда поступать по-своему. Когда отец велел ей что-нибудь делать, за нее заступалась мать, а если приказ исходил от матери, на выручку приходила бабушка. "Кто-нибудь всегда приходил ей на помощь", —замечает отец. В двенадцать лет она серьезно заболела брюшным тифом, болезнь сопровождалась высокой температурой, и ей пришлось провести в постели пятьдесят два дня. В этот период появились первые признаки тревожного состояния. Она, к примеру, отказывалась спать дома, потому что там "было недостаточно безопасно", и оставалась на ночь в доме бабушки. В тринадцать лет Лолу — родившуюся в Южной Америке — отдали в школу-интернат в Германии, здесь она вела себя явно по-мальчишески, отрицала, что она девочка, была вызывающа и задириста и не могла поладить со своими ровесниками. В четырнадцать она возвратилась в Южную Америку. В течение этих первых лет Лола все еще была полностью неприметной, любила развлечения, ей нравилось ходить на танцы и танцевать. Она вышивала, занималась рисованием, любила читать и в целом была довольно активна. Но просматривалась некоторая тенденция оставаться одной, закрываться в своей комнате. Она была довольно религиозна; под влиянием друзей-католиков она восстала против отца-протестанта. В двадцать лет на танцах она встретилась с врачом-испанцем. Он влюбился в нее и сообщил о серьезности своих намерений ее семье, хотя пока еще не добился солидного положения и не имел средств на содержание семьи. Его описывали как очень серьезного, рассудительного, спокойного и несколько расчетливого молодого человека. Колеблющееся и отрицательное отношение отца к этому поклоннику вызвало в Лоле некоторый дух бунтарства: она начала часто поститься, выглядела безрадостной и подавленной и объявила о своем намерении выйти замуж — или постричься в монахини. В течение всего этого периода мать выступала на стороне Лолы против отца. В двадцать два Лола сопровождала мать в путешествии в Германию на курорт с минеральными водами. Незадолго до отъезда она отказалась подняться на борт корабля, если из багажа не будет удалено определенное платье. Она присоединилась к матери на борту корабля только после выполнения этого желания. Впоследствии в Германию приехал врач-испанец, чтобы повидаться со своей невестой. На протяжении двух недель, проведенных в его обществе, Лола была спокойна и сдержанна, и, казалось, несколько больше обычного интересовалась своим гардеробом, о котором прежде особо не заботилась. Большее удовольствие ей доставляли званые вечера, посещения театра и т.п., в целом она производила иное и намного более жизнерадостное впечатление. Переписка между врачом и Лолой продолжалась. В мае следующего года он написал, что теперь занимает прочное положение, но жениться на Лоле пока еще не может; он должен заботиться о своей больной матери, и пока обстоятельства не позволяют ему жениться. В этот момент Лола "сломалась". Она стала меланхоличной и выказывала непреодолимое отвращение к целому ряду предметов, особенно к зонтикам и резиновой обуви. Она говорила, что они приносят ей несчастье. Когда она заметила, что одна из горничных отеля горбунья, то тут же оставила его. Однако горбатых мужчин она считала приносящими удачу и даже старалась прикоснуться к ним. Большую часть года накануне поступления в психиатрическую лечебницу Лола провела в Германии со своими пожилыми тетками. Эти женщины якобы настроили ее против матери, которая тем временем уехала домой. Антипатия Лолы к матери выросла настолько, что, вернувшись позднее домой, она даже перестала заходить к ней в комнату. Все, связанное с матерью, она считала "заколдованным", и все, получаемое от матери, должно было быть уничтожено: платья, нижнее белье, зубные щетки. Она избавлялась от этих вещей, пряча их, раздавая или упаковывая в небольшие свертки, которые затем "теряла" или продавала на улице. Она отказывалась даже надевать одежду, доставленную из прачечной вместе с нижним бельем своей матери. Она выбросила ручку и чернила, которыми пользовалась мать; она не могла даже написать