Разочарование и крушение Родиона Раскольникова. Кирпотин. Конспект. Конспект Разочарование и крушение Родиона Раскольникова. Образы и проблематика
 Скачать 86.98 Kb.
|
|
Глава седьмая Раскольников и Соня Особенное чувство нарастает в Раскольникове: в добре он видит подлинную суть своей миссии, в утолении страданий малых сих, особенно детей, в крупицах счастья, сеемого им вокруг себя, он видит доказательство правоты возложенного им на себя мессианистского подвига, безошибочности своей горделивой и ужасной идеи. Чувства, испытываемые им, когда он находит доказательства своей способности и своих возможностей делать добро, укрепляют его волю, уточняют и «очищают» его теорию, несут его вверх, к кульминации. Для понимания образа Раскольникова и содержания его идеи очень большое значение приобретает вся сцена после посещения им семьи Мармеладовых, потрясенной смертью своего главы: «Он сходил тихо, не торопясь, весь в лихорадке и, не сознавая того, полный одного, нового, необъятного ощущения вдруг прихлынувшей полной и могучей жизни. Это ощущение могло походить на ощущение приговоренного к смертной казни, которому вдруг и неожиданно объявляют прощение». (Многозначительное для Достоевского сравнение!) Ответная любовь тех, кто нуждается в его помощи, по отношению к которым он является спасителем, укрепляет Раскольникова в его замысле: мир сам себя не спасет, но мир заслуживает спасения. Своей кульминации идея Раскольникова достигает в главе IV, четвертой же части, в сцене посещения Раскольниковым Сони и совместного с нею чтения Евангелия. Вместе с тем и роман достигает здесь своей переломной вершины. В ужасной комнате Сони Мармеладовой, столь же ужасной, как каморка Раскольникова, его снова обступают вся боль, вся нищета, все унижения, все страдания, в которых живет подавляющее большинство человечества— и Капернаумовы, и Мармеладовы, и сама Соня,— большинство, «доброе», «ласковое», жаждущее правды и справедливости, не понимающее, что причина несправедливости лежит в порядках, переходящих от века к веку без особых изменений. Раскольников понял «ненасытимое сострадание» Сони и сам пережил его в который раз, быть может еще сильнее, чем Соня, потому что Соня сосредоточивалась больше на своих близких, а Раскольников и на близких и на дальних. В который раз предстало перед ним надвинувшееся грозное безнадежное будущее Сони, неизбежность ее нравственной и физической гибели, смерть Катерины Ивановны, проторенный путь для Полечки и ее сестрицы. В разговоре всплывает имя Лизаветы, тоже доброй и отзывчивой, погибшей безвинно и бессмысленно, подарившей Соне ее единственную книгу — Евангелие. Соня надеется на бога, на чудо. Раскольников с его злым, отточенным скепсисом знает, что бога нет и чуда не будет. Раскольников беспощадно вскрывает перед своей собеседницей тщету всех ее иллюзий. Мало того, в своеобразном упоении Раскольников говорит Соне о бесполезности ее сострадания, о безрезультатности ее жертв. Сердце Раскольникова пронзено той же болью, что и сердце Сони, только он — человек мыслящий, он обобщает. Он склоняется перед Соней и целует ей ноги. «Я не тебе поклонился, я всему страданию человеческому поклонился,— как-то дико произнес он и отошел к окну». Он видит Евангелие, он просит прочесть сцену воскрешения Лазаря. Оба впиваются в один и тот же текст, но оба понимают его по-разному. Раскольников думает, быть может, о воскрешении всего человечества, быть может, заключительную фразу, подчеркнутую Достоевским,— «Тогда многие из иудеев, пришедших к Марии и видевших, что сотворил Иисус, уверовали в него» — он понимает тоже по-своему: ведь и он ждет того часа, когда люди в него поверят, как иудеи поверили в Иисуса как в Мессию. Мучения Сони, концентрирующие в себе все мучения человеческие, Евангелие, обетование царства божия на земле напрягли всю гордыню Раскольникова, всю его неслыханную деспотическую веру в свою миссию: он знает, как спасти мир, он сам рычаг спасения! Как все пророки и вожди, он может попасть в руки закона; тогда он будет заточен в темницу, окован, быть может, казнен при ликовании той самой дрожащей твари, того самого муравейника, для счастья которого он опоясался мечом и выступил в свой поход. Но тогда останется его завет, который впоследствии поймет и Соня. Но если он избегнет опасности, целым и невредимым выйдет из львиного рва, тогда он придет к Соне, поведет ее с собой как подругу и союзницу, возьмет на себя всю ответственность и все страдания, в том числе и за убийство Лизаветы: «Если же приду завтра, то скажу тебе, кто убил Лизавету». Последняя фраза, продиктованная сатанинской самоуверенностью, превышала, однако, меру возможного, в ней