Гипнобарические гипериреоны. О русском издании России в 1839 году Настоящее издание является первым полным переводом на русский язык книги маркиза де Кюстина Россия в 1839 году
 Скачать 2.15 Mb.
|
|
*** спас ему жизнь, с нерасчетливой преданностью подвергая себя опасности ради своего государя. Расплатиться за подобное мужество нельзя ничем — оно и остается неоплаченным. Впрочем, государи вообще понимают лишь ту признательность, предметом которой становятся сами, да и тогда нисколько ею не дорожат, всегда предполагая в других неблагодарность. Признательность не столько утешает их в душевных тяготах, сколько сбивает в расчетах ума. Она — урок, получать который они не любят им кажется удобнее и проще презирать весь род человеческий без изъятия. Это свойство всех властителей, но особенно самых могущественных из них. В саду смеркалось оркестру на балу вторила какая-то музыка, доносившаяся издалека, и гармония ее рассеивала ночную печаль — печаль более чем естественную в этих однообразных лесах и климате, враждебном всякому веселью. Под окнами маленького дворца, где живет герцогиня Ольденбургская, медленно течет, изгибаясь, один из рукавов Невы — вода здесь всегда кажется неподвижной. В тот вечер на реке было множество лодок, набитых любопытными, а на дороге кишмя кишели пешие зеваки — безымянная толпа, в которой смешивались без всякого различия буржуа, такие же рабы, как крестьяне, и крепостные-рабочие: придворные придворных, пробиравшиеся, толкаясь, среди карет князей и вельмож, чтобы поглазеть на ливрею господина их господ. Зрелище это показалось мне притягательными необычным. В России вещи носят те же имена, что везде, носами они совершенно иные. Нередко я ускользал за ограду, внутри которой продолжался бал, и уходил в парк, под сень деревьев, размышляя о том, сколь печален любой праздник в подобной стране. Однако раздумья мои продолжались недолго, ибо в тот день императору вновь угодно было завладеть моим умом. Ощутил ли он в глубине моих мыслей толику предубеждения против него, — основанного, впрочем, лишь на том, что слышал я прежде, чем меня ему представили, ибо впечатление мое от его личности и речей было всецело для него благоприятным, — находил ли занятным поговорить несколько минут с человеком, непохожим на тех, что всякий день проходят перед его взором или же госпожа *** расположила его в мою пользу я бы не сумел отчетливо объяснить себе, в чем истинная причина подобной милости. Император не только привык командовать поступками людей, он умеет и властвовать над сердцами быть может, ему захотелось покорить и мое тоже быть может, моя холодность, проистекающая из робости, всколыхнула в нем самолюбие — ему свойственно желание нравиться. Заставить другого восхищаться собой — один из способов держать его в повиновении. Быть может, ему захотелось испытать свою власть на иностранце быть может, наконец, заговорил в нем инстинкт человека, что долгое время не слышал правды и теперь надеется, что разв жизни встретился ему характер правдивый. Повторяю, истинные его мотивы мне неизвестны знаю одно в тот вечер, стоило мне оказаться на пути его следования или даже в уединенном углу залы, где он находился, как он подзывал меня к себе для беседы. Приметив, что я возвращаюсь в бальную залу, он спросил 33 В Польше. — Что делали вы нынче утром — Ваше Величество, я осмотрел кабинет естественной истории и знаменитого сибирского мамонта. — Такого творения природы нет больше нигде в мире. — Да, Ваше Величество в России есть много вещей, каких не найдешь больше нигде. — Вы мне льстите. — Я слишком чту вас, Ваше Величество, чтобы осмелиться вам льстить, однако уже и не боюсь вас так, как прежде, и высказываю бесхитростно свои мысли, даже когда правда походит на комплимент. — Ваш комплимент, сударь, весьма тонкий иностранцы нас балуют. — Вам, Ваше Величество, было угодно, чтобы я в беседе с вами чувствовал себя непринужденно, ивам это удалось, как удается все, что вы предпринимаете вы излечили меня от природной робости, по крайней мерена время. Я вынужден был избегать любого намека на главные политические интересы сегодняшнего дня, а потому мне хотелось вернуться к теме, занимавшей меня во всяком случае не меньше, и я добавил — Всякий раз, как Ваше Величество дозволяет мне приблизиться, я на себе испытываю власть, что повергла врагов к вашим стопам вдень вашего восхождения на престол. — В вашей стране питают против нас предубеждение, и его победить труднее, чем страсти взбунтовавшихся солдат. — На вас смотрят слишком издалека когда бы французы узнали Ваше Величество поближе, то лучше бы вас и оценили у нас, как и здесь, нашлось бы множество ваших почитателей. Начало царствования уже принесло Вашему Величеству заслуженную славу во времена холеры поднялись вы столь же высоко, и даже выше, ибо в продолжение этого второго бунта выказали тоже всевластие, но смягченное благороднейшей приверженностью к