Критическое введене в экзистенциальный психоанализ л. Бинсвангера

• Название: Критическое введене в экзистенциальный психоанализ л. Бинсвангера
• Дата: 12.03.2022
• Размер: 1.9 Mb.
• Имя файла: binsvanger-bytie-v-mire.doc
• Тип: Реферат; #393012
• страница: 12 из 23

толкованиями "примитивных людей". Общее в обоих случаях — это пребывание во власти сверхъестественной силы, распространяющейся на людей и вещи.

Однако это не тот контекст, в котором следует обсуждать психоаналитическое развитие Фрейдом вопроса "диапазона факторов, превращающих тревогу в страх перед Сверхъестественным". Я предпочитаю вернуться к определению Шеллинга, кое-что добавив к нему: то, что должно оставаться тайным и скрытым, представляет собой первичную экзистенциальную тревогу, теперь "проявившуюся". Ощущение сверхъестественности вызывается всем, что пробуждает эту тревогу, всем, что может покачнуть наши обычные представления о "мире и жизни". Это может быть (необычное) повторение подобного. Видение [Doppelganger], а также все символы увядающей жизни: горбатая спина, косоглазие, умопомешательство и наконец смерть. Чем сильнее экзистенциальная тревога, тем слабее уверенность в мире и жизни, тем шире сфера, в которой эта неуверенность может проявиться. В случае Лолы воздвигается сеть мер предосторожности и защиты между экзистенциальной тревогой и Сверхъестественным, где последнее вызывается первым. Этот процесс, хотя и более драматический, по своему существу сходен с тем, что наблюдается в случае Юрга Цюнда и Эллен Вест. Защитными мерами существование пытается уберечь себя от появления Сверхъестественного. С их помощью оно продолжает находить некоторую точку опоры в "заботе" [Sorge], беспокойстве [Besorgen], сделках и осторожности, даже несмотря на то, что эта осторожность служит исключительно защите от Сверхъестественного и полностью исчерпывается обслуживанием Сверхъестественного. Тем не менее, именно я все еще защищает себя от "ничем не подкрепленного ужаса", от прорыва Ужасного в существование.

Но затем, во второй фазе, мы обнаруживаем нечто весьма специфическое. Здесь защитные меры оказываются неадекватными, и Ужасное уже не может быть предотвращено взываниями к оракулу или "устранено" посредством пространственного отдаления. В этот момент Ужасное уже не ощущается как "ничем не подкрепленный ужас", как "неопределенная" угроза существованию или даже его разрушитель; оно воспринимается как "определенная", конкретная угроза, исходящая от мира. Теряя свой сверхъестественный характер, Ужасное превращается в нечто, скрытно угрожающее, а реальное я одновременно оказывается под угрозой полного уничтожения. Теперь я больше уже не стоит, "прочно опираясь на землю" обеими ногами ни в практической деятельности, ни в фактической реальности, а уступает миру фантазии и полностью находится под его влиянием. Здесь мы имеем дело с тем миром, который сам отмечен скрытностью,

неосязаемостью и непонятностью, с миром других, с историческим "порабощением-другими" и с формирующимся по ходу дела мнимым образом [Rufgestalt]⁵'.

Непрекращающееся ощущение человека, что его подслушивают, ему угрожают — это лишь особый случай представления того, что человеком неотвратимо, сверхъестественным и скрытным образом овладевают другие ("люди"), судят и приговаривают его, мешают ему и нападают на него. Так как намерения "других" никогда не бывают совершенно явными, то всегда остается место для некоей скрытности. "Прочно стоящих обеими ногами на земле" не тревожит эта допустимая погрешность, они даже более или менее спокойно и оправданно игнорируют "предполагаемый образ", представляющий их существование в глазах других. С другой стороны, прорыв высвободившейся экзистенциальной тревоги наиболее легко осуществим именно в этой "области" нашего мира, непостижимой, необозреваемой, загадочной и непредвиденной по своей природе. Скрытность, усматриваемая в действиях "людей", осознание их недобрых намерений посредством "знаков", компульсивность получения информации о намерениях из этих "знаков" — все это указывает на скрытное появление сверхъестественности мира ближних. Все, что появляется совершенно "открыто", уже не сверхъестественно*.

