Михаил Булгаков
 Скачать 0.72 Mb.
|
|
Грибоедова, прежде всего знакомился невольно с извещениями разных спортивных кружков и с групповыми, а также индивидуальными фотографиями членов МАССОЛИТа, которыми (фотографиями) были увешаны стены лестницы, ведущей во второй этаж На дверях первой же комнаты в этом верхнем этаже виднелась крупная надпись «Рыбно-дачная секция, и тут же был изображен карась, попавшийся на уду. На дверях комнаты N 2 было написано что-то не совсем понятное Однодневная творческая путевка. Обращаться к МВ. Подложной Следующая дверь несла на себе краткую, но уже вовсе непонятную надпись «Перелыгино». Потому случайного посетителя Грибоедова начинали разбегаться глаза от надписей, пестревших на ореховых теткиных дверях Запись в очередь на бумагу у Поклевкиной», Касса, Личные расчеты скетчистов»... Прорезав длиннейшую очередь, начинавшуюся уже внизу в швейцарской, можно было видеть надпись на двери, в которую ежесекундно ломился народ Квартирный вопрос За квартирным вопросом открывался роскошный плакат, на котором изображена была скала, а по гребню ее ехал всадник в бурке и с винтовкой за плечами. Пониже – пальмы и балкон, на балконе – сидящий молодой человек с хохолком, глядящий куда-то ввысь очень-очень бойкими глазами и держащий в руке самопишущее перо. Подпись «Полнообъемные творческие отпуска от двух недель (рассказ-новелла) до одного года (роман, трилогия). Ялта, Суук-Су, Боровое, Цихидзири, Махинджаури, Ленинград (Зимний дворец. У этой двери также была очередь, ноне чрезмерная, человек в полтораста Далее следовали, повинуясь прихотливым изгибам, подъемами спускам Грибоедовского дома, – «Правление МАССОЛИТа», Кассы N 2, 3, 4, 5», Редакционная коллегия, Председатель МАССОЛИТа», «Бильярдная», различные подсобные учреждения, наконец, тот самый зал с колоннадой, где тетка наслаждалась комедией гениального племянника Всякий посетитель, если он, конечно, был не вовсе тупицей, попав в Грибоедова, сразу же соображал, насколько хорошо живется счастливцам – членам МАССОЛИТа, и черная зависть начинала немедленно терзать его. И немедленно же он обращал к небу горькие укоризны зато, что оно не наградило его при рождении литературным талантом, без чего, естественно, нечего было и мечтать овладеть членским МАССОЛИТским билетом, коричневым, пахнущим дорогой кожей, с золотой широкой каймой, – известным всей Москве билетом Кто скажет что-нибудь в защиту зависти Это чувство дрянной категории, но все же надо войти ив положение посетителя. Ведь то, что он видел в верхнем этаже, было не все и далеко еще не все. Весь нижний этаж теткиного дома был занят рестораном, и каким рестораном По справедливости он считался самым лучшим в Москве. И не только потому, что размещался он в двух больших залах со сводчатыми потолками, расписанными лиловыми лошадьми с ассирийскими гривами, не только потому, что на каждом столике помещалась лампа, накрытая шалью, не только потому, что туда не мог проникнуть первый попавшийся человек с улицы, а еще и потому, что качеством своей провизии Грибоедов бил любой ресторан в Москве, как хотели что эту провизию отпускали по самой сходной, отнюдь необременительной цене Поэтому нет ничего удивительного в таком хотя бы разговоре, который однажды слышал автор этих правдивейших строку чугунной решетки Грибоедова – Ты где сегодня ужинаешь, Амвросий – Что за вопрос, конечно, здесь, дорогой Фока Арчибальд Арчибальдович шепнул мне сегодня, что будут порционные судачки а натюрель. Виртуозная штука – Умеешь ты жить, Амвросий – со вздохом отвечал тощий, запущенный, с карбункулом на шее Фока румяногубому гиганту, золотистоволосому, пышнощекому Амвросию-поэту. – Никакого уменья особенного у меня нету, – возражал Амвросий, – а обыкновенное желание жить по-человечески. Ты хочешь сказать, Фока, что судачки можно