человечности в минуты опасности силы никогда не изменяют вам. — Вы воскрешаете в моей памяти мгновения, что были, конечно, прекраснейшими в моей жизни однако мне они показались самыми ужасными. — Понимаю, Ваше Величество чтобы обуздать естество в себе ив других, нужно совершить усилие — И усилие страшное, — перебил император с выражением, поразившим меня, — причем последствия его ощущаешь позже. — Дано зато выявили истинное величие. — Яне являл величия, я всего лишь занимался своим ремеслом в подобных обстоятельствах никто не может предугадать, что он скажет. Бросаешься навстречу опасности, не задаваясь вопросом, как ее одолеть. — Господь осенил вас, Ваше Величество и когда бы возможно было сравнить две столь несхожие вещи, как поэзию и управление государством, то я бы сказал, что вы действовали также, как поэты слагают песни, — внимая гласу свыше. — В моих действиях не было ничего поэтического. Сравнение мое, я заметил, показалось не слишком лестным, ибо слово поэт было понято не в том смысле, какой оно имеет в латыни при дворе принято рассматривать поэзию как игру ума чтобы доказать, что она есть чистейший и живейший свет души, пришлось бы затеять споря предпочел промолчать — но императору, видно, не хотелось оставлять меня в сожалениях о том, что я мог ему не угодить, ион еще долго удерживал меня при себе, к великому удивлению двора с чарующей добротой он вновь обратился ко мне — Каков же окончательный план вашего путешествия — После празднества в Петергофе я рассчитываю ехать в Москву, Ваше Величество, оттуда отправлюсь взглянуть на ярмарку в Нижнем, но так, чтобы успеть вернуться в Москву еще до прибытия Вашего Величества. — Тем лучше, мне было бы весьма приятно, если бы вы ознакомились во всех подробностях с работами, какие я веду в Кремле тамошние покои были слишком малы я возвожу другие, более подобающие, и сам объясню вам свой замысел касательно преобразования этого участка Москвы — в ней мы видим колыбель империи. Новы не должны терять время, ведь вам предстоит одолеть необъятные пространства расстояния — вот бич России. — Не стоит сетовать на них, Ваше Величество это рамы, в которые только предстоит вставить картины в других местах людям недостает земли, у вас же ее всегда будет в достатке. — Мне недостает времени. — Завами будущее. — Меня обвиняют во властолюбии — но так может говорить лишь тот, кто совсем меня не знает я не только не желаю еще расширять нашу территорию, но, напротив, хотел бы сплотить вокруг себя население всей России. Нищета и варварство — вот единственные враги, над которыми мне хочется одерживать победы дать русским более достойный удел для меня важнее, чем приумножить мои владения. Если бы вы только знали, как добр русский народ сколько в нем кротости, как он любезен и учтив от природы. Вы сами это увидите в Петергофе; но мне бы особенно хотелось показать вам его здесь первого января. Затем, возвращаясь к своей излюбленной теме, он продолжал — Но стать достойным того, чтобы править подобной нацией, не так легко. — Ваше Величество успели уже много сделать для России. — Иногда я боюсь, что сделал не все, что в моих силах. Христианские эти слова, исторгнутые из глубины сердца, до слез тронули меня впечатление, произведенное ими, было тем большим, что я говорил про себя император проницательней, чем я, и если бы слова его продиктованы были каким бы тони было интересом, он бы почувствовал, что произносить их ненужно. Значит, он попросту выказал передо мною прекрасное, благородное чувство- сомнения, терзающие совестливого государя. Сей вопль человечности, исходящий из души, которую все, казалось бы, должно было исполнить гордыни, внезапно привел меня в умиление. Мы беседовали на людях, и я постарался не показать своего волнения но император, отвечающий не столько на речи людей, сколько на их мысли (силой прозорливости и держится главным образом обаяние его речей, действенность его воли, заметил произведенное им впечатление, которое я пытался скрыть, и, прежде чем удалиться, подошел ко мне, взял дружелюбно за руку и пожал ее, сказав До свидания. Император — единственный человек во всей империи, с кем можно говорить, не боясь доносчиков к тому же до сей поры он единственный, в ком встретил я естественные чувства и от кого услышал искренние речи. Если бы я жил в этой стране и мне нужно было что-то держать втайне, я бы первым делом пошел и доверил свою тайну ему. Скажу, не заботясь о престиже и требованиях этикета, без всякой лести он представляется мне одним из первых людей России. По правде говоря, никто другой не удостоил меня такой же откровенности, с какой беседовал со мною император. Если я прав ив нем действительно более гордости, нежели самолюбия, и более достоинства, нежели высокомерия, то он должен быть доволен теми своими портретами, которые я один за другим рисовал для вас, ив особенности впечатлением, что произвели на меня его слова. По правде