амогус. Первая
 Скачать 2.49 Mb.
|
|
I Раскольников приподнялся и сел на диване. Он слабо махнул Разумихину, чтобы прекратить целый поток его бессвязных и горячих утешений, обращенных к материи сестре, взял их обеих за руки и минуты две молча всматривался тов ту, тов другую. Мать испугалась его взгляда. В этом взгляде просвечивалось сильное до страдания чувство, нов тоже время было что-то неподвижное, даже как будто безумное. Пульхерия Александровна заплакала. Авдотья Романовна была бледна рука ее дрожала в руке брата Ступайте домой с ним, – проговорил он прерывистым голосом, указывая на Разумихина, – до завтра, завтра всё… Давно вы приехали Вечером, Родя, – отвечала Пульхерия Александровна, – поезд ужасно опоздал. Но, Родя, я низа что не уйду теперь от тебя Я ночую здесь подле Не мучьте меня – проговорил он, раздражительно махнув рукой Я останусь при нем – вскричал Разумихин, – ни на минуту его не покину, и к черту там всех моих, пусть на стены лезут Там у меня дядя президентом Чем, чем я возблагодарю вас – начала было Пульхерия Александровна, снова сжимая руки Разумихина, но Раскольников опять прервал ее Яне могу, не могу, – раздражительно повторял он, – не мучьте! Довольно, уйдите Не могу Пойдемте, маменька, хоть из комнаты выйдем на минуту, – шепнула испуганная Дуня, – мы его убиваем, это видно Да неужели ж я и не погляжу на него, после трех-то лет – заплакала Пульхерия Александровна Постойте – остановил он их снова, – вы всё перебиваете, ау меня мысли мешаются Видели Лужина? – Нет, Родя, но он уже знает о нашем приезде. Мы слышали, Родя, что Петр Петрович был так добр, навестил тебя сегодня, – с некоторою робостию прибавила Пульхерия Александровна Да был так добр Дуня, я давеча Лужину сказал, что его с лестницы спущу, и прогнал его к черту Родя, что ты Ты, верно тыне хочешь сказать, – начала было в испуге Пульхерия Александровна, но остановилась, смотря на Дуню Авдотья Романовна пристально вглядывалась в брата и ждала дальше. Обе уже были предуведомлены о ссоре Настасьей, насколько та могла понять и передать, и исстрадались в недоумении и ожидании Дуня, – с усилием продолжал Раскольников, – я этого брака не желаю, а потому ты и должна, завтра же, при первом слове, Лужину отказать, чтоб и духу его не пахло Боже мой – вскричала Пульхерия Александровна Брат, подумай, что ты говоришь – вспыльчиво начала было Авдотья Романовна, но тотчас же удержалась. – Ты, может быть, теперь не в состоянии, ты устал, – кротко сказала она В бреду Нет Ты выходишь за Лужина для меня. А я жертвы не принимаю. И потому, к завтраму, напиши письмо с отказом Утром дай мне прочесть, и конец Я этого не могу сделать – вскричала обиженная девушка. – По какому праву Дунечка, ты тоже вспыльчива, перестань, завтра Разве тыне видишь – перепугалась мать, бросаясь к Дуне. – Ах, уйдемте уж лучше Бредит – закричал хмельной Разумихин, – а то как бы он смел! Завтра вся эта дурь выскочит А сегодня он действительно его выгнал. Это таки было. Ну, а тот рассердился Ораторствовал здесь, знания свои выставлял, да и ушел, хвост поджав Так это правда – вскричала Пульхерия Александровна До завтра, брат, – с состраданием сказала Дуня, – пойдемте, маменька… Прощай, Родя! – Слышишь, сестра, – повторил он вслед, собрав последние усилия, – я не в бреду этот брак – подлость. Пусть я подлеца тыне должна один кто-нибудь… а я хоть и подлец, но такую сестру сестрой считать не буду. Или я, или Лужин! Ступайте Даты сума сошел Деспот – заревел Разумихин, но Раскольников уже не отвечала может быть, и не в силах был отвечать. Он лег на диван и отвернулся к стене в полном изнеможении. Авдотья Романовна любопытно поглядела на Разумихина; черные глаза ее сверкнули Разумихин даже вздрогнул под этим взглядом. Пульхерия Александровна стояла как пораженная Я низа что не могу уйти – шептала она Разумихину чуть не в отчаянии, – я останусь здесь, где-нибудь… проводите Дуню И всё дело испортите – тоже прошептал, из себя выходя, Разумихин, – выйдемте хоть на лестницу. Настасья, свети Клянусь