Разочарование и крушение Родиона Раскольникова. Кирпотин. Конспект. Конспект Разочарование и крушение Родиона Раскольникова. Образы и проблематика
 Скачать 86.98 Kb.
|
|
Конспект (Кирпотин В.Я. Разочарование и крушение Родиона Раскольникова) ОБРАЗЫ И ПРОБЛЕМАТИКА Глава 1 Мир после поражения Действие «Преступления и наказания» длится немногим более двух недель. Для Достоевского с его замахом, с его далекими горизонтами не было надобности приурочивать сюжет романа к хронологически точно определенной дате. Однако Достоевский был реалистом и оставался реалистом всегда, поэтому он никогда не забывал о земных корнях создаваемых им трагедий. Образы, идеи и идеалы в его романах растут из действительности, и всегда можно проследить, с какими тревогами времени они связаны, где легло семя возросшего дерева. Можно установить примерно и год, в котором Раскольников совершил свое преступление. Разумихин, старавшийся разгадать загадку Раскольникова, говорит о трех годах неумолчной, надоевшей ему «прогрессивной» трескотни. Разумихин, несомненно, имеет в виду три года нарастания и крушения революционной ситуации — с 1859 по 1862 год. «Приметы времени», разбросанные там и сям по страницам романа, все отнесены именно к этому трехлетию: это и ссылка на коммуны «нигилистов», и упоминание о полемике, разгоревшейся по поводу публичного исполнения госпожой Толмачевой отрывка из «Египетских ночей», и т. д. Действие «Преступления и наказания» происходит, когда волна шестидесятых годов уже опрокинулась и обессилела. В Достоевском, когда он создавал историю Раскольникова, еще не улеглись переживания кульминации десятилетия, но он смог уже отнестись к ним ретроспективно, подводя им свои итоги. Личность Раскольникова и всех сопровождающих его лиц, родственных или антагонистичных ему, нигде и никогда не укладывается в бытовые рамки. Они заняты собою, они в строю других и даже тогда, когда не думают об этом, двигают историю. Даже тогда, когда они обсуждают и решают свои собственные дела, они обсуждают и решают те самые проблемы, над которыми бились русские люди в ту замечательную пору шестидесятых годов, значение которых перелилось и за национальные границы. Поражение шестидесятых годов было аналогично, по Достоевскому, поражению Великой французской революции, крах иллюзий шестидесятых годов — краху иллюзий конца XVIII столетия. Ожесточенное, горькое разочарование, испытанное самим Достоевским и вложенное им в души многих его персонажей, было аналогично байроническому разочарованию, охватившему Европу за пятьдесят лет перед тем. Недаром Раскольников бредит наполеоновскими идеями, недаром Раскольников — кандидат в русские Наполеоны. Увлечение наполеоновскими идеями, как и сам миф о Наполеоне, вырастало из крушения более великих движений и разочарования в более высоких идеалах, чем те, которые связаны были непосредственно с именем маленького корсиканца. Старые идеалы были низвергнуты, новые себя не оправдали, а истинный идеал или еще не народился, или еще не был осознан ни отдельными людьми, ни целыми народами. Это еще более расширяло и еще более обобщало подтекст романа. По Достоевскому, самой великой, самой трагической и самой типичной переходной эпохой была пора крушения античной цивилизации, затянувшаяся тяжкая жизнь общества, разуверившегося в языческих богах,- но еще не уверовавшего в Христа. Все, что несет беззащитному большинству существующий порядок, Достоевский сосредоточил в жизни и судьбе семьи Мармеладовых. Семья Мармеладовых — фокус, в котором преломлены все несчастья неправильно устроенного, эксплуататорского общества, и, как «сладок» этот мир, рисуется уже горько-иронической фамилией, подобранной Достоевским. Характеристика законов возникающей новой действительности в «Преступлении и наказании» носит ярко выраженный социальный характер. Мысль Достоевского могла простираться и на крестьян, и на пролетариев, и на сильных мира сего, но творческое его воображение было полно картинами и образами «среднего рода людей», низших разрядов нашего русского третьего сословия. С поразительной точностью, с материалистической последовательностью показывает Достоевский, как Сонечка Мармеладова с ее чистотой и самоотверженностью становится проституткой. Образ девушки, продающей за тридцать рублей, за тридцать сребреников, свою невинность и красоту, постепенно заполняет страницы романа, символизируя неправду, жестокость, весь ужас мира сего. Гордая Дуня, сестра