Если в суеверной фазе "все выходы со сцены жизни" (используя метафору Эллен Вест) "заняты вооруженными людьми", то теперь, в случае Лолы, эти люди фактически окружают ее. Изменилась сама "сцена жизни". В первой фазе Лоле все же удавалось неким образом не подпускать к себе "обременяющее ее душу" Угрожающее; теперь же она вынуждена ожидать, что в любой момент может быть убита. Если прежде на карту ставилось спасение ее души, то теперь под угрозой ее жизнь. И это все приводит к умножению не только Угрожающего, но и Угрожаемого.

* Это, конечно же, не является возражением на мое утверждение о том, что в этой форме существования "намерения врагов" проявляются открыто, и поэтому им можно противостоять; ибо даже за "открыто проявляющимися" намерениями "преследователей" скрывается сверхъестественность "приводящей в замешательство" судьбы, обрекающей на преследование как таковое — на несправедливое обращение, обвинение и ущербное состояние. Отсюда и терзающие преследуемого вопросы: почему именно я должен так страдать, почему именно мне досталось такая судьба, почему я один должен бороться со своими врагами, почему никто не верит моим рассказам о том, как я страдаю, и т.д. Все эти вопросы обращены к судьбе, а затем передаются для ответа пояснительным иллюзиям. Здесь имеет значение сверхъестественность иллюзорной судьбы, ощущаемая самим пациентом, а не наблюдателем; для него источник сверхъестественности заключается в связи умопомешательства и "нисходящей жизни".

Преступления* совершаются повсюду, и весь мир теперь состоит только из убийц и убитых. По одну сторону мы находим невинных жертв, а по другую — злодеев. Сверхъестественный "мир" превратился в мир тайных преступлений, мир, в котором все имеет свои сверхъестественные предзнаменования [Vorbedeutungen], в мир скрытых значений [Bedeutungen].

Так сцена жизни становится сценой драмы, даже трагедии. Сама Лола становится беспомощным орудием сценического действия, вынужденным говорить то, что велят ее враги (для того чтобы "направлять" свои преступления). Она — лишь машина [Elfolgsapparat], которая должна воспроизводить все вводимые в нее слова или мысли. Она — не только беспомощный, но и невинный инструмент. Экзистенциальная вина трансформируется в земную виновность в глазах других: "они" считают ее плохой.

На первой стадии сверхъестественность связывалась, главным образом, с одеждой. Поэтому можно было ожидать, что одежда будет иметь важное значение и на второй стадии, как это иногда наблюдается в прогрессирующих случаях. (Мы вернемся к этому моменту в нашем психопатологическом анализе.) Возможно, это объясняется пробелами в нашем материале, но в случае Лолы мы почти не находим ничего подобного, за исключением ее намерения избежать своих врагов, переодевшись в служанку. Во всех остальных отношениях тема одежды претерпевает изменение: пространственный контакт с предметами одежды и людьми, облаченными в них, сменяется "воображаемой" маскировкой врагов. Хотя их преступления очевидны, Лола, в связи с "маскировкой" и скрытностью действий своих врагов, не в состоянии их "распознать". Ранее она могла избегать лиц, которые, как она полагала, угрожают ей, так как она знала их; теперь она движется на ощупь в темноте. Прежде отвратительно Угрожающее было неосязаемым, но его носители — "осязаемыми", теперь Угрожающее (преследование) рядом, но его исполнители неуловимы. Такова специфическая диалектика Сверхъестественного, о которой мы, психиатры, так мало знаем**.

* Krimen— снова неологизм. — Прим. первв.

** Сказанное не предлагается как объяснение "маний преследования" в целом. До сих пор нам даже неизвестно, сколько может существовать возможностей. Мы будем удовлетворены даже, если нам удалось понять диалектику одного случая, предложить некоторые рекомендации относительно других случаев, в особенности тех, где умопомешательство наступает настолько быстро, что в нем едва можно различить стадии или отделить их друг от друга.

Если на второй стадии Лола кажется еще "более больной", "более безумной", чем на первой, то это объяснимо усилением приземленное™, тем, что страх перед сверхъестественным Ужасным и суеверное взывание к судьбе (что до некоторой степени характерно для большинства людей) замещается страхом перед вершителями зла и борьбой с ними. В психопатологическом плане это может выглядеть как огромное "качественное" отличие; но с точки зрения экзистенциального анализа это не более, чем выражение прогрессирующего покорения существования "миром", все того же опустошения Daseinкапитуляцией перед миром, того же процесса, который фон Гобсаттель называет "де-становлением" [Ent-werden]. Это проявление исключительно сложной диалектики существования, в психопатологии просто называемой нами аутизмом и распознаваемой по клиническим психопатологическим симптомам.

