Басинский Бегство из рая. Лев Толстой Бегство из рая
 Скачать 0.79 Mb.
|
|
Но почему непременно «сломить»? Толстой пытался убедить человечество, как и семью. Но всякий раз, когда он чувствовал сопротивление со стороны семьи, он отступал и шел на любые компромиссы. Компромиссом был раздел имущества между женой и детьми. «Какой большой грех я сделал, отдав детям состояние, — писал он в дневнике 1910 года. — Всем повредил, даже дочерям. Ясно вижу это теперь». И даже неважно, был ли Толстой прав или неправ. Важно, что это терзало его всю жизнь. То же и с его первым завещанием. Он всего лишь просил жену и детей не получать денежной выгоды с его посмертной славы. Через пятнадцать лет его позиция в этом вопросе станет куда более жесткой. «Нельзя же лишить миллионы людей, может быть, нужного им для души… чтобы Андрей мог пить и развратничать и Лев мазать» (дневник, 29 июля 1910 года). Причины, по которым С.А. не приняла первого завещания мужа, во многом объясняются косвенными обстоятельствами. Во-первых, она была обижена на дочь, которая, отказавшись в 1891 году от своей доли имущественного наследства, выйдя замуж, обратилась к матери с просьбой отдать ей эту долю. С точки зрения С.А., кому-кому, но никак не Маше было заботиться о том, чтобы отец лишил семью главного источника дохода. Во-вторых, именно в это время С.А. предприняла издание нового собрания сочинений Толстого, вложив в это немалые деньги. Если бы в это время Л.Н. умер и в газетах появилось его «завещание» в пользу всех, то семья испытала бы серьезный финансовый кризис. В июле 1902 года к С.А. приезжал владелец издательства «Просвещение» Н.С.Цетлин «с предложением купить издание на вечное владение за миллион рублей». Жена Толстого отказала ему. И вот теперь выяснилось, что пока она отказывалась от громадной суммы, которая обеспечила бы ей и детям безбедное существование на долгие годы, за ее спиной собственная дочь интриговала с завещанием отца. Как же ей было вынести такое? Вопросы и ответы В мае 1904 года Чертков решается наконец узаконить свое положение «духовного душеприказчика» Толстого. Но понимая, что сделать это юридически втайне от С.А. и семьи не выйдет, он посылает со своим секретарем Бриггсом в Ясную Поляну «вопросник» для Толстого, в котором четко расставляет точки над «i». Вопросы Черткова были напечатаны на машинке, ответы Л.Н. написаны его рукой. Приведем этот документ полностью: «1. Желаете ли вы, чтобы заявление ваше в „Русских ведомостях“ от 16 сентября 1891 г. (с отказом от авторских прав — П.Б. ) оставалось в силе и в настоящее время и после вашей смерти? Желаю, чтобы все мои сочинения, написанные с 1881 года, а также, как и те, которые останутся после моей смерти, не составляли бы ничьей частной собственности, а могли бы быть перепечатываемы и издаваемы всеми, кто этого захочет. 2. Кому вы желаете, чтобы было предоставлено окончательное решение тех вопросов, связанных с редакцией и изданием ваших посмертных писаний, по которым почему-либо не окажется возможным полное единогласие? Думаю, что моя жена и В.Г.Чертков, которым я поручал разобрать оставшиеся после меня бумаги, придут к соглашению, что оставить, что выбросить, что издавать и как. 3. Желаете ли вы, чтобы и после вашей смерти, если я вас переживу, оставалось в своей силе данное вами мне письменное полномочие как единственному вашему заграничному представителю? Желаю, чтобы и после моей смерти В.Г.Чертков один распоряжался бы изданием и переводами моих сочинений за границею. 4. Предоставляете ли вы мне и после вашей смерти в полное распоряжение по моему личному усмотрению как для издания при моей жизни, так и для передачи мною доверенному лицу после моей смерти все те ваши рукописи и бумаги, которые я получил и получу от вас до вашей смерти? Передаю в распоряжение В.