М.Мамардашвили. Как я понимаю философию. Мераб Мамардашвили как я понимаю философию
 Скачать 1.55 Mb.
|
|
www.koob.ru последующие годы это возместить ничем нельзя. Некоторая такая лейбницовская петиция, которую никаким самым мощным умом нельзя компенсировать, если ее самой по себе нет или не случилось. У таких вещей есть знак времени – "сейчас. Когда-то не случилось – и все. И я думаю, в истории России также многое не случилось в свое время – и оказалось мертвым. В итоге – перед нами, на глазах, развилась Европа и дала свои, в том числе и отрицательные, плоды. А мы устремились в некое послеевропейское состояние, не пережив никаких – не только современно- европейских, но и предевропейских состояний, упустив свой час. И фактически скорость построения нашего будущего общества оказалась чудовищной и диктуемой скорее языковой изжитостью того, что мы не пережили и не испытали сами. Потому что язык-то у нас европейский. Чернышевский и другие говорили на европейском языке, но для них капитализм, бюргерство, гражданское общество – все это были пройденные этапы, которые можно не проходить. А в действительности скорость социалистических преобразований определялась скоростью гонки за упущенным. Чудовищная скорость, но обратного значения. Но это же мыслью совершалось. Я описываю мысль, не выполняющую законов мысли. А законы мысли выполняются только налаженными "машинами" – "машинами времени. И последний пример. Все, что изобразительно, все, что предметно, выступает уже в другом виде, дублируется. Возьмем театр. Когда мы идем на спектакль – я беру идеальный случай, – мы знаем заранее текст. Все известно. Почему же нужен театр Что происходит А происходит то, что мы в театре соотносимся стем, чего нельзя иметь, нельзя понять иначе. Театр есть "машина" введения нас в то состояние, которое существует только тогда, когда исполняется. Казалось бы, записано в тексте, стоит только прочитать, но понимание, если оно случается, происходит в театре. Ты понял, в тебе произошло изменение, произошел катарсис, но слова ушли, поскольку сработала организованная сильная форма. Такова же наука. То есть все это "машины, сбитые таким образом, что они могут в нас порождать то, чего мы естественным путем получить не могли бык чему никогда не пришли бы простым продолжением себя, продолжением наших наличных естественных ментальных и физических сил. И такие "машины" требуют, естественно, общественного, публичного пространства. Ибо когда оно исчезает, то исчезает и мысль. Именно публичное пространство является условием самой мысли. Оно существует не для того, чтобы кому-то досадить, кого-то огорчить или обрадовать. Мысль существует www.koob.ru только в исполнении, только в пространстве, незанятом никакими предрассудками, запретами и т.д. Это все внутренние условия мысли, потому что, во-первых, она не содержится в голове человека, она пространственна, иначе и артикулироваться не может, и поэтому в этом смысле не может существовать тайного знания – знания про себя, что якобы нас лишили внешнего пространства, а внутри себя мы умные и все понимаем. Наделе не понимаем, по законам самой мысли. Разрушение внешнего пространства есть разрушение внутренних источников гармонии, говорил Блок. Он подозревал такую возможность. То есть не тогда, когда продукты гармонии искажаются или гонимы, а когда разрушены внутренние источники, внутренние возможности мысли, разрушается и сама мысль, поскольку есть закон человек не весь в человеке. Мы идем к себе издалека. Весьма издалека. И, кстати, за это время (ив пространстве, пока мы идем к себе, может многое случиться – до себя можно и не дойти, согласно той скорости, о которой я говорил. И второе. Следовательно, можно сказать, что всего мышления недостаточно для мысли, даже для одной случайной мысли. А нужны еще вот те вещи, которые я называл дополнительными или живыми актами, живыми состояниями, имеющими свои онтологические или бытийные условия возможности. Эти условия могут разрушаться. И тогда недостаточно, например, хотеть памяти, потому что можно знать, что нужно помнить, ноне в этом проблема. У нас постоянно сейчас говорят, что нужно помнить. Что должна существовать память, традиция и пр. Нелепо все это, сточки зрения грамотного мышления, те. условий того, как вообще что-то может быть. Повторяю, есть различие между намерением мысли и мыслью, или намерением помнить и памятью. Дело не в том, что можно хотеть помнить. Хотеть помнить еще не есть память. Как сказал когда-то Волошин: Ив бреду не может забыться, И не может проснуться от сна. Заснуть в бреду, когда забыться нельзя и проснуться нельзя. Это промежуточное состояние и есть, очевидно, наше