Беликов В.И. Социолингвистика (2001). Литература по гуманитарным и социальным дисциплинам для высшей школы и средних
 Скачать 2.83 Mb.
|
Глава 2ПРОБЛЕМЫ СОЦИОЛИНГВИСТИКИТридцать лет назад, формулируя задачи социальной лингвистики, В. М. Жирмунский называл две главные: 1) изучение социальной дифференциации языка (в связи с социальным расслоением общества) и 2) изучение социальной обусловленности развития языка [Жирмунский 1969: 14J. В дальнейшем это мнение одного из родоначальников отечественной социолингвистики подверглось коррекции в сторону расширения круга проблем, которыми должны заниматься социолингвисты. Так, В. А. Звегинцев, хотя и считал, что у социолингвистики отсутствуют четкие границы и что некоторые исследователи (например, Д. Хаймз) непомерно расширяют компетенцию этой науки, относил к ведению социолингвистики проблемы речевого общения, эффективное изучение которых возможно только при всестороннем учете "человеческого фактора", и в частности социальных характеристик человека [Звегинцев 1976; 1982]. И всё же проблемы, о которых писал В. М. Жирмунский, являются центральными для социолингвистики, поскольку их решение позволяет, во-первых, представить тот или иной язык в реальных формах его существования, имеющих социальную обусловленность, и, во-вторых, выявить движущие силы языковой эволюции, социальные стимулы (или, напротив, препятствия) происходящих в языке изменений. Иначе говоря, решая две указанные проблемы, социолингвистика отвечает на два кардинальных вопроса: как функционирует язык и как он развивается. Поэтому знакомство читателя с кругом проблем, которыми занимается социолингвистика, начнем с рассмотрения именно этих двух проблем. В ходе рассмотрения мы будем привлекать внимание к разным точкам зрения на решение каждой из проблем, имеющим обращение в современной социолингвистике, а при необходимости и делать экскурсы в прошлое, чтобы показать истоки тех или иных научных взглядов. Однако, прежде чем приступать к анализу социальной обусловленности функционирования и развития языка, необходимо выяснить один важный вопрос, ответ на который полезно учитывать при обращении к собственно социолингвистической проблематике. Это вопрос о самом понятии язык и о различиях между языком и рядом смежных понятий – диалектом, наречием, идиомом и др. 2.1. Соотношение языка и диалектаВ "Лингвистическом энциклопедическом словаре" термин язык имеет два взаимосвязанных значения: во-первых, язык1 – "язык вообще, язык как определенный класс знаковых систем", и во-вторых, язык2 – «конкретный, так называемый этнический, или "идиоэтнический", язык – некоторая реально существующая знаковая система, используемая в некотором социуме, в некоторое время и в некотором пространстве» [Кибрик 1990: 604]. Однако если не понимать социум, время и пространство предельно узко, то окажется, что язык2 является довольно сложно организованным комплексом близких знаковых систем, соотносящихся с членениями социума, времени и пространства. Для этих разновидностей языка2 в лингвистике возникли многочисленные термины – диалект, наречие (например, северно-великорусское наречие), говор, социолект, литературный язык, койне, разговорный язык и т. п., причем часть терминов, возникших в разных лингвистических традициях, с трудом сводимы друг к другу, как это было показано на примере русского термина просторечие. Когда лингвист исследует структуру языка, статус той разновидности языка2, которой он занимается, часто не важен, а выявление и обоснование этого статуса может оказаться самостоятельной и совсем непростой задачей. Для таких случаев в конце концов пришлось изобретать новый термин идиом, обозначающий любую территориально-социальную разновидность языка15. Говоря об "моноэтническом" языке, мы предполагаем, что язык2 тесно связан с народом (при буквальном понимании термина должен находиться с ним во взаимно-однозначном соответствии), а социальные и территориальные варианты языка привязаны к соответствующим подразделениям народа. И в самом деле, относительно недавно русское слово язык имело и еще одно значение: 'сообщество тех, кто говорит на одном языке, народ', именно оно имеется в виду в знакомых с детства строках "и назовет меня всяк сущий в ней язык" – ведь дальше перечисляются представители разных народов (внук славян, тунгус, калмык). Такая метонимия не случайна, поскольку каждый народ говорит на своем языке. При перечислении важнейших признаков разных типов этносов (общность культуры, психологии, происхождения, территории, экономики, наличие самоназвания и др.) язык часто упоминается на первом месте. В то же время хорошо известны примеры, когда разные народы пользуются одним языком (англичане и американцы, аргентинцы и испанцы и др.). Один народ может пользоваться разными языками. Скажем, в недавнем прошлом евреи России и СССР в повседневной жизни говорили на идиш (ашкенази), на грузинском (грузинские евреи), татском (горские евреи), на варианте таджикского (бухарские евреи) или крымско-татарского (караимы и крымчаки), а в религиозных целях использовали древнееврейский. Таким образом, каждая группа евреев пользовалась двумя языками (неродственными), причем