Разочарование и крушение Родиона Раскольникова. Кирпотин. Конспект. Конспект Разочарование и крушение Родиона Раскольникова. Образы и проблематика
 Скачать 86.98 Kb.
|
|
Глава десятая Раскольников и Свидригайлов Между Свидригайловым и Раскольниковым все время чувствуется неодолимая для каждого из них преграда. Преграда эта начинается уже с их социального положения и вытекающего из него жизненного опыта, хотя ни в коем случае не ограничивается и не исчерпывается ни тем, ни другим. Свидригайлов и Раскольников—это не только разные точки зрения на текущий день и на мир вообще, это не только носители различных нравственных и историко-философских концепций, это два разных лица, с разными биографиями, с разными программами общественного и личного действия. Между Раскольниковым и Свидригайловым проходит непреодолимая черта, Раскольников не может оправдать «распущенности и нравственной опустошенности Свидригайлова». Свидригайлов считает, что все позволено, что все поступки весят одинаково, что человеческие действия не подлежат нравственной квалификации, а Раскольников все время исходит из того, что шулером быть нельзя, что претерпевать побои постыдно, что за оскорбление надо искать удовлетворения, что разврат непозволителен, особенно сразу же после смерти жены, что необходимо сдерживаться и управлять своими страстями, что в иных случаях лучше пустить себе пулю в лоб, чем жить по подлому расчету, что человек пал, если на него не действует мерзость обстановки. Свидригайлов удивлен. Свидригайлов — нравственный нигилист в первоначальном и точном значении слова, а Раскольников руководствуется критериями добра и зла даже после того, как убил, вот этого орешка Свидригайлов раскусить не может. По Раскольникову, не смерть должна была восстановить нарушенную справедливость, а просветление и очищение всей действительности, мира, Свидригайлов издевательски-циничен, он насквозь пронизан иронией безнадежности. Свидригайлов признает свое бессилие перед миром, как он есть, и перед собственными страстями, у него нет выхода, пет идеи. Свидригайлов хотел жить, он боялся смерти, но он преодолел страх смерти и истребил себя. Между Свидригайловым и Раскольниковым лежит неодолимый барьер — Раскольников хочет жить, и не потому, что он шельма и подлец, а потому, что он, несмотря на свой страшный опыт, несмотря на кровь, обагрившую его руки, верит в существование надындивидуальных ценностей и в возможность переустройства людской жизни. Раскольников трагически-патетичен. Несмотря на неудачу своего опыта, несмотря на то, что он запятнал себя невинной кровью, он не может примириться с тем, что мир превратился в джунгли и хлев, он остается на поле, он должен жить, он не теряет еще надежды, веры в суть своей идеи. Глава одиннадцатая Свидригайлов Неприятие мира Раскольниковым основано на предпосылке: мир мог быть устроен иначе или, во всяком случае, может быть устроен иначе и лучше. Однако может существовать неприятие мира бесперспективное и лишенное каких-либо надежд и веры — и для мира в целом и для самой рефлектирующей личности. Неприятие мира у Раскольникова предполагает будущее, бесперспективное неприятие мира не видит будущего, отрицает будущее, а без будущего мир останавливается, время в общепринятом смысле слова пропадает, становится экзистенциалистским. Вот такое безысходное неприятие мира, равнозначное самому трагическому и уже циническому отчаянию, носит в себе Свидригайлов. Злодей, развратник и циник, Свидригайлов на протяжении всего романа совершает массу добрых дел, больше, чем все другие персонажи, вместе взятые. «...Совесть моя совершенно покойна, я без всяких расчетов предлагаю...— объясняет он.— Все в том, что я действительно принес несколько хлопот и неприятностей многоуважаемой вашей сестрице; стало быть, чувствуя искреннее раскаяние, сердечно желаю,— не откупиться, не заплатить за неприятности, а просто-запросто сделать для нее что-нибудь выгодное, на том основании, что не привилегию же в самом деле взял я делать одно только злое». Последние слова, вложенные Достоевским в уста Свидригайлова, весьма примечательны. Свидригайлов понимает, какая у него репутация, но сам он не согласен с нею. Он не считает себя только демоном зла, он видит в себе и способность к добру. Свидригайлов не видит путеводной звезды, он не знает цели, к которой надо стремиться, понимает он, что и Раскольников