Басинский Бегство из рая. Лев Толстой Бегство из рая
 Скачать 0.79 Mb.
|
|
это не язык и стиль Толстого. Но тогда чьи же? Касаясь истории этого текста в книге „Уход Толстого“, Чертков нигде не говорит: „Толстой написал завещание“. У него звучит более дипломатично: „Он решил прибегнуть к составлению завещания“. Но кто, позвольте спросить, его составлял? В книге Бориса Мейлаха „Уход и смерть Льва Толстого“ замечено, что не только по содержанию, но и текстуально первое формальное завещание совпадает с тем „вопросником“, который Чертков посылал из Англии с секретарем Бриггсом в 1904 году. Ответы Толстого, повторявшие вопросы в утвердительной форме, и легли в основу завещания. Например: „Вопросник“ (1904): „Предоставляете ли Вы мне и после Вашей смерти в полное распоряжение по моему личному усмотрению как для издания при моей жизни, так и для передачи мною доверенному лицу после моей смерти все те Ваши рукописи и бумаги, которые я получил и получу от Вас до Вашей смерти?“ Завещание (1909): „Желаю, чтобы все рукописи и бумаги, которые останутся после меня, были бы переданы Владимиру Григорьевичу Черткову, с тем чтобы он и после моей смерти распоряжался ими…“ Что же случилось 18 сентября 1909 года? Ровно то, что В.Г. победил С.А. И самое страшное, что это было сделано буквально за ее спиной, когда она сама приехала в Крекшино. После того как она не отпустила мужа в Стокгольм, не отпустить его в Крекшино было бы уже насилием через край. И она смирилась, хотя это далось ей очень тяжело. „Тяжелые для меня сборы Льва Николаевича к Черткову“, — пишет С.А. в „Ежедневнике“ 2 сентября. „Грустные сборы и проводы“ (запись от 3 сентября). 5 сентября, когда Толстой приезжает в Крекшино, из Ясной Поляны в Шамордино уезжает его сестра Мария Николаевна, которая вместе с дочерью Лизой гостила у брата. Ясная Поляна совсем опустела. Без Толстого она оглушительно пустела, превращаясь в мертвое место, куда никто не хотел приезжать. „Ты не можешь себе представить, как странно в Ясной Поляне без Л.Н.! — писала в июне 1909 года в письме к мужу жена Гольденвейзера. — Такая тишина и мертвенность“. В тот же день, когда Мария Николаевна уехала из Ясной, из Москвы вернулись супруги Гольденвейзеры. Они рассказали С.А., как ее муж проводил время в Москве, как он слушал музыкальный аппарат в магазине Циммермана, как он гулял по Кузнецкому мосту, как публика восторженно приветствовала его на вокзале. Уже утром 8 сентября С.А. была в Москве и отправилась в Крекшино. Л.Н. „ласково“ встретил ее на станции, и всё в доме показалось ей „хорошо, приветливо, красиво“. 10–12 сентября она вновь была в Москве. Ходила в банк, привела в порядок свои издательские дела и, как обычно, пошла в Исторический музей поработать с рукописями мужа, которые она сдала туда на хранение. Кроме того, у нее болела нога, и она посещала врача. 13 сентября она снова приехала в Крекшино. В этот день она уже определенно чувствовала что-то неладное. Вместе с ней из Москвы ехала дочь Саша, которая также была в городе по делам и теперь возвращалась к Чертковым и отцу. На станции их опять встречал Толстой. Садясь в экипаж, С.А. оступилась на больную ногу и всю дорогу громко стонала. Ее уложили в кровать, вызвали доктора. К обеду она пришла к столу. Находившийся там Гольденвейзер отмечает „болезненно-раздраженное состояние Софьи Андреевны, ежеминутно готовой сделать сцену или впасть в истерический припадок“. 17 сентября, накануне подписания завещания, вспыхнула ссора С.