письма за тем же столом, за которым писала мать. Неоднократно она разрезала свою собственную одежду. В течение предшествующего года родители обращались за консультацией к очень многим врачам. Все они отмечали определенные странности и рекомендовали замужество. Лоле делали различного рода инъекции, к примеру, экстракта щитовидной железы и вытяжки яичников. Впоследствии эндокринолог нашел щитовидную железу в полном порядке и рекомендовал обратиться к специалисту по психическим заболеваниям. Когда этот специалист (не представленный ей как таковой) затронул вопрос о ее суеверных представлениях, она отказалась от дальнейшего контакта с ним. Лола легко согласилась на поездку в Швейцарию, так как полагала, что едет туда для встречи со своим женихом, который снова начал писать ей и предложил встретиться в Европе. Сущность рассказанного отцом подтверждается информацией, предоставленной матерью. Она добавила, что Лола всегда вызывала у окружающих впечатление уставшей; даже будучи ребенком, она напоминала им пожилую женщину. Фотографии показывают, что за последние несколько лет лицо Лолы сильно изменилось, оно стало грубее. НАБЛЮДЕНИЯ ВО ВРЕМЯ ПРЕБЫВАНИЯ ЛОЛЫ В ПСИХИАТРИЧЕСКОЙ ЛЕЧЕБНИЦЕ/ Лола Восс в свои двадцать пять лет является симпатичной девушкой среднего телосложения, с оживленным выражением лица, но с несколько скован- ной жестикуляцией. Ее манера поведения жизнерадостна и открыта, но речь затруднена и неестественна. Лицо правильной овальной формы, череп скорее эндоморфный, чем эктоморфный. В целом конституция слегка астеническая*. Пациентка не взяла с собой нижнего белья, даже ночной сорочки. Она не казалась негодующей из-за того, что отец поместил ее в психиатрическую лечебницу, даже несмотря на то, что ей совсем иначе представляли цель ее путешествия. Хотя она не считала себя больной, но согласилась на присутствие медсестры. Психологический отчет**. Лола сообразительна и изобретательна в высказываниях; кроме того, она умелая лгунья. Она все перекручивает в своих собственных интересах; она хитро и лукаво формулирует жалобы и требования в своих собственных целях. Врач легко установил контакт с ней, но во время принятия пищи она сама никогда не заговаривает с другими пациентами, а когда к ней обращаются, отвечает односложным "да", "нет" или "я не знаю", сопровождая слова отсутствующей улыбкой. Она оставляет впечатление довольно жесткого и бесчувственного человека, крайне легкомысленного и равнодушного, не имеющего никаких интересов и не находящего удовлетворения в работе. Она очень избалована и проявляет детское упрямство, симптомы общей диспропорции между ее возрастом и умственным развитием. Она непредсказуема во всем своем поведении: например, обещает прийти на званый вечер и уходит, чтобы переодеться, но неожиданно решает лечь спать, так как чувствует себя уставшей. С другой стороны, она может проводит, не утомляясь, многие часы на понравившейся ей вечеринке. Или же она раз или два примет лекарство, а затем отказывается от него, объясняя это тем, что оно ей вредит или затрудняет дыхание и т.п. В первый день своего пребывания в лечебнице она убежала в гостиницу к отцу, и ее, несмотря на энергичное сопротивление, пришлось возвращать обратно. Ей пришлось четыре недели провести в закрытой палате, прежде чем оказалось возможным ее пребывание в открытой палате. Первые несколько недель она боялась, что ее загипнотизируют. Она говорила медсестре: "Не смотрите на меня так, Вы пытаетесь загипнотизировать меня". Снова и снова приходилось успокаивать ее. Спустя несколько * В последних наблюдениях просматривается влияние антропоморфических теорий Кречмера, распространенных в Европе в период перед П-й Мировой войной. — Прим. перев. ** Во время составления этого отчета никакого систематического анализа данного случая не предполагалось. дней она чувствовала себя более непринужденно. О гипнозе больше не упоминалось, и если кто-либо заговаривал на эту тему, она спрашивала: "Вы умете гипнотизировать? Я бы хотела, чтобы меня загипнотизировали". Все