принял за звезду неверный и блуждающий огонь. Сознавая свою «негениальность», Свидригайлов экстраполирует свое внутреннее состояние на общество, его породившее, но породившее его общество— в отличие от того, что он думает,— это не народ. Да и он сам заканчивает свою тираду: «Сам я белоручка, этого и придерживаюсь...». Человек обеспеченный и праздный, Свидригайлов никогда не обязан был трудиться, никогда не имел он и прочных или просто обязывающих убеждений. У него нет связей с народной жизнью, с историческими судьбами России. Обеспеченный потребитель, он лишился моральной уверенности, вместо выбора между хорошим и плохим он всегда мог выбрать наслаждение, вместо долга им всегда управляла чувственность, и оказалось, что, несмотря на всю свою физическую мощь, здоровье и храбрость, Свидригайлов не имеет устоев для жизни. Свидригайлов — человек по-своему тонкий и много может понимать. Образ Свидригайлова не надо упрощать, он не пошл, как Лужин, он не просто «авантюрист с темным уголовным прошлым», которого приведет к самоубийству «борьба между жаждой жизни и отвращением к самому себе...». Свидригайлов неизлечимо болен болезнью, исподволь надвигавшейся на некоторых людей в переходные, переломные десятилетия XIX века, болезнью, замеченной Генрихом Гейне и о которой так точно писал Александр Блок в XX столетии,— болезнью скептического отчаяния, безыдеальной иронии, «разлагающего смеха», в котором безнадежно больные, социально и нравственно, топят «свою радость и свое отчаянье, себя и близких своих, свое творчество, свою жизнь и, наконец, свою смерть. Достоевский с предельной полнотой обнажил самые корни свидригайловщины. Стародавний патриархально-крепостнический порядок Свидригайлов осудил, буржуазную демократию он презирает, в социализм не верит— вот и корни его скептицизма, охватившего все его существо, заразившего все его нравственные представления, исказившего все его поступки и толкающего его, сколько бы он ни упирался, к смерти. Потенциально Свидригайлов—человек большой со- вести и большой силы. Привидения и сны его — это и есть его трансформированная совесть. О даром полученной и даром истраченной силе он говорит сам, и неоднократно. Если б Свидригайлов верил в идеал, если б у него был критерий добра и зла, любви и ненависти, он стал бы большим человеком в человечестве. Он бестрепетно взошел бы на эшафот, дал бы себя резать на куски, жечь огнем, но от идеала бы не отрекся. Жизнь Свидригайлова была б осмысленна и полна — и он или вышел бы победителем, или погиб в борьбе, зная, веруя, что другие довершат дело, которому он отдал душу и кровь. Жить так себе, средней, пошлой, мещанской в духовном смысле жизнью Свидригайлов не мог — он впал в скуку, которую ничем не мог разогнать, он впал в отчаяние, из которого уже выхода не было, которое поглотило его. История Свидригайлова доказывает, что настоящий человек без убеждений, без деятельности, освещенной и освященной идеалом, жить не может. Лужина и лужинщину Свидригайлов ненавидит, насколько может ненавидеть становившееся все равнодушнее и равнодушнее сердце и становившийся все циничнее и циничнее разум. Свидригайлов — нигилист в точном смысле слова, и его нигилизм выше буржуазной, самодовольной и людоедской лужинщины. Свидригайлов это понимает, хотя понимание уже ничем не может ему помочь. Для Свидригайлова уже невозможно спасение. Невозможно представить, чтобы его спасла и Дуня. Свидригайлова никто не полюбит, потому что он не может никого завоевать любовью. Его душа мертва, в ней не осталось ни грана терпения, дающегося самоотвержением,— у него обязательно наступит момент, когда он захочет взять взаимность силой или деньгами. А это конец, смерть. Смерть окружила его со всех сторон, как поднимающаяся вода во время наводнения. Глава двенадцатая Лебезятников, Разумихин, Порфирий В Лебезятникове Достоевский хотел дать сатиру на «нигилизм» и «нигилистов», но постоянно сбивается на карикатуру, притом довольно поверхностную. Лебезятников постоянно, ни к селу и ни к городу, употребляет слова протест, протестовать, он жалеет, что его отец и мать умерли, а то он бы «их огрел протестом!», он уверяет, что в будущем обществе роль женщины будет та самая, которая теперь выпала на долю Сонечки Мармеладовой, и что именно с этой своей «подготовкой» она и должна вступить в коммуну. Достоевский теряет свободу художественного