состояние, если у нас нет наших "машин времени. www.koob.ru ЛИТЕРАТУРНАЯ КРИТИКА КАК АКТ ЧТЕНИЯ * Выступление на "Круглом столе" по теме "Литература и литературно- художественная критика в контексте философии и обществоведения. Опубликовано в "ВФ". Мс. Я хочу поделиться личными впечатлениями оттого, что называется литературой и литературной критикой (имея ввиду, конечно, впечатления философа. В конце концов и философия и любой литературный текст, текст искусства, сводятся к жизненным вопросам, то есть к любви, смерти, к смыслу и достоинству существования, к тому, что мы реально испытываем в жизни и ожидаем от нее и, очевидно, читаем мыто, что близко нашему душевному опыту. То, что не западает нам в душу, не является для нас литературой. Какие- то куски литературы для нас закрыты просто потому, что они, наверное, не совпадают с нашим жизненным путем и с самым главным актом – актом раскрытия себя в том, что говорит тебе впечатление от читаемого. И к ним, наверное, литературный критик не должен прикасаться. Если мы не узнали себя в том, что мы читали, то оно для нас пусто, и, наверное, мы не должны в этом случае предъявлять счет в терминах литературной критики, да и литературная критикане может существовать относительно того, что чуждо литературному критику и что не задело егоза душу. Он ведь не сможет тогда ничего эксплицировать в тексте так, чтобы, развиваясь сам, расширить и опыт книги и опыт ее читателей. Меня поразила одна такая встреча – встреча с писателем Марселем Прустом, который имеет одновременно преимущества и гениальности и современности, то есть это писатель XX века, близкий копыту человека этого века, близкий к нашему опыту. И, что самое главное, в тексте Пруста наглядно виден путь человека. А "путь, по определению, если брать это слово с большой буквы, это путь, по которому человек выходит из какой-то темноты из темноты своей жизни, из темноты впечатлений, из темноты существующих обычаев, из темноты существующего социального строя, из темноты существующей культуры, своего "Я, ее носителя, и должен пойти куда-то, куда светит указующая стрелка его уникального личного опыта. В том числе – и пойти на "костылях" искусства, его артефактических органов. И вся жизнь в каком-то смысле состоит в том, способен ли человек раскрутить до конца то, что с ним на самом деле случилось, что он на самом деле испытывает и что за история вырастает из его предназначения. А отличить то, что случилось на самом деле, оттого, что кажется, очень трудно. И особенно трудно воссоединиться с невербальным корнем своего незаместимого личного видения, только через который мы и прорастаем в действительное бытие и единство с другими людьми. www.koob.ru И вот меня поразила абсолютная близость человека, написавшего текст, – я имею ввиду Пруста, – к моему опыту, и близким оказалось также отношение Пруста к возможной задаче литературной критики, взятой со стороны философского ее смысла. Яне случайно говорю о современности Пруста. Я имею ввиду и то, что его писательский опыт начинался или задумывался в форме своеобразного, нетрадиционного романа, где основным "сюжетным" стержнем должно было быть сведение Прустом счетов с литературной критикой, те. фактически стем, как воспринимается произведение и что от личности в нем вычитывается критиком, читателем. Он даже избрал в персонажи (в первоначальном, затем изменившемся замысле романа) своего рода идеального литературного критика (Сент-Бева) и, как бы споря с ним, строил свой роман, имея ввиду под "романом" движение распутывания жизненного опыта и одновременно определение места текста искусства в таком движении вообще ив судьбе (и личностном облике) автора в частности. И вот в той мере, в какой литературная критика или отношение людей к произведениям искусства включается или мешает этому распутыванию опыта прохождения пути, в этой мере литературная критика и фигура литературного критика вовлекались существенно в сферу внимания Пруста. Меня как читателя, как философа затронуло прежде всего одно акт чтения как жизненный акт (и уравнение этого интеллектуального акта с "чтением" смысла любой другой судьбоносной встречи, будь то встреча с цветами боярышника или с несчастной любовью. Слишком часто литературу рассматривают как совершенно внешнее дополнение к жизни, как некую область украшения и развлечения, вынесенную отдельно за пределы нормального процесса жизни и "артистами" обеспечиваемую, или как готовое поучение и вмешательство извне, специально реализуемое этакими "людоведами и душелюбами", хранителями и носителями правды, своего рода "теоретиками-поверенными" мироустроительного Провидения т.е.