ее знания о гипнозе ограничивались тем, что она о нем прочитала когда-то, и сценой сеанса гипноза из когда-то виденного фильма. Сон и питание были удовлетворительными, так что за первые десять дней пациентка набрала полтора фунта веса. Лола всегда носит одно и то же платье, имеет одну пару туфель и не имеет шляпы. Но что-либо купить она отказывается: она не хочет, чтобы у нее осталось что-нибудь, что могло бы позднее напомнить ей о Кройцлингене. Ее суеверие постоянно прорывается наружу, хотя она усердно старается скрыть это; например, после кинофильма, в котором высмеивается суеверие, ей удается присоединиться к общему смеху. В остальных отношениях она молчалива, эмоционально сдержанна, обидчива, раздражительна и подозрительна. С невероятным упорством она противится лечению посредством пассивного сопротивления. Снова и снова приходится побуждать ее к работе в саду. Она любит находиться в одиночестве, немного рисует, читает романы, но избегает любой серьезной литературы как слишком сложной. Ввиду растущего противления своему врачу —она постоянно неоправданно обвиняла его во лжи —в конце года ею занялся другой врач*. Кроме того, она рассказала, что испытывала что-то еще, нечто настолько ужасное, что она просто не может говорить об этом. В день, когда она упоминала об этом или даже просто слышала о чем-то, связанном с этим, она не могла надеть ничего нового из-за боязни, что воспоминания об этом переживании заразят то, что было новым, и принесут ей несчастье. После многих недель подготовки и возражений с ее стороны нам наконец удалось выяснить интересующие нас факты. Простым угадыванием, как в дружеской игре, мы определили, что пресловутое переживание связано qзонтиком (сама она избегала произносить это слово). Слово "зонтик" [Schirm] содержало в себе si, подтверждение. Когда два года тому назад ее отец купил новый зонтик, она встретила на улице горбунью. Она и прежде боялась горбатых; но теперь все невезение, исходящее от горбуньи, переместилось на зонтик. "Оно было в зонтике", потому что невезение подтверждалось значением si. Вскоре после этого ее мать дотронулась до зонтика. С этого момента она настроилась против матери и против поездки с ней во Францию, где предполагалась встреча с ее женихом. Почему? Потому, что ее мать перенесет несчастье с себя и с зонтика на ее возлюбленного. В этот же самый день у нее было еще одно "ужасное переживание", о котором она действительно не могла говорить. Она увидела старика, который не был горбуном, но все же был уродлив каким-то иным образом; говорить больше об этом переживании она категорически отказалась. Восемь месяцев спустя, когда тревога Лолы сосредоточилась на одной из медсестер (Эмми), особенно симпатичной и тонкой девушке, ее состояние осложнилось. Лола сообщила следующую информацию: медсестра (чье имя Лола никогда не употребляла ни в разговоре, ни в письменном виде —она просто называла ее "она" или "эта") имела зонтик, похожий на зонтик ее отца. Зонтик оставляли в разных местах, и все они теперь очень пугали ее. В этом была причина того, что Лола стала чувствовать себя намного хуже. Рассказывая об этом, она была очень встревожена. В последующие недели ее состояние ухудшилось, она выглядела более обеспокоенной и измученной. Она особенно боялась всего, что могло быть связано со стенным шкафом, где она видела зонтик Эмми. Она просила окружающих поклясться, что никто из них не прикасался ни к чему, находившемуся в этом стенном шкафу. Она отказывалась пользоваться полотенцами, потому что они могли находиться рядом со щеткой, которая могла соприкасаться с зонтиком, и чтобы обезопаситься, сама забирала свои полотенца из подсобного помещения. Она не хотела пить воду, потому что стакан, возможно, стоял в шкафу. Щетку для чистки могли оставить на раковине, поэтому свою раковину она мыла сама. У нее опять появилось желание раздать свою одежду, она отказывалась менять платье и носила грязное нижнее белье. Узнав, что "эта" дежурит на ее этаже, она настолько разволновалась, что ее