один из них – общий для всех групп. Может быть, под языком как признаком этноса в данном случае надо понимать именно древнееврейский? Но женщины часто владели им очень слабо, а их вряд ли стоит исключать из этноса. Возникают довольно сложные отношения: немецким языком пользуются и немцы, и часть швейцарцев, французским – французы и другая часть швейцарцев; французы и немцы – самостоятельные народы. А швейцарцы – единый народ? И если да, то кто такие франко- и германо-швейцарцы? Вот что сами люди думают по поводу собственной национальности [Климчук 1990: 96–97]: Гродненская область Белоруссии: "Да, я поляк. Меня крестили поляком (т. е. по католическому обряду), вот я и поляк. А разве я виноват?" Юг Брестской области Белоруссии: "Теперь я белоруска. Потому что живу в Белоруссии, сюда замуж вышла". – "А раньше?" – "Раньше была украинкой. Село, где я родилась, пятнадцать километров отсюда, это Ровенская область". Закарпатье: "Вообще-то мы русские (т. е. восточные славяне16), теперь мы украинцы (с 1945 г. Закарпатье в составе УССР), а до войны мы были чехами (область находилась в составе Чехословакии)". Вообще говоря, "для себя" каждый из говоривших может пользоваться другим самоназванием, здесь же они употребили "общепринятые" этнонимы, что вовсе не означает реальность их ощущения собственного единства с соответствующими народами. Не так уж редко местные традиции вообще не знают ничего похожего на идентификацию с какой бы то ни было общностью, напоминающей этническую. На литовско-белорусско-польском пограничье издавна многие местные жители свободно говорят на нескольких языках (конечно, в первую очередь они владеют разговорными формами, которые могут заметно отличаться от литературной нормы): с литовцем из Каунаса они говорят по-литовски, с поляком из Варшавы – по-польски, с белорусом из-под Могилева – по-белорусски, с русским из Москвы – по-русски. И считают себя кто литовцем, кто поляком, кто белорусом, кто русским; но многие затрудняются соотнести себя с определенной национальностью. На вопрос "Так кто же вы?" отвечают: "Мы тутэйши" (тутошние, здешние). На вопрос "А на каком языке между собой говорите?" пожимают плечами и не вполне уверенно отвечают: "Мы по-прбсту говорим". На Земле таких мест, где люди считают себя всего-навсего "местными", а свой язык – "обыкновенным", довольно много. Иными словами, наличие четкого представления о собственной национальности и родном языке не универсально. Выявлять, как соотносятся между собою понятия народ (этнос} и язык – это в первую очередь задача этнологии, но есть в ней и лингвистический компонент: не случайно классификация народов основывается на классификации языков. При этом важно понять, как соотносятся родственные идиомы, когда следует говорить о разных языках, а когда о диалектах одного языка. Начнем рассмотрение фактов с наиболее простых случаев, когда в обществе нет письменной традиции. 2.1.1. Соотношение бесписьменных идиомовТрадиционно все общества были бесписьменными и, как правило, имели соседей, с которыми поддерживали контакты разной степени интенсивности и дружелюбия; препятствием служили лишь серьезные физические преграды – горы, пустыни, большие водные пространства. Если язык соседей не был понятен, то коммуникативные потребности решались через двуязычие. Групповая идентичность поддерживалась за счет отделения мира "своих" от мира "чужих", причем категория "своих" была значительно уже того, что принято называть этносом. С возникновением классов и государств, с широким распространением отдельных религий родоплеменная идентичность постепенно утрачивается (но ее отчетливые следы могут столетиями сохраняться в оседлом обществе, как это, например, имеет место у современных черногорцев), локальная идентичность часто перерастает в региональную, возникает сословная / классовая идентичность, постепенно формируется этатическая (государственная). Часто, но отнюдь не всегда, складывается идентичность, объединяющая тех, кто говорит на взаимопонятных идиомах, но, даже явно сложившись, она может играть второстепенную роль по сравнению с остальными. Противопоставление языков свойственно любому обществу и всегда так или иначе привязано к проблеме взаимопонимания, но само понятие взаимопонимания может быть идеологизировано на самых ранних стадиях культурной эволюции. Представители одной группы могут не хотеть понимать своих соседей даже при минимальных языковых отличиях. М. Мид [Mead 1935] описала такой любопытный факт из недавней истории папуасов-мундугуморов (по современной терминологии их принято называть биват). Среди мундугуморов запрет на каннибализм в отношении тех, кто говорит на том же языке, носит сакральный характер; ослушника должна постигнуть скорая и неизбежная смерть. Когда одна группа мундугуморов отселилась с берегов реки Юат во внутренние районы, межгруппового каннибализма не наблюдалось до тех пор, пока одному смельчаку не удалось попробовать представителя соседней группы без катастрофических последствий. В результате было решено, что язык новой группы изменился достаточно, чтобы считаться самостоятельным. Лингвисты давно пытаются как-то объективировать критерий (взаимопонятности идиомов. По значению языковых различий для исследователей С. Е. Яхонтов делит пары идиомов на пять категорий, три из которых представляют практическую значимость и при общении самих носителей языков [Яхонтов 1980: 151-153]:
Другой исследователь еще сильнее огрубляет картину, утверждая, что носители родственных идиомов в речи друг друга "либо понимают очень мало (может быть, 10%) – и мы имеем дело с разными языками, либо почти всё (70% или более) – и мы имеем дело с диалектами одного языка" [Dixon 1997: 8]. На практике решать вопрос о статусе идиомов без опоры на традицию лингвистам приходится не так уж часто. Ярче всего эта проблема проявляется там, где есть необходимость быстро дать хотя бы приближенную оценку картины размещения языков на определенной территории. В ходе предварительной классификации многих сотен папуасских языков был принят следующий формальный критерий разграничения языка и диалекта. По модифицированному С. Вурмом 200-словному списку Сводеша на глазок, без компаративистских исследований, для пары идиомов выявляется общая лексика. Если ее доля превышает 81%, идиомы считаются диалектами одного языка, если же ''родственных" слов менее 78% – разными языками. В пределах 3-процентного "зазора" (а в исключительных случаях – и вне его) исследователь при решении дилеммы язык / диалект основывается на том, какие именно лексические единицы оказываются "родственными"18. Классификация Яхонтова мало что дает для объективизации противопоставления язык / диалект: уже в первом пункте в качестве примеров приводятся разные языки (голландский и африкаанс), а начало расхождению верхненемецких и нижненемецких диалектов, диалектов крайнего юга и севера Италии было положено явно ранее 1500 лет назад. Дело, конечно, не в давности начала расхождений, поскольку взаимные контакты могут не только сдерживать дивергенцию, но и приводить к конвергенции идиомов, между которыми сохраняется определенный уровень взаимо-понятности. С. Вурм измеряет синхронную степень лексической близости независимо от дивергентно-конвергентной истории идиомов. Несмотря на упоминание процентов и дат, и С. Е. Яхонтов, и Р. Диксон подходят к проблеме импрессионистически. В качестве пытающихся понять друг друга абстрактных носителей идиомов оба исследователя предполагают лиц, не имеющих опыта взаимного общения. Подход С. Вурма более формализован, здесь нет самих носителей языков, но его 80-процентный критерий отражает предел возможного взаимопонимания в случае не подготовленных к взаимному контакту носителей языков, они явно не смогут понять 70% текста, как того требует Диксон, и находятся ближе всего к третьей категории Яхонтова. На европейском материале подсчеты по Вурму дадут нетрадиционный результат, различные скандинавские или иберо-романские идиомы заведомо будут отнесены к единым языкам. В действительности способность к пониманию во многом зависит от языковой практики индивидов, которая чрезвычайно разнообразна. Проблема взаимопонятности идиомов сводится в первую очередь к общности лексики, но характер связывающих (и одновременно разделяющих) фонетических корреспонденции также важен. Иногда он обусловливает одностороннее понимание. Так, при невысоком темпе речи португальцы вполне понимают испанцев, датчане – шведов, в обратную сторону понимание заметно снижается. Более важна проблема языковой непрерывности, которая впервые была отмечена на материале романских языков. В цепи пунктов A-B-C-D-E-...-V-W-X-Y-Z жители каждых двух соседних не замечают разницы между идиомами друг друга, жители А и Е, V и Z испытывают при общении незначительные затруднения, жители Е и V понимают друг друга с большим трудом, а для жителей крайних пунктов взаимопонимание полностью исключается. Как будто бы ясно, что идиомы А и Z относятся к разным языкам, но границу между ними провести невозможно. Явление языковой непрерывности известно в самых разных культурах: у донеолитических охотников-собирателей Австралии, кочевников Евразийской степи, земледельцев северного Индостана, хотя, разумеется, оно не является универсальным. Например, на Новой Гвинее, где применялась методика С. Вурма, непрерывности как раз не наблюдается. Обычно такие диалектные цепи – результат дивергенции, но постоянные контакты соседей не дают развиться языковому барьеру. Физические преграды также оказываются относительными. В культурах, ориентированных на море, оно может служить вполне удобным "путем сообщения". Например, в Центральной Микронезии существует цепь островов Сонсорол – Нгулу – Улити – Фаис – Сорол – Во-леаи – Сатавал – Пулуват – Трук19. Об истинной языковой непрерывности тут говорить не приходится, но идиомы смежных островов всегда соотносятся как близкие диалекты, а взаимопонимание между жителями Сонсорола и Трук невозможно. Языковая непрерывность может быть и вторичной, когда на стыке родственных, но явно различающихся языковых традиций интенсифицируются социальные контакты и начинается языковая конвергенция. Такой процесс имел место во второй половине XIX – начале XX в. в Восточных Карпатах. С развитием капиталистических отношений язык западных русин подвергся значительной словам зации, в центре же русинской территории русинский идиом занимал промежуточное положение между западно- и восточнославянской традициями. Вот как описывал в 1904 г. 70-летний старик из Собранца (тогда комитат Унг Венгерского королевства, сейчас восточная Словакия) языковую ситуацию в своем селе [Селищев 1941: 197]:
Селищев квалифицирует эту речь как "[восточно] словацкую, хотя и со многими элементами украинского говорения"; кроме того, заметим, что в фонетике текста есть явные полонизмы, а в словаре – венгерские заимствования (varos'город', valal'деревня'). В составе Австро-Венгрии проиллюстрированный говор был звеном диалектной цепи, соединявшей словацкий и украинский языки. С передачей восточного Закарпатья СССР (сейчас – Украина) этот континуум разделился. Русинский идиом на западе продолжал словакизироваться, а на востоке началась его украинизация. Значительная группа русинов еще во времена Австро-Венгрии переселилась в освобожденную от турок Воеводину (сейчас – Сербия), где "восточно-западно-славянский" идиом подвергся "югославянизации". Там русинский язык получил официальное признание, стал использоваться в школьном обучении. Попытки создания еще двух письменных' русинских языков предпринимаются в Словакии и на Украине [в Словакии – с большим успехом). В результате для "полгаризнанного" народа с единым самосознанием развиваются три различные письменные традиции. Выше речь шла лишь об идиомах повседневного общения. В действительности и на дописьменной стадии часто возникают средства межгрупповой (может быть, лучше сказать надгрупповой) коммуникации. Это идиомы типа койне, обслуживающие общий для нескольких групп эпический фольклор, на более поздних этапах – торговлю, отправление распространяющихся на разные социальные общности единых религиозных культов. Соответствующий идиом обладает повышенным престижем, а общество, в котором он распространен, становится диглоссным. С возникновением письменности именно такие идиомы получают все шансы на литературное развитие. Государства, находившиеся на до-письменной стадии, были очень небольшими и объединяли почти исключительно родственные этнические группы, поэтому проблема овладения престижным идиомом не была серьезной. Социальная верхушка и не испытывала особой нужды специально распространять престижный идиом. Важным исключением является во многом загадочное государство Тауантинсуйю, более известное как империя инков. Это единственный пример, когда огромное государство, распространившееся с севера на юг на тысячи километров, функционировало без письменности. Основные территориальные приобретения инков пришлись на 1470– 1520-е годы. Значительная часть новых подданных переводилась в особую категорию зависимого населения – митмак и переселялась на отдаленные от исконных мест обитания целинные и слабообрабатывавшиеся земли. Из говоривших на одном языке переселенцев формировались пачаки (сотни семей), объединявшиеся в этнически разнородные уаранги (тысячи семей); в пределах уаранг, как и во всем Тауантинсуйю, языком общения становился кечуа, официальный язык государства. Митмаки составляли не менее 10% населения инкской империи, а во вновь осваиваемых районах – до четырех пятых [Березкин 1991: 109–112]. Так язык кечуа из исконной территории в центральном Перу распространился до южной Колумбии и центрального Чили. 2.1.2. Устный идиом и письменная традицияС возникновением письменной традиции в государстве упрочивается диглоссия. По существу, все официальные функции переходят к письменному языку. Грамотность в пределах определенного государственного или культурного ареала становится престижной, овладевают ею немногие, и получение образования мало зависит от того, насколько родной идиом человека близок к письменному языку. В раннем Средневековье латынь была письменным языком в равной степени для романских, германских и кельтских народов. У восточных христиан разнообразие несколько больше, в отдельных церквах в качестве литературный языков используются греческий, армянский, грузинский, сирийский, коптский, геэз, церковно-славянский и ряд других, но и здесь непосредственная связь между родным идиомом индивида и литературным языком, которым он пользовался, в течение длительного времени могла отсутствовать (румыны, например, до Нового времени в качестве литературного языка использовали церковно-славянский). Положение в остальном мире было (а кое в чем и остается) сходным: у мусульман роль престижного литературного языка занимает арабский, у индуистов (как индоарийцев, так и дравидов) – санскрит, на Дальнем Востоке (не только в Китае, но и в Корее, Японии, Вьетнаме) – вэньянь. Несколько больше разнообразие в буддийской среде: на юге используется пали, на севере – вэньянь и тибетский. Значимые исключения из этого правила имелись, но их было немного. В Европе этническое сознание начинает формироваться лишь в позднем Средневековье и современную форму у многих народов приобретает только в XIX в., а то и позднее. До возникновения "новых" письменных языков на положении диалектов латыни были не только романские, но (в функциональном отношении) и германские идиомы повседневного