заключается уже осуждение идеи Раскольникова и предначертанной им самим себе неслыханной миссии. Глава восьмая Идея и миссия Сони Мармеладовой В критической и научной литературе утвердилось представление о Соне как об одном из самых бледных и даже неудачных образов романа. Я. О. Зунделович считает образ Сони излишним. Она — только рупор идей, не находивших себе адекватного художественного воплощения, необходимых Достоевскому как религиозному проповеднику, а не как писателю. Соня указывает Раскольникову путь спасения в словах, лишенных эстетической силы. Образ Сони — образ дидактический, на этом сходится большинство исследователей Достоевского. Ф. И. Евнин подводит итоги. Перелом мировоззрения Достоевского произошел в шестидесятых годах; «Преступление и наказание» — первый роман, в котором Достоевский попытался выразить свои новые религиозно-этические взгляды. «В третьей записной книжке к «Преступлению и наказанию» недвусмысленно указывается, что «идея романа» — «православное воззрение, в чем есть православие». В «Преступлении и наказании» у Достоевского впервые появляется персонаж, главная функция которого — служить воплощением «православного воззрения» (Соня Мармеладова)». Однако представление о Соне как о воинствующем дидакте не вяжется со всем ее обликом. Да оно противоречит прямым образом и тексту Достоевского. Раскольников в начале каторги думал, что Соня «замучит его религией, будет заговаривать о Евангелии и навязывать ему книги. Но, к величайшему его удивлению, она ни разу даже не предложила ему Евангелие. Если б образ Сони являлся только рупором для произнесения церковно-догматических прописей, он бы действительно не имел художественного значения. Однако с устранением Сони роман бы сильно пострадал, а структура его, может быть, и совсем распалась. Свести образ Сони Мармеладовой к голой схеме оказывается невозможным. Это вынуждены признать и те литературоведы, которые как бы выталкивают его из художественного сплетения романа. Тот же Ф. И. Евнин в той же статье пишет: «Однако образ Сони — если оставить в стороне ее роль проповедницы «православного воззрения» — заключает в себе и большое реалистическое содержание. Судьба Сони как жертвы мерзостей и уродств собственнического строя, при котором женщина становится объектом узаконенной и регламентированной купли- продажи, приобретает широкое обобщающее значение». Однако Достоевский писал не «физиологический» очерк и не «физиологическую» повесть. Он создавал роман, в котором Соня выступает не только как фаталистическое следствие, но и наделена элементом свободы. Достоевский понимал железную силу тисков нужды и обстоятельств, сдавивших Соню. С точностью социолога он обрисовал узкие «просторы», которые оставила ей судьба для собственного «маневра». Но тем не менее Достоевский нашел и в Соне, в беззащитном подростке, выброшенном на тротуар, в самом забитом, самом последнем человеке большого столичного города, источник собственных верований, собственных решений, собственных действий, продиктованных своей совестью и своей волей. Поэтому она и могла стать героиней в романе, где все основано на противостоянии миру и на выборе средств для такого противостояния. Мережковский превратил реальную, жизнью определенную диалектику образа Сони в неподвижную психо-метафизическую схему. Используя терминологию, взятую из «Братьев Карамазовых», он находит в ней «две бездны», грешницу и святую, единовременно существующие два идеала — Содома и Мадонны. Мережковский отождествляет вину Сони с виной Раскольникова. «Разве ты не то же сделала,— цитирует он слова Раскольникова,— ты тоже переступила... смогла переступить». Произнося приговор Соне, Раскольников, пишет Мережковский, «и самому себе произносит приговор, и он тоже понапрасну умертвил свою совесть, и он живет в грязи и подлости преступления, и в нем «позор» совмещается со «святыми чувствами». Раскольников сознает, что у него с Соней, в сущности, общая вина. Соня — преступница, но в ней есть и святая, как в Дуне есть мученица, в Раскольникове — подвижник». Достоевский сам не приравнивает Соню к Раскольникову. Он ставит их в противоречивое отношение сочувствия, любви и борьбы, которая, по его замыслу, должна закончиться утверждением правоты Сони, победой Сони. Слово «понапрасну» принадлежит не Достоевскому, а Раскольникову. Писарев ближе подошел к пониманию образа Сони, чем утонченный Мережковский. Поведение Сони и Катерины Ивановны, подтолкнувшей Соню на тернистый путь, идет «вразрез с правилами той нравственности,— говорит Писарев,— которую счастливые люди могут и должны считать для себя обязательною и во имя которой они очень естественным образом расположены судить и