немедленно пришлось перевести в другое здание. Она утверждала, что "сойдет с ума", если снова встретится с "этой". Явное облегчение принесло Лоле разрешение описать свои страхи врачу в письменном виде. Спустя десять месяцев после поступления в лечебницу она выразила свои ощущения следующим образом*: "Я знаю, что Вы не понимаете меня. Но мне не хотелось бы пережить снова то, что я пережила здесь. Мне хотелось бы сделать это более понятным для вас, но я не могу, и это —самая печальная вещь на свете. Все, что я вывожу из этих знаков, всегда происходит — поэтому я верю в эти предрассудки. То, * Письма Лолы написаны в сбивчивой манере; нередко встречаются собственные, неологизмы. Там, где это оказалось возможным, сохранены особенности стиля оригинала. —Прим. перев. через что я прошла в закрытой палате, я не забуду никогда. Потом, в Вилла Роберта, было еще ужаснее, так как я думала, что если ничего не скажу, то меня быстрее выпустят, но из-за "этого" суеверие стало еще сильнее. Когда я вспоминаю о своем отце, который прикасался к "этому", это кажется мне самой печальной вещью на свете, а затем я представляю себе, что буду чувствовать, когда снова увижу его, поэтому я не хочу даже думать о возвращении домой. Именно из-за всего этого, а не из-за чего-то, что случилось со мной, я живу в полнейшем отчаянии. Теперь, после того, как я отдала столько сил, чтобы уйти от этих мыслей, и после того, как я оставила в Вилла Роберта все, что мне напоминало о них, впервые с тех пор, как это началось, я чувствую себя лучше. Но меня никогда не покидает огромный страх перед тем, что она может явиться сюда, даже если и мимоходом, даже если я и не увижу ее, но одна только мысль об этом приводит меня в отчаяние. Я верю, что как только она войдет в дом, она принесет с собой наихудшее несчастье; там, где ступает ее нога, остается несчастье, и я ничего не могу поделать с этой мыслью. Эта мысль очень тяжела для меня, я считаю, что было бы лучше убраться отсюда, прежде чем это случится. Я очень сожалею, что мне приходится рассказывать Вам обо всем этом, но ужас, в котором я пребываю изо дня в день, просто не дает мне возможности перемениться. И все это только из-за того, что я люблю его больше всего на свете и превыше всего хочу забыть об этом, чтобы посмотреть, смогу лия стать другой, потому что чувствую, что без этого я, наверное, почти здорова —все заключается именно в этом". Несколько недель спустя она написала своему врачу, что с ней опять случилось "нечто ужасное" и что она никак не может оставаться здесь. Когда Лола отдыхала на веранде, мимо прошла "она". Лола больше уже не в состоянии выносить страх, не знает, что ей делать, как защитить себя. Она боится, что несчастье настигнет ее. Она чувствовала, что нечто страшное находится в ней самой. Лола отказывалась выходить на улицу, так как никогда не знала наверняка, куда пошла "она". Она перестала брать книги в библиотеке, потому что "эта", возможно, читала ту же самую книгу. Она хотела вернуть новое платье, потому что оно было на ней, когда она видела медсестру. Спустя два месяца Лола снова впала в состояние возбуждения. Один раз из-за того, что ей показалось, будто бы вдали она увидела медсестру, а другой — из-за того, что она видела, как другая медсестра вкатила велосипед Эмми в крыло, где размещалась кухня. Она намеревалась объявить голодовку в связи с тем, что велосипед заразил всю пищу. В конечном итоге она отказалась есть только масло, зараженное, по ее мнению, более всего (при этом своих мотивов она не раскрыла). В другой раз она отказалась пользоваться одеялом, потому что к нему прикоснулась дама в платье, которое, как ей показалось, каким-то образом связано с медсестрой. Рано утром она послала записку старшей медсестре с просьбой немедленно позвонить ей по телефону и сказать, права ли она в том, что вчера видела медсестру. На самом деле в тот день она побежала вслед за пожилой женщиной, которую ошибочно приняла за медсестру. Потеряв женщину из виду, она задалась вопросом, действительно ли