А. и Черткова, о которой пишет в воспоминаниях молодой секретарь Черткова Алеша Сергеенко. Впечатления Алеши Сергеенко от посещения Крекшина в сентябре 1909 года чрезвычайно интересны. Алеша тогда мало что понимал в тонкостях семейного конфликта Толстых, хотя знал писателя с 14 лет благодаря знакомству с ним своего отца, литератора и биографа Толстого Петра Сергеенко. В многолюдной семье Сергеенко царил культ „великого Льва“. Петр Алексеевич, его жена и восемь детей жили в деревне, работали на земле и каждый день рождения Толстого отмечали в благоговейных размышлениях о нем. Уезжая в Англию, В.Г. взял в секретари молодого „толстовца“ Алексея. Алеша имел возможность сравнить быт Чертковых в Англии и в Крекшине. Насколько в Англии было тяжело и скучно, настолько в Крекшине Алеша вдруг почувствовал атмосферу счастливой семьи. „Я скоро убедился (находясь в Англии — П.Б. ), что в этом доме, собственно, семьи нет, что это скорее гостиница; каждый жил своей обособленной жизнью, и мне после того, что я до двадцати лет прожил в большой семье, было не по себе, иногда тоскливо“. Совсем другая атмосфера была в Крекшине. „Совсем иной дух“, — изумляется Алеша. Чертков и Галя заботятся о хозяйстве, обсуждают проблему цветной капусты, присланной для Толстого соседней помещицей. Как приготовить: „кусочками“, „в сухарях“, „в бешамели“? Чертков лично участвует в составлении меню для Толстого. За столом весело, оживленно. „Лев Николаевич находился в конце стола, и странное дело — мне в первую минуту показалось, что это сидят не чужие друг другу люди, а тоже что-то вроде большой семьи. И Лев Николаевич возглавлял ее“. „Большая дружная семья“, — пишет Сергеенко. А теперь оцените это глазами С.А. Она тоже это g видит. Неудивительно, что она закатила В.Г. скандал, когда узнала, что, оказывается, еще и в Москву она поедет с мужем в разных колясках. „Соня взволновалась предложением ехать до Москвы врозь, — пишет Л.Н. в дневнике. — Пошел к ней. Очень жаль ее, она, бедная, больна и слаба. Успокоил не совсем, но потом она так добро, хорошо сказала, пожалела, сказала: прости меня. Я радостно растрогался“. Эта запись сделана 17 сентября. На следующий день Л.Н. подписал завещание. Роялист больше, чем король „У Чертковых ей всё не нравилось: „темные“, окружавшие отца, общий стол, где Илья Васильевич (слуга Толстых — П.Б. ) сидел вместе с ней. Нервы ее были в ужасном состоянии, — вспоминала Саша о настроении С.А. в Крекшине. — Трудно себе представить, что было бы, если бы она узнала, что здесь, в Крекшине, отец решил написать завещание… Я переписала это завещание, отец и три свидетеля подписали его. Я дала копию Черткову, оставила у себя оригинал, и Чертков просил меня зайти в Москве к присяжному поверенному Муравьеву, чтобы узнать, имеет ли такое завещание юридическую силу“. „Решение его прибегнуть к завещанию было предпринято без моего ведома и во время моей вынужденной разлуки с ним… — пишет Чертков. — Написать „юридическое“ завещание я не только не уговаривал Л. Н-ча, но даже предполагал, что он на это не согласится…“ История с этим завещанием вообще ужасно темная. И это при том, что жизнь позднего Толстого была предельно прозрачной. Каждое его слово, каждый жест фиксировались с разных сторон. Но не в отношении этого завещания — одного из важнейших поступков его жизни. „Подробной истории каждого из этих документов я не касаюсь здесь, чтобы не обременять изложения“, — пишет Чертков в книге „Уход Толстого“. Но при этом весьма подробно рассказывает о завещании 1895 года и о неблаговидной роли жены Толстого в его сокрытии. Уже разойдясь с Чертковым и не испытывая к нему никакой симпатии, Александра Львовна в двух мемуарных работах („Отец“ и „Дочь“) предельно скупо касается роли В.Г. в завещании. Тем не менее, из ее воспоминаний узнаём, что именно Чертков был инициатором ее встречи с московским адвокатом Н.К.Муравьевым, известным защитником по делам русских сектантов, к которому не раз обращался за помощью Л.