Людмила Тимонина История жизни генерала Сержанова Тольятти 2011
 Скачать 0.79 Mb.
|
|
Война… В 1941 году Александр Ильич с отличием окончил среднюю школу. Начавшаяся война, круто изменив планы студента Донецкого индустриального института, предопределила ему военную карьеру. В июне 1942-го года Александра призвали на службу в Военно-Морской флот, а затем направили в Ленинградское высшее инженерно-техническое училище ВМФ (ВИТУ, ныне военный инженерно-строительный институт). Участником же боевых действий (фронтовиком) Сержанов стал в 1944 году, когда был зачислен в состав соединения Балтийского Военно-Морского флота, действовавшего на переднем крае обороны. – Когда оканчивал десятый класс, – рассказывал Александр Ильич, – кроме меня на аттестат с отличием претендовали еще две девчонки. И вот мы втроем поехали на день открытых дверей в медицинский институт. От Макеевки до Донецка всего двенадцать километров. Приехали – перед центральным входом в институт большая толпа студентов и абитуриентов. Среди них я обратил внимание на одну девчонку. В одной руке она держала пирожок, а под мышкой второй руки была зажата большая кость. Присмотрелся – ну, явно голень, огромная такая – генерал разводит руки – мотолыжка. Нетрудно, конечно, было догадаться, что это всего-то навсего, наглядное пособие, но картина с костью и пирожком вызвала у меня приступ тошноты. «Нет, – подумал, – медицина – не мой выбор». Вспомнил об этом к слову – когда сегодня пошел в больницу. Там говорят: – Ну, что такое – эта ваша болезнь? Все излечимо. И дальше так, между делом, как бы советуют: – Вам надо вот что сделать. Стоит это всего 15 тысяч рублей. Потом подберем Вам слуховой аппарат. Стоимость? – ну это уже зависит от Вас. Есть, например, английские, бельгийские… Самая маленькая цена от 5-ти тысяч рублей, но есть и от 50-ти тысяч. Тогда перед глазами и предстала картина о моей попытке поступления в медицинский институт. И сейчас даже позавидовал, что не поступил. Вот бы нынче мог развернуться. Врач со мной 20 минут позанималась, всего-то и показала, как делать две процедуры, которые несколько сложнее, а остальные простые. И это лечение – анализы, диагноз и рекомендации – в итоге обошлись мне в 400 рублей. Я так сразу прикинул: 20 минут – 400 рублей, за час – 1000, а за день набегает итого 8 тысяч… В месяц за двадцать рабочих дней – 160 тысяч… Генерал улыбнулся – вот это заработок – и заключил: зря, наверное, я тогда все-таки не поступил в медицинский... Раньше можно пойти в госпиталь, и там хорошо лечили, а сейчас… Все порушили, все более-менее серьезные врачи ушли с этого госпиталя – из ведущих специалистов почти никого и не осталось. И вот лежу в кардиологии, номер двухместный… Там сделали перестройку. Тамбур, маленькая прихожая, две комнаты, кресло стоит для отдыха, санузел. Самое главное, что все остальные номера оплачиваемые. Одноместных нет – их переделали в двухместные. В соседней палате полковник лежит – диабетчик. Вес, как минимум, килограмм под сто. Пью чай с сахаром и с конфетами – ему с его-то заболеванием, конечно, не предлагаю. А он – почему вы меня не приглашаете? – Так вы же диабетчик!? И вот он, хотя ему сладкого и нельзя, компанию генералу составил. Все это ничего. Но на моих глазах каждый день в шесть утра к нему приходит врач и делает ему в руку шесть уколов. Рядом лежит генерал – на него ноль внимания, а к полковнику, который заплатил нужную сумму, сделать укол приходит не медсестра, а врач, причем из другого корпуса. Эта, казалось бы, обычная картинка вдруг напомнила мне юность и студентку-девчонку, очень сильно напугавшую меня наглядным пособием… К началу войны как раз окончив 10 классов, поступил в Донецкий индустриальный институт. Собственно, не был еще студентом, но поскольку был претендент на аттестат с отличием – тогда еще медалей не давали, то к выпуску уже практически был зачислен в Донецкий индустриальный институт на специальность «Строительство и эксплуатация мартено-доменных устройств». Было мне тогда всего 17 лет. Утром того дня, когда началась война, проснулся во дворе своего дома, наслаждаясь наступлением солнечного дня. Но как только узнали о начале войны, мы – мальчишки, все сразу потянулись в военкомат. Посмотрел на нас военком – небольшой двор битком забит. Спрашивает – девятнадцатый год есть? Двадцатый год есть? Все идите сюда! Дошел, наконец, до двадцать четвертого. – Так, – говорит военком, – 24-й и 25-й годы «кругом!» и – «шагом марш!» по домам, чтобы я вас здесь больше не видел! Что было делать – поехал в институт. Макеевка и Донецк – эти два города практически срослись. Начались занятия. Четыре часа – учеба, шесть или восемь часов – работа. Копали рвы, эскарпы против танков, в общем, пункты сопротивления вокруг городов. И, конечно, окопы. Так, с лопатами в руки начали постигать военную науку. В сентябре пришла директива по эвакуации индустриального института из Донецка в Новосибирск. Вот некоторые из людей любят поговорить о том, что в первые дни войны была неразбериха. Да, наверное, где-то такое и было, но директива об эвакуации вузов за Урал говорит о другом. Моего отца, например, хоть он и был белобилетчиком, призвали в рабочую бригаду по демонтажу оборудования завода: мартеновских печей, блюмингов, прокатных сооружений. Заводы тоже отправляли за Урал… Когда эшелон с институтом и студентами прибыл в Пензу, им сообщили, что конечный пункт маршрута изменен, и поезд направляется в Горький. Добрались. Первые полгода учеба продолжалась в индустриальном институте, затем в строительном институте. Все это время студент жил у брата мамы, который был начальником политотдела военного училища в Горьком, по рангу эта должность приравнена к званию полковника. Фигура, что и говорить, при этом его семья проживала в одном доме с военным комиссаром. Прошел год учебы в институте, и на медкомиссии от военкомата состояние здоровья студента Сержанова определили – здоров! И как только 16 апреля 1942 года мне исполнилось 18 лет, получил повестку – к такому-то числу быть готовым к отправке в ВМФ. Присягу принял в Горьком, в военкомате. И вот со дня принятия присяги и пошла моя военная служба – с 1942-го до 1984-го года. До того, как подал рапорт об отставке… Вот, смотрите, – показывает Александр Ильич записи, – был на фронте с такого-то по такое-то время. И получил их уже после того, как кончил службу. Из армии я уволился в 1984-м году, когда исполнилось 60 лет, а ума не было, что мое участие в войне не подтверждено документально. Один мой товарищ из Москвы поднял записи в архиве подмосковного Подольска, и ему подтвердили факт участия в Великой отечественной войне, восстановив затерявшиеся записи. Так что в запас я уволен был обычным генералом – не участником войны. Позже по примеру друга написал в военный архив Подольска, и пришло подтверждение на семь месяцев моего участия в боевых действиях на фронте во время Великой отечественной войны. Конечно, если серьезно покопаться, то можно было восстановить и больше, но махнул рукой и прекратил переписку с архивными ведомствами. И семи месяцев, – посмеивается над собой генерал, – уже достаточно, чтобы меня причислили к участникам войны*. А то, что окопы студентом копал и полтора года тренировались штурмовать Кенигсберг, так этого у большинства моих сверстников с избытком было – у кого рытье противотанковых рвов, у других, кому не исполнилось 18 лет, тяжелейший крестьянский труд, у третьих – работа на станках военных заводов. Для многих война стала испытанием – на фронте ли, в тылу ли… * В ВМФ Александр Ильич Сержанов прослужил почти как его прадед – 22 года, да еще 20 лет в сухопутных войсках. За эти годы вырос от матроса до генерал-майора. Награжден орденами Красного Знамени и Красной Звезды, многими медалями, в том числе и такими для фронтовиков-ветеранов значимыми, как «За победу над Германией» и «За боевые заслуги». Принял Сержанов присягу, тут и вручили ему предписание – отправиться в город Ярославль, почтовый ящик 68, войсковая часть № 13075... Приехал самостоятельно – никто не сопровождал. В кармане бумажка – и все. На месте узнал, что попал в резерв Главкома ВМФ, хотя рвался на фронт. На флот подбирали здоровых людей определенного возраста, чтобы подпитывать этой молодой здоровой порослью военные курсы и училища. …Шел 1942 год, – вспоминал Александр Ильич, – где-то тогда было жутко, где-то выравнивали фронт. Гитлеровцы рвались к Волге, и уже подготавливали штурм Сталинграда. Не всегда и не везде, несмотря на сопротивление с первых дней войны, удавалось успеть закрыть бреши в обороне. И до моего понимания в этих условиях не доходило, что в тылу необходим какой-то резерв Главкома ВМФ. Это позже понял, что, несмотря на отступление наших войск, в тылу шла планомерная работа – подготовка будущих побед. Это еще один пример для тех мыслителей, которые утверждают, что руководство страны не знало, что делать. И вот бывший студент Сержанов вместе с другими такими же своими товарищами копает окопы, учится стрелять. И он, и его товарищи – все они рвутся на фронт, но их так и продолжают держать в резерве. На вопросы и просьбы отвечают – надо получше вас обучить и подготовить. Со временем кого-то отправляют на курсы в Кострому, в Новосибирск... Александр Сержанов попал в команду морских