Г. Черткова все находящиеся у него мои рукописи и бумаги. В случае же его смерти полагаю, что лучше передать эти бумаги и рукописи моей жене иди в какое-нибудь русское учреждение, — публичную библиотеку, академию. 5. Желаете ли вы, чтобы мне была предоставлена возможность пересмотреть в оригинале все решительно без изъятия ваши рукописи, которые после вашей смерти окажутся у Софьи Андреевны или у ваших семейных? Очень желал бы, чтобы В.Г.Чертков просмотрел бы все оставшиеся после меня рукописи и выписал бы из них то, что он найдет нужным для издания». Ответы прилагались к письму Толстого Черткову от 13 мая 1904 года, в котором он вносил уточнения в «завещание» 1895 года. Вместе с ответами это письмо являлось вторым неформальным завещанием Толстого. Но оно также не имело юридического значения, потому что Л.Н. продолжал настаивать на том, чтобы права на его сочинения от 1881 года принадлежали «всем». Тем не менее в это завещание уже проник «юридизм». Толстой распространил права Черткова на все рукописи, в том числе и те, которые находились у жены. Но права на свое рукописное наследие, находящееся у Черткова за границей, он передавал исключительно одному Черткову. С.А. могла получить эти рукописи только в случае смерти Черткова, да и то ее права уравнивались с правами любой публичной библиотеки. О том же, чтобы передать рукописи детям, не было сказано ни слова. Единственным духовным наследником и распорядителем рукописей Толстого в этом завещании уже провозглашался Чертков. Он же назначался главным редактором и компилятором. Жене отводилась скромная роль помощницы и посредницы в передаче всех рукописей Черткову. Но за ней всё еще оставались литературные права на сочинения, созданные до 1881 года. Из письма и ответов видно, как нелегко далось Толстому это второе завещание. Как мучительно он старался придать «юридизму» человеческое лицо. Все эти «думаю» (вместо «желаю»), «лучше», «очень» и т. п. делали этот документ юридически бессмысленным, но зато взывали к совести тех, к кому он был обращен. «Кроме тех бумаг, которые находятся у вас, я уверен, что жена моя или (в случае ее смерти прежде вас) дети мои не откажутся, исполняя мое желание, не откажутся сообщить вам и те бумаги, которых нет у вас, и с вами вместе решить, как распорядиться ими», — писал Толстой. Но кого он заклинал? К кому обращено это двойное «не откажутся»? Разумеется, к семье… Чувствуя тревогу «милого друга», Л.Н. пытается успокоить В.Г. своими смиренными ответами на удивительно бестактные вопросы, намекающие на близость смерти Толстого. Письмо заканчивается на пафосной ноте: «Благодарю вас за все прошедшие труды ваши над моими писаниями и вперед за то, что вы сделаете с оставшимися после меня бумагами. Единение с вами было одной из больших радостей последних лет моей жизни». На самом деле юридический запрос Черткова был ему ужасно неприятен. Настолько неприятен, что Толстой в этот раз даже не смог скрыть раздражения и во втором письме «другу», которое Чертков спрятал и хранил у сына под грифом «секретно» (оно было напечатано лишь в 1961 году), он писал: «Не скрою от вас, любезный друг Владимир Григорьевич, что ваше письмо с Бриггсом было мне неприятно… Неприятно мне не то, что дело идет о моей смерти, о ничтожных моих бумагах, которым приписывается ложная важность, а неприятно то, что тут есть какое-то обязательство, насилие, недоверие, недоброта к людям. И мне, я не знаю как, чувствуется втягивание меня в неприязненность, в делание чего-то, что может вызвать зло. Я написал свои ответы на ваши вопросы и посылаю. Но если вы напишите мне, что вы их разорвали, сожгли, то мне будет очень приятно». Позиция Толстого вызывает сложные чувства. Вместо того, чтобы, почувствовав неладное, сразу решить вопрос с литературными правами так же, как он решил вопрос о своем имуществе (собрав всю семью и объявив ей свое решение), он поступает по принципу «непротивления злу» и соглашается участвовать в сложных интригах Черткова против С.