эта женщина была медсестрой. Ситуация стала настолько невыносимой, что врач пригрозил Лоле, что сам приведет медсестру в ее комнату, если она будет продолжать вести себя подобным образом. После этого Лола сильно разволновалась и яростно набросилась на доктора с громкими криками возмущения. Тем не менее, она согласилась оставить одежду, которой так сильной боялась, и вернулась в свою комнату. Кроме того, она надела новое платье*. В тот день, когда произошел случай с велосипедом, Лола написала о нем своему врачу и сообщила о новом переживании: "Я лежала внизу в шезлонге и увидела две фигуры, наблюдающие за мной из коридора; когда я повернулась к ним, они убежали, поэтому я осталась лежать; но это было очень жутко. Затем вернулась подруга... Вы знаете кого,... выкатила велосипед на улицу и направилась с ним к "той". Примерно в это же самое время Лола в сопровождении другой медсестры отправилась в Цюрих, чтобы пополнить свой гардероб. За день до этого она попросила медсестру сделать так, чтобы в день их отъезда перед ее окном работал молодой садовник. Она хотела обеспечить себе счастливый день, устроив так, что первым, кого она увидит утром, будет молодой мужчина. Эта просьба, естественно, не была выполнена. Когда медсестра пришла за Лолой, первым делом ей следовало положить на стол свою шляпу: шляпа, сказала Лола, служила предупреждением о том, что что-то может случиться, и надо быть начеку. На пути к железнодорожной станции и во время пересадки с поезда на поезд Лола закрывала глаза и уши руками. Незадолго до прибытия в Цюрих она разволновалась и объяснила, что сегодня ничего покупать не может, так как она "что-то" увидела. Поскольку день * В других случаях, когда не было иного выхода, я также подавлял "ужас" таких "компульсивных" пациентов встречным ужасом. Необходимым предварительным условием, конечно же, служит некоторое отношение доверия между пациентом и врачом. был "потерян" в любом случае, она чувствовала себя спокойно и счастливо, пока никто не заговаривал с ней о посещении магазинов или не указывал на магазины, где завтра она будет делать покупки, или не выводил ее на улицы, по которым ей придется ходить завтра; иначе магазины и улицы завтра снова окажутся "потерянными". Она не хотела останавливаться ни в какой гостинице, кроме дешевой и обязательно без швейцара. Когда все ее условия, казалось бы, были соблюдены, она неожиданно "видела нет". Наконец подходящая гостиница была найдена. Вечером Лола в хорошем настроении стояла у окна и прислушивалась к непривычному шуму улицы. На следующее утро она с закрытыми глазами, направляемая медсестрой, посетила дешевый универсальный магазин. Она даже выбрала платье, но в ужасе бежала, когда заметила, что продавщица косоглазая. В другом магазине у входа были выставлены книги; на обложке одной из них Лола увидела изображение монахини; в результате этот магазин так же был "потерян" для нее. Других универсальных магазинов не было, поэтому в конце концов она согласилась пойти в обычный, но с условием, что все должно быть дешевым и ненарядным. Для нее приемлемы были только продавцы-женщины, причем в их одежде не должно быть ни малейшего намека на красный цвет, так как ее последнее летнее платье было красным. Туфли она покупать отказалась, так как в магазинах женской обуви покупателей обслуживали мужчины. На обратном пути Лола настояла, что будет нести все свои свертки сама, и по дороге домой избегала встреч с кем-либо. Оказавшись в своей комнате, она заставила медсестру положить все свои старые вещи на стол, прежде чем разрешить ей повесить новые платья. Когда Лола не позволила медсестре убрать в ее комнате, та заметила: "А что на это скажет доктор?" На что Лола ответила: "Доктору об этом известно в любом случае; я знаю, что это простое суеверие". С другой стороны, во многих своих письменных жалобах и сообщениях, часто написанных небрежно, на обрывках бумаги, она снова и снова сообщала врачу о своем "неописуемом страхе", о "крайне ужасной вероятности", что многие последующие годы ей