Басинский Бегство из рая. Лев Толстой Бегство из рая
 Скачать 0.79 Mb.
|
|
— Что это такое читали? — Письмо какое-то. — Чье? — Я не знаю: о крестьянском банке какого-то человека. — Нет, а раньше что читали: не Черткова письмо? — Это только выдержку читал Лев Николаевич. — Это он соблазняет папа ехать в Стокгольм. Мерзавец! Это для папа смерть. — Нет, кажется, Лев Николаевич сам прочитал в газетах, Чертков ему ничего не советовал. — А он хотел с ним ехать? — Кажется, хотел. — И Саша тоже хочет устроить себе пикник в Швецию. — Почему же пикник? Она едет с отцом. С.А. вдруг приходит в голову, что ее хотят отравить и сделать это должен личный врач Толстого Маковицкий. Она одновременно и собирается ехать с мужем в Швецию, даже заказывает себе новые платья для поездки, и всячески пытается остановить супруга. С.А. никогда не была за границей, и эта поездка пугает ее. Она внушила себе мысль, что кто-то из них двоих непременно умрет. И вот, форсируя события, 27 июля она на глазах мужа пытается выпить пузырек с морфием. Л.Н. отнял пузырек и бросил под лестницу. От поездки в Швецию пришлось отказаться. Июль 1909 года стал моментом истины для заинтересованных в вопросе о завещании лиц. Присутствовавший в Ясной Поляне юрист И.В.Денисенко открыл участникам этой истории глаза на юридическую сторону вопроса. В это время С.А. задумала судиться с «Посредником» и другими издателями, перепечатавшими из «Азбуки» некоторые вещи Толстого 70-х годов (например, «Кавказский пленник»). Она считала их своей собственностью и через доверенное лицо обратилась к адвокату с просьбой составить судебную жалобу. Адвокат поинтересовался: на основании какого документа она возбуждает судебное преследование? На основании доверенности. На основании доверенности нельзя, объяснил адвокат. Нужен документ от мужа с передачей прав на издательство. Толстой не только категорически отказался выдать жене такой документ, но и был крайне возмущен ее поведением по отношению к народным издательствам. Настолько возмущен, что, в свою очередь, решил оставить жену вовсе без каких-либо прав на свои произведения. «В июле 1909 года, — писал Денисенко, — когда я был в Ясной Поляне, Лев Николаевич Толстой собирался на конгресс мира в Стокгольм, против чего была Софья Андреевна. Это вызвало целый ряд недоразумений, и Софья Андреевна тогда заболела, не желая, чтобы Лев Николаевич поехал на конгресс. Как-то она позвала меня к себе спальню и, показавши мне общую доверенность на управление делами, выданную ей уже давно Львом Николаевичем, спросила меня, может ли она по этой доверенности продать третьему лицу право на издание произведений Льва Николаевича, а главное возбудить преследование против Сергеенко и какого-то учителя военной гимназии за составление ими из произведений Льва Николаевича сборников и хрестоматий, ввиду того, что эти сборники могут причинить ей, С.А.-не, большой материальный ущерб… Кажется, на другой день после этого, днем, я с женою и детьми были в парке на ягодах. Жена попросила меня зачем-то сходить во флигель. Я пошел по аллее, проходящей между цветами, и тут совершенно неожиданно встретил Льва Николаевича. Вид его меня поразил. Он был сгорбленный, лицо измученное, глаза потухшие, казался слабым, каким я его никогда не видал. При встрече он быстро схватил меня за руку и сказал со слезами на глазах: „Голубчик, Иван Васильевич, что она со мною делает! Она требует от меня доверенности на возбуждение преследования. Ведь я этого не могу сделать… Это было бы против моих убеждений“. Затем, пройдя со мною несколько шагов, он сказал мне: „У меня к вам большая просьба, пусть только она останется пока между нами, не говорите о ней никому, даже Саше. Составьте, пожалуйста, для меня бумагу, в которой бы я мог объявить во всеобщее сведение, что все мои произведения, когда бы-то ни было мною написанные, я передаю во всеобщее пользование…“» В дневнике от 12 июля Л.