осуждать своих несчастных ближних». Достоевский не удовлетворялся «дурной диалектикой» добра и зла, вечным колебанием между «богом» и «дьяволом». Достоевский видел, что жизнь так устроена или так сложилась, что в ней трудно или даже невозможно следовать только добру и всегда избегать зла. Соня, как тот святой, который, согревая своим телом прокаженного, сам не заражался, не становилась порочной. И пусть не говорят и не пишут, что нравственность Сони — это нравственность христианская и тем более православная, догматическая. Жертвенность Сони осветила новым светом жертвенность матери и сестры Раскольникова, переключив ее смысл из русла узких семейных взаимоотношений в сферу всеобщего, касающегося судеб всего человеческого рода: в этом неправедном мире, таком, каков он есть, возможно спасение одного, но только за счет тела и души других; да, Раскольников может выйти в люди, но для этого мать его должна погубить свое зрение и пожертвовать дочерью, его сестрой, которой придется повторить, в какой-то вариации, жизненный путь Сонечки. Закон этот вызывает презрение и негодование, жалость и ожесточение, сострадание и жажду мести у Раскольникова, но он имеет и другую сторону, которую теория Раскольникова не учитывала, не предвидела и не способна была понять. Мать добровольно готова отдать дочь на заклание, сестра добровольно готова взойти на Голгофу во имя любви к нему, неоценимому и не сравнимому ни с кем Роде. И здесь снова именно Сонечка Мармеладова переводит всю проблему из границ семейной любви, из области частной жизни, в сферу всеобщего. Соня, вечная Сонечка знаменует не только страдательное начало жертвенности, но и активное начало практической любви — к погибающим, к близким, к себе подобным. Соня жертвует собой не ради сладости жертвы, не ради благости страдания, даже не для загробного блаженства своей души, а для того, чтобы избавить от роли жертвы родных, близких, оскорбленных, обездоленных и угнетенных. Под основой жертвенности Сони оказывается начало бескорыстной преданности, социальной солидарности, человеческой взаимопомощи, человеколюбивой активности. Соня не ропщет, не плачет, она судьбою своей вопиет против существующего строя, судьбою своей доказывает — в первую очередь Раскольникову — необходимость переустройства мира. Если бы ее роль исчерпывалась только этим, то она бы оставалась лишь пассивно-вспомогательной фигурой, относилась бы только к фону повествования. Но Соня действует, и она определяет ход событий, и Раскольников вынужден поступать в зависимости от импульсов, получаемых и от нее. Самоотверженность Сони носит социально-активный характер. Соня для Раскольникова не только пример несправедливости мира сего, но и пример активной борьбы за спасение погибающих. Это хорошо понял Писарев. «Соня шла наперекор общественному мнению»,— писал он. В поступке Сони Раскольников «мог видеть только то высокое самоотвержение, с которым Соня решилась надеть мученический венец и выпить до дна чашу унижения и страдания. Он мог только почувствовать к Соне восторженное уважение за то, что она, подобно Курцию, бросилась в пропасть и согласилась сделаться искупительною жертвою за целое семейство». Глава девятая Крушение идеи Раскольникова Объяснение мотивов убийства, с одной стороны, наполеоновской, а с другой — «гасовской» идеей, с одной стороны, любовью, а с другой — презрением к людям приводит к топтанию по кругу. При таком объяснении великолепный, диалектический, совершенный роман Достоевского выглядит аморфным и неясным. Идею Раскольникова образует слияние обеих антитез в единое целое, в новый, качественно своеобразный синтез. Никакие эмпирические, отдельно взятые мотивы не могут объяснить крушения идеи Раскольникова. Ни болезнь, ни страх, ни практическая неумелость (Раскольников не сумел ограбить и не сумел воспользоваться даже тем, что взял), ни желание смягчить свою участь (признание, во всех уголовных законодательствах, ведет к уменьшению наказания) не объясняют крушения Раскольникова. Плюрализм мотивов не мог раскрыть причин убийства, совершенного Раскольниковым, проникнуть в сущность его идеи, плюрализм мотивов не может также справиться с задачей объяснения крушения идеи Раскольникова. Множественность мотивов или моментов доказывает и в крушении жизненность, а не рассудочность созданного Достоевским образа. Множественность и в этом случае предполагает единство, а не создает его. Плюрализм в объяснении главного образа романа в его спаде, как и в его подъеме, предполагает представление о гении как о пассивном регистраторе и ремесленном комбинаторе, гений же вбирает в себя весь доступный ему мир и пересоздает его наново, вскрывая сущность