воображения. Все, что он вкладывает в уста Лебезятникова, взято из враждебной революционно-демократическому лагерю критики, он формирует образ по взглядам «антинигилистов». Лебезятников лебезит перед всем, что носит на себе авторитет «прогресса», не будучи в состоянии разобраться в том, что такое прогресс. Он пошл, глуп — и наивен. Он пытается совратить Соню, не понимая, что делает, желая ей добра. Он не придает никакого значения живой личности, человеку: «Все зависит,— уверяет он,— в какой обстановке и в какой среде человек. Все от среды, а сам человек есть ничто». Лебезятников верит в человека, верит даже в Лужина, верит, что даже скаредный Лужин может протянуть руку погибающему в жизненной пучине, да еще с тактом и деликатностью, не требуя благодарности. Лебезятников подглядел, как Лужин незаметно сунул Соне в карман сторублевую ассигнацию. Он не понял, что это провокация, что Лужин собирается погубить Соню. Он истолковал поступок Лужина как акт добра, как помощь, притом такую помощь, при которой помогающий желает остаться неизвестным. Лебезятников смешон, но он не принадлежит к страшному миру, от которого отказывается Раскольников. Он глуп, он пытается забросить доброе семя в кремнистую ДУШУ Лужина, которого Раскольников постиг с первого же слова, с первого же шага. В основе представлений Лебезятникова лежит иная концепция мира, чем у Раскольникова, но, когда нужно протянуть руку семье Мармеладовых, он действует вместе с Раскольниковым. Осознав свою оплошность, он немедленно расплевывается с Лужиным. Начатый как карикатура, образ Лебезятникова оказался не соответствующим канонам антинигилистического романа, даже в высших его проявлениях, у Писемского, у Лескова, у Гончарова. Лебезятников не берет взаймы без отдачи, не ворует, не обольщает девиц. Он добр, мужествен и даже деликатен, несмотря на кстати и некстати подсовываемую им «Физиологию» Льюиса. Достоевский ставил себе целью показать, что не только вздорные выводы, но что и самые основы просветительского революционно-демократического мировоззрения неверны. Доведение опровергаемой теории до абсурда заключало в себе неудобство — любой вдумчивый читатель мог сказать, что за абсурд отвечает не сама теория, а ограниченность и глупость упростителя, тем более что Лебезятникова в романе не раз называют в глаза дураком. Опровержение первооснов искаженных Лебезятниковым теорий Достоевский поручил в романе Разумихину, выступающему нередко в качестве рупора «почвеннических» взглядов самого Достоевского. Лебезятников—образ отрицательный, Разумихин— образ положительный, Лебезятников, по роману, лакей чужих мыслей, Разумихин, по роману же, мыслит самостоятельно. Лебезятников пародиен, Разумихин довлеет самому себе, и все же он не менее полемичен, чем Лебезятников. Создавая образ Разумихина, Достоевский помнил о Рахметове из «Что делать?» Чернышевского. По авторскому замыслу Разумихин должен был явиться тем спасительным героем, каким в «Что делать?» выступает Рахметов. Разумихин, как и Рахметов, тип современного русского «богатыря», что-то вроде нереволюционного Никитушки Ломова. Рахметов останавливает понесшую лошадь, ухватившись за заднюю ось шарабана, Разумихин валит с одного удара полицейского-исполина: «Однажды ночью, в компании, он одним ударом ссадил одного блюстителя вершков 12 росту». Чернышевский прибегает к гиперболическим описаниям, Достоевский, художественный почерк которого исключал количественное преувеличение, вводит Разумихина в круг нормальных по внешности персонажей. Для обрисовки буянства, пьянства, недисциплинированности, разбросанной вольности и несколько разрушительной распущенности Разумихина Достоевский, быть может, использовал черты и Аполлона Григорьева, его соратника по журналам «Время» и «Эпоха», одного из лидеров основанного Достоевским «почвенничества». Разумихин враг всякой теории, и тем более теории исключительной, всепоглощающей и всеподавляющей. Рахметов ходит только в те круги, которые нужны ему для дела, он сходится только с теми людьми, которые разделяют его принципы. Разумихин ходит в заведение к «Лавизе», легко заводит романы, быстро сближается с самым разношерстным людом, с простонародьем, с полицейскими чиновниками. Человеку он придает значение большее, чем его принципам. Он против доктринерства, против «теоретиков», в том самом смысле, в каком был против и сам Достоевский, автор статьи «Два