Н. пишет: «Вчера вечером было тяжело от разговоров Софьи Андреевны о печатании и преследовании судом. Если бы она знала и поняла, как она одна отравляет мои последние часы, дни, месяцы жизни! А сказать и не умею и не надеюсь ни на какое воздействие на нее каких бы то ни было слов». Накануне этой записи Толстой и принял решение поехать в Стокгольм. «Решил ехать в Штокгольм (так у Толстого — П.Б. ). На душе хорошо». В паутине «юридизма» В 1922 году Чертков выпустил книгу «Уход Толстого», в которой попытался скрыть свое участие в составлении юридического завещания Толстого. Он объяснил сам факт появления этого документа исключительно безнравственной позицией супруги писателя и некоторых членов его семьи. Книга Черткова вызвала возмущение у многих современников, среди которых был и Максим Горький. В берлинском журнале «Беседа» Горький опубликовал очерк о графине Толстой, которую не любил, но которую тем не менее попытался защитить и оправдать. «Для меня неясно, кто именно из людей, окружавших Льва Толстого в эти дни, был вполне нормален психически, — заявлял Горький. — И я не понимаю: почему, признав его жену душевно ненормальной, нормальные люди не догадались обратить должное внимание на нее и не могли изолировать ее». Это действительно больной и даже страшный вопрос. Разрешить эту ситуацию могли только самые близкие люди. По разным причинам они не сделали этого. Это глубоко семейная проблема, касаться которой даже сегодня нужно предельно осторожно. Но одно можно сказать определенно: субъективной вины жены Толстого здесь не было. Не может быть виновен человек, который не способен управлять собой, сам же это прекрасно понимает и сам страдает от этого. Горький так объяснял ее положение: «В конце концов — что же случилось? Только то, что женщина, прожив пятьдесят трудных лет с великим художником, крайне своеобразным и мятежным человеком, женщина, которая была единственным другом на всем его жизненном пути и деятельной помощницей в работе, — страшно устала, что вполне понятно. В то же время она, старуха, видя, что колоссальный человек, муж ее, отламывается от мира, почувствовала себя одинокой, никому не нужной, и это возмутило ее. В состоянии возмущения тем, что чужие люди отталкивают ее прочь с места, которое она полвека занимала, София Толстая, говорят, повела себя недостаточно лояльно по отношению к частоколу морали, который возведен для ограничения человека людями (так у Горького — П.Б. ), плохо выдумавшими себя. Затем возмущение приняло у нее характер почти безумия. А затем она, покинутая всеми, одиноко умерла, и после смерти о ней вспомнили для того, чтоб с наслаждением клеветать на нее. Вот и всё». Роль Черткова в написании завещания Толстого была, конечно, огромной. Во-первых, без Черткова завещания не было бы. Всякий, кто сколько-нибудь представляет себе душевный склад личности Толстого, должен понимать, что подготовка этой юридической бумаги, которая переписывалась несколько раз (!), была для него, пожалуй, самым тяжелым испытанием в жизни. И дело даже не в мировоззрении Толстого, согласно которому нельзя решать духовный вопрос, прибегая к помощи государства. Главное — это душевный склад его личности, особенно в последние годы, месяцы и дни жизни. Подписать юридический документ против семьи означало для него возбудить в людях зло по отношению к другим, причем в самых близких людях, за которых Л.Н. чувствовал свою ответственность. Во-вторых, в своей книге Чертков скрыл факт, что в 1904 году он вынудил Л.Н. ответить на «вопросник», который уже являлся в глазах В.Г. формальным завещанием. До 1909 года Чертков не знал, что этот «вопросник» не имеет юридической силы. Но даже не зная об этом, он тем не менее втянул Толстого в создание еще одной формальной бумаги — первого варианта юридического завещания, подписанного Л.Н. на даче Черткова в Крекшино 18 сентября 1909 года. Да, Чертков был прав, когда писал, что «решение его (Толстого — П.