Яснее объяснить "переход" от суеверной формы существования, от ощущения угрозы со стороны Сверхъестественного к определенности, очевидности угрозы со стороны мира окружающих людей может обсуждение: (а) вербальной формы коммуникации; ориентации обоих форм существования (Ь) во времени (истори-зация) и (с) в пространстве.

Вербальная коммуникация. В своих вербальных коммуникациях — не с самим Ужасным, а с устоявшейся между ним и нею коммуникационной инстанцией — Лола неизменно придерживается формы "верю на слово". Она полагается на слова судьбы, это означает, что она общается с ней как с человеком, человеком не только отзывчивым, но и достойным доверия, то есть, на ответ которого можно положиться и с которым можно заключить устное соглашение*. В этих рамках все еще существуют определенные отношения доверия, а отсюда и отношение конфиденциальной близости. "Полагаясь на чьи-то слова", мы знаем что-то о другом, то, на что мы можем опереться, то, за что можно ухватиться. Таким образом, в подобных доверительных отношениях тот, кто полагается на слова другого, приобретает надежную точку зрения, "точку", где он может занять "позицию" по отношению к другому (в данном случае по отношению к судьбе), и от-

* См.: Binswanger, Grundformen und Erkenntnis menschlischen Daseins, S. 322 ft. Все это всего лишь специфическая вариация диалектики замкнутости или, согласно Кьеркегору, Демонического: "Демоническое не замыкается с чем-то, оно замыкает себя; 'и в этом заключается таинство существования, факт, что несвобода делает пленником именно саму себя" (TheConceptofDread[Princeton, 1946], p. 110).

носительно которой он может корректировать свое собственное поведение. Считая, что она может полагаться на слова судьбы, Лола до некоторой степени делает Сверхъестественное привычным для себя и, насколько это возможно, осваивается с ним.

Все это пока еще находится в "нормальных" рамках антропологического образа действия "полагаться на чьи-либо слова". Но вполне очевидно, что этот образ действий переходит границы нормального, когда мы видим, что говорить судьбу заставляет Dasein, что оно использует искусственную систему вербальных сообщений. То, что мы называем психическим заболеванием, появляется, когда я уже неспособно различить "внутреннее" и "внешнее", существование и мир или, точнее, когда потребности существования воспринимаются как фактические явления в мире. Несмотря на это или, скорее, вследствие этого, мы все еще имеем здесь дело с утверждением я, каким бы опустошенным и бессильным это я ни было. Действительно, я отказалось от своей власти свободно принимать решения и разрешать проблемы, но оно все же защищает себя, подчиняясь авторитету, которым оно — "я само" — наделило судьбу, и повинуясь командам судьбы. Экзистенциальная тревога все еще направляется в определенное русло, она еще не вырвалась за искусно возведенные вокруг нее дамбы.

Однако при "маниях преследования" эти дамбы разрушаются. Экзистенциальная тревога заливает мир окружающих людей; Daseinотовсюду угрожают, оно для всех служит добычей. Запугивание и угрозы только в исключительных случаях сменяются разрешениями. Все это передается тайными знаками, то есть, главным образом, вербальными манифестациями: Лола слышит, как говорится нечто, что велят говорить "они"; "они" через слова медсестер дают ей знать, что миссис Уилсон была убита; "они" говорят плохие вещи о ней. Даже ее собственные слова подслушиваются и используются в "дурных" целях; вот почему она должна быть такой осторожной. И, наконец, "другие" убивают других людей "с помощью слов, которые они вкладывают в мои уста" и "с помощью всего сказанного мною сходными словами". К сожалению, мы не обладаем дополнительной информацией о связи между словами и действиями, о характере и последствиях этого "сходства слов". В любом случае, здесь мы наблюдаем "магическое всемогущество" не только мыслей, но и слов. "Пагубные последствия сходства слов", по-видимому, относятся к сходству между тем, что говорит Лола, и тем, что говорят другие, вероятно, в связи с той сетью словесных сочетаний, которой она опутывает Сверхъестественное.