встретить ив Колизее. Нов Колизее порция судачков стоит тринадцать рублей пятнадцать копеек, ау нас – пять пятьдесят Кроме того, в «Колизее» судачки третьедневочные, и, кроме того, еще у тебя нет гарантии, что тыне получишь в Колизее виноградной кистью по морде от первого попавшего молодого человека, ворвавшегося с театрального проезда. Нет, я категорически против Колизея, – гремел навесь бульвар гастроном Амвросий. – Не уговаривай меня, Фока – Яне уговариваю тебя, Амвросий, – пищал Фока. – Дома можно поужинать – Слуга покорный, – трубил Амвросий, – представляю себе твою жену, пытающуюся соорудить в кастрюльке в общей кухне дома порционные судачки а натюрель! Ги-ги-ги!.. Оревуар, Фока – и, напевая, Амвросий устремлялся к веранде под тентом Эх-хо-хо... Да, было, было. Помнят московские старожилы знаменитого Грибоедова Что отварные порционные судачки Дешевка это, милый Амвросий А стерлядь, стерлядь в серебристой кастрюльке, стерлядь кусками, переложенными раковыми шейками и свежей икрой А яйца-кокотт с шампиньоновым пюре в чашечках А филейчики из дроздов вам не нравились С трюфелями Перепела по-генуэзски? Десять с полтиной Да джаз, да вежливая услуга А в июле, когда вся семья на даче, а вас неотложные литературные дела держат в городе, – на веранде, в тени вьющегося винограда, в золотом пятне на чистейшей скатерти тарелочка супа-прентаньер? Помните, Амвросий Ну что же спрашивать По губам вашим вижу, что помните. Что ваши сижки, судачки А дупеля, гаршнепы, бекасы, вальдшнепы по сезону, перепела, кулики Шипящий в горле нарзан Но довольно, ты отвлекаешься, читатель За мной В половине одиннадцатого часа того вечера, когда Берлиоз погиб на Патриарших, в Грибоедове наверху была освещена только одна комната, ив ней томились двенадцать литераторов, собравшихся на заседание и ожидавших Михаила Александровича Сидящие на стульях, и на столах, и даже на двух подоконниках в комнате правления МАССОЛИТа серьезно страдали от духоты. Ни одна свежая струя не проникала в открытые окна. Москва отдавала накопленный задень в асфальте жар, и ясно было, что ночь не принесет облегчения. Пахло луком из подвала теткиного дома, где работала ресторанная кухня, и всем хотелось пить, все нервничали и сердились Беллетрист Бескудников – тихий, прилично одетый человек с внимательными ив тоже время неуловимыми глазами – вынул часы. Стрелка ползла к одиннадцати. Бескудников стукнул пальцем по циферблату, показал его соседу, поэту Двубратскому, сидящему на столе и от тоски болтающему ногами, обутыми в желтые туфли на резиновом ходу – Однако, – проворчал Двубратский. – Хлопец, наверно, на Клязьме застрял, – густым голосом отозвалась Настасья Лукинишна Непременова, московская купеческая сирота, ставшая писательницей и сочиняющая батальные морские рассказы под псевдонимом Штурман Жорж – Позвольте – смело заговорил автор популярных скетчей Загривов. – Я и самбы сейчас с удовольствием на балкончике чайку попил, вместо того чтобы здесь вариться. Ведь заседание-то назначено в десять – А сейчас хорошо на Клязьме, – подзудила присутствующих Штурман Жорж, зная, что дачный литераторский поселок Перелыгино на Клязьме – общее больное место. – Теперь уж соловьи, наверно, поют. Мне всегда как-то лучше работается за городом, в особенности весной – Третий год вношу денежки, чтобы больную базедовой болезнью жену отправить в этот рай, да что-то ничего в волнах невидно ядовито и горько сказал новеллист Иероним Поприхин. – Это уж как кому повезет, – прогудел с подоконника критик Абабков. Радость загорелась в маленьких глазках Штурман Жоржа, иона сказала, смягчая свое контральто – Не надо, товарищи, завидовать. Дач всего двадцать две, и строится еще только семь, а нас в МАССОЛИТе три тысячи – Три тысячи сто одиннадцать человек, – вставил кто-то из угла – Ну вот