Б. ) прибегнуть к завещанию было предпринято без моего ведома и во время моей вынужденной разлуки с ним». Но он не пишет, что при Толстом постоянно находились три его доверенных лица: Саша, Гусев и Маковицкий. Он не пишет, что секретари Толстого Гусев и Булгаков были определены в яснополянский дом Чертковым, причем на условиях, мягко говоря, вызывающих смущение. Например, Булгаков должен был вести ежедневные записи о том, что происходит в доме, и передавать их (!) Черткову. Фактически это была слежка за Л.Н. и его семьей. Наконец, Чертков не пишет, что на протяжении всей «разлуки» с Л.Н. он неоднократно донимал его письменными просьбами о юридическом оформлении своих прав на его новые тексты. Эти просьбы терзали Толстого, вызывали в нем «неприятное» чувство, но каждый раз Л.Н. соглашался с ними. Беспредельная любовь к Черткову — один из самых загадочных феноменов душевной жизни Толстого. Сколько раз во время переписки и прямого общения Чертков грубо вторгался в семейные отношения, интригуя против жены Толстого и дочерей, которых отец любил больше всего на свете! И всякий раз это не только сходило Черткову с рук, но и он выходил победителем. Всегда! «Получил, милый друг, ваше разочаровавшее меня во всех отношениях письмо. И за то спасибо. Разочаровало то, что о себе ничего не пишете определенного. А я всё жду. Разочаровало, и даже неприятно было о моих писаниях, до от какого-то года. Провались все эти писания к „дьяволу“, только бы не вызывали они недобрых чувств», — пишет Толстой в Крекшино из Кочетов. Что это за писания? Чертков просил передать в готовящийся по случаю пятидесятилетия Литературного фонда сборник повесть «Дьявол», которую Толстой двадцать лет прятал от жены под обшивкой кресла, но она была обнаружена и вызвала ярость у С.А. Он уточнял, что поскольку С.А. выдает повесть как написанную до 1881 года, это может вызвать проблемы при публикации. Что это, если не вторжение в интимные дела семьи? И это вторжение было тесно связано с проблемой литературных прав, на которые претендовал Чертков. В декабре 1909 года по настоятельной просьбе Черткова Толстой письменно подтверждает его исключительные права как «уполномоченного Л.Н.Толстого по делу проведения в печать впервые появляющихся писаний». Это был венец многоступенчатых попыток Черткова стать юридически законным единственным литературным агентом при Толстом. Опубликованное сразу в нескольких газетах («Новая Русь», «Русское слово» и «Русские ведомости) с одобрительной припиской Толстого „Письмо в редакцию“ Черткова стало видимой верхушкой айсберга под названием „Завещание Толстого“. И последнее. Говоря о „вынужденной разлуке“ с Толстым, Чертков странно „забыл“, что 30 июня и 1 июля 1909 года он и Л.Н. встречались в деревне Суворово в трех с половиной верстах от Кочетов. Это „радостное свидание“ организовала дочь Толстого Татьяна Сухотина. Свидание было тайным, ибо о нем не знала СА Ее муж в это время гостил у дочери в Кочетах. Но с точки зрения закона оно было неподсудно. Суворово находилось в Орловской губернии (на границе с Тульской), а Черткову был запрещен въезд лишь в Тульскую губернию. О чем они говорили с Чертковым? По свидетельству Маковицкого, тоже гостившего в Кочетах, Толстой, вернувшись с последнего свидания, „чувствовал себя слабым после напряжения, вызванного серьезными разговорами с Чертковым“. 2 июля Толстой спал до 9 утра, потом еще лежал в постели и почти весь день не работал, раскладывал пасьянсы и опять-таки спал. „Пульс был неравномерен, — фиксировал Маковицкий, — и реже обыкновенного: к четырем часам дня, когда Л.Н. лежал, пал на 60, температура — 36, а у Л.Н. норма 72 и 36,6. Изжога, озноб в спине, и холодно всему телу“. Таково было физическое состояние Толстого перед тем, как вернуться в Ясную Поляну, где и грянул „стокгольмский“ семейный кризис. Приглашение на казнь Кем было написано первое формальное завещание? Последние два года Толстой был тяжело (смертельно) болен. Его секретарь Гусев описывает в дневнике обмороки, которые случались с Л.