придется помнить "обо всем этом", о том, что страшно даже назвать: ""Это даже хуже, чем Вы говорили —мои мысли о том, что со мной может что-то случиться, это будет длиться, наверное, мгновение, но само ощущение настолько ужасно, что оно никогда не покинет меня, пока будет присутствовать сама вещь". Снова и снова она пыталась объяснить свое положение врачу, неоднократно обещала следовать его советам, в надежде на то, что он поможет ей "найти решение". Последующие события доказали, что она действительно доверяла своему врачу. Однажды Лола попросила его больше не упоминать слово "медсестра": "Само звучание этого слова причиняет мне боль, потому что оно всегда будет оставаться самым печальным из моих воспоминаний". В другой раз она писала: "Меня снедает страшное уныние, и я задаюсь вопросом, не означает ли оно, что может случиться нечто еще худшее, и поэтому я не могу успокоиться и прошу Вас, пожалуйста, скажите мне, придет ли оно от "нее"... Я не хочу писать об этом. Ибо я постоянно вижу знаки, говорящие, что мне следует быть осторожной. Всего так много, что я просто не знаю, что может случиться". То, что Лола не так уж лишена эмоций и не так уж бесчувственна, как показалось первому врачу, демонстрируют следующие строки: "Чтобы совершенно искренне рассказать Вам все, я объясню, как это было и есть на самом деле, и, надеюсь. Вы меня поймете. То, что случилось, оказалось настолько ужасным, что не поддается никакому описанию. Сейчас для меня это самая печальная вещь на свете, потому что теперь, после этого, я навеки потеряна для своего жениха. Я люблю его так сильно, что и заболела лишь по этой причине. С тех пор, как я впервые встретила его, я ни на одну секунду не забывала о нем, и более всего меня печалит ощущение, что он тоже всегда думает обо мне". К сожалению, мне известно только одно из сновидений Лолы. Вот оно в ее собственном изложении: "Мне приснилось, что моя бабушка прислала сюда свою кровать. И неожиданно она является и ложится на эту кровать, а затем на мою, стоявшую рядом. Это было ужасно. Я настолько испугалась, когда подумала о том, что моя бабушка будет лежать там, что мне пришлось идти к Вам и рассказать об этом. Вы ответили, что у Вас есть другая кровать для моей бабушки. Меня это очень успокоило. Дальше во сне было еще что-то. И меня более всего обеспокоило именно это, потому что я вижу его на кровати, а также потому, что оно называется "сата" [лат. шр.] и звучит по-английски "cam" [лат. шр.], и потому, что все это было вместе. Я не знаю, означает ли это что-нибудь плохое". Лола находилась в Бельвю немногим более четырнадцати месяцев, когда ее навестила тетя и сообщила, что теперь семья Лолы готова разрешить ей выйти замуж за врача-испанца и что планируется ее встреча с ним в Париже. Лола была вне себя от радости и немедленно переселилась в гостиницу к тете, даже не позволив той переступить порог санатория, в котором и сама она больше никогда не появилась. КАТАМНЕЗ/ Материал этого раздела в первую очередь состоит из писем Лолы своему врачу, к которому она продолжала обращаться за советом и помощью; из писем ее родственников, снова и снова просивших его повлиять на свою пациентку, и из отчета ее врача в Париже. Этот материал охватывает четырехлетний период. Спустя восемь дней после своего отъезда Лола написала, что поездка в Париж прошла хорошо и что она возвращает свой паспорт, потому что фотография в нем слишком сильно напоминает ей обо "всем неприятном", пережитом ею здесь. Еще два дня спустя Лола чувствовала себя прекрасно. Она радовалась своему воссоединению с бабушкой и двоюродной сестрой, делала много покупок, и все шло очень хорошо. Она даже сходила к парикмахеру. "Представляете, мои волосы подстригал горбун". Она просила передать сердечный привет всем, с кем она не попрощалась. 