Раскольникова, вариант все той же Сони: для собственного спасения, даже от смерти, себя не продаст, а за брата, за мать продаст! Такова грозная диалектика этого товарного мира— высочайшая любовь через высочайшую самоотверженность превращает самое святое в человеке в предмет продажи и купли, в бесчестие, в бессовестность. Достоевский испытал огромное влияние Евангелия не только как религиозно-этической книги, но и как художественного произведения. Разбойник и блудница — это евангельские персонажи. Но ни Раскольников, ни Сонечка Мармеладова не перешли на страницы романа Достоевского со страниц Евангелия. Магдалина— блудница, грешница, покаявшаяся под влиянием Христа и ставшая святой. Источник ее греха — незнание того, что нравственно, и ее собственная воля. Соня с самого начала святая, она знает, что нравственно и что безнравственно, она грешит против своей воли, — чтобы спасти от голода, чтобы вытащить из омута близких. Соня стала блудницей вследствие разделения общества на богатых и бедных, по законам, действующим за ее спиной, независимо от нее и не спрашиваясь у нее. По этим законам определенный процент женщин должен стать проститутками, а кто эти женщины — зависит от обстоятельств, а вовсе не от чьих-либо индивидуальных качеств. В романах Достоевского нравственный закон противостоит объективной закономерности. Ужас мира, по Раскольникову, состоит прежде всего в том, что именно те, кто с наибольшею верой признают нравственный закон, оказываются наименее защищенными от злой судьбы, от перемалывающего кровь и кости общественного механизма. Раскольников понимает справедливость, величие и красоту нравственного закона, он с теми, кто исповедует его, и позиция его в мире определяется тем, что он ищет способа сломать объективный, бездушный, вненравственный закон. Сонечка сопровождается в романе эпитетом «вечная». «Сонечка, Сонечка Мармеладова, вечная Сонечка, пока мир стоит! Эпитет «вечный», «вечная» имеет у Достоевского определенное и важное значение. Заимствован он у Бальзака (отец Горио — «вечный отец») и обозначает вечную верность, вечную преданность, вечную подчиненность в любви или в дружбе или в другом каком- либо чувстве избранному другому лицу. Но в «Преступлении и наказании» термин приобретает универсальное историко-философское значение. Он обозначает порядок, на котором стоит ненавистный Раскольникову мир, обрекающий большинство на роль средства и жертвы, средства для злых и несправедливых, жертвы во имя счастья близких и любимых, и напрасную бессмыслицу жертвы при существующем «вечном» порядке вещей. «Средние люди», пришедшие в роман Достоевского из социальных низов, «средние люди», низвергнутые вниз из дворянских верхов, — все гибнут, все унавоживают костями и кровью цветение неправедной антропофагической капиталистической цивилизации. Физически задавлен был несчастный Мармеладов «щегольской и барской» коляской, запряженной парой горячих лошадей. Социально раздавлена вся нищая и голодная семья Мармеладова. Все покатилось вниз, в бездну, несмотря на «колодезь», на безрезультатную жертвенность Сони. Раскольников уже не верит, что людские бедствия можно заштопать по мелочам, он вообще уже не доверяет существующему ходу вещей и не представляет себе, чтобы можно было общепринятыми средствами исправить царящее зло. Катастрофические события в семье Мармеладовых явились для него как бы образным аналогом катастрофическим, политическим и социальным событиям 1862—1863 годов. По особенностям своего жизненного опыта и по характеру своего видения мира Достоевский воплощал новую действительность и новую мораль, утверждаемую поднявшимся мещанством, конституирующейся буржуазией, в образы полуинтеллигентов и интеллигентов, обслуживавших новый класс, выражавших его сущность и не забывавших в первую очередь самих себя. Интеллигенты— соль земли — болели болями и страданиями человечества, были Гамлетами и Дон Кихотами, они или гибли в борьбе за правду, или же жизнь постоянно ставила их перед разбитым корытом неосуществившихся или даже неосуществимых иллюзий. Таков в романе Петр Петрович Лужин. Петр Петрович, пробившись из ничтожества, «привык любоваться собою, высоко ценил свой ум и способности и даже иногда, наедине, любовался своим лицом в зеркале. Но более всего на свете любил и ценил он, добытые трудом и всякими средствами, свои деньги: они равняли его со всем, что было выше его». Мармеладовы и Лужин — это в «Преступлении