Н. и сопровождались частичной потерей памяти, когда Толстой вдруг забывал имена своих детей и внуков, не узнавал их лиц, интересовался, где находятся Хамовники, и даже мог спросить: не приезжал ли вчера его брат „Митенька“? Дмитрий Николаевич Толстой скончался в 1856 году, за полвека до того, как Гусев стал секретарем Толстого, его смерть была подробно описана в „Анне Карениной“, созданной в 70-е годы. В июле 1909 года, незадолго до того, как написать первое формальное завещание, Толстой забыл о том, что он уже не является хозяином Ясной Поляны. Он искренне думал, что продолжает владеть этой землей, страдал от этого и хотел отдать ее крестьянам. В это трудно поверить, но тому есть два свидетельства. В дневнике Толстого от 23 июля есть запись: „Решил отдать землю. Вчера говорил с Иваном Васильевичем. Как трудно избавиться от этой пакостной, грешной собственности. Помоги, помоги, помоги“. Значит, он говорил с юристом Денисенко не только о литературных правах? Значит, в его голове как-то соединились литературные права и собственность на землю, которой он не владел с 1892 года? Дневник его дочери Татьяны Львовны подтверждает это. „…в Ясной, когда я там была в июле и общее настроение было очень тяжелое, он мне как-то сказал, что ему страшно тяжела земельная собственность. Я была поражена. — Папа! Да ведь ты ничем не владеешь?! — Как? А Ясной Поляной? — Да нет! Ты же ее передал своим наследникам, как и всё остальное. Он меня остановил и сказал: — Ну, расскажи же мне всё, как обстоят дела“. Напомним, что в это время Л.Н. в сопровождении Черткова и Саши собирался поехать в Стокгольм. Так, может, поведение его жены, не пустившей его туда, не было таким уж безумным? Может, безумием было как раз провоцировать его на поездку? Зачем он вообще хотел ехать в Швецию? 30 июля, когда под давлением жены он уже почти отказался от поездки, между ним и Маковицким состоялся очень странный разговор. Врач массировал Л.Н. больную ногу. Неожиданно Толстой спросил: — Обращаюсь к вам, как к близкому другу, скромному, воздержанному человеку: я хочу из дому уйти куда-нибудь за границу. Как быть с паспортом? Разговор о паспорте продолжился и на следующий вечер. Маковицкий рассказал Л.Н. о процедуре получения заграничного паспорта. — Очень сложно, — сказал Л.Н. — Нельзя так сделать, чтобы не стало известно? 21 августа в присутствии близких Толстой сказал удивительную фразу, которая точно отражает его тогдашнее душевное состояние: — Если бы я сотворял людей, я сотворил бы их старыми, чтобы они постепенно становились детьми. 28 августа писателю исполнился восемьдесят один год. „Мне три года в кубе“, — пошутил Толстой во время завтрака [22] . А 2 сентября происходят судорожные сборы в Крекшино. Судорожные потому, что Чертков испугал Толстого, будто бы за время его отсутствия в Ясной Поляне произведут обыск и арестуют последние его писания. Напутанный старец, сообщает Маковицкий, „берет с собой всё, что можно: рукописи, начатые свои статьи, даже и книжный материал к ним“. Путь в Крекшино лежит через Москву. Толстой не был там много лет. Город неузнаваемо изменился. Появились конки и трамвай. В музыкальном магазине Циммермана продается новейший аппарат, воспроизводящий игру знаменитых пианистов. В Хамовнический дом проведен телефон. Эти достижения цивилизации ошеломили Л.Н. „Он с ужасом, — замечает Гольденвейзер, — смотрел на этот огромный людской муравейник и на каждом шагу находил подтверждение своей давнишней ненависти к так называемой цивилизации“. Тем не менее в магазине Циммермана Толстой по-детски восхищается музыкальным аппаратом, ахает, вскрикивает от восторга. Этот аппарат в целях рекламы отправят в Крекшино на весь срок пребывания Л.Н. Крекшинский дневник Толстого (с 5 по 18 сентября 1909 года) вызывает удивительные чувства. Он мудр, но как-то уж слишком по-детски мудр. На человека неподготовленного он и впрямь может произвести впечатление какого-то младенческого лепета. О Боге, о благе, о любви, о значении снов… Толстой вспоминает свой странный сон, как они с братом Сергеем отправились на охоту, а у Л.