Разочарование и крушение Родиона Раскольникова. Кирпотин. Конспект. Конспект Разочарование и крушение Родиона Раскольникова. Образы и проблематика
 Скачать 86.98 Kb.
|
|
Глава четвёртая Когда человек бывает подлецом? В связи с чувством потрясенной справедливости раскрывается смысл важного мотива, проходящего через весь текст романа, без анализа которого нельзя оценить ни мышления, ни поведения его главного героя. Раскольников делит людей на подлецов и не подлецов, а практику их — на подлую и не подлую. В общепринятом смысле слова подлец Лужин. Разумихин и называет его дважды подлецом. Подлы циничные анекдоты Свидригайлова, подл свидригайловский расчет меры в разврате, чтобы преждевременно не истаскаться. Подлы жильцы, протискивавшиеся в дверь, в ермолках, с папиросками, трубками, с картами в руках, чтобы позабавиться голодными скандалами в семье Мармеладовых. Подлость, по Порфирию,— это нарушение общеустановленных заветов и законов, нравственных и гражданских, подло восстание на них, подло убийство и всякий убийца — подлец. Порфирий вносит в определение понятий «подлость», «подлец» юридические мотивы. Но Раскольников и по мнению Порфирия не безнадежный подлец. Раскольников — человек с принципами. Дело у него не расходится со словом; следовательно, излечение Раскольникова от «подлости» должно начаться с изменения его «слова», его идеи, идеала, с перемены «бога», по Порфирию, с признания существующего мира. Мир для Порфирия данность, на которую посягать не положено. «Вы не безнадежный подлец» — в устах Порфирия значит: вы излечитесь от подлости, если склонитесь перед старой правдой и примиритесь с нею. В «Преступлении и наказании» Раскольников энергично провозглашает: кто терпит зло, кто привыкает к неправедному миру — тот и есть подлец. Люди подлецы, раз они примиряются с такими условиями жизни, которые хуже узенькой площадки над пропастью, если они живут лишь для того, чтобы жить, да еще обожествляя тяготеющий над ними жестокий и унижающий закон. Раскольников знал, однако, что не все люди подлецы или, во всяком случае, не до конца подлецы. Он понимал, что такие, как Мармеладов,— это все-таки не до конца привыкшие и оттого и пьющие. Пьянство—это не только проявление отчаяния, это еще и судорога слабого, но не способного привыкнуть к страданиям, к несправедливости, к отсутствию сострадания. Не может привыкнуть и Катерина Ивановна. «Ис- сосали мы тебя»,— обращается она к Соне. Ее слезы и вопли на улицах — своеобразный бунт, единственно возможная для нее форма бунта. Потому-то Раскольников и не отворачивается в итоге от несчастного мира, не осуждает людей-жертв, людей, затертых в ветошку; наоборот, говорит он, тот, кто осуждает, кто презирает раздавленных между молотом и наковальней, тот подлец еще больший, чем подлецы привыкшие. Для людей с неистребленной совестью, с проснувшимся сознанием привыкание — это высший предел подлости. Не подлец не может привыкнуть к подлым делам подлого мира, ко всему подлому строю его. Привыкнуть— это задушить в себе все человеческое, отказаться от всякого права жить, чувствовать, действовать, любить! Задушить в себе все человеческое — и значит стать подлецом, как Лужин, или согласиться жить подлой жизнью, принять подлую судьбу, как вознамерилась было сделать Дуня, став невестой Лужина. Подлость — капитуляция, подлость — примирение с «честностью» проститутки, соглашающейся жить своим «трудом» и отказывающейся жить на «даровщину», милостыней. Подлость в иных случаях и самоубийство, потому что иное самоубийство — это бегство от невыносимых противоречий и тягот, бегство от долга,— та же капитуляция, только в другой форме. Подлость и гамлетовское состояние — страхи, сомнения, промедления перед действием, даже если это действие будет преступным. Если человек не подлец, надо не терпеть, а действовать, чтобы все переменить — все кончить и все начать сызнова, одним махом, одним ударом.. К миру такому, каков он есть, к подлому, к гнусному миру нельзя привыкнуть — мыслит и чувствует Раскольников. Принятие этого мира, существование в нем по отпущенному тебе судьбой «билету» — высшая ступень нравственного падения, подлость. Непременным условием высшей честности и высшего благородства является воля к перемене, хотя бы она, вследствие непродуманности, вследствие ложно поставленной цели, вела бы тебя и к убийству — такова логика и таковы чувства Раскольникова. Исходный пункт замысла Раскольникова: чтобы стать человеком, надо отвыкнуть; чтобы не быть подлецом, надо вступиться; и знание имеет значение не как путь к профессии, не как ступень к карьере, а как орудие понимания и критики, как обоснование новой и независимой нравственности, не