А. При этом ни он, ни сам Чертков еще не знают, что эти интриги в данном случае лишены юридического смысла. Никакого юридического документа еще нет. Но есть документ человеческий. И он Толстому неприятен. Втянув Толстого в «юридизм», Чертков на этом не остановился и довел дело до конца. Половинчатость решений и поступков была не в его натуре. «Всего, чего он хотел, он хотел очень», — писал о В.Г. его биограф М.В.Муратов. Кто виноват? Третье завещание Толстого было продиктовано секретарю Н.Н.Гусеву опять же как запись в дневнике 11 августа 1908 года, за две недели до восьмидесятилетия писателя. В это время Л.Н. тяжело болел. Отказали ноги, и он был прикован к постели и креслу-каталке. Думая, что он умирает, он решил отредактировать свою предсмертную волю. «Во-первых, хорошо бы, если бы наследники отдали все мои писания в общее пользование; если уж не это, то непременно всё народное, как-то: „Азбуки“, „Книги для чтения“. Второе, хотя это из пустяков пустяки, то, чтобы никаких не совершали обрядов при закопании в землю моего тела. Деревянный гроб, и кто хочет, снесет или свезет в Заказ против оврага, на место зеленой палочки. По крайней мере, есть повод выбрать то или иное место». Это было первое завещание Л.Н., которое имело силу после его смерти. Речь идет о месте, где он завещал себя похоронить и был похоронен. История «зеленой палочки», символа людского счастья и братства, зарытой в лесу Старого Заказа братьями Левочкой и Николенькой, известна всем читателям автобиографической трилогии писателя. И вот Толстой и устно (дочерям), и письменно завещает похоронить его здесь. В остальном третье завещание повторяло юридические ошибки первых двух. Во-первых, Толстой просил, а не распоряжался. Во-вторых, он опять хотел передать права на произведения всем, что было невозможно. Символично, что запись в дневнике от 11 августа 1908 года заканчивается воспоминанием о Сютаеве, крестьянине-сектанте, который не признавал частную собственность. «Да, „всё в табе и всё сейчас“, как говорил Сютаев, и всё вне времени, — диктовал Толстой секретарю. — Так что же может случиться с тем, что во мне и что вне времени, кроме блага». Духовный эгоцентризм Толстого не позволял ему придавать какое-то значение юридической стороне вопроса. Это была странная, непонятная для близких, но всё-таки позиция. И Толстой должен был бы держаться этой позиции до конца, предоставляя наследникам вместе с юристами самим распоряжаться его литературным наследием. И он, разумеется, хотел бы так поступить. Но это ущемляло права одного-единственного человека, которого Толстой любил и которого не любили наследники — Черткова. Перешагнуть через эту любовь он не мог — по душе. Чертков же, в свою очередь, не мог добровольно отказаться от своих прав на наследие Толстого. Во-первых, не такова была его натура — человека упрямого и деспотического. О тяжелом и деспотическом характере Черткова писали многие из его окружения, которых он именно этим отталкивал от себя, «…властолюбие, властолюбие, основанное на эгоцентризме и способное иногда переходить в прямой деспотизм», — писал о Черткове последний секретарь Толстого В.Ф.Булгаков. Об угнетающем воздействии Черткова как раз на самых близких и преданных ему людей писала в воспоминаниях и дочь Толстого Александра Львовна. «Деспотом» называл Черткова его товарищ П.И.Бирюков. Во-вторых, нужно войти в положение Черткова. Он посвятил Л.