Н. вместо ружья почему-то кларнет. И вот они приходят к морю (почему — к морю?) и видят корабли, которые на самом деле лебеди. „Стреляй“, — говорит Сергей. Л.Н. берет в рот кларнет, но дунуть в него не может. Тогда стреляет брат, и Толстой просыпается от громкого хлопка. Упали от порыва ветра стоящие возле окна ширмы. В этом дневнике нет ни единого слова о том, что произойдет в день отъезда из Крекшина — о завещании. Такое впечатление, что он совсем не думал об этом. Или он боялся, что дневники прочитает его жена? Невольно возникает вопрос: в какой степени Толстой отдавал себе отчет в том, что он подписал 18 сентября? Ответа на этот вопрос нет, потому что Толстой в дневнике это не комментирует. Есть лишь загадочная запись о разговоре с Чертковым накануне. „Говорил с Чертковым о намерении детей присвоить сочинения, отданные всем. Не хочется верить“. Из этой записи можно сделать осторожный вывод, что вопрос поднял Чертков. Л.Н. рассеян, зато В.Г. ужасно деловит. Вторично напугав старика, на этот раз угрозой обыска в Крекшине, он отправляет в Англию первые экземпляры привезенных им рукописей. Накануне подписания завещания Толстой заблудился в лесу. Он даже испугался, что не найдет обратной дороги домой. Вдруг, откуда ни возьмись, В.Г.! Он шел за Толстым следом. В последний день пребывания Толстой опять заблудился. Его снова вывел к дому Чертков. После прогулки на скамейке Л.Н. рассказывал внукам Соне и Илюше свою „фирменную“ сказку об огурцах. „- Пошел мальчик в огород. Видит, лежит огурец. Вот такой огурец (пальцами показывается размер огурца). Он его взял — хап! и съел!“ „- А хрустит, как взаправдашний, — сказал Илюша. — Но нет, не взаправдашний! Я уж так смотрел, так смотрел за дедушкой — не подсунет ли он взаправдашний. Нет, не подсунул“. „- Как тебе не стыдно думать, что дедушка хитрил! — возмущенно воскликнула старшая Соня. — Это же дедушке обидно!“ В этот день подписано завещание. „Заявляю, что желаю, чтобы все мои сочинения, литературные произведения и писания всякого рода, как уже где-либо напечатанные, так и еще не изданные, написанные или впервые напечатанные с 1-го января 1881 года, а также и все, написанные мною до этого срока, но еще не напечатанные, не составляли бы после моей смерти ничьей собственности, а могли бы быть безвозмездно издаваемы и перепечатываемы всеми, кто этого захочет. Желаю, чтобы все рукописи и бумаги, которые останутся после меня, были бы переданы Владимиру Григорьевичу Черткову, с тем чтобы он и после моей смерти распоряжался ими, как он распоряжается ими теперь, для того, чтобы все мои писания были безвозмездно доступны всем желающим ими пользоваться для издания. Прошу Владимира Григорьевича Черткова выбрать также такое лицо или лица, которому бы он передал это уполномочие на случай своей смерти. Лев Николаевич Толстой. Крекшино, 18 сентября 1909 г. При подписании настоящего завещания присутствовали и сим удостоверяют, что Лев Николаевич Толстой при составлении настоящего завещания был в здравом уме и твердой памяти: Свободный художник Александр Борисович Гольденвейзер. Мещанин Алексей Петрович Сергеенко. Александр Васильевич Калачев, мещанин. Настоящее завещание переписала Александра Толстая“. На обратном пути Толстого чуть не задавила пятитысячная толпа, провожавшая писателя на Курском вокзале. Выручил Чертков. Но это он сообщил в газеты время отправления Л.Н. из Москвы. Когда Толстой сел в коляску на станции Козлова Засека, с ним случился глубокий обморок. Он очнулся только наутро 20 сентября. „… ничего не помню. Рассказывали, что я сначала заговаривался, потом совсем потерял сознание. Как просто и хорошо умереть так“. Бумаги и люди Первое формальное завещание Толстого написано его рукой. Но достаточно бегло сравнить текст этого документа с двумя завещаниями, сделанными в виде дневниковых записей, чтобы понять: |