Как бы там ни было, мы видим, что Лола использует все возможные средства, чтобы заставить своих врагов говорить и таким образом выведать их намерения, аналогично тому, как прежде она вынуждала говорить судьбу. Но если судьба позволяла ей вырвать у нее определенное "да" или "нет" и таким образом ясно и четко обнаруживала свои намерения, то враги, как правило, остаются скрытыми или замаскированными. Только в исключительных случаях они выдают себя и явно или косвенно объявляют о своих намерениях. Их основная деятельность заключается в тайном подслушивании, замаскированном любопытстве и скрытном преследовании. Реальные, осязаемые и устранимые предметы одежды вытесняются неосязаемой и уже не устраняемой психической маскировкой. Теперь мир окружающих физически наступает на существование, имея своим намерением физическую угрозу, то есть убийство. Место неопределимого, а потому невыразимого Ужасного (в ожиданиях и воспоминаниях) занимает определенная страшная угроза жизни. "Ничем не подкрепленный ужас", боязнь потери существования превращается в определенный страх физической потери жизни. Экзистенциальная тревога, боязнь полного уничтожения [Nichtigung] может теперь проявляться только как боязнь земного умерщвления. Вербальные манифестации уже больше не предупреждают: "Это ты можешь делать, а этого ты должна избегать" (для того, чтобы уберечься от Ужасного); теперь они прямо заявляют: "Твоя судьба решена, тебя убьют". Таким образом, экзистенциальная тревога, которая в суеверной фазе все еще была подлинной тревогой, в стадии преследования превращается в боязнь чего-то определенного, в боязнь быть убитой (Фрейдова концепция случая Шребера). Метаморфоза неопределенного Ужасного в определенный страх (то есть, в мании) никоим образом не должна рассматриваться как процесс излечения.

В этом контексте мы должны заявить, что болезнь чрезвычайно прогрессировала. Если прежде я еще было способно до некоторой степени оберегать себя, то теперь оно полностью оказывается во власти подавляющей силы мира, приводящей его в оцепенение [benommen]. То, что ранее в некоторой мере еще могло называться я, теперь уже — не автономное, свободное я, а лишь зависимое эго, в смысле просто игрушки в руках "других". Опасность того, что существование скрывает от себя, того, что ощущается как тревога, больше уже не представляется полномочием судьбы, теперь это замаскированная превосходящая сила врагов. Эта "маскировка" представляет собой форму Приземления, то есть, облачения мира в те "одежды", в которые существование облачило

себя и, найдя их "невыносимыми"*, сорвало их и разбросало по миру окружающих его людей. В Долиной фобии одежды сбрасывание все еще выражалось практическим отказом от реальных предметов одежды (их раздачей, продажей, разрезанием) и избеганием лиц, носивших их. В ее иллюзиях преследования предметы одежды, так сказать, сливаются с "другими" или, точнее, Ужасное распространяется с предметов одежды, от которых можно отказаться, и их носителей на всех людей, на все человеческое.

Томас Карлейль выбрал "философию одежды" темой своего глубокого романа "Сартор Резартус". Он пытается показать, что "все символы в действительности представляют собой предметы одежды", и отправляется в "долгое и полное приключений путешествие от внешнего общеизвестного осязаемого шерстяного покрова человека через его удивительный покров из плоти и его удивительные социальные покровы к облачениям его сокровенной души, к Времени и Пространству". Эту книгу можно назвать пробой в области "философии символических форм", идущей намного дальше сферы вербальных, мифических форм и форм знания Кассирера. Подобно немецким идеалистам, Карлейль признает, что сущность, или внутреннее, и символ, или оболочка, — взаимозависимы; он верит, что может распознать сущность в символе и найти ключ к первому в последнем. Но, по примеру немецкого идеализма, он пренебрегает диалектическим движением от одного к другому, соответствующим экзистенциальному взаимоотношению между свободой и несвободой, несвободой и свободой. Поэтому его книга, подобно всем философиям символической формы, хотя и полезна в плане экзистенциально-аналитического и жизненно-исторического прояснения, в отношении самого этого диалектического движения бесплодна. Но теории Карлейля следует иметь в виду, если мы хотим прийти к антропологическому пониманию одежды.