видите, – проговорила Штурман, – что же делать Естественно, что дачи получили наиболее талантливые из нас – Генералы – напрямик врезался в склоку Глухарев-сценарист. Бескудников, искусственно зевнув, вышел из комнаты – Одни в пяти комнатах в Перелыгине, – вслед ему сказал Глухарев. – Лаврович один в шести, – вскричал Денискин, – и столовая дубом обшита – Э, сейчас не в этом дело, – прогудел Абабков, – а в том, что половина двенадцатого Начался шум, назревало что-то вроде бунта. Стали звонить в ненавистное Перелыгино, попали не в ту дачу, к Лавровичу, узнали, что Лаврович ушел нареку, и совершенно от этого расстроились. Наобум позвонили в комиссию изящной словесности по добавочному N 930 и, конечно, никого там не нашли – Он мог бы и позвонить – кричали Денискин, Глухарев и Квант Ах, кричали они напрасно не мог Михаил Александрович позвонить никуда. Далеко, далеко от Грибоедова, в громадном зале, освещенном тысячесвечовыми лампами, на трех цинковых столах лежало то, что еще недавно было Михаилом Александровичем На первом – обнаженное, в засохшей крови, тело с перебитой рукой и раздавленной грудной клеткой, на другом – голова с выбитыми передними зубами, с помутневшими открытыми глазами, которые не пугал резчайший света на третьем – груда заскорузлых тряпок Возле обезглавленного стояли профессор судебной медицины, патологоанатом и его прозектор, представители следствия и вызванный по телефону от больной жены заместитель Михаила Александровича Берлиоза по МАССОЛИТу – литератор Желдыбин. Машина заехала за Желдыбиным и, первым долгом, вместе со следствием, отвезла его (около полуночи это было) на квартиру убитого, где было произведено опечатание его бумага затем уж все поехали в морг Вот теперь стоящие у останков покойного совещались, как лучше сделать пришить ли отрезанную голову к шее или выставить тело в Грибоедовском зале, просто закрыв погибшего наглухо до подбородка черным платком Да, Михаил Александрович никуда не мог позвонить, и совершенно напрасно возмущались и кричали Денискин, Глухарев и Квант с Бескудниковым. Ровно в полночь все двенадцать литераторов покинули верхний этажи спустились в ресторан. Тут опять про себя недобрым словом помянули Михаила Александровича все столики на веранде, натурально, оказались уже занятыми, и пришлось оставаться ужинать в этих красивых, но душных залах И ровно в полночь в первом из них что-то грохнуло, зазвенело, посыпалось, запрыгало. И тотчас тоненький мужской голос отчаянно закричал под музыку Аллилуйя это ударил знаменитый Грибоедовский джаз. Покрытые испариной лица как будто засветились, показалось, что ожили на потолке нарисованные лошади, в лампах как будто прибавили свету, и вдруг, как бы сорвавшись сцепи, заплясали оба зала, аза ними заплясала и веранда Заплясал Глухарев с поэтессой Тамарой Полумесяц, заплясал Квант, заплясал Жуколов-романист с какой-то киноактрисой в желтом платье. Плясали Драгунский, Чердакчи, маленький Денискин с гигантской Штурман Джоржем, плясала красавица архитектор Семейкина-Галл, крепко схваченная неизвестным в белых рогожных брюках. Плясали свои и приглашенные гости, московские и приезжие, писатель Иоганн из Кронштадта, какой-то Витя Куфтик из Ростова, кажется, режиссер, с лиловым лишаем вовсю щеку, плясали виднейшие представители поэтического подраздела МАССОЛИТа, то есть Павианов, Богохульский, Сладкий, Шпичкин и Адельфина Буздяк, плясали неизвестной профессии молодые люди в стрижке боксом, с подбитыми ватой плечами, плясал какой-то очень пожилой с бородой, в которой застряло перышко зеленого лука, плясала с ним пожилая, доедаемая малокровием девушка в оранжевом шелковом измятом платьице Оплывая потом, официанты несли над головами запотевшие кружки с пивом, хрипло и с ненавистью кричали: «Виноват, гражданин Где-то в рупоре голос командовал «Карский