Лекция-5. Лекция 5 Литература эпохи Зрелого Средневековья. План Французский героический эпос. Испанский героический эпос

• Название: Лекция 5 Литература эпохи Зрелого Средневековья. План Французский героический эпос. Испанский героический эпос
• Дата: 10.04.2023
• Размер: 122.56 Kb.
• Имя файла: Лекция-5.docx
• Тип: Лекция; #1049840
• страница: 5 из 6

Городская (бюргерская) литература.

XIII век для большинства стран Западной Европы знаменует вершину развития средневековой культуры. Во всех областях политической, обществен­ной и умственной жизни наблюдается интенсивное движение. Основной причи­ной этого расцвета является быстрый рост производительных сил и обусловлен­ный им подъём городов-коммун.

Опираясь на города, королевская власть стремится обуздать крупных феодалов. При этом, однако, она нисколько не посягает на интересы рыцарства в целом, которое остаётся господствующим классом. Ярким выражением этих новых тенденций является огромный сдвиг в тогдашней философии и науке. Правда, та и другая продолжают ещё оставаться «служанками богословия».

Больше того, именно в XIII веке папство производит полную мобилизацию сил в целях насаждения «правоверия». Полчища доминиканцев, специализирующихся на борьбе с ересями, и францисканцев наводняют Италию, Францию, Германию, захватывая почти все университетские кафедры.

Однако схоластика, достигающая в XIII в. высокого развития, выполняет также известную прогрессивную роль, оказываясь примитивной формой рационализма Позиции рационализма ещё более укрепляются знакомством, через арабское посредство, с философией Аристотеля, которую церковь, при всём своём недове­рии к ней, оказывается всё же вынужденной включить в систему школьного обучения.

Отношения между верой и разумом изменяются: вместо прямолинейного подчинения разума вере религиозно-философская мысль стремится уже к более глубокому согласованию их между собой. Эту задачу выполняет итальянский доминиканец Фома Аквинский (1226-1274), который в своей «Сумме богосло­вия» пытался примирить всё рациональное знание, унаследованное от древних, с христианским учением.

Другие шли в этом направлении ещё дальше. Если немецкий доминиканец Альберт Великий (1193-1280), учитель Фомы Аквинского, пользовавшийся репутацией величайшего натуралиста своего времени, лишь собирал и популяризировал добытое античной наукой, то английский монах-францисканец Роджер Бэкон (1214-1294) становится на путь эмпирического естествознания. Он ищет новых путей, штудируя арабские рукописи, производит самостоятельные опыты, мечтает о создании телескопа, об изобрете­нии летательной машины.

Вслед за двумя старейшими университетами – Болонским и Парижским – в XIII в. возникает ряд других (в Салерно, Монпелье, Оксфорде и др.), где римское право и медицина как предмет обучения соперничают с богословием. Появляются первые ростки рациональной медицины, борющейся с богословским суеверием и знахарством; возникает столь необходимое для самоуправления городов и для деловых отношений целое сословие легистов, воспитанных уже не на исполненном предрассудков и произвола каноническом (церковном) праве, порождённом господствующими нормами феодального общества, а на возрождённом римском праве, которое в своих требованиях формальной справедливости и равенства перед законом служило обоснованием для зарожда­ющихся в недрах этого общества новых, раннебуржуазных отношений, отлича­ясь в то же время от средневекового законодательства своим чисто светским характером и строго логической формой.

Новыми общественными отношениями определяется радикальный перево­рот в литературе, происходящий в XIII в. Наряду с всё более теряющей связь с жизнью и впадающей в абстракцию рыцарской поэзией поднимается новая, городская литература. Её поэтика, диаметрально противоположная поэтике куртуазно-рыцарской поэзии, характеризуется торжеством здравого смысла и трезвой рассудительности, склонностью к изображению обыденной жизни, нередко даже в её низменных и уродливых проявлениях, к гротескной игре красок и образов, взятых из жизни всех без исключения слоев общества, в частности – крестьянства и городских низов.

Всё то, что в рыцарской литерату­ре затушёвывается, здесь вырывается наружу с вызывающей откровенностью. В то же время городской литературе чрезвычайно свойственно стремление к дидактизму, сатире и назидательности, соответствующим деловому, критическому складу ума горожан.