сказать, я изо всех сил противлюсь влечению, которое он во мне вызывает. Я, конечно, менее всего революционер, но революция и на меня оказала влияние — вот что значит родиться во Франции ив ней жить Я нахожу еще одно, лучшее объяснение тому, отчего почитаю своим долгом сопротивляться влиянию на меня императора. По характеру, равно как и по убеждению, я аристократ и чувствую, что одна лишь аристократия может противостоять и соблазнами злоупотреблениям абсолютной власти. Без аристократии и от монархии, и от демократии не остается ничего, кроме тирании, а зрелище деспотизма будит во мне невольный протест и наносит удар по всем моим представлениям о свободе, что коренятся в сокровенных моих чувствах и политических верованиях. Деспотизм родится из всеобщего равенства в той же мере, как и из самодержавия власть одного человека и власть всех приводит к одинаковому результату. При демократии закон есть некое умственное построение при автократии закон воплощен водном человеке — но ведь даже и удобнее иметь дело с одним человеком, чем со страстями всех Абсолютная демократия — это грубая сила, своего рода политический вихрь, который по глухоте своей, слепоте и неумолимости не сравнится с гордыней какого бы тони было государя Никто из аристократов не может без отвращения смотреть, как у него на глазах деспотическая власть переходит положенные ей пределы именно это, однако, и происходит в чистых демократиях, равно как ив абсолютных монархиях. Сверх того мне кажется, что когда бы я был государь, мне бы нравилось общество умов, способных видеть во мне сквозь оболочку властителя простого человека, особенно если бы я, избавленный от титулов и сведенный к самому себе, был вдобавок вправе считаться человеком искренним, надежными честным. Спросите себя со всей серьезностью и признайтесь, показался ли вам император Николай, каким он предстает в моих рассказах, ниже представления, какое сложилось у вас о его характере до чтения моих писем Если ответ ваш будет искренним, он послужит мне оправданием. Благодаря частым прилюдным беседам с государем я свел здесь знакомство со многими людьми, как известными мне прежде, таки неизвестными. Многие особы из тех, с кем я встречался в других местах, теперь, увидав, что я сделался предметом особенного расположения со стороны повелителя, кидаются мне на шею особы эти, заметьте, из первых при дворе, но таково уж обыкновение людей светских, и особенно состоящих при должности, — они скупятся на все, кроме тщеславных расчетов. Чтобы жить при дворе и сохранять при этом чувства более высокие, нежели у черни, надобно быть одаренным благороднейшей душой а благородные души редки. Не устану повторять в России нет знати, ибо нет независимых характеров число избранных душ, составляющих исключение, слишком мало, чтобы высший свет следовал их побуждениям человека делает независимым не столько богатство или хитростью достигнутое положение, сколько гордость, какую внушает высокое происхождение а без независимости нет и знати. Эта страна, столь отличная от нашей во многих отношениях, водном все же походит на Францию в ней отсутствует общественная иерархия. Благодаря этой прорехе политического устройства в России, как и во Франции, существует всеобщее равенство поэтому ив одной, ив другой стране основная масса людей испытывает беспокойство ума — у нас ее волнение громогласно, в России же политические страсти все направлены в одну точку. Во Франции кто угодно может достигнуть всего, если начнет с трибуны в России — если начнет с двора последний холоп, коли он сумеет угодить повелителю, назавтра может стать первым лицом после императора. Как у нас в стране стремление к популярности производит дивные метаморфозы, таки здесь милость сего божества — приманка, ради которой честолюбцы совершают настоящие чудеса. В Петербурге становятся законченными льстецами, как в Париже — несравненными ораторами. Какой дар наблюдательности явили русские придворные, обнаружив, что один из способов понравиться императору — это разгуливать зимой по петербургским улицам без сюртука Сия героическая лесть, обращенная прямо — к погоде, а косвенно — к повелителю, стоила жизни не одному честолюбцу. Но честолюбец — сказано слишком сильно, ибо здесь льстят бескорыстно. Как вы понимаете, в стране, где принято угождать подобным образом, не угодить легко. Две фанатические страсти, простонародная гордыня и рабское самоотречение царедворца, схожи между собою сильнее, нежели представляется с виду, и творят чудеса первая возносит слово до высот истинного красноречия, вторая дарует силу молчания но обе влекутся к единой цели. И оттого умы под гнетом безграничного деспотизма пребывают в таком же волнении и терзаниях, как и при республике, стой лишь разницей, что при автократии молчаливое беспокойство подданных ведет к глубокой душевной смуте, ибо честолюбец, желающий преуспеть при абсолютистском способе правления, вынужден