принимающей существующего мира; лучше умереть стоя, чем жить на коленях; добровольный раб— подлец, подлец и тот, кто во имя сытного куска хлеба не вступится за униженных и оскорбленных. За каждым будничным проявлением действительности стоит закон социальной антропофагии, каждая клеточка мира сочится кровью, убийством. Люди этого не замечают, потому что мир сумел окружить свою сущность пеленой. Религии, власти, правительства, законы, нравственные догмы освящают то, что нельзя было освятить, то, что нельзя терпеть. Люди верят в призраки, призраки парализуют их волю, они привыкают, они становятся «подлецами», потому что не только терпят гнет и унижение, они привыкают пользоваться крохами, оплаченными страданиями своих близких и любимых, «вечных Сонечек». В восстании Раскольникова против предрассудков, против веками напущенных страхов, против веками воздвигнутых преград, несомненно, преломилась все нараставшая и в Европе и в России критика идолов, призраков, стремление опрокинуть табу, делавшее людей вольными или невольными «подлецами». Как ни сильно было разочарование Раскольникова в идеях сороковых и шестидесятых годов, как ни решительно отталкивался он от утопических увлечений своих сверстников, освободиться от них окончательно он не мог. Поэтому он и не слился с «Единственным» Штирнера. «Единственный» освобождался от преград, чтобы воспользоваться этим миром для себя. Раскольников освобождался от преград, чтобы вступиться за других. Однако разочарование вбило клин между Раскольниковым и передовым отрядом его поколения, он остался со своими болями и со своими целями один, вне лагеря, знаменуемого именами Чернышевского и Добролюбова, Некрасова и Щедрина и нарождающегося народничества с его идеей долга критически мыслящей личности перед народом. Положительное отношение к миру, такому, как он есть,— подлость, думает Раскольников. Но «половинного компромисса» он не принимал. Раскольников вознамерился поставить себя не вне мира, как «Единственный» Штирнера, а против мира, чтобы устранить несправедливый порядок или погибнуть вместе со взорванным миром, только бы не сидеть сложа руки. Глава пятая Возвращение билета Раскольников признает de facto закономерность мира, но, в отличие от многих, отрицает «благообразие» властвующей закономерности. Закономерность мира, подчиненность людских судеб статистическим таблицам вызывают в Раскольникове гнев и ненависть. Раскольников, как только что было сказано, движется не вместе с миром, а против мира. Он не только вступает в конфликт с миром, он его решительно не принимает. Он знает, что частные коллизии улаживаются, что можно врасти в мир, найти благополучное местечко, и местечко даже более или менее приличное, позволяющее приглушить требования совести. В Раскольникове, при всей его исключительности, преломилась социология современности, со всеми порожденными ею уродливостями. Однако Раскольникова нельзя нивелировать, он вырывается из ряда и пытается противостоять существующему. На Раскольникова нельзя смотреть только как на фаталистическое следствие социальных условий, сжавших его своими тисками. Раскольников не только следствие, он личность, обладающая возможностью выбора. Раскольников считает выполнимым полный отказ от участия в старом «спектакле», что он бросается с лестницы вниз головой и думает начать новый, свой, им определенный, совершенно особенный путь восхождения. В русской общественности со страстною силою обрушивался на существующий миропорядок Виссарион Григорьевич Белинский. В Белинском закипал и бушевал гнев, который Раскольников, быть может, признал бы своим гневом, хотя, конечно, Достоевский не думал делать Раскольникова учеником или последователем Белинского в прямом смысле слова. Раскольникова волнуют различия бедности и богатства, счастья и несчастья, доли и обездоленности; Белинский говорит о бездне, разделяющей званых от незваных на жизненном пиру в культурном отношении, о возможности жить в блаженстве идеи, если отвлечься от простирающегося кругом океана скорби и несчастья, Раскольников говорит о возможности счастья а lа Краевский, а lа Лужин, если махнуть рукой на Мармеладовых,— это разница, конечно, но оба отказываются от блаженства, от духовной или материальной благоустроенности в трагически-неустроенном мире, от блаженства и благополучия единиц за счет страданий и гибели множеств. Не хочу я блаженства и благополучия, восклицают оба, если они у меня не общие с меньшими братьями моими. Отрекаюсь от метафизического общего, от Абсолюта во имя личности,— провозглашает Белинский; отрекаюсь от истории, от общества, от социального мира, как он сложился, от его законов, от его морали во имя затертых