Обсуждение скрытности врагов привело нас к анализу вербальных способов предостережения и мер предосторожности в отношении одежды — ибо все эти темы имеют общий знаменатель: заклинания Ужасного. Через свою сложную систему вербальных оракулов Лола ловит Ужасное на слове — заклиная его — в то время как через одежду и врагов она находит его слабое место. Через одежду и врагов легче всего схватить Ужасное и таким образом бороться с ним. Но так как в случае Ужасного Лола имеет дело не с другим человеком, а со сверхъестественной, превосхо-

* На немецком "невыносимое" и "негодное для носки" обозначаются одним и тем же словом.

дящей, демонической силой, то и ловля его на слове, и использование его слабого места должно принимать характер заклинания. Однако заклинание означает постоянные взывания и мольбы, непрерывное подчеркивание, непрекращающееся повторение*. Заклинание — это выражение покорности, сделавшей себя пленницей и теперь отчаянно бьющейся о стены своей тюрьмы. С какого рода заключением и тюрьмой нам приходится иметь дело — вопрос второстепенный. Если в предыдущих случаях мы встречались лишь с одним видом лишения свободы, то в случае Лолы их уже два: это лишение свободы со стороны судьбы и со стороны врагов. Поскольку то, что Кьеркегор назвал "таинством существования" — то, что несвобода делает пленника из самой себя — действительно для всего человеческого существования, то шизофрения просто представляет особенно интенсивную и специфически построенную вариацию перехода свободы в несвободу или, как это называем мы, в существование в мир.

Ориентация во времени. Как говорилось ранее, переход от суеверной формы существования, от смутного "ощущения" угрозы со стороны Ужасного к определенности угрозы со стороны окружающих людей можно прояснить посредством вербальных коммуникаций, ориентации Daseinво времени (историзации) и пространстве. Перейдем теперь ко второй задаче.

Мы можем сразу обратиться к заклинательному характеру общения с Ужасным. Когда мы слышим о бесконечном взывании, неустанном заклинании и непрерывном повторении, мы имеем дело с временной формой безотлагательности (так хорошо известной нам из случая Юрга Цюнда), а отсюда с формой мнимой непрерывности Неожиданного и чисто нереально существующего. Это форма ориентации во времени, которую мы встречаем и в случае Лолы. Здесь также существование постоянно пребывает в ожидании опасности, которая может неожиданно возникнуть, опасности, угрожающей теперь не просто со стороны Ужасного, а со стороны "людей". Смутная тревога по поводу Ужасного превратилась в боязнь Преступников. Таким образом, существование еще больше отдаляется от самого себя, еще больше приземляется [verweltlicht]. Действительно, кажется, что Лола ближе к нам, чем на первой стадии, поскольку она более "активна" и уже

* Заклинание — это, согласно Леопользу Циглеру, Ahmung[предчувствие (нем.) — Прим. ред. ] (см.: Ziegler, Ьberlieferung[Leipzig, 1936], S. 23 fl'.), однако в форме не языка жестов, а вербального оракула. В основе всякого Ahmungлежит убеждение, что "природу" (или "судьбу") можно убедить реагировать на требования человека по его желанию (S. 25).

вышла из стадии чисто "активной пассивности" (Кьеркегор) суеверия. Когда она защищается от врагов и пытается избежать их ловушек, обнаружить их и "привлечь к ответственности", внешне ее поведение не сильно отличается от действий здорового человека. Когда она кажется "стоящей обеими ногами на земле, собирающей информацию, строящей планы "на будущее", ищущей "выход", появляется искушение верить, что здесь существование ориентирует себя во времени [zeitigtsich] способом, не отличающимся от требуемого для обычной деятельности, для нормального "действия".