и наказании» полюсы социальной дифференциации в пореформенной России. Страшный мир не может быть ни показан, ни объяснен без Лужина, так же как и без семьи Мармеладовых. Торжество Лужиных придает роману особый колорит, быть может, еще более страшный, чем гибель Мармеладовых. Лужины — это гиены и шакалы, питавшиеся кровью обезоруженных, беззащитных, трупами павших. Лужин — самый ненавистный Достоевскому образ в романе. Без Лужина картина мира после поражения в «Преступлении и наказании» была бы неполной, односторонней. По фатальной, непонятной и неприемлемой для Раскольникова закономерности все причины вели к тому, чтобы торжествующим следствием, венцом всего сущего оказался именно Лужин. Лужин — ключ к пониманию сущности действительности, складывавшейся после поражения революционно-демократического движения шестидесятых годов на почве начавшихся буржуазных реформ. Семья Мармеладовых, семья Раскольниковых, девушка, «попавшая в процент», свидетельствуют о той юдоли скорби и страдания, в которой пребывает большинство, лучшие, милые и беззащитные, трудом и самоотверженностью которых держится мир. Лужин показывает, во что реально оборотились надежды, разбуженные шестидесятыми годами. Лужин — это буржуа. Лужин пострашнее Валковского — он правдоподобнее, реальнее. Лужин отлично уживется с властями и без «перемены декораций», ему не нужен Наполеон III, ему достаточно Александра II. «Преступление и наказание» рельефно и наглядно-образно показывает роль отчуждения и уничтожения человеческой личности в дегуманизирующем процессе, совпадающем с объективным процессом становления и распространения капитализма. Любовь и красота, качественные ценности, неотъемлемые от живого индивидуального носителя, превращаются в стандартный, отмериваемый за плату товар, как девичья невинность и скромность Сони, как девичья гордость и красота Дуни. Безыменные покупатели Сони не интересуются ни ее личностью, ни ее именем, личность и индивидуальный характер Дуни лишь досадные привески, лишь помехи, не дающие возможности Лужину вполне утилизировать купленный живой предмет. Роман не оставляет ни малейшего сомнения в том, что Лужин утешится, купив вместо Дуни другую нужную ему и уже вполне удовлетворяющую его требованиям жену. В лице Лужина мир предстает Раскольникову не просто как злодей, которого можно заклеймить, а в иных случаях и привлечь к ответственности, согласно юридическим параграфам, а как покупатель мертвого и живого товара, действия которого безукоризненны с точки зрения господствующего закона и царящей морали. В романе Достоевского все эти вполне объективные внешние обстоятельства связывают между собою персонажей, ставят их в определенные сюжетные и фабульные взаимоотношения и вовлекают их в конфликт, ведущий к определенной и необратимой развязке. Глава вторая Раскольников В первой любви Раскольникова раскрывается очень важная для него черта: он не столько искал счастья, сколько хотел дать счастье, даже в упоении весеннего бреда. Такова была его натура,— гордость и даже надменность не мешали ему быть в иных случаях гуманным и самоотверженным. Раскольников, несмотря на всю его эксцентричность, не выдуман Достоевским. Социальное положение Раскольникова — это терминология эпохи и терминология самого Достоевского — обозначено в романе очень точно. Раскольников принадлежит, как и большинство героев Достоевского, к «бедному люду среднего класса». И в романе он причислен к людям «среднего рода», к мыслящей их части или, иначе, к «мыслящему пролетариату». Раскольников принадлежал к жертвам Петербурга. Он не мог и не хотел утешаться ролью камня, положенного в фундамент величественного здания. Он роптал, он не мог забыть о себе и о своих близких, скорбь и сострадание перерастали в гнев, он сжимал кулаки, он грозил, он жаждал перемен. Раскольников был настолько интеллектуально и нравственно развит, да и вся предыстория его была такова, что он не мог отделить судьбы своих близких от судьбы остального мира. Раскольников жил в мире и чувствовал свое место в мире. Мир был враждебен, но обойти его стороной нельзя было, все в мире цеплялось одно за другое, каждая клеточка в нем зависела от общего течения дел. Он понимал: чтобы изменить свою личную судьбу, судьбу матери и сестры, ему надо изменить весь существующий миропорядок. Обстоятельства жизни Раскольникова сложились под влиянием условий, создавшихся после поражения освободительного движения шестидесятых