лагеря теоретиков». Идеологическая позиция и идеологические взгляды Разумихина вполне «почвеннические». Он критически относится к дореформенным порядкам, к дореформенной юриспруденции, Лужин и Лужины внушают ему отвращение. Он за версту чувствует людоедский запах, исходящий от их «убеждений». В общественном подъеме шестидесятых годов Разумихин занимает особое место. Он мнит себя вне направлений, западнических и славянофильских, он хочет стать над всеми существующими лагерями. Разумихин на все лады повторяет «почвеннический» тезис о «лакействе» мысли революционной демократии и русских утопических социалистов, тезис, усердно формулировавшийся даже в каждом ежегодном объявлении о подписке на журналы Достоевского. «На чужих помочах ходят,— говорит Разумихин,— жеваное едят!» «Дураки! перевод с иностранного». Разумихин излагает свою теорию и в положительной форме. Все его декларации так же неопределенны и приблизительны, как многочисленные статьи «Времени», пытавшиеся определить суть «почвенничества». Чтобы затушевать связь с идеями, пропагандировавшимися в журнале, Достоевский заставляет Разумихина избегать слова «почва» и пользоваться словом «натура». В Разумихине Достоевский-художник подвел итоги «почвенничеству», на пропаганду которого он потратил столько сил в своих недолговечных журналах. Образ Разумихина и объясняет, быть может, почему Достоевский больше не предпринимал шагов для того, чтобы оживить свою публицистическую программу шестидесятых годов во всей ее целостности. Инстинкт истины, неотъемлемый от реалистического искусства, приоткрыл Достоевскому завесу будущего, и он понял, кем станет его герой, носящий столь обязывающую фамилию. Такт художника-реалиста заставил Достоевского оттеснить Разумихина на вторые роли в романе, нередко для осуществления даже не сюжетных, а фабульных задач. Великая история о наполеоновской мечте, о злодеянии, страданиях и муках Раскольникова не могла завершиться счастливой судьбой торговца книгами. Пристав следственных дел, дальний родственник Разумихина, Порфирий Петрович логичен и интуитивен, умен и хитер, осторожен и смел, насмешлив и серьезен. Он хорошо знает дореформенную следственную практику, но слишком образован и широк, чтобы держаться рутины. Он терпелив, даже уклончив, он находит смысл в случайных подробностях, он подбирает улики исподтишка, он все сужает и сужает описываемую им спираль— и вдруг, в нужный момент, наносит решающий удар. Порфирий психологически угадал в Раскольникове убийцу, он психологически преследовал его, мучил его, экспериментировал над ним, пока не загнал его в угол и не добился его признания. В конфликте лица и мира Порфирий целиком принадлежит миру, закономерному и злому порядку вещей. Мало того, в Порфирии с наибольшей силой проявляется упорствующая активность мира, его сопротивление изменениям, его способность переходить в контрнаступление. Порфирий ломает и крушит Раскольникова не как судья, а как совесть старого мира. Он понимает, что стремление Раскольникова к новому берегу имеет свои причины, но он не знает, каков новый берег, да и сомневается, существует ли вообще новый берег. Порфирий советует Раскольникову отказаться от теорий, от утопий, от мечтательства. Новый берег не известен, поэтому надо держаться старых, практических, жизненных ориентиров, поэтому всякое нарушение старого закона неизбежно требует возмездия, всякое преступление неизбежно должно повлечь за собой наказание — в том и справедливость. В поединке между Порфирием и Раскольниковым победил Порфирий. Раскольников не мог победить, потому-то руководствовался идеей, таившей в себе неизбежность крушения и тем самым неизбежно ведшей к поражению весь его замысел. Но Достоевский показал вместе с тем и призрачность победы Порфирия. Если рассматривать образ Порфирия прагматически, как тип следователя, тогда его успех является полным, окончательным и блистательным. Но уже не раз на протяжении исследования говорилось, что «Преступление и наказание» не детективный роман и Порфирий вовсе не следователь только. Порфирий — рука судьбы, орудие мира, осуществитель медного приговора законов, несправедливость которых остро переживал Раскольников (да и сам Достоевский). Порфирий несоразмерен Раскольникову, по своему значению в романе он много меньше Сони и даже Свидригайлова, но Порфирий главенствует в сюжетно-фабульном крушении