Несмотря на некоторую связь городской литературы с литературой рыцарской, основу её образует народное творчество. Самые яркие сюжеты и образы, которые встречаются в городской литературе, восходят к фольклору, и наиболее острую и выразительную художественную сатиру мы находим в произведениях, имеющих народные корни. Однако народное творче­ство проступает здесь почти всегда в соединении с другими, нередко книжными или специфически городскими элементами.

Городская литература осваивает целый ряд жанров рыцарской поэзии, существенно их видоизменяя. Возникают публицистическая, сатирическая или просто шуточная лирика, уже лишённая музыкального сопровождения, краткие стихотворные рассказы бытового содержания, большие сатирические и аллегорические романы, богатая и разнообразная дидактическая литература. Новше­ством является создание художественной прозы, причём, однако, первые образцы её (историография и прозаические переложения рыцарских романов), хотя и возникли в обстановке развивающихся городов, не принадлежат к специфической городской литературе.

Соответственно изменяется и стиль. Поэты сплошь и рядом стараются копировать действительность, выписывая всё доступные их наблюдательности бытовые подробности, не избегая грубых моментов, относящихся к голой физио­логии. В противоположность изысканности и изяществу рыцарской поэзии стиль здесь максимально приближается к бытовой речи и в языке появляется множе­ство слов и выражений ремесленного, народного, даже жаргонного происхожде­ния.

Описанный выше общественный процесс совершился раньше и полнее всего во Франции. Соответственно этому в области городской литературы, так же как и в области литературы рыцарской, Франции принадлежит ведущая роль. Имен­но здесь возникли наиболее яркие и значительные образцы городских жанров, оказавшие немалое влияние на литературное творчество других стран, развив­шееся на сходной основе, хотя и с некоторым запозданием.

Одним из излюбленных жанров городской литературы являются во Франции фаблио – небольшие стихотворные рассказы о забавных или нелепых происшествиях из обыденной жизни, долженствующих вызывать смех. Но ха­рактер смеха в фаблио бывает различным.

Простейший вид их сводится к анекдоту или чистой юмористике, осно­ванной на «случайно» возникшей комической ситуации, игре слов и т.п. Таким фаблио чужда какая-либо социальная мысль или сатирическое содержание: они подобны шутовству раешника, единственная их цель – грубоватый, но здоровый смех, доставляющий отдых и развлечение.

Вторую группу образуют фаблио с более развитыми сюжетами, в которых смех имеет уже определённую социальную направленность. В соответствии с духом времени их мораль сводится к восхвалению качеств, более присущих горожанину, нежели рыцарю, – сметливости, расчётливости, ловкости рук и ума.

Особенно типично фаблио «Крестьянин-лекарь», послужившее источником для мольеровского «Лекаря поневоле». На грани сатиры и циничного сочувствия более хитрому находится фаблио «Кречет», разрабатывающее популярную в средние века тему женской неверно­сти.

Подлинная социальная сатира появляется в третьей группе фаблио, в которых разоблачаются определённые пороки, свойственные разным сослови­ям и кругам общества, по преимуществу городского. Главные объекты сатиры – жадность, скупость, душевная чёрствость, чревоугодие зажиточных горожан, лицемерие и порочность священников, грубость глуповатых рыцарей, проделки профессиональных мошенников и т.п.

Такое разнообразие типов фаблио объясняется сложностью породившей и воспитавшей их социальной среды. Наряду с горожанами, духовенством, крестьянством фаблио адресовались также к рыцарству, для которого они слу­жили легкой юмористической литературой. Занимательность сюжетов и комизм фаблио безотносительно к их сатирическому содержанию делали их любимым чтением лиц всех сословий и кругов общества.

Сатирический элемент в фаблио также имеет всегда одинаковый смысл и направленность. В центре внимания фаблио – горожане, те их типические черты, которые были порождены зарождающимися товарно-денежными отноше­ниями. Однако в оценке этих черт наблюдается двойственность. С одной сторо­ны, в ряде случаев изворотливость и ловкость изображаются как положитель­ные свойства, почти вызывающие в авторе восхищение; с другой стороны, эти же свойства, когда они служат целям стяжательства и угнетения других людей, резко обличаются и высмеиваются. Это критика с позиции широких масс город­ского населения, крестьянства, народа.