годов. Но Раскольников не мог и не хотел погрузиться в фатальную действительность, потонуть в ней. Чувство протеста не давало ему примириться, сложить руки. Он отделял себя от других, от остального мира — и восстал против него, но в одиночку и по своей собственной, им самим выработанной программе. Глава третья Разочарование и чувство потрясённой справедливости Сравнивая, а то и просто отождествляя идейные увлечения шестидесятых годов с идейными увлечениями сороковых, Достоевский, свободно компонуя образ Раскольникова, мог вложить в него опыт, которого не было у сверстников его героя. Раскольников смотрел на увлечения студентов-шестидесятников сверху вниз, как на то, что сам уже пережил и оставил, как на то, что не выдержало испытания в повторных крушениях и сороковых и шестидесятых годов. Раскольников стоит перед теми же самыми видениями, которые преследовали некоторых героев докаторжных произведений Достоевского, да и самого Достоевского, но делает он из них уже иные выводы. В «Преступлении и наказании» Достоевский вводит в повествование символически и историко-философски истолкованный пейзаж Петербурга над Невой в качестве переживания Раскольникова. Пейзаж над Невой напомнил Раскольникову прежние его вопросы, недоумения и загадки и прежние надежды на их разрешение. Теперь, после убийства, но и не только вследствие убийства, он не может «о том же самом мыслить... как и прежде, и такими же прежними темами и картинами интересоваться, какими интересовался... еще так недавно». Достоевский различал нигилистов-мошенников и нигилистов искренних, у которых «есть еще свой, вечно пребывающий основной пункт, на котором еще долго будет зиждиться социализм, а именно энтузиазм к добру и чистота их сердец», которые «так чисто, так беззаветно обратились в нигилизм во имя чести, правды и истинной пользы!». Раскольников выбран Достоевским из числа последних. Разочарование не освободило Раскольникова от чувства потрясенной справедливости. Наоборот, быть может, это чувство в нем еще усилилось и приобрело особенно горький характер, как начинает сильней болеть незажившая растравленная рана или незажившее растравленное горе. Раскольников ищет иного пути к идеалу, иных средств осуществления идеала, которые раньше ему и в голову бы не пришли, притом таких, которые решили бы дело сразу и немедленно. Путь к идеалу и самый идеал неразрывно связаны между собою. Кто избирает иной путь, тот неизбежно в той или иной степени видоизменяет и самый идеал. Решившись на убийство, Раскольников должен был отказаться от демократических социально-утопических мечтаний, с особой силой вспыхивавших в его сознании, когда он стоял и думал на берегу Невы. Да и само решение убить могло возникнуть только тогда, когда он признал своих прежних товарищей бессильными перед мировым злом, когда он пришел к заключению, что путь утопии — это в итоге путь капитуляции перед отвергаемой действительностью. Боль за человека осталась, но она причудливо сплелась с недоверием к человеку. Отличие Раскольникова от обыкновенных ренегатов, от всего стада «разочарованных», метнувшихся после поражения 1862—1863 годов к вульгарному либерализму или просто поступивших на службу к правительству, от «складных душ», по выражению Щедрина, состояло в том, что он не способен был примириться с действительностью, с ее неправдами и ее несправедливостями, не способен был вытравить из своей души обаяния прежних убеждений, что, махнув рукой на движение в целом, он вознамерился единолично решить задачу, не решенную его поколением или даже многими поколениями. Разочарование не могло вытеснить из сознания и подсознания Раскольникова чувств, ассоциаций, мыслей, симпатий и антипатий, порожденных именно идеологией освободительного, социально-утопического, демократического и революционного лагеря. Сон Раскольникова в высшей степени наглядно вскрывает источник чувства потрясенной справедливости, которое испытывал Раскольников: оно порождено было исканиями, переживаниями, гневом русской революционной демократии. В основе трагического сна Раскольникова лежит цикл Некрасова «О погоде». Мало того, в изображении поведения толпы, присутствующей при трагически-символической сцене избиения лошади, чувствуются, сознательные или бессознательные реминисценции из Щедрина. В очерке «К читателю» (1862) бьют не лошадь, а человека, а присутствующая при этом толпа ведет себя точь-в-точь, как толпа в жестоком сне