Но в этом случае очень важно помнить, что в действительности означает ориентация во времени: ориентацию во времени не следует путать с земным временем, представляющим собой лишь производную форму от первого. Ориентация во времени — это не просто одно экзистенциальное явление из многих; она есть существование (Dasein). В этом случае оно уже приземлено до такой степени, что невозможно говорить ни о подлинной экзистенциальной ориентации во времени, ни об историзации, ни о "становлении" я. Но там, где за преднамеренностью мы уже не находим подлинного я, где существование стало "игрушкой" демонических сил, там оно уже не стоит обеими ногами на земле (что всегда подразумевает экзистенциальную позицию или "собственную позицию я" [Selbststand], а "висит в воздухе". Существование, как выражается Кьеркегор, отделилось от своих (исторических пространственно-временных) "основных условий", ставших теперь его врагами. Различие между ориентацией во времени на первой и второй стадиях по Хайдеггеру (см. "Бытие и время", с. 341—345) можно интерпретировать как различие между ориентацией во времени тревоги и во времени страха. В то время как тревога относится к "незащищенному существованию, отданному во власть сверхъестественного", страх вызывается беспокойством [Besoi'gen] в отношении мира окружающих людей. Но даже на первой стадии "тревога уступает чему-то беспокойному" (тревога Лолы относительно одежды), что свидетельствует о том, что здесь также есть страх. Кроме того, хотя на второй стадии в основе страха лежит как раз беспокойство по поводу происков "людей", эти люди становятся доступными для Лолы не благодаря земной системе практических действий, а потому, что они подвластны [verfallen] непреодолимому Ужасному. Поэтому временной характер [Zeitlichkeif] страха нельзя понять истолковывая практическую деятельность, а только — через состояние капитуляции, "брошенности в мир". В этом случае ориентация во времени

принимает форму бега по кругу, водоворота (см. мою работу "Ьber Ideenflucht"). Не только существование открыто потрясающему Необычному (Хайдеггер); бытие как таковое обретает характер постоянно потрясающего Необычного!

Давайте будем иметь в виду тот факт, что на второй стадии существование захвачено этим "бегом по кругу", этим водоворотом даже в большей мере, чем на первой. Действительно, на обеих стадиях мы имеем дело с фиксацией (ужасного) Необычного — диктуемой экзистенциальной тревогой — в определенное земное значение: опасность. На первой стадии опасность можно предотвратить посредством "толкования" предметов, посредством сложной системы взывания к судьбе за "Да" (ты можешь) или "Нет" (ты не должна) — то есть за указанием на возможность избежать опасность. Однако на второй стадии этот апелляционный суд отсутствует. Теперь никакой альтернативы не остается — только "Нет". Теперь все знаки читаются как "Нет", "Вернись назад", "Остерегайся", "Никому не доверяй!". Гибкая система ориентации во времени, где будущее то открыто, то закрыто, сменяется нереальным вездесущим определенным злом. Единственный путь, где все еще просматривается будущее, — это ожидание земного появления постоянно присутствующего зла в форме "преступлений". Но если на первой стадии Ужасное в своей угрозе существованию все еще имело экзистенциальный характер, то на второй стадии оно потеряло его и стало лишь земной угрозой жизни. Здесь уже стоит вопрос не о "душевном спокойствии", а о самой жизни. Там, где прежде мы видели существование в его историчности, в его потенциальной возможности становления и созревания, теперь мы наблюдаем лишь развитие угрожающих событий "во времени". Несомненно, что в такой "лишенный милостей мир" [Gebsattel] не может проникнуть ни один лучик любви. В нем нет не только экзистенциального общения, но и скрепленной любовью общности, так как существование уже давно изолировало себя в тревожном уединении и обособленности.

Как результат этого исследования нам следует помнить, что, наряду с трансформацией временной формы экзистенциальной тревоги в чисто земной страх, сверхъестественность Ужасного ушла в скрытность врагов. Без знания и понимания первой стадии невозможно понять вторую стадию, — скрытность врагов. В то же время нас поражает тот парадокс, что сверхъестественность Ужасного все еще может приниматься на слово, когда голос судьбы открыто говорит "да" или "нет", тогда как сверхъестествен-

ность врагов выражается только скрытностью. Но парадокс исчезает, как только мы осознаем, что сверхъестественность и скрытность — не противоположности, что они — одного порядка. И то, и другое представляет тревогу по поводу не имеющей себе равных демонической силы и боязнь оказаться в ее власти. Различные способы проявления этой сверхсилы (с нашей точки зрения: способы ее толкования и разгадки) тесно связаны с процессом плюрализации "Ты". С судьбой, как олицетворением Ужасного, все еще можно "дружить", все еще можно "полагаться на ее слово"; но "верить словам" необозримого множества, на которое разделилось Одно Ужасное, уже нельзя, по словам и другим знакам оно может распознаваться только как враги.