в ветошку страдающих братьев моих, — твердит Раскольников. В письме Белинского следуют строки, являющиеся соединительным звеном между отрицанием Белинского и отрицанием Раскольникова. Раскольников, потрясенный участью семьи Мармеладовых, вполне мог бы повторить слова Белинского, мало того, ситуации, с которыми сталкивается Раскольников в романе Достоевского, вполне аналогичны ситуациям, которые рассматривает Белинский в письмах к Боткину: «Сердце мое обливается кровью и судорожно содрогается при взгляде на толпу и ее представителей. Горе, тяжелое горе овладевает мною при виде и босоногих мальчишек, играющих на улице в бабки, и оборванных нищих, и пьяного извозчика, и идущего с развода солдата, и бегущего с портфелем под мышкою чиновника, и довольного собою офицера, и гордого вельможи. Подавши грош солдату, я чуть не плачу, подавши грош нищей, я бегу от нее, как будто сделавши худое дело и как будто не желая слышать шелеста собственных шагов своих. И это жизнь: сидеть на улице в лохмотьях, с идиотским выражением на лице, набирать днем несколько грошей, а вечером пропить их в кабаке — и люди это видят, и никому до этого нет дела! Не знаю, что со мной делается, но иногда с сокрушительною тоскою смотрю я по несколько минут на девку <...>', и ее бессмысленная улыбка, печать разврата во всей непосредственности рвет мне душу, особенно, если она хороша собою... И это общество, на разумных началах существующее, явление действительности!.. Сколько прекрасных женственных созданий, рукою дражайших родителей бросаемых на растление скотам, вследствие расчета или бессознательности!.. Я ожесточен против всех субстанциальных начал, связывающих в качестве верования волю человека! Отрицание — мой бог...». В неприятии мира Раскольников — предшественник Ивана Карамазова. И Раскольников и Иван Карамазов взыскуют нового Иерусалима. Раскольников, как атеист, сохранивший в глубине души преклонение перед прекрасной утопией, Иван Карамазов, как не вполне изверившийся деист, религия которого вылилась в формы, предуказанные утопическим социализмом. Раскольников во имя возможной в будущем гармонии говорит абсолютное нет существующему миропорядку, Иван отказывается и от будущей гармонии, ибо не хочет оплатить цену прогресса, цену пути, ведущего к ней. Неприятие мира вело Раскольникова к переступлению его законов, к преступлению. Мир был непреложной объективностью, и, чтобы его изменить, надо было предпринять непреложно объективное действие. Раскольников перестал бояться каких бы то ни было преград и стеснять себя какими бы то ни было нормами— лишь бы не примириться с «гнусной», с неправедной действительностью, лишь бы не пройти по миру «подлецом». Но поскольку Раскольников изверился во всем и во всех, действие, о котором он возмечтал, должно было опереться не на всеобщий идеал, о котором писал и говорил Белинский, а на его собственное решение, на его единственную волю, на единственно им самим выношенную идею. Глава шестая Идея Раскольникова Раскольников, по терминологии Достоевского, Лицо. Лицо обладает пафосом, образующим центростремительную силу, стягивающую воедино разные стороны личности, которые в противном случае распались бы и уничтожили сюжетно-идеологическое значение главного героя. Духовный мир Раскольникова, как и других лиц в романах Достоевского, может быть пояснен словами молодого Бакунина: «Любить, действовать под влиянием какой-нибудь мысли, согретой чувством,— вот задача жизни». «Мысль, согретая чувством», — это то, что Достоевский называл идеей-чувством, идеей-страстью. Идея- чувство, идея-страсть не вытесняет натуру человека, а охватывает ее, как огонь сухое дерево, она не превращает личность в отвлеченный, дистиллированный голос, а мобилизует все силы и все возможности личности, сосредоточивая их в одном пункте. Идея-страсть не похожа на «обыкновенные», известные, уже хорошо разработанные в искусстве страсти: половую любовь, ревность, родительское чувство, скупость, зависть, карьеризм, стяжательство. Идея-страсть направлена на достижение не частных, а всеобщих целей, и она не является сама по себе «изобретением» Достоевского. Прообразом ее носителей являются Прометей, Дон Кихот, Гамлет. Идеи-страсти с особой силой охватывают людей в кризисные и патетические периоды человеческой истории, когда массы жаждут и ожидают близких перемен, катастрофических или благих; когда основываются новые религии, во времена реформаций и религиозных войн, в предреволюционные и революционные эпохи. Последнее имеет особое значение, когда речь идет о героях Достоевского и, в частности, о Раскольникове. С выражением той или иной идеи в такой двойной постановке неразрывно связаны противоречия в характере героя: ...