десантников для подготовки к штурму и взятию с моря Кенигсберга. Вот они почти полтора года и учились брать Кенигсберг с моря, форсируя Волгу в районе населенного пункта «Красный холм» перед Ярославлем – туда и обратно, туда и обратно, начиная с утра и до глубокой ночи… А за это время наши войска продвинулись далеко на Запад, вот-вот возьмут его с суши. В конце концов, все так и произошло. Их же «учеба» по Суворову заглохла, пока в июле 44 года их не перебросили на Ленинградский фронт, точнее на Финский фронт. Как сейчас известно, Финляндия еще до окончания войны заявила о выходе из гитлеровской коалиции… Рассуждения тогда у матроса Александра Сержанова были примерно такими: – Я в тылу, а семья на оккупированной территории. Мне надо быть на фронте, чтобы бить фашистов. Связи с родными не было, и от этого еще больше накипала злоба против немцев. С Финского фронта, где пробыли месяца полтора, морпехов перебросили на Балтийский фронт. Фронтовые дни были засчитаны матросу Сержанову с 20-х чисел сентября 1944 года по май 45-ого – семь с половиной месяцев фронтовых, а военная служба – со дня призыва в 1942 году. После освобождения Ленинграда Финский и Ленинградский фронта утратили свое значение, их объединили в один Балтийский фронт, который таковым и оставался до конца войны… Много позже, когда прошло больше 20 лет, и самому Александру Сержанову было уже под 50, появились мысли, что на самом деле все было вовсе не так, как ему представлялось в молодости. И как-то однажды, приехав в отпуск, спросил у дяди – Николай Тимофеевич, так и так. Он говорит – ну, скажи, как догадался? Да вот, стал военным и задумался, что знакомство и соседство с военкомом все-таки сыграли свою роль. Но скажи, а в резерв-то зачем? Ну, он и объяснил – соображали тогда как? Тебе 18 лет, почти совсем ребенок, да еще, как-никак, свой. А из резерва – была у нас все-таки такая маленькая надежда – на фронт направят тебя хотя бы не сразу... Война для сержанта – уже не рядового – Александра Сержанова закончилась в Финляндии. Так что путь от призывника до сержанта занял у него намного меньший срок, чем у прадеда. – Наши окопы и финские, – вспоминал позже генерал, – были на расстоянии, как дома стоят в одном дворе, глядя друг на друга. В прицел, если настроен на дальний бой, все очень хорошо было видно, как они ходят. Они в нашу сторону стрельнут, мы – в их. Они обстреляют из миномета – следом мы их. Командиры были все молодые, вот и игрались как мальчишки, – признавался Александр Ильич. Но уже со второго мая на нашем Балтийском фронте практически не стреляли. Уже все знали, что наши войска обложили Берлин и рвутся к его центру. Информацию, должен сказать, нам доводили оперативно – приходили закрытые донесения типа факсов, и политработники распространяли новости по частям, рассказывая, что враг бежит и прочее, настраивали бойцов на скорую победу. День Победы прошел буднично. За неделю знали, что уже все окончено, так что не удивились, когда накануне утром объявили – вчера подписана декларация о капитуляции, девятое мая определен как День победы, и сегодня произойдет то-то и то-то. Сейчас, когда звучит мелодия песни «День Победы», у людей на глаза наворачиваются слезы. Что и говорить, эта справедливая песня выношена народом. И, конечно, такое вызывает волнующее чувство… Но, пожалуй, у меня оно было самым сильным один раз, когда уже служил офицером... Перст судьбы – счастливое спасение Я хоть и не верующий, – вспоминал Александр Ильич, – но предполагаю, пусть не совсем уверенно, что у каждого человека своя судьба. В послевоенные годы, когда служил в Севастополе, ну, подумаешь, отправились порыбачить. Двое в надувной лодке – я на веслах, а мой приятель Иван Андреевич, сидя на дне, готовил снасти. Ветер дул такой силы, что удержать лодку против ветра не мог, и нас начало потихоньку сносить. Вижу – рыба, но, какая досада, сачком не дотянуться. Пока пытался веслом повернуть лодку – опоздал. И тут неожиданно натянутое дно лодки разорвало, Иван Андреевич буль – и нет его. Едва спаслись тогда. Однажды зимой на рыбалке ушел под лед вместе с машиной, тонул я и в октябрьской воде нашего Жигулевского моря – на водохранилище… И жив остался! А ведь, – усмехнулся Александр Ильич, – и плохо могло кончиться, сейчас не рассказывал бы этих историй… В жизни у меня, как и у большинства людей, далеко не все было гладко. Были, конечно, и другие какие-то счастливые или курьезные совпадения, но, как и многое остальное – все они были мелкими позициями. Хотя, наверное, пережить, повторить их было бы тоже тяжело... Размышляя об этом, не могу не упомянуть об одном поразительном