Н. не что-нибудь, но всю жизнь. Отказаться от наследия для него было равнозначно отказу от жизни. Договориться с С.А. было невозможно в силу характеров ее и Черткова. Такой договор был идеальным выходом для Л.Н., но этот выход не могла подарить ни одна, ни другая сторона. В-третьих, душевное состояние С.А. и ее безграничная любовь к сыновьям, действительно, внушали опасение, что наследием Толстого распорядятся не так, как того желал Л.Н. Так ради кого В.Г. должен был отказываться от наследия Толстого? Примем на секунду его точку зрения. Ради ненавидящей Черткова жены писателя? Ради пьющих и проматывающих деньги сыновей? И что будет с этим наследием, часть из которого Чертков уже хранил в Англии как зеницу ока? Что будет с волей Учителя, который хотел бы, чтобы его сочинения принадлежали всем? Исполнить эту волю мог один Чертков. Даже его враги не могли в этом сомневаться. Ах, если бы в истории с завещанием можно было отделить причины от следствий, волков от ягнят! Всё было бы очень просто. Но в этой истории был один ягненок — Толстой, которого не могли поделить две враждующие стороны. И всё в этой истории было так запутано, и с моральной, и с юридической сторон, что какое-либо идеальное решение вопроса было уже немыслимо. Своей попыткой отказаться от литературных прав в пользу «всех» Толстой создал беспрецедентную ситуацию. Ярким доказательством этому является то, что до 1909 года ни один из участников этой истории, включая и опытного издателя Черткова, не понимал реальной юридической стороны вопроса и действовал «вслепую». Первые три завещания Толстого, которые дались ему с такой мукой, с такими сомнениями, не имели никакого юридического смысла. Стокгольмский кризис По мере приближения к смертному рубежу душевная природа Толстого делалась всё мягче, всё пластичнее. Она как бы расплавлялась изнутри сознанием в себе Божественного начала, таяла и оплывала, как свечной воск, струилась, как воздух над свечой. Для Толстого последних лет жизни немыслимо было не то чтобы обидеть человека, но даже задеть неосторожным словом, а если это происходило помимо его воли, то Л.Н. глубоко и искренне мучился. 23 мая 1909 года после административной высылки Черткова за пределы Тульской губернии Толстой поехал в хутор Телятинки близ Ясной Поляны, где всё еще оставались жена Черткова Анна Константиновна (Галя) и их сын Владимир (Дима). В это же время туда приехал посланный Столыпиным полковник министерства внутренних дел А.Г.Лубенцов с заданием на месте расследовать чертковское дело. Встретившись с ним, Л.Н. не подал ему руки и быстрым шагом прошел в дом. Затем через некоторое время он вернулся, извинился и начал разговор, стараясь загладить свой поступок. Но полковник чувствовал себя оскорбленным, и разговор не клеился. Как же Толстой переживал после этого, как осуждал себя за то, что оскорбил человека! «Ведь вот ехал туда и говорил себе: тебе придется иметь дело с этим человеком, смотри же постарайся обойтись с ним с любовью. И вдруг…» — говорил он Н.Н.Гусеву. «И действительно, это ужасно! — жаловался он сам на себя А.Б.Гольденвейзеру. — Я мог сказать ему, что считаю вредной и дурной его деятельность, но я должен был с ним, как с человеком, быть учтивым. Мне, старому человеку, это непростительно! Я потом часто — ночью проснешься, вспомнишь и ахнешь (Л.Н. ахнул): как нехорошо!» Можно спорить о том, кто был больше всех виноват в том, что Толстой всё-таки позволил втянуть себя в ненавистный ему «юридизм» и подчинился законам государства, которое он не признавал. Наверное, это всё-таки был Чертков. Но первое движение в пользу юридического завещания было сделано им не под влиянием Черткова, а из-за поведения жены. И ведь нельзя сказать, что она не понимала тех духовных и душевных процессов, которые происходили в ее муже в старости. Вот она пишет в дневнике: «Очень постарел Л.