Таким образом, мания преследования оказывается последующей стадией в противостоянии существования и зарождающегося из него ужасного Непреодолимого; "последующей" стадией, потому что Непреодолимое прогрессировало от сверхъестественности — которая ближе к существованию — к скрытности врагов, в большей мере удаленной от существования, но намного ближе стоящей к миру. Непреодолимое спустилось с небес судьбы к мирской суете; оно развилось из внеземной демонической сверхсилы в сверхсилу окружающих людей. Тревога относительно сверхъестественности внеземной сверхсилы превратилась в непосредственную очевидность земного зла, в манию преследования.

Ориентация в пространстве. Нашим следующим шагом будет пояснение, с точки зрения ориентации в пространстве, перехода от суеверной формы существования к той, что характеризуется угрозой со стороны мира окружающих людей. Мы снова должны обратиться к экзистенциальному различию между тревогой и страхом. И вновь мы должны вспомнить, что первая стадия ни в коей мере не определялась единственно лишь "страшной" тревогой, а одновременно была и боязнью реальных предметов одежды и отдельных людей. Поэтому предметы одежды в качестве окружающих вещей и носители этих предметов в качестве окружающих людей на второй стадии находятся уже на одном и том же земном уровне как "люди". Проведенное нами различие между временным характером все еще экзистенциальной тревоги и временным характером земного страха в равной мере применимо и к пространственной характеристике.

Мы можем начать с ориентации в пространстве в связи с тревогой. В этом состоянии мир погружается в незначительность. Беспокойное ожидание [besorgendesGewдrtigen] не находит ничего, что могло бы ему помочь понять себя: "оно простирается в

ничто мира". Это ожидание так ужасно потому, что оно совершенно "непостижимо", ибо по сути оно само представляет собой "Ужасное" (как это ясно видно в случае Лолы), и потому, что в Ужасном уничтожаются [genichtet] как я, так и мир. Тем не менее, даже в случае тревоги должна присутствовать причина этой тревоги. Как мы неоднократно подчеркивали, "причина" тревоги заключается в самом Dasein.

Постоянно спрашивая у судьбы ее мнение, Лола пытается пролить некоторый свет (всегда означающий некоторое пространство) на сверхъестественность своего существования.

По нашему мнению, это демонстрирует борьбу существования за создание пространства даже в ничто тревоги, пространства, в котором оно могло бы свободно передвигаться, свободно дышать и свободно действовать — быть свободным от невыносимой ноши Ужасного. Даже при ответе "нет" пространство все же оказывается открытым благодаря самому этому отрицанию; и хотя это пространство ограничено, связано определенными рамками, тем не менее это — пространство. Поэтому ориентация в пространстве в этом случае несет отпечаток суеверия. С помощью суеверия существование спасает от экзистенциальной тревоги какие только возможно остатки "мира", а следовательно и я. Без опоры на суеверие существование погрузится в ночь чистого ужаса или "с ног до головы" уступит себя миру, как это впоследствии происходит на второй стадии. Третий выход — истинно экзистенциальный — возвращение сознания к подлинному бытию (бытию я) — давно погребен.

Существование уже не может понять призыв: "Назад к я!". Второй выход — уступить себя миру — не противоречит гипотезе о том, что существование в тревоге хватается за ничто мира; ибо, уступая себя миру, существование вообще не хватается за мир и поэтому не находит ничего, через что оно могло бы постичь себя, а придумывает мир для себя. Это означает, что существование уже не проходит в беспокойном ожидании [imbesorgendenGewдrtigen], в анализе вечной мировой ситуации и ее контроле. Теперь оно всецело поглощено только настоящей ситуацией, которая раз и навсегда определяется Ужасным — то есть, ситуацией вездесущей опасности. Оказавшись перед этой постоянной угрозой со стороны приземленного Ужасного и парализованное его превосходящей силой, Daseinфактически уже не находит ничего, через что оно могло бы постичь себя. Когда Daseinуже неспособно понимать мир как опасность, подлинное свободное постижение я также прекращается. Бытие в мире теперь предполагает беспокойство уже не как форму действия, а лишь в смысле самоотре-

шенного воображения опасности (нам не следует забывать, что даже в сновидениях мы намереваемся действовать).