Н. Но ведь с этой встречи и начался тот юридический кошмар, который в конце концов вынудил Л.Н. бежать из Ясной Поляны. Муравьев объяснил участникам этой истории, что литературные права, как любая частная собственность, не могут быть переданы „всем“. Их можно передать только конкретному физическому или юридическому лицу. Или — лицам. С этого момента четырнадцатилетние игры Л.Н. с законами Российской империи закончились. Надо было выбирать. Или оставить всё как есть и ничего не предпринимать в плане юридического завещания (в этом случае законными наследниками стали бы жена и дети). Или, сказавши А, говорить и Б. Чертков отрицал свою роль в инициации второго формального завещания, написанного после того, как Н.К.Муравьев раскритиковал первый, „крекшииский“ вариант. Но факт есть факт: именно молодой сотрудник Черткова Федор Страхов дважды, 26 октября и 1 ноября 1909 года, приезжал в Ясную Поляну к Толстому, чтобы уладить этот юридический вопрос. В книге Георгия Ореханова „В.Г.Чертков в жизни Л.Н.Толстого“ опубликованы два письма Саши к Черткову, написанные 11 и 27 октября. Они не оставляют сомнений в том, что второе юридическое завещание тщательно готовилось враждебной С.А. „командой Черткова“. 11 октября: „(Самое важное) На днях много думала о завещании отца и пришло в голову, что лучше было бы написать такое завещание и закрепить его подписями свидетелей, объявить сыновьям при жизни о своем желании и воле. Дня три тому назад я говорила об этом с папа. Я сказала ему, что была у Муравьева, что Муравьев сказал, что завещание папа недействительно и что, по моему мнению, следовало бы сделать. На мои слова о недействительности завещания он сказал: ну что же, это можно сделать, можно в Туле. Об остальном сказал, что подумает, а что это хорошо в том отношении, что если он объявит о своем желании при жизни, это не будет так, как будто он подозревает детей, что они не исполнят его воли, если же после смерти окажется такая бумага, то сыновья, Сережа например, будут оскорблены, что отец подумал, что они не исполнят его воли без нотариальной бумаги. Из разговора с отцом вынесла впечатление, что он исполнит всё, что нужно. Теперь думайте и решайте вы, как лучше. Нельзя ли поднять речь о всех сочинениях? Прошу вас, не медлите. Когда приедет Таня, будет много труднее, а может быть, и совсем невозможно что-либо устроить“. Таким образом, юридическое завещание готовилось не только за спиной С.А., но и без ведома старших детей, Сергея и Татьяны, которые в семейном конфликте были на стороне отца. Оно готовилось в глубочайшей тайне и готовилось именно „командой Черткова“, в которую, увы, входила и младшая дочь Толстых Саша. Самое неприятное место в этом письме то, где она поднимает вопрос о лишении матери прав на сочинения, написанные до 1881 года, предлагая решать это В.Г. Саша в то время не любила мать и, к сожалению, имела на то некоторое право. Еще в детстве она узнала, что родилась в ночь после первой попытки отца уйти от матери в июне 1884 года. Она также знала, что, будучи беременной ею, мать ходила к тульской акушерке с просьбой устроить искусственный выкидыш. Акушерка отказалась, за что С.А. потом благодарила Бога. Тем не менее она не баловала Сашу и не уделяла ей того внимания, которое досталось другим детям. Она держала ее на дистанции, часто раздражалась на нее, оскорбляла и унижала. Дочь отвечала матери дерзостью и непослушанием. Поднимала ли она сама перед отцом вопрос о том, чтобы лишить мать и сыновей всех прав на сочинения Л.Н.? Во всяком случае, из ее письма очевидно, что в вопросе о завещании Толстой был не ведущим, а ведомым („…он исполнит всё, что нужно“), И действительно, погружаясь в дневники и письма Толстого этого времени, мы видим, насколько Л.