17 октября. Она побывала в театре и в кино, все еще чувствует себя намного лучше, но не может забыть "те вещи, о которых знает доктор"... Они часто снились ей, но, проснувшись и осоз-, нав, что видела лишь сон и находится "очень далеко", она чувствовала некоторое облегчение. Она с тоской вспоминала о лечебнице, но большое количество развлечений помогали ей отвлекаться. "Вас, должно быть, удивляет, что я отослала Вам свой паспорт, но сама мысль, что я ехала в Париж с ним, выводила меня из душевного равновесия, так как "она" довольно часть прикасалась к нему, и мне казалось, что он может заразить все остальное, поэтому я не хочу больше держать его при себе". 29 октября. "Я чувствую себя хорошо. Внешне я кажусь счастливой, и только потому, что тех опасений, что преследовали меня в лечебнице, больше нет, и поэтому я чувствую облегчение. Единственное, что меня тревожит, так это ощущение, что я заражена, главным образом тем, о чем Вы знаете". Она просит совета у врача, так как чувствует, что поступает неправильно, до сих пор не сообщив своему жениху о переезде в Париж. Для нее очень трудно взяться за письмо. Она была уверена, что доктор даст ей правильный совет по поводу того, "как сделать так, чтобы быть уверенной в его (жениха) ответе". Но доктор должен написать ей лично, потому что "Я боюсь, что это может сделать "ее подруга"" (секретарь, бывшая подругой пресловутой медсестры). 2 ноября. Она не хотела сама писать письмо своему жениху, а желала, чтобы это сделала тетя или двоюродная сестра, но в любом случае ей хотелось знать, что он о ней думает. "'Я знаю, что не могу даже думать о замужестве и что изменюсь, если перестану чувствовать себя зараженной, но для меня это трудно". Она пытается "забыться в развлечениях", часто ходит в театр, находит все замечательным, но затем чувствует свою зараженность и боится будущего. Возможно, единственное, что ей остается — это постричься в монахини, но она хотела бы прежде дать знать "ему" об этом. "Все это во мне, и я не знаю, что мне делать". 7 декабря. Она чувствует себя по-прежнему, не совсем в порядке и немного уставшей. Не отправиться ли ей в санаторий? Желательно в тот, что известен врачу. "Я помню всех в Кройц-лингене". 24 декабря. Пожелания счастливого Рождества и Нового года. Письмо врача доставило ей радость и принесло утешение. Она осмотрела рекомендованный им санаторий; его парк напомнил ей парк Даллевю, она с нетерпением ждет отправления туда в начале следующего года. 3 февраля. Поступление Лолы в санаторий по внешним причинам задержалось. Это было ее первое письмо на испанском языке, явно написанное наспех, со множеством исправлений. Она писала о своей большой тревоге, подчеркивала свое доверие врачу и просила его снова написать ей. Она сообщала, что пишет на испанском по причине одержимости: ее жених, которого она так сильно любила и который служил объектом значительной части ее навязчивых идей, был в Париже и узнал, что и она была там, но он не знал, что она находится в лечебнице... Она ужасно боялась, что он захочет встретиться с ней. Так как она все еще была "заразной", то попросила своего врача посоветовать жениху немедленно уехать из Парижа. Для уверенности в том, что он действительно сделает это, она сообщила ему, что делает все, для того чтобы вылечиться, и увидится с ним через месяц. "Но это невозможно, и я так боюсь, что он может приехать в санаторий". Должна ли она оставаться там? 14 февраля. Она, по-видимому, забыла о своем предыдущем письме, так как преподносит сообщение о поступлении в санаторий как новость. Здание, куда ее поместили, напомнило ей закрытую палату в Бельвю. Медсестра на новом месте сказала ей, что знает эту палату в Бельвю. Но девушка оказалась француженкой, поэтому это не имело особенного значения. Вскоре Лолу переселили в другое здание, оно ей очень понравилось. Но доктору она не могла "ничего рассказать", хотя он и был sympatisch*, так как, не верила, что сможет измениться. Должна ли она оставаться там? 1 мая. Ее врач уехал на несколько недель, вместо него прибыл другой, "посланный ее родственниками". Она не видела его, потому что он ей не понравился. Не могу ли я написать ее тете и попросить оставить ее в покое и не посылать больше "этого другого доктора". 