Раскольникова. Порфирий победил Раскольникова, мир не изменился, мир остался таким, каким был. Все противоречия и конфликты его остались нерешенными, все боли—неутоленными, все беды и несправедливости — неисцеленными. СВОЕОБРАЗИЕ РЕАЛИЗМА Глава 1 Действительность. Психология и факт Существует всеобщая, объективная и определенная закономерность, она может меняться от эпохи к эпохе, но она всегда остается объективно-сущей, и личность должна или подчиняться ей, или восстать против нее. В этом тезисе — первооснова реализма Достоевского. Достоевский всегда помнил: чтобы быть убедительным, художник должен представить достаточно полную и определенную, объективную картину общества, в котором зарождались трагедии его сюжетов. Это и делало его реалистом, независимо от используемых им выразительных средств, это и образует принципиально реалистическую основу всех его необыкновенных романов, в том числе «Преступления и наказания». Отношение к реализму Достоевского как к реализму психологическому оказалось очень устойчивым и продолжало жить в среде ученых и критиков самых различных направлений, исповедовавших прямо противоположные общественные идеалы. Д. Мережковский сводил художественную силу «Преступления и наказания» к наваждению «преступного психологического опыта». В. Ф. Переверзев, убедительно полемизировавший с Мережковским, в то же время утверждал, что «от художественного образа мы требуем только психологической правды». Достоинство всякого реализма, и в том числе и реализма Достоевского, «измеряется психологической правдой», что и привело в последующем к определению реализма как психологической правды социальных характеров. Достоевский не считал психологический анализ окончательным ключом для вскрытия сущности персонажа, для утверждения истины в искусстве, хотя и был убежден, что без дара видения души человека искусство становится просто невозможным. Психология о двух концах — утверждал Достоевский неоднократно. Проникнуть во все глубины души человеческой, найти в человеке человека — это значит, по Достоевскому, выйти за пределы только психологического разбора, определить его отношение к миру, к идеям, лежащим в основании человеческих действий, найти ответ на вопрос о соотношении человека с надындивидуальной, непререкаемой, всеобъемлющей, объективной действительностью. Постоянный предмет непрерывных исканий Достоевского— человек и действительность, человек и мир или, на религиозном языке, человек и бог. В отдельных случаях Достоевский выводит религию и нравственность из преклонения перед космической бесконечностью: «...нравственность вытекает из веры, потребность обожания есть неотъемлемое свойство человеческой природы. Это свойство высокое, а не низкое — признание бесконечного — Стремление разлиться в бесконечность мировую, знание, что из нее происходишь. А чтобы было обожание, нужен бог». В других случаях Достоевский слово «церковь» сливал с понятием «народ»,— права и обязанности реализма простираются не только на человека, но и на народ, на мир, на всеобщий смысл сущего. Во всяком случае, лишь тот художник достоин наименования реалиста, который в человеке и через человека пробивается к «глубине христианского духа», то есть, по рациональному смыслу определений Достоевского, к народу, к действительности, к миру, к его состоянию, к его противоречиям, к его идеалам. В этом Достоевский видел залог своего бессмертия, и в этом он находил самый существенный, самый решающий критерий реализма. Психологизм в понимании Достоевского только «черта», или, лучше сказать, только сторона, или, еще лучше, неотделимое свойство живого образа; поэтому правда психологического изображения входит в понятие реализма, но реализм не ограничивается психологической правдой, он требует понимания места человека в действительности, он ищет «формулы» мира и отношения человека к ней, то есть его идеи, его идеала. Герой Достоевского всегда соотносится с миром, и действие его должно потрясти мир или во всяком случае оставить в мире след, испытать мир, каков он есть и на какие изменения он готов или способен. Центр тяжести «Преступления и наказания» лежит не во внутренних состояниях Раскольникова, не в психологических реакциях на испытываемые им несчастья, не на его индивидуальном чувстве жизни, ее неполноты, ее трагизма и не на его индивидуальном представлении о том, в чем выражается полнота, радость и мощь