Н. был далек от самостоятельного принятия каких-либо практических решений. По крайней мере, без толчков извне он сам не принял бы никаких решений. Однако в воспоминаниях Саши, Черткова и Ф.А.Страхова это выглядит так, будто решение отца лишить С.А. всех прав на его литературное наследие было для них самих полной неожиданностью. „Он сейчас же пошел в свой кабинет и увел туда с собою Александру Львовну и меня, — пишет Ф.А.Страхов о своем первом визите к Л.Н. — Я вас удивлю своим крайним решением, — обратился он к нам обоим с доброй улыбкой на лице. — Я хочу быть plus royaliste que le roi [23] . Я хочу, Саша, отдать тебе одной всё, понимаешь? Всё, не исключая и того, о чем была сделана оговорка в том моем газетном заявлении. — Мы стояли перед ним, пораженные как молнией этими его словами: „одной“ и „всё“. Он же произнес их с такой простотой, как будто он сообщал нам о самом незначительном приключении, случившемся с ним во время прогулки“. „1 ноября 1909 года отец подписал новое завещание, составленное адвокатом Муравьевым, — вспоминала о том же Александра Львовна. — Вначале отец думал оставить права на все свои сочинения нам троим, более близким ему, Сереже, Тане и мне, чтобы мы в свою очередь передали эти права на общее пользование. Но один раз, когда я утром пришла к нему в кабинет, он вдруг сказал: „Саша, я решил сделать завещание на тебя одну“ — и вопросительно поглядел на меня. Я молчала. Мне представилась громадная ответственность, ложившаяся на меня, нападки семьи, обида старших брата и сестры, и вместе с тем в душе росло чувство гордости, счастья, что он доверяет мне такое громадное дело. — Что же ты молчишь? — сказал он. Я высказала ему свои сомнения. — Нет, я так решил, — сказал он твердо, — ты единственная сейчас осталась жить со мной, и вполне естественно, что я поручаю тебе это дело. В случае же твоей смерти, — и он ласково засмеялся, — права перейдут к Тане“. У нас нет никаких оснований не доверять этим воспоминаниям. Атмосфера в яснополянском доме была такова, что Толстой вполне мог самостоятельно принять крайнее решение о передаче всех прав одной Саше, единственной из его наследников, в ком он мог не сомневаться. Но, судя по дневнику, никакой радости от этого Толстой не испытывал. 26 октября : „Не спал до 3-х, и было тоскливо, но я не отдавался вполне. Проснулся поздно. Вернулась Софья Андреевна. Я рад ей, но очень возбуждена… Приехал Страхов. Ничего не делал утром. Хорошее письмо Черткова. Он говорит мне яснее то, что я сам думал. Разговор с Страховым был тяжел по требованиям Черткова, потому что надо иметь дело с правительством. Кажется, решу всё самым простым и естественным способом — Саша. Хочу и прежние, до 82… Вечер. Еще разговор с Страховым. Я согласился. Но жалею, что не сказал, что мне всё это очень тяжело, и лучшее — неделание“. С.А. вернулась из Москвы в день приезда Страхова. Это чуть не сорвало план „команды Черткова“ решить вопрос о завещании в ее отсутствие. Душевное состояние Толстого было „тяжелым“. У него были проблемы с памятью: он перепутал 1881-й и 82-й годы. „…сомнительно, что буду жив: слабость, сонливость“, — пишет он в дневнике 28 октября, „…неестественно много спал“ (запись от 29 октября). „Необыкновенно странное, тоскливое состояние. Не могу заснуть, два часа (ночи)“ (31 октября, накануне подписания завещания). Согласитесь, что в подобном физическом и моральном состоянии духовные акты такого колоссального значения, каковым было завещание Толстого, не подписываются. Но это при нормальных условиях. А ситуация, в которой оказался Толстой, была совершенно ненормальной. Об этом можно судить по второму письму Саши Черткову, написанному 27 октября. „Владимир Григорьевич, хотя Страхов и передает вам всё дело, считаю нужным еще более подробно изложить вам свое мнение. 