раз Зубрик два Фляки господарские!!» Тонкий голос уже не пела завывал Аллилуйя. Грохот золотых тарелок в джазе иногда покрывал грохот посуды, которую судомойки по наклонной плоскости спускали в кухню. Словом, ад И было в полночь видение в аду. Вышел на веранду черноглазый красавец с кинжальной бородой, во фраке и царственным взором окинул свои владения. Говорили, говорили мистики, что было время, когда красавец не носил фрака, а был опоясан широким кожаным поясом, из-за которого торчали рукояти пистолетов, а его волосы воронова крыла были повязаны алым шелком, и плыл в Караибском море под его командой бриг под черным гробовым флагом с адамовой головой Нонет, нет Лгут обольстители-мистики, никаких Караибских морей нет на свете, и не плывут в них отчаянные флибустьеры, и не гонится за ними корвет, не стелется над волною пушечный дым. Нет ничего, и ничего и не было Вон чахлая липа есть, есть чугунная решетка и за ней бульвар. И плавится лед в вазочке, и видны за соседним столиком налитые кровью чьи-то бычьи глаза, и страшно, страшно. О боги, боги мои, яду мне, яду И вдруг за столиком вспорхнуло слово «Берлиоз!!» Вдруг джаз развалился и затих, как будто кто-то хлопнул по нему кулаком. Что, что, что, что – «Берлиоз!!!». И пошли вскакивать, пошли вскакивать Да, взметнулась волна горя при страшном известии о Михаиле Александровиче. Кто-то суетился, кричал, что необходимо сейчас же, тут жене сходя с места, составить какую-то коллективную телеграмму и немедленно послать ее Но какую телеграмму, спросим мы, и куда И зачем ее посылать В самом деле, куда И на что нужна какая бы тони было телеграмма тому, чей расплющенный затылок сдавлен сейчас в резиновых руках прозектора, чью шею сейчас колет кривыми иглами профессор Погиб они ненужна ему никакая телеграмма. Все кончено, не будем больше загружать телеграф Да, погиб, погиб. Номы то ведь живы Да, взметнулась волна горя, но подержалась, подержалась и стала спадать, и кой-кто уже вернулся к своему столику и – сперва украдкой, а потомив открытую – выпил водочки и закусил. В самом деле, не пропадать же куриным котлетам де-воляй? Чем мы поможем Михаилу Александровичу Тем, что голодными останемся Да ведь мыто живы Натурально, рояль закрыли на ключ, джаз разошелся, несколько журналистов уехали в свои редакции писать некрологи. Стало известно, что приехал из морга Желдыбин. Он поместился в кабинете покойного наверху, и тут же прокатился слух, что они будет замещать Берлиоза. Желдыбин вызвал к себе из ресторана всех двенадцать членов правления, ив срочно начавшемся в кабинете Берлиоза заседании приступили к обсуждению неотложных вопросов об убранстве колонного Грибоедовского зала, о перевозе тела из морга в этот зал, об открытии доступа в него и о прочем, связанном с прискорбным событием А ресторан зажил своей обычной ночной жизнью и жил бы ею до закрытия, то есть до четырех часов утра, если бы не произошло нечто, уже совершенно из ряду вон выходящее и поразившее ресторанных гостей гораздо больше, чем известие о гибели Берлиоза. Первыми заволновались лихачи, дежурившие у ворот Грибоедовского дома. Слышно было, как один из них, приподнявшись на козлах прокричал – Тю Вы только поглядите Вслед затем, откуда ни возьмись, у чугунной решетки вспыхнул огонечек и стал приближаться к веранде. Сидящие за столиками стали приподниматься и всматриваться и увидели, что вместе с огонечком шествует к ресторану белое привидение. Когда оно приблизилось к самому трельяжу, все как закостенели за столиками с кусками стерлядки на вилках и вытаращив глаза. Швейцар, вышедший в этот момент из дверей ресторанной вешалки во двор, чтобы покурить, затоптал папиросу и двинулся было к привидению с явной целью преградить ему доступ в ресторан, но почему-то не сделал этого и остановился, глуповато улыбаясь И