Многие сюжеты фаблио находят близкие аналогии в сказках, новеллах, назидательных рассказах других народов различных стран и эпох. В частности, ряд очень точных параллелей к ним обнаружен в буддийских «апологах» (мо­рально-назидательных рассказах). Это послужило основанием для возникшей в середине XIX в. теории «восточного» или «индийского» происхождения фаб­лио, которая господствовала в европейской науке до конца XIX в. и ещё до сих пор насчитывает многих сторонников.

Выраженная в такой общей форме, она, безусловно, неверна. Не подлежит сомнению, что в течение всего раннего средне­вековья происходило в широких масштабах блуждание сказочных и новеллистических сюжетов, беспрерывный международный обмен их, происходивший устно, нередко и письменным путём.

Учитывая культурные влияния, шедшие в XII-XIII вв. преимущественно с Востока в Западную Европу, нельзя отрицать восточного происхождения некоторых фаблио. Однако вполне доказанным это можно считать лишь в отношении очень немногих из них, и притом наиболее поздних.

Большинство же фаблио, по всей вероятности, местного французского происхождения, сюжетное сходство их с рассказами других народов, в том числе восточных, объясняется аналогичными общественно-бытовыми условиями, порождающими, без каких-либо взаимных влияний, аналогичные сюжетные схемы и сходную мораль.

Фаблио оказали значительное влияние на последующую французскую (отчасти и на другие европейские) литературу. Они дали материал для некото­рых новелл Боккаччо и других итальянских рассказчиков. Многое из сюжетов и стиля фаблио перешло в фарсы XV в., кое-что в роман Рабле «Гаргантюа и Пантагрюэль», в комедии (фарсового типа) Мольера, в «Сказки» Лафонтена. Отголоски фаблио мы встречаем уже в XIX в. – в «Озорных рассказах» Бальза­ка и в некоторых (преимущественно крестьянских) новеллах Мопассана.

В Германии жанром, аналогичным фаблио и сформировавшимся не без их влияния, являются шванки. Особенной известностью пользовалась повесть Штриккера «Поп Амис», составленная из серии шванков, в которых изобража­ются похождения хитрого священника. В «Фермере Хельмбрехте» австрийского поэта Вернера Садовника (вторая половина XIII в.) шванк вырастает в небольшой роман.

Очень близок к фаблио по своему стилю и идейному содержанию крупней­ший памятник городской литературы, возникший во Франции – «Роман о Лисе». Это эпопея о животных, изображающая проделки хитрого Лиса-Ренара, от которых страдают все остальные звери – волк Изенгрим, медведь Брён, кот Тибер, петух Шантеклер и т.д., не исключая самого царя зверей – льва Нобля.

Эта огромная циклическая поэма, состоящая из тридцати частей (или «ветвей»), слагалась в течение трёх четвертей века, с конца XII до середины XIII столетия, причём в создании её принимали участие не менее десяти авторов. После того как возникли независимо одна от другой несколько старейших «ветвей» романа, появился редактор, который циклизировал весь этот материал, расставив «ветви» в определённом порядке и внеся в них некоторую согласо­ванность.

После этого материал продолжал прибавляться, но уже с учётом новыми авторами того, что было написано до них. Такая серия наслоений оказалась возможной потому, что в основе произведения лежит не цельная и за­конченная фабула, а неограниченный ряд эпизодов, объединённых лишь общно­стью главных персонажей и единством основной ситуации.

Вполне естественно, что в идейном и стилистическом отношении внутри цикла наблюдается некоторый разнобой. Степень остроты сатиры и направленность её меняются от одной «ветви» к другой. В некоторых «ветвях» животные до конца уподобляются лю­дям: они скачут верхом на конях, штурмуют замки с помощью осадных машин и т.п., в других – они сохраняют своё звериное обличье.