1) Разглашать дело никоим образом нельзя. Если семья узнает об этом, то последние дни отца будут мучением. Вспомните историю Стокгольма: истерику, морфий, бросание на пол и т. п., не ручаюсь даже и за то, что не потребуют бумагу назад и не разорвут ее. Разглашение немыслимо. С этим согласен Лев Николаевич. 2) И отец и я считаем Сережу с его карточной игрой очень ненадежным. Таня же как-то на мой вопрос о том, будет ли она пользоваться сочинениями, сказала: „с какой же стати я буду отказываться от денег, которые пойдут братьям на кутежи, лучше взять и на них сделать доброе дело“. Остаюсь я одна. Решайте, вы все, друзья, можете ли вы доверить мне это, такой великой важности дело… Я, самая младшая, менее всех в семье любимая, и вдруг мне поручили такое дело, через меня вырвали эти деньги у семьи! Меня возненавидят, это наверное. Но всё равно, я этого не боюсь. После смерти отца единственно, что останется для меня дорогого, это его мысли. Так решайте же, но только поскорее и в праздник, чтобы приезд Гольденвейзера не возбудил подозрения. Всякие завещания и обещания приеду подписать, если нужно“. В письме к брату Михаилу, написанному уже в эмиграции, много лет спустя, перед началом Великой Отечественной войны, Т.Л.Сухотина-Толстая писала: „Кто главным образом повредил в этом деле (отношениях родителей. — П.Б. ) — это Саша. Больше чем Чертков. Она была молода… Она видела только страдания отца, и, любя его всем сердцем, она думала, что он может начать новую жизнь от своей старой подруги и быть счастливым“. Письма Саши к Черткову вызывают скорее чувство сострадания к ней. Она так переполнена героизмом, жертвенностью и при этом слепо доверяет „друзьям“, чужим людям, интриговавшим против ее родной матери, что сама не замечает, как становится подставным юридическим лицом в „деле“ передачи всех литературных прав отца… одному Черткову. Если бы на месте Черткова был другой человек, с меркантильными соображениями, вся эта история оказалась бы просто „грязным“ криминальным сюжетом. Но Чертков не искал себе материальной выгоды. При этом он взваливал на себя колоссальную моральную ответственность перед современниками и потомками. Ни один нормальный человек, в здравом уме не решился бы на это. Но Чертков решился. Чертков искренне верил, что делает эту „грязную“ работу для того, чтобы Учитель после смерти предстал в абсолютной моральной чистоте, не запятнанный использованием его великих творений семьей для получения материальной выгоды. 1 ноября Толстой пишет в дневнике: „Сегодня приехали Голденвейзер и Страхов, привезли от Черткова бумаги. Я всё переделал. Довольно скучно“. Катастрофа Если последовательно читать все свидетельства яснополянской жизни после 22 июня 1910 года, можно повредиться умом. Полгода „команде Черткова“ вместе с Толстым удавалось скрывать существование тайного завещания, которое лишало семью прав на литературное наследство. Но когда это стало всплывать на поверхность, разразился чудовищный скандал. Нет смысла искать в этой истории правых и виноватых. Нужно всегда помнить о том, что ситуация, в которой оказался Толстой и его близкие, была беспрецедентна. Никто из героев этого сюжета не был к нему готов. Да и сюжет оказался слишком парадоксальным: в нем соединились „Король Лир“ Шекспира и „Тарас Бульба“ Гоголя. Как ни пытался Толстой „бежать“ от этой проблемы, она не давала ему покоя. Ему было стыдно, что после его смерти дети узнают о недоверии отца, о тайне, с которой он прожил последний год жизни. Неловкость по отношению к старшей сестре испытывала Саша. Наконец, во втором варианте формального завещания, подписанного 1 ноября 1909 года, тоже было серьезное юридическое упущение. Не было указано, кто будет наследником литературных прав в случае непредвиденной смерти Саши. Летом 1910 года у Саша обнаружили признаки чахотки. Слабые легкие были наследственным кошмаром Толстых. От чахотки скончались два брата Л.