Н. в этом году (1908 год — П.Б. ). Он перешел еще следующую ступень. Но он хорошо постарел. Видно, что духовная жизнь преобладает, и хотя он любит и кататься, любит вкусную пищу и рюмочку вина, которое ему прислало Общ. вина St. Raphael к юбилею; любит и в винт, и в шахматы поиграть, но точно тело его живет отдельной жизнью, а дух остается безучастен к земной жизни, а где-то уже выше, независимее от тела. Что-то совершилось после его болезни: что-то новое, более чуждое, далекое чувствуется в Льве Николаевиче, и мне иногда невыносимо грустно и жаль утерянного и в нем, и в его жизни, и в его отношении ко мне и ко всему окружающему. Видят ли это другие?» Какая прекрасная запись! Если бы она могла постоянно находиться в этом состоянии понимания того, что с приближением к смерти, приближением к Богу Толстой начинает бережно обрывать все ниточки, связующие его с внешним миром, и мешать ему в этом нельзя! В июне 1908 года Чертков приезжает с семьей из Англии и поселяется на даче близ станции Козлова Засека. 8 декабря С.А. пишет в дневнике: «Чертков, который бывает у нас каждый день, вчера вечером пошел в комнату Льва Николаевича и говорил с ним о крестном знамении. Я невольно из залы слышала их разговор. Л.Н. говорил, что он по привычке иногда делает крестное знамение, точно если не молится в ту минуту душа, то тело проявляет знак молитвы. Чертков ему на это сказал, что легко может быть, что, умирая или сильно страдая, Лев Николаевич будет креститься рукой и окружающие подумают, что он перешел или желает перейти в православие; и чтоб этого не подумали, Чертков запишет в свою записную книжку то, что сказал теперь Лев Николаевич». Даже перекреститься Толстой не мог без посторонних комментариев! Чертков ревнует Л.Н. к православию, а жена — к его прежним женщинам. В начале 1909 года, переписывая рассказ «Павел Кудряш», она замечает в дневнике: «Да если бы в нем было немножко больше деликатности, он не называл бы своих бабьих героинь Аксиньями». Но ревность к Аксинье (к тому времени уже пожилой крестьянке, продолжавшей жить в Ясной Поляне) это ничто, по сравнению с ее ревностью к Черткову. Когда «разлучник», «красивый идол» поселяется рядом и почти ежедневно появляется в их доме, в ее доме, жена Толстого начинает невыносимо страдать. И преодолеть эти страдания не в ее душевной власти. С.А. была натурой страстной и непоследовательной. Когда в марте 1909 года после неоднократных доносов тульских властей Черткова в трехдневный срок высылают за пределы Тульской губернии, С.А. как будто возмущается не меньше мужа. «Тяжелая весть о высылке Черткова из Тульской губ., - пишет она в дневнике. — Все плакали». Она даже отправляет письмо в газеты: «Высылка Черткова и наказание тем, кто осмеливается читать и давать книги Толстого, есть мелочная злоба на старца, прославившего во всем мире своим именем Россию…» Зеркально повторяется ситуация 1901 года, когда она воевала за мужа с Синодом. И теперь, не испытывая ни малейшей симпатии к Черткову, она сражается тоже не столько за него, сколько за Л.Н., опасаясь за его душевное равновесие, «…расстроен Лев Николаевич… У Льва Николаевича нога пухнет». Невозможно сказать, что больше руководило С.А. во время написания письма — гражданский порыв или забота о здоровье мужа, «…сердце Л.Н. нехорошо», «…ему лучше, но он не бережется». «Лев Николаевич лежал, ничего весь день не ел, сонлив и слаб, и на душе опять тяжелое ожидание чего-то страшного». И еще больна внучка Танюшка, с которой бабушка Соня, едва пригреет мартовское солнце, выходит гулять на террасу яснополянского дома. В кого бросишь камень? В.Г. страдает от властей, Л.