в первом случае совершение преступления с благой целью предполагает любовь к людям слабым и угнетенным и ненависть к сильным и угнетающим, во втором, — совершающий убийство ненавидит и презирает людей вообще». В. Шкловский также считал, что «причины совершения убийства удвоены. Ю. Борев говорит уже о «многослойном» их обосновании. «Мотивы преступления Раскольникова сложны и многослойны,— пишет он.— Прежде всего это бедность. Во-вторых, Раскольников хочет решить для себя вопрос: кто он — тварь дрожащая или Наполеон. И, наконец, в-третьих, Раскольников хочет решить проблему, можно ли, преступив законы враждебного человеку общества, прийти к счастью... Стремясь художественно доказать свою концепцию, Достоевский и выдвигает тройственный характер мотивировки преступления Раскольникова. Автор все время подменяет один мотив другим». Художественный образ — создание органическое, живое единство, не разбирающееся механически на отдельные части. Нельзя рассматривать Раскольникова как подсудимого, у которого судья добивается признания, одного за другим, мотивов его преступления, игнорируя все остальное в его многообразно-сложной, противоречивой, но единой личности, игнорируя именно то, что образует этот неповторимый сплав, именуемый Раскольниковым. Поиски однолинейных или многолинейных мотивов преступления Раскольникова опираются на предпосылку, согласно которой герои Достоевского являются «чистым голосом» одной или нескольких идей. Концепция «чистого голоса» ведет к выключению образов Достоевского из сферы действия, а меж тем вне действия нельзя себе представить не только его героев, но и самых романов его. Персонажи Достоевского не являются только орудием, которым пользуется идея для своего осуществления и проявления. В противоположность такому гегелизированному их истолкованию, Достоевский объяснял, что натура человеческая действует вся целиком, всем, что в ней есть сознательного и бессознательного. Раскольников — это живая, мучающаяся жизнь, со своими опасностями и со своими пределами, в которой все связано друг с другом и одно переливается в другое; Раскольников — это живая личность, в которой все взаимообусловлено и все движется, подгоняемое господствующей в ней тенденцией; Раскольников— гениально созданный образ, органическое единство, внутренние противоречия которого стремятся найти разрешение в действии, управляемом поставленной целью. Только в этом смысле и можно говорить об идее Раскольникова, не обедняя его личности, не разрушая его качественного своеобразия и не снижая истинного значения ее идеологических и практических устремлений. Раскольников должен был оказаться сам в нищете, участь Сони Мармеладовой должна была стать угрозой для его собственной сестры, голод и слепота должны были вплотную подступить к его собственной матери, чтобы он действительно возложил на свои плечи тяжкий груз — восстать против мира для того, чтоб подчинить его своей власти и повести к новому Иерусалиму. Раскольников уже давно вынашивал в голове свою Ужасную идею и свой ужасный замысел, но все это до поры до времени оставалось мрачной фантазией и мрачными игрушками, не более того. Он уже встретился с Мармеладовым, уже сердце его пронзили вопли униженных и оскорбленных, а он еще ничего не решил. Но вот пришло письмо от матери. Он остался наедине с ним, он прочел наивную и жестокую по правде своей исповедь, являющуюся лишь несколько более облагороженной параллелью исповеди Мармеладова, и нож всеобщей беды пронзил его самого. Письмо матери поставило Раскольникова на роковую черту: или смириться перед участью своих родных и перед законом, царствующим в мире, или попытаться что-то сделать для спасения своих близких и тем самым восстать против царствующей в мире закономерности. Побудительная сила идеи, сложившейся под влиянием безотрадного мира, соприкоснулась с личным страстным стимулом, с зажженным запалом, готовым вызвать взрыв. Положение близких превратилось в катализатор теоретических размышлений, в мощный стимул, толкающий от слов к делу. Без претворения всеобщего состояния мира в личную боль и личный гнев мотивы преступления Раскольникова свелись бы к логической дедукции из абстрактной «чистой идеи». Но «чистая идея» не плачет, а «почти все время, как читал Раскольников, с самого начала письма, лицо его было мокро от слез». «Чистая идея» не суеверна, а Раскольников под влиянием овладевшей им моноидеи стал отчасти суеверен. «Чистая идея» стоит вне инстинктов, а в Раскольникове, в момент осуществления идеи, остро и безошибочно работали инстинкты, позволившие ему преодолеть такие трудности, каких не преодолел бы никакой расчет. Раскольников