Прямым источником «Романа о Лисе» послужили сказки о животных, зародившиеся ещё в эпоху доклассового общества и тотемистических представлений. Встречающиеся у первобытных народов всех частей света, они существу­ют ещё сейчас в качестве пережитков весьма отдалённой эпохи у большинства народов современной Европы.

Так, например, русские сказки о краже лисицей, прикинувшейся мёртвой, рыбы с воза проезжавшего мужика или о её совете волку половить рыбу зимой в проруби, опустив в неё хвост, в точности соответствуют некоторым эпизодам французского романа. Несомненно, что и во Фран­ции с древнейших времён существовали такого рода сказки, которые долгие века бытовали в народе, прежде чем подвергнуться письменной обработке.

Однако к этому фольклорному источнику присоединился ещё другой, книжный, – средневековые обработки греческих и римских басен; из него, например, перешёл в «Роман о Лисе» образ царя зверей – льва, отсутствующий в зоологических сказках европейских народов.

В «Романе о Лисе», как и в фаблио, необходимо разграничить сатиру и юмор. При своём возникновении роман не преследовал сатирических целей. Ряженье людей в звериное обличье или, наоборот, перенесение на животных человеческих чувств и нравов забавляло как комический маскарад, моментами переходящий в веселую пародию на человеческое общество в целом, без подчёркивания каких либо специфических сословных черт.

При этом открывалась возможность дать столь характерное для городской литературы обнажённое и сниженное изображение человеческой жизни с обильными нравоописательно-бытовыми элементами, в дидактико-сатиристической форме. Но приблизительно с середины романа социально-сатирический элемент выступает всё более отчёт­ливо. Последние «ветви» романа носят обличительный характер.

Это изменение соответствует росту в XIII в. сознания горожан, которые всё решительнее начинают пользоваться литературой как средством борьбы против феодальной верхушки общества. Направленность сатиры определяется характерами и ролью главных персо­нажей романа. Сословная принадлежность некоторых из них дана прямо: таковы, например, король Нобль, придворный проповедник осёл Бодуэн, бара­банщик королевской армии петух Шантеклер и др.

В других случаях расшифровка не представляет больших трудностей: огромный, грузный и неподатливый медведь Брён – крупный феодал; злой и грубый, часто голодный, рыщущий в поисках добычи волк Изенгрим – рыцарь среднего или мелкого калибра; куры, зайцы, улитки – простой люд.

Наиболее сложна фигура самого Ренара, на протяжении романа далеко не единообразная. Первоначально Ренар, как типичный грабитель и насильник, без сомнения, рыцарь. Но к его облику присоединились черты, характерные для горожанина: деловитость, изворотливость, простота языка и манер, обна­жённый практицизм поведения.

Существенно при этом, что моральная оценка его личности раздваивается. Если в столкновениях Ренара с чистокровными феодалами – Ноблем, Изенгримом и т.п. – симпатии рассказчиков, несомненно, на его стороне, так как здесь прославляется торжество ума над грубой силой, то этот же самый Ренар обличается как низкий хищник в тех случаях, когда он грабит и душит бедняков.

Следует, однако, заметить, что эти последние, как и в фаблио, представлены отнюдь не всегда беспомощными жертвами. Они нередко сами проявляют энергию и сметливость, позволяющие им восторжествовать над насильником.

К середине XIII в. основная часть «Романа о Лисе» была закончена. Однако ещё долго продолжали появляться во Франции всё новые дополнения и вариации на эту тему, иногда представлявшие весьма оригинальную и свежую трак­товку сюжета.

Такова поэма «Коронование Лиса», возникшая во Фландрии около 1270 г. в связи с чрезвычайным развитием около этого времени монашеских орденов, стремившихся захватить руководство всей политической и общественной жизнью Франции. Социальная характеристика Ренара радикально изменя­ется.

Таким образом, на протяжении всего долгого развития эпопеи Ренар последовательно принимает обличье представителей разных общественных сил. Французский «Роман о Лисе» полностью или частично стал известен почти во всех странах Европы и был переведен на нидерландский, итальянский, английский, немецкий и скандинавские языки. К его нижненемецкой версии восходит знаменитый «Рейнеке-Лис» Гёте.