Н. — Дмитрий и Николай. Он всю жизнь подозревал в себе эту болезнь, от которой убегал лечиться в самарские степи. Смерть от чахотки любимого в семье Толстых Чехова в 1904 году еще не была забыта. И Саша поехала в Крым, где быстро встала на ноги. Кстати, в Крыму она на время отказалась от вегетарианства, несовместимого с лечением туберкулеза. Болезнь Саши сыграла весьма значительную роль в истории ухода Толстого. Ведь и то, что Л.Н. выбрал направлением бегства именно юг (Болгария или Кавказ), было связано с больными легкими дочери. Летом же 1910 года сам собою возник вопрос: что будет с наследством Толстого в случае смерти Саши? Это должно было встревожить и Черткова. Даже в первую очередь Черткова. Без Саши, этого подставного юридического лица, завещание Л.Н. теряло смысл. В.Г. опять-таки лишался всего. И вот в июне-июле 1910 года повторяется ситуация осени 1909-го. Сначала Л.Н., измученный поведением жены, отправляется отдохнуть к „милому другу“, который живет уже не в Крекшине, а в имении Отрадное близ села Мещерское Московской губернии. Его сопровождают вернувшаяся из Крыма, но всё еще физически слабая Саша, Маковицкий и молодой секретарь Валентин Булгаков. Как и в 1909 году, отъезду предшествовали ссоры с женой и обмороки. Ссора была связана с черкесом, которого графиня, по примеру соседней помещицы Звегинцевой, наняла для охраны Ясной. Черкес не пьет, его не подкупишь, он безжалостен к русским мужикам. Однажды Толстой увидел, как Ахмет ведет на аркане из кнута его бывшего ученика в яснополянской школе старого крестьянина Прокофия Власова. Другой раз он встретился с парнем, который спросил: можно пройти лесом? „Почему нельзя?“ — удивился Л.Н. „Черкес сильно бьет…“ Находясь в Мещерском с 12 по 23 июня, Толстой отдыхает душой и плодотворно работает: пишет два небольших художественных текста (в том числе гениальный психологический этюд „Нечаянно“), правит корректуры книги „Путь жизни“. Но еще больше он гуляет по окрестностям, разговаривает с людьми. Толстой посещает две расположенные недалеко психиатрические больницы, живо интересуясь условиями жизни больных и беседуя с ними. Наслышавшись и начитавшись ужасов о психиатрических лечебницах (вспомним „Палату № 6“ Чехова), Толстой крайне удивлен: сумасшедшие в России живут куда сытнее и комфортнее большинства крестьян! Самых спокойных еще и расселяют по крестьянским избам, платя за их пансион по 9 рублей в месяц, что выгодно и государству, и крестьянам. Но даже и буйных не только никогда не бьют, но и не связывают, а помещают в специальные комнаты с мягкими стенами и неразбиваемыми стеклами. Воля здесь такая, что однажды больной запросто зарубил топором работника из обслуживающего персонала. Другой „больной“, явный симулянт, убийца, приговоренный к повешению, смело спорит с Толстым. Выясняется, что он читал почти все его статьи. Толстой поражен. „А вы спросите, как его зовут“, — устало предлагает врач. „Петр Первый“, — нехотя отвечает „больной“, и Толстой видит, как ему стыдно, как надоело симулировать. Об этом Л.Н. простодушно сообщает С.А. в письмах из Мещерского: „У нас всё хорошо. Вчера ездил верхом в деревню, где душевно больные женщины… И больные женщины были интересны. А дома пришли из Троицкого в 3-х верстах врачи пригласить к себе на спектакль синематографа. Троицкое это окружная больница для душевно больных самых тяжелых. Их там 1000 человек. Я обещал им приехать…“ Воспаленный разум С.