Н. - от невозможности общения с Чертковым, его жена — от того, что страдает муж, и еще больше, что он страдает из-за В.Г. Распутать этот психологический узел было невозможно. Можно было только разрубить. И на всё это накладывается понимание, что Л.Н. скоро умрет, и возникающая в связи с этим проблема литературных прав. Приезжая по делам в Москву, С А обязательно идет в Исторический музей, где находится ее часть рукописей Толстого, разбирает их, делает выписки. Она еще не знает, что и на эту часть рукописей Чертков уже получил у Л.Н. право распоряжения. Ее дочь Татьяна мчится в Петербург — хлопотать перед Столыпиным за возвращение Черткова. С.А. переживает: «Не пойму — вернут его или нет». Отказали. Чертков с семьей поселяется в имении Крекшино Московской губернии. В это время натягиваются отношения между Л.Н. и сыном Львом, который приехал из Швеции в Ясную погостить. Лев Львович увлекался ваянием и начал лепить с натуры бюст отца. Но во время пребывания отца в Кочетах он ломает бюст и уезжает обратно в Швецию. Вот как объясняла этот поступок жена Гольденвейзера: «Л.Н. всё еще у Сухотиных, и точно неизвестно, когда приедет. Говорили — в конце этой недели, но вот уже суббота, а его всё нет. Этим продолжает быть недовольна Софья Андреевна, а Лев Львович так рассердился, что папа не отнесся с должным уважением и удивлением к его скульптурным начинаниям и не спешит в Ясную, чтобы ему позировать, что совершенно разломал бюст на куски, смял всю глину в лепешку и, страшно разобидевшись, уехал в Швецию». В июле 1909 года Л.Н. самого приглашают в Стокгольм выступить с речью на XVIII Международном мирном конгрессе. И Толстой почти соглашается, пишет доклад. Но это его решение вызывает у жены нервное расстройство. Она боится его отъезда за границу. «Софья Андреевна не спала всю ночь, — пишет Толстой в дневнике. — Я пошел к ней. Это было что-то безумное». О некоторых причинах этого состояния С.А. можно догадаться из «Записок» Маковицкого и дневника секретаря Гусева. Оказывается, в качестве помощника в стокгольмской поездке Толстого должен был сопровождать Чертков. Другим сопровождающим лицом должна была стать младшая дочь Саша, находившаяся в то время в абсолютной психологической зависимости от Черткова. Всё это С.А. не могла понять иначе, как то, что ее мужа увозят от нее враждебные ей силы и из этой поездки Толстой не вернется. И в это же время в Ясную Поляну приезжают два сына Л.Н. — Андрей и Михаил. Оба — ярые враги Черткова и защитники матери. Но, увы, не бескорыстные. Гостивший летом 1909 года в Ясной Поляне родственник Толстого присяжный поверенный И.В.Денисенко передал Гусеву свой разговор с Михаилом: «— Стоит передо мной с этакой арестантской рожей и спрашивает: „Скажите, пожалуйста, Иван Васильевич, может мама продать сочинения отца без его ведома?“ Я сказал ему, что этого нельзя, и прибавил: „А подумали вы о том, какое это действие произведет на отца?“ Он смотрит на меня с такой улыбочкой и говорит: „А дети?“ Тогда я говорю ему: „Но ведь даже с практической точки зрения этого никак нельзя сделать тайно, Лев Николаевич об этом непременно узнает, и тогда он может сказать: если вы злоупотребляете моей доверенностью, так я ее у вас отберу. Всё это может сделаться в четверть часа“». Речь шла о доверенности 1883 года, на основании которой жена Толстого вела его издательские дела. Но эта доверенность не давала ей возможности продажи прав на сочинения Толстого третьим лицам. Опасение, что Чертков во время этой поездки может повлиять на старика и вынудить его написать завещание в свою пользу, было и у сына Андрея Львовича. Услышав, как отец в комнате Гусева читал Саше и ее подруге Феокритовой выдержки из письма Черткова, Андрей Львович в столовой стал спрашивать Феокритову: |