общения. Среднюю позицию в языковой функциональной парадигме занимали многочисленные койне, складывавшиеся в основном в рамках феодальных владений. Именно такие региональные койне становились придворными языками, в частности потому, что феодалы нередко не знали грамоты (т. е. латинского языка). В позднем Средневековье и особенно в эпоху Возрождения многие идиомы, восходящие к региональным койне, получают письменную фиксацию. Некоторые из них распространились и за пределы своего региона, но шансы их развития оказались неравными. Провансальский, будучи "всего лишь" языком народной поэзии, стал на какое-то время достаточно популярным в романоязычном мире и даже за его пределами, однако с возникновением единого французского королевства он постепенно сдает свои позиции (северо)французскому. Тосканский, который первым из итальянских идиомов получил литературную обработку, благодаря сочинениям Данте, Петрарки, Боккаччо стал престижным по всей Италии. Но в силу феодальной раздробленности его официальные функции долго были ограничены, и в мелких итальянских государствах с XV–XVI вв. начинает достаточно успешно развиваться литература на региональных идиомах. С образованием единого государства за тосканским закрепляется статус литературного языка, а другие письменные традиции именуются диалектными, но их право на законное существование никем не оспаривается. "Переводы с диалекта на язык и с языка на диалект (в том числе и "автопереводы", выполнявшиеся самими авторами, как, например, К. Гольдони и др.) издавна были узусом литературной жизни Италии <...> Вековые традиции имеет также итальянский диалектный театр <...> Самым сильным диалектальным театром в конце XIX в. был венецианский (при этом два ведущих актера были не из Венеции, а из Пьемонта и Генуи!)" [Касаткин 1976: 176–177]. Даже в XXв. диалект в Италии медленно уступает свои позиции и проникает в новые жанры. Фильм Л. Висконти "Земля дрожит" (1946) был поставлен на сицилийском диалекте; при выходе на массовый экран (1951) он был дублирован на итальянский [Касаткин 1976: 178]. В Германии, отличавшейся гораздо большей раздробленностью, предок современного немецкого гораздо сильнее потеснил локальные письменные традиции, включая сильную нижненемецкую, долго поддерживавшуюся мощью Ганзейского Союза. Здесь причина в религиозном авторитете перевода Библии, выполненного Мартином Лютером. На крайнем западе нижненемецкой территории еще со Средневековья функционируют голландская и фризская письменные традиции. Первая из них упрочилась в рамках одного из наиболее развитых в Новое время государств мира, а территория фризских идиомов (в структурном отношении сильно отличных от нижненемецких) оказалась поделенной между Нидерландами, Ганновером, Бременом, Шлезвигом. Литературный фризский язык по существу так и не возник, а голландский в XVI-XIX вв. за пределами Нидерландов конкурировал в официальной сфере с немецким. Как язык школы и церкви он продолжал использоваться даже в единой Германии и окончательно уступил свои позиции немецкому только в XX в. [Plank 1988]. Причины, по которым набор идиомов в Европе оказался структурированным в существующую иерархию языков и диалектов, часто не связаны с собственно лингвистическими явлениями. «Романские диалекты <...> первоначально имели равные шансы развития в полифункциональные, нормированные языки <...> Многочисленные письменные традиции (такие, как галисийская, астурийская, арагонская в Испании, гасконская, провансальская и многие другие во Франции) значительно ослабли или совсем замерли в Новое время по причине отсутствия политико-экономической самостоятельности соответствующих регионов" [Нарумов 1994: 310]. Понятия языка и диалекта в их иерархической противопоставленности, "унаследованные" от сравнительно-исторического языкознания и структурной диалектологии, легко подвергаются идеологизации, поскольку они используются не только для описания состояния внутренней структуры лингвем, но и для установления определенных иерархий типа "галисийский есть диалект испанского или португальского языка" или "корсиканский есть разновидность тосканского диалекта итальянского языка". Самостоятельных диалектов в традиционной, да чаще всего и в современной, романистике не допускается, они всегда приписываются к тому или иному литературному языку, его [их] покрывающему (ср. термин немецких романистов Dachsprache "язык-крыша") <...