литература нас или развлекает и уносит куда-то в сказочный мир "эстетических" наслаждений, или учит, она – или "искусство для искусства, проявление чистого артистизма, или социально, нравственно и идейно ангажирована. Нов обоих случаях произведения (как и их авторы) – вещь, готовая сущность, и не выделяется специфический литературный факт (или эффект литературы) как таковой, труд слова, сего последствиями и производимыми действиями в контуре, жизнью принимаемом как ив людях, которые на этот труд осмеливаются, поскольку "жизнь их решается. И нам никуда не уйти от фетишизма и идолопоклонничества. И можно бесконечно спорить, не лучше ли реального воображаемый мир выдумки и литературного предания. Иными словами или человек убегает посредством книг от действительности, или книги дают ему путь в ней, известный кому-то за него и вместо него и навязываемый ему извне "ради его же собственного блага, а он их пассивно потребляет. www.koob.ru А Пруст, как и многие другие (когда рассеялись горячечные фантазии просветительского абсолютизма и миссионерства, понял, что так называемая "романтическая фикция" (можно присовокупить сюда и теоретическую, поэтическую и т.п. фикции) прямо связана с изначальным, жизненным для человека смыслом, что искусство словесного построения есть способ существования истины, действительности и что ее нельзя внушить научением иона не пред-существует в готовом виде. И это бросило странный свет на сам акт чтения. Во-первых, оказалось, что если книгу ты прочитываешь, то только в той мере, в какой она есть зеркало, поставленное перед путем жизни, который по отражениям в нем выправляется, и зависит, следовательно, оттого, что в твоей собственной душе, те. в этом смысле книга есть духовный инструмента не предмет, не вещь. Меня всегда смущала, например, судьба Достоевского как писателя в глазах нашей литературной критики и нашего читательского восприятия. Всегда имелось ввиду какое-то особое учение и послание, наличествующее у Достоевского в его романах послание ли это России, послание ли это человеческой душе. И послания эти периодически то отвергались, то принимались, то они выступали как реакционные, то как прогрессивные. Во всех случаях предполагалось, что у писателя есть какая-то система, которую мы можем эксплицировать, прочитав книгу, а сам-то он уже существует как ее носитель и хранитель. У Пруста есть неожиданная фраза (поразительно близкая и внятная мне почему-то принято слишком торжественно писать и говорить о Достоевском. И действительно, явно (и я так воспринимаю, на наших глазах, Достоевский имеет дело с самим собой, пишет себя по "зеркалу, ищет путь, бытие, выправляет их по экспериментальным реализациям в словесной действительности и не излагает никакого учения. И если мы это воспринимаем как нечто "учительское, то только потому, что мы можем сделать близким себе путь человека, который в существующих условиях культуры и отбрасывая ее стереотипы, отбрасывая ее предрассудки, устоявшиеся проблемы, приостанавливая в себе стихийно производимые ею душевные сдвиги и состояния, дивился действительному смыслу своего существования и тому, что оно свидетельски явило об окружающем собственной, так сказать, "персоной. В XX веке обостренно встала проблема места искусства в жизни, отношения автор – произведение ив принципе самого существования автора. И неслучайно роман Пруста есть одновременно роман как нечто, имеющее какое-то содержание, ив тоже время роман о средствах понимания этого содержания и реализации личностного целого жизни. в зависимости от искусства, то есть роман о романе, о человеке, пишущем роман. www.koob.ru И это второй момент, о котором я хотел сказать. Он состоит в том, что в XX веке отчетливо поняли старую истину, что роман, текст есть нечто такое, в лоне чего впервые рождается и автор этого текста как личность и как живой человека не предшествует как "злой" или "добрый" дядя своему посланию. В этом смысле и оказалось, что литература, в общем, – не внешняя "пришлепка" к жизни (развлекательная или поучительная) и что до текста не существует никакого послания, с которым писатель мог бы обратиться к читателям. А то, что он написал, есть то лоно, в котором он стал впервые действительным "Я, в том числе от чего-то освободился и прошел какой-то путь посредством текста. Мое свидетельство неизвестно мне самому – до книги. Да и жизнь я не реализовал. Одним из первых проблесков серьезного искусства на рубеже веков, почти религиозного, без всякого употребления слова "Боги без всякой религиозной конфессии искусства, которое я назвал бы героическим искусством, был, конечно, символизм. Неслучайно он оставил такой значительный след в истории литературы. Я имею ввиду