жизни. «Преступление и наказание» — повествование об объективном мире, и персонажи его, и прежде всего Раскольников, взяты из самой действительности, увиденной особым образом. Как художник-реалист Достоевский чувствовал себя много ближе к Некрасову и Щедрину, чем к Тургеневу, Гончарову или Толстому. В ходе исследования уже было показано, насколько мир «Преступления и наказания» перекликается и сплетается с миром поэзии Некрасова, указано было и на точки соприкосновения со Щедриным в понимании соотношения страдающего человека со страдающим человечеством, в характере формирования образа Раскольникова и Веригина. Достоевского связывала с Некрасовым и Щедриным неотступная поглощенность современной, еще не сложившейся жизнью. Как и Некрасов, как и Щедрин и как ранее Гоголь, он считал непременным условием реализма в его высших формах воспроизведение современности в ее хаосе, в ее противоречиях, в ее муках, в ее бореньях, даже в том случае, если ни для участников, ни для художника еще не определилось направление жизненного потока. В противоречие с Гончаровым, Островским, Толстым (как он его понимал) Достоевского не интересовала сложившаяся, определившаяся жизнь. Он вопрошал неразгаданную жизнь, он искал ответов на терзающие загадки и мучился ожиданием все не наступающей ясности. Реализм Достоевского не утешал, не убаюкивал, он вселял разочарование и отвращение,— вот то самое разочарование и отвращение, которое испытывал от мира Раскольников. Реализм Достоевского не утешал и не убаюкивал потому, что он не доверялся обманчивой поверхности будничной жизни с ее каждодневными мелочами и с ее казенными инерционными догмами и нормами. Всеми фибрами своего художнического сознания Достоевский чувствовал, что сквозь тонкую оболочку привычной и даже пошлой обыденности вот-вот прорвутся своевольные неслыханные мятежи, индивидуальные и общие, невиданные перемены. Сам Достоевский объяснял свой творческий труд по Шеллингу: поэтическим созидательным актом, улавливающим интуитивно общий смысл интересующей его действительности, и последующей обработкой того, что было уловлено. Созидательный акт порождал «поэму», обработка же «поэмы» являлась уже делом мастера. Однако, и не подвергая полному анализу свой творческий процесс, Достоевский все же выделял два опорных пункта, или, прибегая к терминологии Пушкина, два магических кристалла, сквозь которые он, как поэт, прозревал в существенное содержание изменявшейся, разворошенной, неупорядоченной, движущейся действительности: такими магическими кристаллами были для него новые факты и новые типы, пусть еще не устоявшиеся, еще не замечаемые видением художника, скованного традицией или обыкновенным сознанием толпы. Фактам Достоевский придавал громадное значение. В произведениях своих он отталкивался от фактов, и внимательному исследователю всегда удается установить realia, лежащие в основе самых мирообъемлющих его созданий. Важно отметить, что для Достоевского игнорирование новых фактов было пороком не только художественно-методологическим, но и гражданским, социально-нравственным, историко-философским. В основании всякого реализма лежат факты, без фактов «все мираж, все о двух концах, одна идея летучая»,— говорится в «Преступлении и наказании». Но реалист — не равнодушный копировальщик фактов, и Достоевский искал и находил в фактах не преходящую конъюнктуру, а отпечаток состояния мира, эпохи, взятой в ее целом. Отстаивая свою версию реализма, Достоевский доказывал: если писатель сумеет сосредоточиться на не похожем ни на что другое, но важном факте, он не только поставит диагноз теперешнему, сущему, он сумеет еще предугадать новые, все увеличивающиеся в числе факты, он сумеет провидеть будущее—пусть в противоречии со здравым смыслом, визионерски, «пророчески», но только тогда, когда писатель дерзнет проникнуть в будущее и хоть отчасти угадает его, он оправдает звание реалиста. Жизнь подтвердит реализм его художественного метода и реалистический характер его творчества. Он будет реалистом, изображая, волнуясь и негодуя, мир Лужиных и Мармеладовых, сытых и обездоленных, но он окажется еще большим реалистом, когда покажет временность и обреченность этого мира, когда вскроет потрясающие его внутренние взрывы, когда, вопреки всем, скажет, что конец при дверях, что над пирующими и праздно болтающими огненная рука начертала уже свой неумолимый приговор. |