просто так никого бы не убил, даже в случае самозащиты. А вот за мать, за честь сестры, охраняя подростка, ребенка, за идею готов убить — и Убил. Убил не в открытом бою, убил одну за другой Двух беззащитных женщин, и хотя первая из них скверное насекомое, ему все же приходится объяснить, как он мог осмелиться, как он мог решиться сделать самое недопустимое, что есть на земле,— по своей воле, по своему личному решению, своей рукой отнять жизнь у человека. Раскольников убил во имя идеи, и ему приходится под влиянием внутренних и внешних побуждений много раз объяснять, в чем состоит его идея. Никто, к кому бы он ни обращался, не может понять ее. Его собеседники стоят на разных уровнях интеллектуального и нравственного развития, но никто из них не может совместить преступление, совершенное Раскольниковым, с его обликом. Раскольникову приходится, приноравливаясь к пониманию своего собеседника, опускать свою идею вниз, отрывать ее от всеобщих целей. Но каждый раз при этом он уясняет очень важную сторону в ней, находит в ней звено, уцепившись за которое он вновь и вновь подымает ее в сферу всеобщих обоснований. Работа над осуществлением замысла «Униженных и оскорбленных» доказала Достоевскому, что «филантропический» герой уже не может выразить смысла новой, более сложной и трудной эпохи, что «сны», порожденные и русской и европейской действительностью начавшейся второй половины XIX века, неадекватны снам, снившимся мечтателям сороковых годов. Художественное понимание и творческое воображение Достоевского приобрели более объемлющий и более грозный характер. Достоевский понимал, что филантропические мотивы могут входить или даже входят в живое единство идеи Раскольникова. Однако в окончательном тексте Достоевский устранил филантропическую, «гасовскую», мотивировку идеи преступления Раскольникова. «Гасовское» обоснование обедняло роман или даже ломало весь его замысел. Пропадал историко-философский размах, и выдвигалось на первый план морализирующее поучение, чуть не с криминалистским уклоном. Но в снятом виде филантропический момент присутствует в идее Раскольникова, подобно тому как в ее синтетическом единстве живет и страстная заинтересованность в судьбе своих близких, и понимание значения для человека социальных обстоятельств. Раскольников полон участия к чужому горю не только по натуре своей, он по убеждениям своим не может примириться со страданиями людей, из которых каждый ему ближний и брат. Устраненный как логическое обоснование преступления, филантропизм живет в целостном образе Раскольникова как неотступный призыв о помощи униженным и оскорбленным, переходящий, однако, тут же в презрение и гнев к страдающим, за то, что они «глупы», за то, что они не хотят стать умнее и не станут никогда умнее. Всякий, кому не лень, властвует над ними, это закон всякого человеческого общежития. Интерпретаторы «Преступления и наказания» в ницшеанском духе не заметили, что при чисто наполеоновской трактовке идеи Раскольникова они сходятся с Свидригайловым, хотя к мнениям Свидригайлова следует относиться осторожно: Свидригайлов понять Раскольникова по-настоящему не может. Это Свидригайлов низводил Раскольникова полностью к наполеоновской идее, с открываемой ею перспективой заманчивой дьяволовой, личной, эгоистической карьеры. Именно Свидригайлов видел в Раскольникове доморощенного Наполеона, не посмевшего пойти до конца по своему пути. Свидригайлов все снижает, он не способен проникнуть в сокровенную суть идеи Раскольникова и, перебирая одну за другой возможные мотивировки преступления Родиона, останавливается наконец на фигуре Наполеона. У Свидригайлова — все арифметика, а у Раскольникова высшая математика. Свидригайлов-то — первый — и объясняет преступление Родиона Раскольникова плюралистически, сложением многих разных причин и мотивов: бедностью, характером, раздражением, желанием помочь родным, стремлением к богатству, к карьере. Вопреки мнению Мережковского, Шестова, да и Вересаева, наполеоновская безоглядная, ничем не ограниченная власть для Раскольникова не самоцель, а условие осуществления цели, эталон не самого идеала, а форма, в рамках которой он только и может осуществить свой идеал. Раскольников ставит себя над человечеством во имя спасения человечества, он хочет «сгрести» людей «в руки и потом делать им добро». Раскольников оправдывает преступление, кровь не властью самой по себе и не стремлением к новаторству, к отвлеченному прогрессу. Он самолично разрешает себе кровь, он идет на преступление во имя лучшего, во имя спасения человечества, во имя содержания, ценности и «размеров» своей идеи, во имя грандиозной задачи осуществления нового Иерусалима. |