> астурийский и арагонский диалекты равноположены лежащему в основе испанского литературного языка кастильскому диалекту, так как все они являются результатом развития разговорной латыни в соответствующих регионах, в то время как андалусский диалект генетически является производным от кастильского» [Нарумов 1994: 309]. Основное свойство, декларируемое для диалектов одного языка, – взаимопонятность достигается в Европе только с введением всеобщего начального образования. "Взаимопонятными" они становятся, с одной стороны, за счет использования носителями локальных идиомов выученного нормативного языка или вариантов, близких к нормативности, с другой стороны, за счет все ускорявшейся в XX в. нивелировки различий между идиомами, попавшими под одну "языковую крышу". Показателен такой сравнительно недавний пример: король Италии Виктор Эммануил III во время поездки в 1906 г. по пострадавшей от землетрясения Калабрии прибегал к услугам переводчика [Касаткин 1976: 164]. Как говорилось выше, комплекс европейских наций в основном сложился в XIX в. В ряде случаев обслуживавшие их письменные языки оказывались по разным причинам не вполне подходящими. В Норвегии, в течение многих столетий находившейся в унии с Данией, литературным языком был датский, но в норвежской столице сложилось норвежско-датское койне с норвежской фонетикой и в основном датской лексикой и морфологией. "В силу лексической и морфологической близости между датским языком и норвежскими диалектами датский текст мог читаться, так сказать, по-норвежски" [Стеблин-Каменский 1968: 48]. Это койне и легло в основу норвежского языка риксмол ('государственный язык', позднее он стал называться букмол 'книжный язык'). Параллельно в середине XIX в. возникло движение за создание нового языка на базе собственно норвежских диалектов, который сначала получил название лансмол 'язык страны', или 'сельский язык', а позднее – нюнорск 'новонорвежский'. Несколько упрощая, можно сказать, что оба языка пережили конвергентную эволюцию, но их нормы до сих пор заметно отличаются; выходящая в Норвегии литература фактически образует континуум (правда, неравномерный) между двумя полюсами. Сходная ситуация сложилась и в Греции, где до достижения в начале XIX в. независимости письменный стандарт был близок к новозаветному греческому. Несколько модернизированная норма, получившая название кафаревуса, оставалась очень архаичной, и с конца XIX в. радикальные сторонники ориентации на устно-разговорную речь стали разрабатывать новый стандарт – димотики. Демократизацию языка приветствовали далеко не все; публикация переводов на димотики трагедий Эсхила в начале XX в. вызвала студенческие волнения, приведшие к человеческим жертвам [Елоева 1992: 13]. Литература на новом стандарте продолжала публиковаться, но официальное признание в качестве литературного языка димотики получила только в 1973 г., после чего наметилось некоторое сближение двух норм. Несколько по-иному складывалась ситуация в области распространения чешского языка. Здесь к XIX в. все официальные позиции занял немецкий, а чешский, имевший в Средние века довольно богатую литературу, стал бесписьменным. В процессе национального возрождения ориентация была сделана именно на средневековый язык эпохи Яна Гуса, при том что пражское койне к тому времени достаточно сильно потеснило диалекты и на территории собственно Чехии (не Моравии) превращалось в единый стандартный язык повседневного общения. Новый литературный чешский язык за XIX–XX вв. несколько модернизировался, но его устная форма используется лишь в строго официальной ситуации. Разговорный стандарт, obecndcestina, постепенно все чаще получает письменную фиксацию и становится сейчас уместным даже в университетской аудитории; употребление литературного языка в сколь бы то ни было непринужденной обстановке исключено. Различие двух норм можно проиллюстрировать шуточным стихотворением Эмануэля Фринты "Профессор", где синонимичные первая и третья строфы написаны на письменном и разговорном стандартах:
Примечания 1 Германизм studuje/studovanýв разговорном языке употребляется с "более германским" начальным š: študuje/ študovaný. 2 Долгому у́письменного языка в разговорном во многих случаях соответствует ej, что отражается и на морфологической системе (ср. окончание прилагательного в studovaný/študovanej). 3 В письменном языке прилагательные rozličnyи různý('различный') синонимичны, но в разговорном используется только последнее, при этом отличаются падежные флексии (в письменном языке могло бы быть různeškodlivébýĺi, в разговорном - только různýškodlivýbejli). 4 В оригинале употреблен очень продуктивный в чешском длительный вид, равноупотребимый и в письменном, и в устном языке (říkat̕говорить', řikávát "часто говорить, любить говорить, говаривать'); частица prý /prej'кажется; мол, дескать' указывает на неполную достоверность и используется, в частности, при пересказывании чужих слов.
8 Указательное местоимение toв усилительной функции характерно именно для разговорного стандарта. Там, где школа и средства массовой информации обеспечили в рамках государств возможность взаимопонимания, потребность в реализации региональной идентичности приводит к оживлению старых и созданию новых письменных традиций. Признание прав меньшинств часто способствует изданию на таких языках значительного количества литературы. Яркий пример – послефранкистская Испания, где, скажем, международный журнал "Курьер ЮНЕСКО" издается, кроме испанского, на каталанском и галисийском (а также неиндоевропейском баскском языке). Чисто информационной нужды в этом нет, поскольку все галисийцы и ката-ланцы двуязычны, а их языки достаточно близки к испанскому. Проиллюстрируем их близость на примере одного и того же текста из этого журнала на четырех иберо-романских языках (для сопоставления к трем названным добавлен португальский). Текст посвящен языкам межэтнического общения.