таить свою страсть. У нас, чтобы жертвы пошлина пользу, они должны быть публичными здесь же, напротив, о них никто не должен знать. Самодержец никого так не ненавидит, как подданного, который открыто ему предан всякое усердие, выходящее за рамки слепого, рабского повиновения, для него несносно и подозрительно ведь исключения открывают врата для притязаний, притязания превращаются в права, а подданный, полагающий, будто у него есть права, в глазах деспота — бунтовщик. Правоту этих замечаний мог бы подтвердить фельдмаршал Паскевич: его не рискуют вовсе уничтожить, но всеми силами обращают в ничто. До нынешнего путешествия мои идеи касательно деспотизма были подсказаны наблюдениями, сделанными над австрийскими прусским обществом. Я и не предполагал, что государства эти только называются деспотическими, на самом же деле в них кис. правлению государственных установлений служат нравы я говорил себе Тамошние народы, которыми правят деспотически, кажутся мне счастливейшими на земле стало быть, деспотизм, умеренный мягкостью обычаев, вещь вовсе не такая отвратительная, как утверждают наши философы я еще не знал, что такое сочетание абсолютного способа правления и нации рабов. Нужно приехать в Россию, чтобы воочию увидеть результат этого ужасающего соединения европейского ума и науки с духом Азии я нахожу союз этот тем более страшным, что продлиться он может еще долго, ибо страсти, которые в иных странах губят людей, заставляя их слишком много болтать, — честолюбие и страх, здесь порождают молчание. Из насильственного молчания этого возникает невольное спокойствие, внешний порядок, более прочный и жуткий, чем любая анархия, ибо, повторяю, недуг, им вызванный, кажется вечным. В политике я признаю лишь несколько основополагающих идей, потому что применительно к способу правления верю более в действенность обстоятельств, нежели в силу принципов но безразличие мое простирается не настолько, чтобы попустительствовать порядкам, при которых, как мне кажется, в характерах людей истребляется всякое достоинство. Быть может, независимое правосудие и сильная аристократия привнесли бы покой в умы русских людей, величие в их души, счастье в их страну не думаю, однако, чтобы император помышляло подобном способе улучшить положение своих народов каким бы возвышенным ни был человек, он не откажется по доброй воле от возможности самолично устроить благо ближнего. Впрочем, по какому праву стали бы мы попрекать российского императора его властолюбием разве тирания революции в Париже уступает чем-то тирании деспотизма в Санкт- Петербурге? И все же наш долг перед самими собой — сделать здесь одну оговорку и установить различие в общественном устройстве обеих стран. Во Франции революционная тирания есть болезнь переходного времени в России деспотическая тирания есть непрерывная революция. Вам очень повезло, что я отвлекся от темы своего письма приступая к нему, я намеревался описать ярко освещенный театр, парадное представление и разобрать пантомиму — перевод (русское выражение) одного французского балета. Когда бы я вспомнил об этом, моя скука передалась бы ивам помпезность драматического действа утомила меня, ноне ослепила, несмотря на золоченые одеяния зрителей да к тому же без мадемуазель Тальони в петербургской Опере танцуют холодно и окостенело, как на любом европейском театре, когда танец исполняется не первыми в мире талантами присутствие же двора не подогревало никого, ни актеров, ни зрителей. Как вам известно, рукоплескания при государе запрещены. Искусства в Петербурге вымуштрованы и производят на заказ интермедии, годные для того, чтобы развлекать солдат в перерывах военных упражнений. Все это более или менее великолепно, устроено по-королевски, по-императорски… — ноне увлекательно. Артисты здесь сколачивают богатство вдохновение их не посещаете богатство и изысканность полезны для талантов, но действительно необходимы им хороший вкуси свободомыслие публики, которая о них судит. Русские еще не достигли той точки в развитии цивилизации, когда возможно испытывать подлинное наслаждение от искусства. Энтузиазм их в этой области и поныне есть нечто иное, как чистое тщеславие, одно из их притязаний. Пусть народ этот обратится к самому себе, прислушается к своему первородному гению, и — коли небо одарило его чутьем к искусствам, — он откажется от копирования и станет производить на свет то, чего от него ожидают Господь и природа а до тех пор вся помпезность вместе взятая никогда не сравнится для тех редких русских — истинных любителей прекрасного, что прозябают в Петербурге, — с пребыванием в Париже или путешествием в Италию. Зал Оперы сооружен по чертежам залов в Милане и Неаполе ноте благороднее и производят более гармоническое впечатление, нежели все подобного рода постройки, какие я до сих пор видел в России. ПИСЬМО ЧЕТЫРНАДЦАТОЕ Население Петербурга. — Чему следует верить в рассказах русских. |