привидение, пройдя в отверстие трельяжа, беспрепятственно вступило на веранду. Тут все увидели, что это никакое не привидение, а Иван Николаевич Бездомный – известнейший поэт Он был бос, в разодранной беловатой толстовке, к коей на груди английской булавкой была приколота бумажная иконка со стершимся изображением неизвестного святого, ив полосатых белых кальсонах. В руке Иван Николаевич нес зажженную венчальную свечу. Правая щека Ивана Николаевича была свеже изодрана. Трудно даже измерить глубину молчания, воцарившегося на веранде. Видно было, как у одного из официантов пиво течет из покосившейся набок кружки на пол Поэт поднял свечу над головой и громко сказал – Здорово, други! – после чего заглянул под ближайший столики воскликнул тоскливо – Нет, его здесь нет Послышались два голоса. Бас сказал безжалостно – Готово дело. Белая горячка А второй, женский, испуганный, произнес слова – Как же милиция-то пропустила его по улицам в таком виде Это Иван Николаевич услыхали отозвался – Дважды хотели задержать, в скатертном и здесь, на Бронной, да я махнул через забор и, видите, щеку изорвал – тут Иван Николаевич поднял свечу и вскричал – Братья по литературе (Осипший голос его окреп и стал горячей) Слушайте меня все Он появился Ловите же его немедленно, иначе он натворит неописуемых бед – Что Что Что он сказал Кто появился – понеслись голоса со всех сторон – Консультант – ответил Иван, – и этот консультант сейчас убил на Патриарших Мишу Берлиоза. Здесь из внутреннего зала повалил на веранду народ, вокруг Иванова огня сдвинулась толпа – Виноват, виноват, скажите точнее, – послышался над ухом Ивана тихий и вежливый голос, – скажите, как это убил Кто убил – Иностранный консультант, профессор и шпион – озираясь, отозвался Иван – А как его фамилия – тихо спросили на ухо – То-то фамилия – в тоске крикнул Иван, – кабы я знал фамилию Не разглядел я фамилию на визитной карточке. Помню только первую букву Вена «Ве» фамилия Какая же это фамилия на «Ве»? – схватившись рукою за лоб, саму себя спросил Иван и вдруг забормотал – Ве, ве, ве! Ва... Во. Вашнер? Вагнер Вайнер? Вегнер? Винтер – волосы на голове Ивана стали ездить от напряжения – Вульф? – жалостно выкрикнула какая-то женщина Иван рассердился – Дура – прокричал он, ища глазами крикнувшую. – Причем здесь Вульф? Вульф нив чем не виноват Во, во... Нет Так не вспомню Ну вот что, граждане звоните сейчас в милицию, чтобы выслали пять мотоциклетов с пулеметами, профессора ловить. Да не забудьте сказать, что с ним еще двое какой-то длинный, клетчатый... пенсне треснуло. и кот черный, жирный. А я пока что обыщу Грибоедова. Я чую, что он здесь Иван впал в беспокойство, растолкал окружающих, начал размахивать свечой, заливая себя воском, и заглядывать под столы. Тут послышалось слово Доктора – и чье-то ласковое мясистое лицо, бритое и упитанное, в роговых очках, появилось перед Иваном – Товарищ Бездомный, – заговорило это лицо юбилейным голосом, – успокойтесь Вы расстроены смертью всеми нами любимого Михаила Александровича. нет, просто Миши Берлиоза. Мы все это прекрасно понимаем. Вам нужен покой. Сейчас товарищи проводят вас в постель, ивы забудетесь – Ты, – оскалившись, перебил Иван, – понимаешь ли, что надо поймать профессора А ты лезешь ко мне со своими глупостями Кретин – Товарищ Бездомный, помилуйте, – ответило лицо, краснея, пятясь и уже раскаиваясь, что ввязалось в это дело – Нет, уж кого-кого, а тебя я не помилую, – с тихой ненавистью сказал Иван Николаевич Судорога исказила его лицо, он быстро переложил свечу из правой руки в левую, широко размахнулся и ударил участливое лицо по уху Тут догадались броситься на Ивана – и бросились. Свеча погасла, и очки, соскочившие с лица, были мгновенно растоптаны. Иван испустил страшный боевой вопль, слышный к общему соблазну даже на бульваре, |