А. немедленно выстраивает логическую связь: ее болезнь, бегство мужа к Черткову, интерес мужа к психиатрическим больницам, куда он с Чертковым, по-видимому, собирается ее упрятать. Разумеется, такой мысли не было и быть не могло в голове Толстого. Но его интерес к проблеме безумия в это время не случаен. Именно этим летом он пишет статью „О безумии“. Вернувшись в Ясную, Л.Н. изучает книгу профессора С.С.Корсакова „Курс психиатрии“ и находит в ней явные параллели с болезнью С.А. Но в дневнике в Отрадном Л.Н. пишет: „Хочу попытаться сознательно бороться с Соней добром, любовью“. Вскоре его жена прочитает эту запись и увидит в ней только одно: „Хочу бороться с Соней“. 22 июня поведение С.А. становится неуправляемым. Она посылает мужу и дочери телеграмму за подписью Феокритовой (чтобы не подумали, что это просто ее домыслы): „Софье Андреевне сильное нервное расстройство, бессонницы, плачет, пульс сто, просит телеграфировать. Варя“. Затем уже за своей подписью она умоляет мужа немедленно приехать. В ответ 2 3 июня она получает телеграмму: „Удобнее приехать завтра днем но если необходимо приедем ночью“. Слово „удобнее“ взрывает ее. Она видит в нем „бессердечный“ стиль Черткова. Феокритова утверждает в своем дневнике (которому, впрочем, можно верить с большой осторожностью), что истерический припадок С.А. был вызван проблемой завещания. Она решила, что в Мещерском Л.Н. под давлением Черткова и Саши подпишет завещательный документ против семьи. (Она не знала, что такой документ уже подписан.) Она была уверена, что Толстой с Чертковым не зря посещают психиатрические клиники: ищут местечко для нее. Она кричала Феокритовой, что не допустит этого, что раньше покончит с собой. Она писала предсмертные записки, которые грозила через сыновей напечатать в газетах после своей смерти, чтобы все поняли, что ее муж — убийца. И в это же время в Отрадное приходит „радостное“ сообщение, что власти разрешают Черткову вернуться в Телятинки близ Ясной Поляны на срок пребывания там матери. Это была странная формулировка. Все понимают, что это фактическое снятие запрета на пребывание В.Г. в Тульской губернии и что отныне ученик может жить рядом со своим учителем и ежедневно встречаться с ним. И этим Толстой тоже спешит обрадовать жену. Непонимание между супругами, их нечуткость к душевному настроению своей „половины“ становятся поистине катастрофическими. С.А. во всем видится „заговор“ и желание мужа избавиться от нее ради Черткова. Л.Н. бесконечно „удивлен“ грубым отношением жены к такому замечательному человеку. Он настолько ослеплен, что словно не замечает, как Чертков упорно и деспотически изгоняет С.А. из будущей сферы распоряжения наследием Л.Н., не считаясь при этом ни с почти полувековым семейным союзом, ни с любовью матери к своим детям, ни с ее душевным состоянием. Он, она, они 23 июня 1910 года Толстой с Сашей возвращаются в Ясную Поляну. 27 июля в Телятинки „к матери“ приезжает Чертков и начинает ежедневно посещать яснополянский дом, чем буквально сводит графиню с ума. Умный зять Толстого М.С.Сухотин, вызванный в Ясную вместе с Т.Л.Сухотиной-Толстой тревожной телеграммой Саши, попытался в своем дневнике назвать все причины болезненного состояния тещи. „1) Любовь к Л.Н. совершенно искренняя, но отчасти патологическая, так как ее главная составная часть — это страстность, не вполне нормальная в женщине 65 лет к мужчине 81 г., страстность, которую по понятным причинам удовлетворить трудно. 2) Как результат страстности является ревность. Ревность всегда была отрицательной чертой С.А., но прежде она вызывалась всё-таки женщинами, которые как-никак, а могли же нравиться Л.Н. как мужчине, а теперь мужчиной, Чертковым. Поэтому ревность вызывает в разгоряченном мозгу С.А. самые постыдные для Л.