2 июня ее тетя написала, что болезнь племянницы, к сожалению, прогрессирует. По-видимому, у нее начались галлюцинации. Уже месяц она находится в палате для самых возбужденных пациентов. Ее просьбы о переводе не могли быть удовлетворены, ибо она пребывает в состоянии крайней тревоги. У врачей мало надежды на ее выздоровление. Единственной надеждой родственников Лолы был профессор Джанет; он определил ее случай как серьезный, но заверил их, что Лола не является irremediablementperdue[неизлечимо больной]. Но после второго визита доктора Жане Лола упорно отказывается встречаться с ним, объясняя это тем, что она знает, что он "послан ее родственниками". Со времени ее поступления во французский санаторий у нее развилась враждебность по отношению ко всей семье, и того факта, что кто-то или что-то исходит от ее членов, достаточно для ее отказа встретиться с таким человеком или принять такую вещь. Профессор Жане порекомендовал другой санаторий; одобряю ли я — ее первый врач — этот совет? Лола отказывается покидать теперешний санаторий, так как рекомендовал его я; она прислушивается только к моим указаниям. 15 июня профессора Жане упомянула и Лола; она считала, что я знаю его, о нем говорят, что он "очень хороший", но она никогда не сможет принять его в качестве своего врача (без всяких объяснений). Она чувствует себя намного лучше, "предшествующая идея" реже беспокоит ее, и "никаких новых в течение трех месяцев тоже не возникало". "Но мои родственники не могут в это поверить и думают, что лучше мне здесь не стало; ибо они считают, что человека можно вылечить быстрее, и все это меня очень сильно расстраивает". Симпатичный (нем.). — Прим.ред. Первый, sympatisch, врач еще не вернулся. Должна ли она оставаться здесь или ей следует переехать в какое-нибудь другое место? 8 декабря. Она часто хочет писать, но для нее это невозможно. Время с сентября по ноябрь было неприятным для нее. Она хотела уехать, отправиться в деревню; но хороший врач по требованию ее семьи, вызванному тем, что она не хотела жить с родственниками, советовал ей другое. Он запретил им посещать ее, так как знал, "что я сумею убежать от них". Теперь она была в другом санатории, но хотела вернуться в первый, ибо верила, что хороший доктор вылечит ее, "потому что он понимает меня так же хорошо, как и вы". Спустя пять недель она написала из первого санатория, что дела ее обстоят лучше. А еще через три месяца ее врач написал: "Elle ne va pas mieux: la manie du doute, les phobies, les idees super-stitieuses persistent, aggravees par des hallucinations, des idees d'influence, et un veritable delire de persecution. Cette psychasthenie delirante menace, d'evoluer vers la chronicite, ce que je n'ai pas cache д la famffle"*. В послание доктора было вложено письмо от Лолы. Она сообщала, что ее жених в своем письме к ней просил в течение восьми дней дать ему знать о ее намерениях, иначе ему придется строить другие планы. Ей казалось, что эти слова вложены в его уста ее семьей. Она очень расстроилась, когда узнала, что ее родственники написали ему. Ее жених также не должен был писать ее семье. Мне следовало написать ему, что сейчас она чувствует себя даже лучше, чем в прошлом году, и "через несколько месяцев" сможет увидиться с ним. Если он согласится и пообещает не писать ее семье, то она поправится еще быстрее. 25 октября. Ее почерк намного лучше и крупнее. Постоянные расстройства, "связанные с ее семьей". В июне без предварительного сообщения приехала ее мать, хотя Лола говорила, что из-за своих идей не может видеть никого из членов семьи. "Никто не должен удивлять меня чем-то неожиданным, потому что в результате у меня возникает идея, которая остается навсегда". Ее жених также приехал в Париж. Это очень разозлило ее, ибо он знал, что она не хочет видеться с ним. Если бы она сама желала * Ей не лучше; мания подозрительности, фобии, стойкие суеверные представления, усугубляемые галлюцинациями, идеями о воздействии [извне] и подлинной манией преследования. Эта бредовая психастения |