французских символистов. Его основной идеей была одна простая мысль, выраженная четко Бодлером, потом закрепленная Малларме, – изменить жизнь. Имелось ввиду зажить действительной жизнью и реализоваться тому, кто пишет поэму, пишет роман, симфонию, пишет живопись. И они отнеслись к искусству, то есть к созданию текстов как к элементу и инструменту такого акта жизни, тес полной серьезностью. Искусство XX века и дальше пошло новыми путями -путями более строго личностного поиска, более скромного отношения к слову, понимания того, что текст создается потому, что тебе лично и жизненно нужно встать сего помощью в точку испытания, свидетельства бытия, поскольку истину нельзя ниоткуда получить, ее можно лишь создать, как говорил Пруст, целиком, в каждой части, и писатель сам должен стать через создаваемый текст, который не есть, конечно, естественное явление, те. психологическое побуждение, намерение, прекрасномыслие, внутренний признак воображения и т.п. Разговор есть естественное явление, в котором ничего не происходит, а текст не есть естественное явление. Текст как бы существует в другом времени, и там что-то может произойти. Мы часто пишем так, как разговариваем. Пруст в таких случаях говорил, что это бывает, когда люди пишут без любви, а только с любовью к себе или с самолюбием. Так вот, Пруст относится к той литературе XX века, которую я назвал бы серьезной литературой, исходя из того отношения к тексту, о котором я говорил, те. не о таком, что является способом выражения для готовой мысли, для готового "Я, для готовой истины, а, наоборот, чем-то, что должно стать посредством его. Он утверждал фактически, что только когда я пишу, я сам узнаю, что я думали что я испытывал. Поэтому ход его мысли и можно завершить известным афоризмом Маларме: поэмы не пишутся идеями, поэмы www.koob.ru пишутся словами. Но под "словами" нужно, конечно, иметь ввиду тексты в том смысле, в каком я сейчас говорил. Борхес – один из блестящих писателей XX века – говорил в этой связи, что поэзия всегда таинственна, потому что никогда не знаешь, что тебе в конце концов удалось написать. А это означает для литературной критики простую вещь, что в каком-то смысле читатель, те. потребитель, и писатель уравнены в отношении к тексту, те. писатель также "не понимает" свой текст итак же должен расшифровывать и интерпретировать его, как и читатель. Писатель – такой же человек, как и мыс вами, но только с определенным опытом. И это соответственно означает, что литературная критика в моих глазах, в философском аспекте, есть лишь расширенный акт чтения, является расширением моего акта чтения, вашего акта чтения – и не дальше. В этом смысле литературная критика лишь может помочь моему участию в отношениях сознательной бесконечности, те. поддержания живого состояния. Такое отношение к книге, естественно, уравнивает акт чтения книги с другими жизненными актами. Это меня, как я уже говорил, особенно и привлекло в Прусте. Мы, как правило, с большим пиететом относимся к книге. Я скорее придерживался бы, так сказать, непочтительного отношения к литературе и тем самым ратовал бы, вслед за Прустом, за особый жанр литературной критики, который назвал бы жанром непочтительной литературной критики. Что я имею ввиду У Пруста ив романе ив его литературно-критических рассуждениях целый ряд жизненных переживаний, скажем, по поводу розы, красивой женщины, пирожного "мадлен", ну, любые простые жизненные, так называемые обыденные впечатления уравнены с актом чтения. То есть для него восприятие раскрытия того впечатления, которое испытывает человек перед кустом боярышника, абсолютно уравнено с восприятием содержания книги – это тоже "текст. И ценность восприятия зависит, следовательно, оттого, что извлечешь из себя, от степени и градиента преобразования, а не от материи. В предположении, что иногда, -если суметь прочитать восприятия как буквенные написания книги своей души, – они больше нам могут сказать о мире и о нас, чем иная серьезная книга. Можно лишь принять бутаду Пруста, что из рекламы мыла можно извлечь не меньше, чем из "Мыслей" Паскаля. Он имеет ввиду, что ив томи другом случае одинаково имеет место дискретный луч впечатления, уникальный, как мучительно вспоминаемое лицо, подвешенный перед нами вне причини их содержанием не разрешаемый и прямо по нам ударяющий. Вот почему-то куст боярышника нас взволновал. Нет причин для волнения – он ничем не отличается от тысячи других таких же кустов. Но если совершился этот жизненный акт – волнение, требующее разрешения (как и "мысль" у героев Достоевского, то значит там был какой-то удар, прямой контакт с истиной, реальностью, как она есть на самом деле, в |