Н. картины. 3) Оскорбленное самолюбие. Это понятно. То, что Л.Н. не желает давать читать жене как нечто вполне интимное, дается Черткову, а Ч. дает переписывать своим темным секретарям. Достоинству жены действительно нанесен удар. 4) Властолюбие. Это чувство, конечно, уязвлено Чертковым. С.А. понимает, что Ч. уже на первом плане. 5) Корыстолюбие. Всё, что писано рукой Л.Н., будет иметь, конечно, большую ценность. Эту ценность С.А. еще и преувеличивает так, что ценность этих дневников приняла в голове С.А. размеры несколько фантастические; а вдруг она или ее милый Андрюша ничем после смерти Л.Н. не попользуются. 6) Истеричность. Конечно, играет роль. Сила восприятия всех неприятностей, сила выражения своих чувств, очевидно, ненормальны, и, может быть, эта ненормальность и соприкасается с областью психопатии. 7) Страх за свою посмертную славу. А ну, как дневники Л.Н. будут когда-нибудь напечатаны и там окажется, что за С.А., которая и раньше действительно была всегда тяжелым крестом в жизни Л.Н.?“ К этим семи „пунктам“ нечего добавить. Разве что смягчить некоторые формулировки. (Единственное, чего почему-то не учитывает Сухотин и что заметил далекий от семьи Горький — общая физическая и психическая усталость С.А., прожившей почти полвека с самым сложным человеком XIX столетия и родившей ему тринадцать детей). Гораздо больше сомнений вызывает попытка Сухотина объяснить поведение Л.Н. „Его понять труднее. Иногда он доходит до белого каления, шатается, весь бледный и дрожащий, задыхается, с дрожью в голосе говорит о том, что выкидывает она. Тогда он понятен. Но это редко. Гораздо менее он понятен, когда он терпелив, но холоден, ласков с С.А., но презрителен, любовен, но под этой любовностью чувствуется лишь одно самообладание и настойчивое исполнение толстовской этики. Он так же точно и аккуратно утром гуляет, до завтрака занимается, после завтрака верхом ездит, перед обедом отдыхает, после обеда в шахматы играет. Всё так же он любит беззаветно Черткова и всё так же, я думаю, в глубине души презирает С.А. Когда-то он сказал дочери Маше: „Когда я слышу ее торопливую походку, приближающуюся к моему кабинету, руки у меня начинают трястись от негодования“. С годами, думаю, что негодование мало-помалу переходит в более спокойное презрение“. Проблема была в том, что душевное состояние С.А. было у всех на виду. Толстой же в своем отношении к жене был более скрытен. О нем можно судить по его дневникам, особенно тайным, которые, как он тщетно предполагал, не прочитает его супруга. Из этих дневников вырисовывается необыкновенной сложности картина. С одной стороны, Толстой еще до обследования С.А. крупнейшим психиатром того времени Г.И.Россолимо понимал, что его жена душевно больна. Записи об этом в его дневнике мы обнаружим задолго до того кошмара, который случился в Ясной летом-осенью 1910 года [24] . Поэтому, когда в Отрадном Л.Н. писал о „борьбе“, которую собирается вести с женой „добром, любовью“, это не было для него каким-то внутренним открытием. Это была позиция Толстого, отрицавшего возможность психиатрического лечения человека и считавшего, что бороться с недугом можно лишь „добром, любовью“. В этом плане поразительна его реакция на посещение Ясной Поляны профессором Россолимо. Россолимо был потрясен состоянием С.А. Он сказал, что не представляет себе, каким образом Толстой может жить с этой женщиной. Его диагноз был неумолим: „Дегенеративная двойная конституция: паронойяльная и истерическая, с преобладанием первой“. И вот, казалось бы, диагноз Россолимо должен был стать для Л.Н. подарком, если бы он, как пишет Сухотин, „презрительно“ относился к жене. Ведь это давало моральное право потребовать от старших детей изоляции С.А. |