первоисточника и таким образом объясняя его. Сколько бы мы ни извлекали из романа отдельных эмпирических объяснений крушения Раскольникова и как бы мы их ни комбинировали — мы не сможем достигнуть удовлетворительного результата. Раскольников, сдавшись на милость Порфирия, вопиет против собственного шага, он считает себя неудачником, а не виноватым, он видит в своей капитуляции не завершение естественного нравственного круга, а насильственное крушение выношенной им идеи и предначертанной им себе миссии. Раскольников не отказывается от своей идеи, он хочет удержаться на своей позиции, но почва под его ногами проваливается. Он не может перед самим собой защитить свою правоту—и не может поэтому развернуть после убийства цепь последующих действий, долженствующих привести к осуществлению его мирообъемлющих целей. Раскольников говорит Дуне: ...и дойдешь до такой черты, что не перешагнешь ее — несчастна будешь, а перешагнешь — может, еще несчастнее будешь...» — говорит, исходя из своего опыта, говорит, думая и о себе. И в самом деле, в ситуации Дуни, в малом плане, уже заключена более грандиозная и кровавая трагедия самого Раскольникова, да и вся трагедия «Преступления и наказания» в целом. Раскольников замыслил стать и Наполеоном и Мессией, и тираном и благодетелем человечества, единым пастырем, направляющим все стадо страхом и насилием к благой цели. Если б ему удалась проба, если б убийство Алены Ивановны повлекло за собой добрые и только добрые последствия, он счел бы свою идею доказанной. Затем он или сам претворил бы свою цель в действительность, или оказался бы предтечей, расчистившим путь истинному и окончательному Свершителю. Однако предпринятая Раскольниковым проба доказала, что Наполеон и Мессия в одном лице несовместимы, что тиран и благодетель рода человеческого в одном лице несоединимы, что замышленный им путь спасения не только не может выдержать суда совести, но и не ведет к предположенному и оправдывающему результату. В этом-то и заключается главная идея романа, такова главная историко-философская цель, к которой Достоевский уверенной рукой вел свое трагическое повествование. Однако Раскольников поглощен не отвлеченными и субъективно-нравственными проблемами, и Достоевский ищет не психологических только ключей к своему герою. Роман пронизан историко-философским и социально-эсхатологическим пафосом. Раскольникову нужно во что бы то ни стало решить проблему, над которой тщетно бились века, которая в страстном нетерпении охватила сознание его времени. В пробе, в эксперименте Раскольникова Достоевский поставил на суд вовсе не случайные рычаги исторических перемен. Пример Цезаря, Константина Великого, Магомета, пример двух Наполеонов, пример русского Петра, бонапартистские мотивы, проскакивавшие время от времени в иных утопических и радикальных программах, бонапартизм, которым было чревато любое мелкобуржуазное революционное движение, даже в его анархических ипостасях, учили, что изверившаяся в массах и презирающая массы личность может попытаться претворить идеал в жизнь своей демонической волей, каких бы издержек, какой бы крови этот путь ни потребовал. Однако Раскольников никогда не мог забыть о страданиях масс. «Зачем они не стонут, зачем они тихи, покорны. Считают ли они, что вправе с ними так по- ступать?»— вопрос этот более или менее внятным рефреном проходит через все переживания Раскольникова. Раскольников мечтал не только о наполеоновской власти, но и о миссии Искупителя, Спасителя, о предначертании Мессии. Но синтез Наполеона и Мессии оказался противоестественным. Раскольников не был и не стал сторонником непротивления злу насилием. Он стал в тупик перед невозможностью соединить закон «возлюби» с законом «убий», потому что «наполеонам» даже особого порядка, о которых он мечтал, приходится убивать и близких себе, применять насилие и по отношению к униженным и оскорбленным, во имя которых-то и был предпринят весь великий поход. Если бы Раскольникова не любили и если бы он никого не любил, он бы не пошел с повинной, не сдался б, он остался б верен своей идее. Но без любви к тем, кого хочешь спасти от скорби, страданий и гибели, идея его теряет свой смысл. В глубине «Преступления и наказания» живет художническая память о «Медном всаднике» Пушкина. Грозная, неумолимая, жестокая безличная закономерность, против которой восстал Раскольников, в пушкинской «петербургской повести» была олицетворена в кумире на бронзовом коне. Смутный, неоформленный протест Евгения развился в осознанную и грандиозную волюнтаристическую идею Раскольникова. Раскольников не был просто Евгением, перенесенным в другую эпоху. Раскольников счел себя способным померяться