Другое, столь же крупное создание городской литературы во Франции – «Роман о Розе». Это очень сложное произведение. Первая часть романа, которую успел написать в 30-х годах XIII в. Гильом де Лоррис, выдержа­на в куртуазных тонах. Сорок лет спустя труд Гильома продолжил и закончил Жан де Мен, но уже в диаметрально противоположном духе.

Как форма видения, в которую облечено повествование, так и аллегоризм образов почерпнуты из религиозной поэзии эпохи. В данном случае, однако, то и другое является лишь оправой для развёрнутой Гильомом теории утончённой любви, причём главными источниками и образцами послужили ему Овидий, трактат Андрея Капеллана и романы Кретьена де Труа.

Автор проявил изве­стную наблюдательность, способность к психологическому анализу, изящество мысли и языка. Но всё же, хотя труд его получил в последующие два столетия высокую оценку, он был решительно превзойдён второй частью романа, напи­санной Жаном де Меном, который проявил в ней выдающуюся образованность, а главное – смелость мысли.

Во второй части романа (примерно 18000 стихов) главную ценность представляют длинные вставные рассуждения, вложенные в уста Разума и Природы и имеющие характер самостоятельных дидактических поэм. В целом они образуют своего рода энциклопедию свободомыслия, побудившую некоторых исследователей назвать Жана дё Мена «Вольтером Средневековья».

Поэт сме­ётся над доктриной утончённой любви, разоблачая истинные побуждения женщин, которые больше всего стремятся к выгоде. Надо им предоставить, говорит он, полную свободу, потому что, как с ними ни обращайся, они всегда найдут способ обмануть мужей. Вообще не следует слишком привязываться к одной женщине и быть с ней щедрым, ибо это противно природе, «создавшей каждого для каждой и каждую для каждого».

Жан де Мен вздыхает о «золотом веке», когда не было ни власти одних людей над другими, ни собственности, ни брака и связанной с ним ревности, а царила свободная любовь. Всё зло пошло от Язона, который добыл золотое руно; с тех пор у людей появилась страсть к обогащению и они установили королевскую власть, чтобы закрепить имущественное неравенство.

Между тем все люди по природе равны между собой. Глупо, например, думать, что кометы своим появлением предвещают смерть королей, ибо, как заявляет Природа, короли ничем не отличаются от последних бедняков: «Я создаю их всех одинаковыми, как это видно при их рождении». Она прибавляет: «Нет подлых иначе, как по своим порокам, и благородство зависит от доброго сердца, без которого ничего не стоит родовое дворянство». Люди учёные благородней королей и князей, потому что о каждой вещи они способны судить пра­вильно и в состоянии различать добро и зло.

Природа и Разум для Жана де Мена – основные принципы всего сущего и высшие критерии человеческих суждений. Он призывает всех следовать приро­де. Пороки плохи потому, что сокращают жизнь человека, а жизнь – это первый закон природы. От имени Разума и Природы поэт разоблачает всевозможные суеверия, предлагая вместо этого научные объяснения всех явлений. Он смеется над верой в то, что бури вызываются нечистой силой, что некоторые женщины являются ведьмами, обладающими способностью носиться по воздуху. Он объ­ясняет ряд зрительных иллюзий, кажущихся чудесными, вполне естественными оптическими причинами.

Рисуя картину человеческого общества, Жан де Мен нападает на всякого рода глупость и насилие. Жан де Мен не в состоянии освободиться от схоластических терминов и форм мышления, однако, в эти рамки он вмещает чрезвычайно прогрессивные идеи, намного превосходящие общий уровень сознания его времени.

В частности своим использованием античных авторов, у которых он берёт не только отдельные сентенции, но и общие, принципиальные мысли, он является отда­лённым предшественником гуманистов. В натурфилософии Жан де Мен следует преимущественно Аристотелю, в моральной философии – Платону. Своим уче­нием о суверенитете природы он предвосхищает идеи Рабле.

Дидактический элемент очень силён во многих из перечисленных выше произведений. Наряду с ними в XIII в. развивается литература дидактическая в собственном смысле слова. Здесь следует различать дидактику моральную и научную, хотя элементы той и другой нередко переплетаются между собой в одном и том же произведении.