Раскольникова. Раскольников разочаровался, он стал отступником. Раскольников — отступник -индивидуалист, в отчаянии решившийся проложить путь в будущее не вместе с трудно и сравнительно медленно видоизменявшейся передовой общественной мыслью, а в одиночку и сплеча. Раскольников несет с собой остатки былой веры, и Достоевский выражает это многократно, в своеобразной форме, продиктованной временем и литературной жизнью эпохи. «Преступление и наказание», создававшееся по замыслу в полемических целях, против идеологии революционной демократии, очень часто вдохновляется социальной критикой, которой дышал утопический социализм. Самое драгоценное в Раскольникове — неугасшая, хотя и помутившаяся, совесть; она по первоначальному содержанию своему совпадает с совестью утопического социализма и революционной демократии; у них Раскольников находит критерии для осуждения неправды, в особенности капиталистической неправды. Достоевский показал, откуда шли у Раскольникова, отпавшего от норм человеческой нравственности, отколовшегося от людей, нерастраченные нравственные критерии, искаженные, больные, но верные по исходной своей направленности суждения совести. Задавшись предварительной дидактической целью опровергнуть материалистический в основе своей социализм утопистов, Достоевский, как истинный художник с гениальным чутьем, возвел совесть Раскольникова не к абстрактной или религиозной общечеловеческой нравственности, а к той ее форме, какую она приняла в учении утопистов. Однако в неизмеримо более трагическом, чем сцена из цикла «О погоде», сне Раскольникова есть некоторые важные ноты, которых у Некрасова нет. Это, с одной стороны, сознание беспомощности правды, равной беспомощности ребенка, а с другой — превращение проблемы применения силы против зла в проблему права на пролитие крови вообще. Сон Раскольникова — страшная, грандиозная и совершенная по выполнению «вставка», сосредоточившая в себе в сжатой, конденсированной форме тысячелетний трагизм угнетения и порабощения, вековечную жестокость, на которой всегда держался мир, и такую страстную тоску по гуманности и справедливости, которая вряд ли где еще выразилась с такой грызущей, тревожащей энергией. Кровь, взывающая к состраданию во сне Раскольникова,— это кровь жертв, а не хозяев и повелителей, которых приходится насильственно смирять, она ничем не может быть оправдана, она вопиет об отмщении, она зовет к борьбе. Прав мальчик, в исступлении бросившийся с сжатыми кулачонками на зверя — Миколку; поучение отца: «пьяные шалят, не наше дело, пойдем!» — звучит лишь как отговорка бытового, бессильного и трусливого здравого смысла. Раскольников так до самого конца и не подчинился здравому смыслу, тривиальному благоразумию мещанского существования. Уже обложенный со всех сторон Порфирием, уже наполовину сдавшийся, Раскольников продолжает придерживаться идеала нового Иерусалима, который сменит на земле всеобщую свалку каждого против каждого и всех против всех. Разговор о новом Иерусалиме двусмыслен: Порфирий подразумевает под новым Иерусалимом религию, Апокалипсис, Раскольников — утопический рай на земле, новый Иерусалим сенсимонистов и других утопистов, по-своему толковавших Евангелие. Современники и друзья Достоевского не сомневались в том, что на деле имеет в виду Раскольников, говоря о новом Иерусалиме. Н. Ахшарумов, сам бывший петрашевец, писал в статье о романе, помещенной в журнале «Всемирный труд»: «Насчет того, что собственно Раскольников разумеет под новым Иерусалимом, сомнения нет. Это тот новый порядок жизни, к которому клонятся все стремления социалистов, порядок, в котором всеобщее счастье может осуществиться, и Раскольников готов верить в возможность такого порядка, по крайней мере, он не оспаривает его возможности». Раскольников потерял надежду на близкое и реальное осуществление утопического рая, но он не мог подавить в себе голоса, взывающего к справедливости. Роман так создан, так «построен», что тревожащие совесть, неутоленные, взывающие к помощи страдания людские показаны не в противовес Раскольникову, а как бы его глазами и таким образом, что сочувствия Достоевского в этом сливаются с сочувствиями Раскольникова. Весь роман пронизан скорбью о том, что мир несправедлив, и весь звенит, как напряженная струна, мольбою о справедливости. Потрясенное чувство оскорбленной справедливости проходит через весь роман, и — что очень важно — оно сопутствует каждому шагу его главного героя. |