силами с тысячелетними «медными» законами, на которых держалась социальная вселенная. Раскольников пошел в поход, чтобы спасти бедного Евгения от неотступно гнавшегося за ним Медного всадника, а оказалось, что он предал бедного Евгения, добил его, убил Лизавету. Но если убита Лизавета, если видоизменена только форма рабского уничижения личности Сони, если искомый синтез Мессии и Наполеона оборачивается только Великим Инквизитором, тогда жива Алена Ивановна, тогда жива неправда мира сего, которую собирался сокрушить герой «Преступления и наказания». Таков смысл другого вещего сна Раскольникова, имеющего для романа такое же краеугольное значение, как сон о забитой насмерть лошади. Все осталось по-прежнему, проба не дала никакого результата, никто не был спасен, ни идея, ни миссия Раскольникова не осуществились, да и не могли осуществиться. Раскольников думал о спасении обездоленных, но себя отдать за них не мог, себе он из спасенного человечества хотел создать пьедестал, в отличие от Сони, которая без раздумий, без страха готова была в любой момент без остатка отдать себя за других. Чтобы остаться при своей идее, Раскольникову необходимо было отречься от Сони, потому что Соня не примирится с убийством во имя его гипотетического благодетельного всемогущества, и в таком случае ему придется предать и Соню, как он предал уже Лизавету. Самоотверженность Сони имеет свои границы: с идеей, с теорией Раскольникова она не может согласиться. Соня не только нуждается в спасении, она заслуживает спасения. В Соне живет неуничтоженное и неистребимое человеческое, личностное зерно — любовь социальная, любовь к ближнему, и любовь женская, к нему, к Раскольникову. Она — представительница тех, кого Раскольников рассматривает как стадо, даже не овец, а вшей. Она не хочет избавления любой ценой, она не хочет избавления только для себя; для нее эгоизм есть дух тьмы, злобы, рабства. Раскольников, которого она любит, живет в этой тьме, и роли меняются, она вступает в бой, чтобы спасти Раскольникова, который по исходным началам своего существа ведь тоже достоин спасения. В романе два решающих поворотных пункта. Один — претворение идеи Раскольникова в кровавую действительность, несущую будто бы осуществление его горделивых замыслов, другой — начало крушения, признание, что кровь Лизаветы была не случайностью, а необходимым следствием убийства паука — процентщицы. Сознание начавшегося крушения было столь невыносимо, что Раскольников почувствовал было на мгновение ненависть к Соне, к Соне, которая была сама любовь, которую он любил и чей приговор означал для него вотум всех тех, во имя которых он начал свой поход. Две точки опоры художественной структуры романа сошлись, убиваемая Лизавета зеркально отразилась в потрясенной Соне, обе слились в один образ — и все осветилось ослепительным светом. Произошел незаметный, казалось бы, поворот круга. Совесть Раскольникова переместила свое внимание с Алены Ивановны на Лизавету, подобно тому, как каких-нибудь две недели перед тем переместилось направление удара его руки со старухи процентщицы на ее сестру, и вершинная точка превратилась в точку нисхождения, в стремительно развертывающееся крушение. Оказалось, что, убив Лизавету, Раскольников ударил и по Соне, и по Поленьке, и по малолетним ее сестре и братцу. Раскольников пролил кровь не в открытом бою, не в рядах восставших против злого, сильного и вооруженного врага, а по единоличному своему решению, в результате гигантского софизма, выношенного в социальном, политическом и нравственном уединении, в отрыве от тех, кому он хотел помочь. Кровь Лизаветы обнажила ошибочность его софизма. И роли меняются. Соня становится сильнее Раскольникова. Раскольников с его идеей оказывается сам порождением неправедного мира, сам оказался нуждающимся в искуплении и спасении. Раскольников еще не отказался от своей идеи, он еще не сдался, он еще в каторгу, может быть, не хочет, но он уже не претендент на роль владыки мира, а нуждающийся в помощи человек. Пренебрежение лицом одного оборачивается пренебрежением массой и наоборот. Тиран по отношению ко всем лишается возможности любить своих близких, наступает час, когда он становится тираном и извергом и по отношению к матери, к сестре, к жене, к возлюбленной, что подтверждается историей всех тиранов мира, начиная с Нерона и даже ранее. Исключительное и катастрофическое повествование Достоевского подошло к своему концу. Созданная им художественная история Раскольникова именно благодаря своей обостренной исключительности с необычайной наглядностью и убедительностью вскрыла коренной порок всякой попытки спасти мир волюнтаристски-индивидуалистическими методами. |