С другой стороны, боязнь опасности также подразумевает облегчение бремени ужасной тревоги для существования, ибо если опасности человек может смотреть в лицо или уклоняться от нее, то в случае тревоги ни то, ни другое невозможно. Именно в этом контексте нас восхищает глубокое толкование Фрейдом тревоги в сновидении: сновидение либо превращает смутную ("свободно-витающую") тревогу в страх перед чем-то, либо тревожное сновидение пробуждает нас, так как существование прежде всего стремится избежать экзистенциальной тревоги. Иллюзии также являются проявлением стремления избежать этой тревоги.

По отношению к "опасности" на первой стадии существование ориентирует себя в пространстве способом, который не сильно отличается от ориентации на второй стадии. "Пространство" открывается и закрывается не только ответами оракула, но и через носителей сверхсилы в непосредственном окружении и мире других, посредством предметов одежды и тех, кто их носит, людей, приносящих несчастье, таких как горбуны или косоглазые, гостиничные служащие, монахини и т.д. Но так как оракул не всегда отрицает, а иногда и подтверждает, то в молодом садовнике мы находим подтверждающего или обещающего удачу представителя судьбы. Подобно оракулу, эти образы соопределяют пространственные измерения и направления, продвигаются вперед и отступают назад в их пределах. Это возможно лишь потому, что в этом случае как таковая ориентация в пространстве является "магической", то есть, она определяется в первую очередь не ситуацией и ее пониманием, а подчинением, капитуляцией существования перед силой, чуждой я. Естественно, даже "мифическое мышление", даже "иллюзорная" интерпертация мира представляют собой форму понимания — все еще являются "Взглядом на Мир" [" Weltansich/"] (В. Гумбольдт). Но оба они представляют собой картины мира (одно — историко-традиционную, другое — чисто индивидуальную) в смысле предопределенности существования, а не подлинного бытия я.

Все сказанное об ориентации в пространстве на первой стадии справедливо и для второй стадии, с одним исключением — место некоторых предметов одежды и людей, их носящих, теперь занимают "люди" в целом. Почти все окружающие люди выступают "говорящими нет"; мы редко слышим исключительное разрешение. "Нет", "Вернись назад", "Остерегайся" уже нельзя распознать по ответу оракула, по одежде или человеку (когда он зара-

жен). Отрицательный ответ стал "повсеместным" или — возвращаясь к образу инъекции — "эндемическим". Широкое распространение губительного Ужасного служит выражением прогрессирующего "расширения" зависимости от мира окружающих людей. Это расширение сопровождается сокращением угрожавшего DaseinУжасного и его переносом на "Преступников", которые теперь угрожают жизни. Как расширение, так и отступление — это выражения полного подчинения существования Ужасному или, иными словами, полного экзистенциального опустошения.

Исходя из этого, мы находим, что ориентация в пространстве теперь открывает "вот" существования ("цfa" в Dasein) как несоразмерно большее враждебное пространство и несоразмерно меньшее дружественное пространство (последнее все еще вмещает "второго доктора" из первой лечебницы и "сочувствующего" доктора из второй, в дополнение к другим неопознанным лицам)*. Теперь снова может создаться впечатление, что Лола "сократила расстояние между собой и нами". У нас возникает искушение сказать, что Лола ведет себя совершенно как нормальный человек, оказавшийся перед лицом своих врагов, то есть, с подозрением, осторожно, хитро, защищая себя, обвиняя их и т.д.

Причина в том, что она снова кажется действующей "в мире", который нам более понятен, чем страшная боязнь Ужасного. Нам снова "понятны" ее страхи и меры предосторожности. Однако мы склонны забывать, что это "понимание" относится только к реакции Лолы на врагов как таковых, а не к ее тревоге по отношению к миру, управляемому Враждебным! Таким образом, впечатление, что поведение Лолы теперь понятнее, —- обманчиво. На обоих стадиях она, несомненно, не настолько аутична, чтобы не сохранить некоторые формы поведения из ее прежнего мира. Но этим формам поведения не хватает того, что делало бы их понятными в полном смысле слова, а именно: непрерывности я. В результате капитуляции я перед чуждой силой и сопровождающей ее потери я в целом, общая структура бытия-в-мире настолько меняется, что психологическая "эмпатия" становится невозможна, и остается только феноменологическое описание и понимание. Таким образом, экзистенциальный анализ по-прежнему дает возможность строгого научного понимания там, где так называемая эмпатия не оправдывает ожиданий.

Как нам известно из отчета, первый доктор полностью заменил оракула: по поводу своих "да"- или