Все эти тексты являются независимыми переводами с английского оригинала (The UNESCO Courier, February 1994):
Лексическая близость всех четырех языков (особенно португальского – галисийского – испанского) вполне очевидна и не может серьезно препятствовать взаимопониманию. Имея в виду попытки создания в современной Испании наряду с проиллюстрированными астурийской, арагонской и андалусской литературных традиций, ясно, что речь идет именно о попытке письменной реализации локальной субэтнической идентичности. Классическим примером обратной ситуации является положение многих языков Китая, в первую очередь самого китайского. Единство языка держится исключительно на иероглифической письменности, даже единого стандарта озвучивания иероглифической записи не существует. Русский китаист П. П. Шмидт в начале XX в. писал: "Если бы китайцы приняли европейский алфавит, то образовалось бы по крайней мере десять новых языков" (цит. по [Москалев 1992: 144]); надо добавить, что взаимопонятность диалектов некоторых из таких языков все равно оставалась бы невысокой. Сходную оценку давал и Сунь Ятсен, уроженец пров. Гуандун, сообщавший, что китайские торговцы, происходившие из разных провинций Южного Китая, в конце XIX в. обычно общались посредством английского пиджина. Он так описывает соотношение "диалектов" юэ и южный минь: "Хотя Шаньтоу отстоит от Гуанчжоу всего на 180 миль (к северу), тем не менее разговорные языки их так же непохожи один на другой, как итальянский и английский" (цит. по [Яхонтов 1980: 155]). Разумеется, эту непрофессиональную оценку не следует понимать буквально, генетически китайские идиомы ближе, чем английский и итальянский. Это импрессионистичное суждение примерно означает: "языки сходного строя, но совершенно невзаимопонятные". Не удивительно, что за пределами Китая единство "китайского языка" признается не везде. Например, в Австралии, где перепись регистрирует языки населения, каждая группа китайских диалектов фиксируется как отдельный язык. Кто прав? И в Китае, и в Австралии большинство китайцев придерживаются принятых в этих странах точек зрения, что мало отражается на их этнической идентичности. Они считают себя принадлежащими к единому народу, языком культуры которого служит единый литературный китайский язык; статус разговорного идиома, используемого в повседневной практике общения, оказывается малозначащим. Происходит также и искусственное, навязываемое сверху, консолидирование не ощущающих своего единства этносов и, как следствие, объединение их идиомов. В некоторых случаях это вполне удается, как произошло с рядом "вновь образованных" народов СССР. Яркий пример – хакасы. Вот какую характеристику получал хакасский язык в середине 1930-х годов: "ХАКАССКИЙ ЯЗЫК, термин, принятый после советизации и в связи с развитием национальной культуры Минусинского района, для создающегося государственного языка тех национальностей, которые прежде суммарно назывались минусинскими татарами или абаканскими турками <...> Хакасский язык как их [языков "местных народностей": ак-кас, сарыг-кас, кара-кас и др.] синтетическое оформление встречается главным образом в письменной форме <...> и включает в себя ряд черт фонетики и морфологии, свойственных отдельным из этих языков" [БСЭ. 1-е изд. Т. 59: 396]. Название новому народу и языку было дано по существовавшему много столетий назад племенному объединению в районе Саян. Хакасы стали ощущать себя единым этносом, но единый языковой стандарт не привился, как и в большинстве сходных случаев. Хорошо известны усилия по объединению сербов и хорватов в единый народ с единым языком; лингвистические предпосылки для такого объединения вполне разумны. Консолидация действительно шла, статистика Югославии в I960–1980-х годах показывала постоянный рост "югославов" по национальности (тех, кому этническая принадлежность казалась несущественной). Но обострение межэтнических конфликтов привело к мгновенному росту этнической идентичности среди говорящих на сербско-хорватском языке, причем не только на Балканах. Например, в Австралии среди сербских, хорватских и боснийских иммигрантов по переписи 1986 г. более половины называли свой язык югославским или сербско-хорватским, в 1991 г., с началом конфликта в Югославии, таких оказалось только 18%, а к 1996 г. "определились" уже все: 65% называли свой язык хорватским и 35% – сербским. 2.1.3. Гетерогенные языковые традицииВ западном мире принято, чтобы письменная культурная традиция придерживалась одного языка. Переключение и смешение кодов допускается лишь в речи персонажей художественных текстов или с юмористическими целями. В России наиболее известным мастером таких текстов был И. Мятлев. Вот, например, отрывок из его "Сенсаций и замечаний госпожи Курдюковой за границею, дан л'этранже":