случае, пожалуй, первом, когда невольно задумался о превратностях судьбы. Февраль. В Ленинграде туман. Группа из четырех институтов – корабелы, химики, врачи и строители – всего 19 человек должны были вылететь в Мурманск, а затем и дальше к месту назначения. Как и положено, заблаговременно до вылета приезжаем в аэропорт, а нам говорят – вы опоздали, ваш самолет выпустили пораньше, как только в тумане появился просвет – где вы были? Будучи старшим группы, я к администрации – как это самолет улетел, у нас билеты, кто дал право? А дама успокаивает – вас нет, а погода не ждет, быстро перехватили, кому срочно надо было – те и полетели. Да и нечего вам беспокоиться – АН-24 почти уже на взлете, вот с ним вас и отправим. Только и неудобств, что в Петрозаводске будет промежуточная посадка. Ну, как нам было не возмущаться? Во-первых, вылетели все-таки позже. А, во-вторых, АН – винтовой самолет, а ТУ – реактивный, и на ТУ-134 лету до Мурманска всего 50 минут, а не три с лишним, как на АН-24. В итоге вместо одиннадцати к дежурному морской инженерной службы явился я только примерно к 16-00. Захожу, а он очень так странно смотрит на меня – и ни слова. Короткий мой доклад выслушал молча, быстро встал и жестом показал – следуй за мной. И все также молча, идя впереди, повел меня к начальнику инженерного управления Северного флота. Ладно, думаю, молча – так молча. В то время начальником инженерной службы там был генерал Али Ташаев. Захожу – генерал смотрит на меня таким удивленным взглядом, будто перед ним приведение, и – моему удивлению предела уже не было – тоже молчит. А потом вдруг резко застучал по телефонному аппарату: – Задержи! – Как это – что задержать? – Телеграмму передаешь? Задержи! Оказывается, ТУ-134, на котором мы должны были вылететь, в Мурманске из-за пурги сел вместо посадочной полосы аэродрома на поверхность озера Килппьяр. Уткнувшийся в лед нос самолета остался на поверхности, а вся его хвостовая часть отломилась и ушла под воду со всеми людьми. Из носовой части тоже были погибшие – но только те пассажиры, кто не был пристегнут и, не удержавшись, выпал в полынью проруби. Взлети самолет чуть позже, чтобы мы успели на него сесть – вся наша команда могла погибнуть… Всего-то навсего каких-то несколько минут – и… мы остались живы. Как тут не поверить в проведение? Судьба. А ведь как все мы были недовольны и полны негодования, как возмущались... Оставив это лирическое отступление, вернемся к событиям жизни Александра Сержанова в их хронологической последовательности. С окончанием войны Александр Сержанов не стал возвращаться в индустриальный институт, став в Ленинграде курсантом Военно-инженерно-технического училища (ВИТУ). Война кончилась, – продолжил рассказ генерал, – и вот передо мной встал вопрос – демобилизация или учеба в военном училище? Вот сейчас нередко можно услышать, что в тот период руководители были недальнозоркими. Но тогда почему не были закрыты институты, и их переводили с запада на восток? Значит, предполагали, что война будет длительной. Это к тому, что даже в столь напряженный период все планировалось. Никто не говорил об этом вслух, но со временем и мы тоже стали понимать – война продлится долго, но все равно победа будет за нами. Хотя были и сомнения в правильности решений нашего правительства. Впервые они появились во время казни – повешение на площади перед Финляндским вокзалом в Ленинграде немцев – генерала, капитана и рядовых солдат. Видел все близко, находясь в охране – человек живой и вот на глазах его уже нет… Для исполнения приговора подобрали рослых ребят. Эти «палачи» ходят вокруг, двигают тела немцев, потом мешок на голову, качнул и раз – толчок табуретки ногой. Впечатление совершенно удручающее… В 1937-ом еще совсем пацан был – мало что понимал, а тут такое! Зачем за зло отвечать злом? Демонстрировать для чего? По сей день так считаю – и сейчас, когда могу прислушаться к своему голосу. Наверное, в мире мало найдется людей, кто утверждает, что войн можно избежать, но это вовсе не должно отрицать гуманизм и провоцировать акты жестокости… Отвлекся – пришло в голову и вдруг всплыло в памяти… Но продолжу: – Приехал к родителям. А тут и сестра домой вернулась – ее угоняли в Германию. После окончания войны она оказалась в американской зоне оккупации. И вот, пройдя проверку, к этому времени как раз и подоспела. Позже она вышла замуж и уехала в Петропавловск–Камчатский. И сейчас хвост нашего рода там – на самой окраине страны. Получилось, что собрался семейный совет, где все и определилось: «Нет, милый наш, мало, что не нравится дисциплина – ты должен учиться!». Вот и пошел доучиваться… |