(Использованы следующие французские единицы: du – партитивный артикль: du квас '[хочу] квасу'; mauvais, Maisc'estrusse, etvoussavez'гадко, Но это русское, и вы знаете'; Jetiedispas'я не говорю'; la, des, les, le - артикли; avecV; sous'под'; c'estunpeche'это грех'.) В многоязычной Индии положение было и во многом остается иным. "В классических пьесах Калидасы, Бхасы и других языки распределяются по социальному принципу: цари и знатные господа говорят на санскрите, знатные дамы – на шаурасени, простолюдины – на магадхи, женщины поют на махараштри" [Елизаренкова 1990: 391]; шаурасени, магадхи и махараштри – среднеиндийские языки начала нашей эры с различной территориальной привязкой (северо-западная, восточная и центральная Индия). В дравидийских литературах Южной Индии широко практикуется смешение кодов. Существует особая форма тамильского языка manippiravaalam, в которой тамильские предложения или их части замещаются текстом на языке заимствования. "В средневековой литературе в качестве последнего выступал санскрит <...> В наше время (в особенности в устной речи, а также и в художественной литературе) место санскрита занимает английский, и порой бывает трудно определить, каким же языком пользуется говорящий – тамильским или английским" [Андронов 1983: 39]. То же произошло и в складывавшейся независимо от западных традиций гавайской литературе. Вот первый куплет гавайской песни Ku'u pua i Paoa-ka-lani ("Мой цветок в Паоа-ка-лани"):
Имея в виду особенности сверханалитичной гавайской грамматики, можно сказать, что граница кодов проходит здесь даже внутри того, что является аналогом нашей глагольной словоформы. Так, вербальная составляющая е waftmatnei'доносящийся' оформлена рамочным показателем континуальности е ... nei, внутрь которого в постпозиции к неизменяемому знаменательному слову (в данном случае – английскому) включается показатель направления действия (mat, к говорящему). Автор песни – королева Лилиу-о-ка-лани, естественно, прекрасно владела гавайским культурным наследием, ее поэзия целиком лежит в рамках традиции20. До открытия островов европейцами гавайцы не имели языковых контактов, и язык не мог рассматриваться как элемент идентичности. Во второй половине XIX в. в условиях полного билингвизма значительной части населения королевства (независимо от этнического происхождения) переключение кодов стало неотъемлемой особенностью языкового поведения. Пуризм не был свойствен и гавайской литературе этого периода, как раз переживавшей расцвет. В европейских культурах внешне сходный поэтический прием не случайно называется макаронизмом (от ит. maccherone'паяц, балагур'): переключение кодов в поэзии всегда воспринимается юмористически. В наши дни в двуязычном социуме, противопоставляющем себя монолингвам, элементом идентичности, который обладает для его членов высокой символической ценностью, может оказаться само двуязычие. Так, например, в испано-американской среде на юго-западе США под названием Spanglish институализировалась смешанная речь с постоянным переключением и смешением кодов. Письменную фиксацию она получает редко, но широко представлена в средствах массовой информации. В японском документальном фильме о языках национальных меньшинств (Kotoba-no Seikimatsu, NHK ETV) диск-жокей одной из техасских радиостанций говорит: "Я не задумываюсь о переключении кодов21 с английского на испанский, с испанского на английский – это тот самый язык второго поколения мексикано-американцев, на котором я говорю с детства". А вот его типичная фраза в эфире: All right, all right, recordan-do una vez mas: tomorrow night it's gonna happen en el parque Rosdeo, Tejano Thunder! Bethere! 'Ладно, ладно, напоминаю еще раз: завтра вечером это случится в парке Росдео, Tejano Thunder! Будьте там!' Показательно, что даже само название рекламируемой местной группы, которое, вероятно, надо переводить как Гром-по-черепице, двуязычно: tejano – от исп. teja 'черепица', thunder – англ. 'гром'. * * * Итак, каково же соотношение языка и диалекта? Несмотря на то что это противопоставление родилось в рамках "чистой" лингвистики, там оно не является необходимым. «При синхронном лингвистическом описании некоторой локальной лингвистической разновидности, при исследовании ее истории или определении ее генетической, типологической или даже ареальной отнесенности применение по отношению к ней терминов "язык" или "диалект" (а также в ряде случаев "наречие" или "говор") практически безразлично: оно не является здесь квалификационным (хотя иногда употребление термина "диалект"» вместо "язык" может и затемнить общую лингвистическую картину данного ареала в целом) [Эдельман 1980: 128-129]. Анализ социолингвистического материала показывает, что решающее мнение в этом вопросе принадлежит самим носителям языка. К числу "объективных" показателей разграничения языка и диалекта относится взаимопонятность и/или наличие престижного наддиалектного идиома (устного или письменного), а также политико-экономического центра интеграции носителей родственных идиомов. |