вам, продолжал он полушепотом, уж на лестнице, – что давеча нас, меня и доктора, чуть не прибил Понимаете вы это Самого доктора И тот уступил, чтобы не раздражать, и ушел, а я внизу остался стеречь, а он тут оделся и улизнул. И теперь улизнет, коли раздражать будете, ночью-то, да что-нибудь и сделает над собой Ах, что выговорите Да и Авдотье Романовне невозможно в нумерах без вас одной! Подумайте, где выстоите Ведь этот подлец, Петр Петрович, не мог разве лучше вам квартиру А впрочем, знаете, я немного пьян и потому… обругал; не обращайте Ноя пойду к здешней хозяйке, – настаивала Пульхерия Александровна, – я умолю ее, чтоб она дала мне и Дуне угол на эту ночь. Яне могу оставить его так, не могу! Говоря это, они стояли на лестнице, на площадке, перед самою хозяйкиною дверью. Настасья светила им с нижней ступеньки. Разумихин был в необыкновенном возбуждении. Еще полчаса тому, провожая домой Раскольникова, он был хоть и излишне болтлив, что и сознавал, но совершенно бодр и почти свеж, несмотря на ужасное количество выпитого в этот вечер вина. Теперь же состояние его походило на какой-то даже восторги в тоже время как будто все выпитое вино вновь, разом и с удвоенною силой, бросилось ему в голову. Он стоял с обеими дамами, схватив их обеих за руки, уговаривая их и представляя им резоны с изумительною откровенностью и, вероятно, для большего убеждения, почти при каждом слове своем, крепко-накрепко, как в тисках, сжимал им обеим руки до боли и, казалось, пожирал глазами Авдотью Романовну, нисколько этим не стесняясь. От боли они иногда вырывали свои руки из его огромной и костлявой ручищи, но он не только не замечал, в чем дело, но еще крепче притягивал их к себе. Если б они велели ему сейчас, для своей услуги, броситься с лестницы вниз головой, то он тотчас же бы это исполнил, не рассуждая и не сомневаясь. Пульхерия Александровна, вся встревоженная мыслию о своем Роде, хоть и чувствовала, что молодой человек очень уж эксцентричен и слишком уж больно жмет ей руку, но так как в тоже время он был для нее провидением, то и не хотела замечать всех этих эксцентрических подробностей. Но, несмотря на туже тревогу, Авдотья Романовна хоть и не пугливого была характера, нос изумлением и почти даже с испугом встречала сверкающие диким огнем взгляды друга своего брата, и только беспредельная доверенность, внушенная рассказами Настасьи об этом странном человеке, удержала ее от покушения убежать от него и утащить за собою свою мать. Она понимала тоже, что, пожалуй, ими убежать-то от него теперь уж нельзя. Впрочем, минут через десять она значительно успокоилась Разумихин имел свойство мигом весь высказываться, в каком бы он ни был настроении, так что все очень скоро узнавали, с кем имеют дело Невозможно к хозяйке, и вздор ужаснейший – вскричал он, убеждая Пульхерию Александровну. – Хоть вы и мать, а если останетесь, то доведете его до бешенства, и тогда черт знает что будет Слушайте, вот что я сделаю теперь у него Настасья посидит, а я вас обеих отведу к вам, потому что вам одним нельзя по улицам у нас в Петербурге на этот счет… Ну, наплевать. Потом от вас тотчас же бегу сюда и через четверть часа, мое честнейшее слово, принесу вам донесение каков он спит или нет? и все прочее. Потом, слушайте Потом от вас мигом к себе, – там у меня гости, все пьяные, – беру Зосимова – это доктор, который его лечит, он теперь у меня сидит, не пьян этот не пьян, этот никогда не пьян Тащу его к Родьке и потом тотчас к вам, значит в час вы получите о нем два известия, – и от доктора, понимаете, от самого доктора это уж не то что от меня Коль худо, клянусь, я вас сам сюда приведу, а хорошо, таки ложитесь спать. А я всю ночь здесь ночую, в сенях, они не услышит, а Зосимову велю ночевать у хозяйки, чтобы был под рукой. Ну что для него теперь лучше, вы или доктор Ведь доктор полезнее, полезнее. Ну, таки идите домой А к хозяйке невозможно мне возможно, а вам невозможно не пустит, потому потому что она дура. Она меня приревнует к Авдотье Романовне, хотите знать, да и к вам тоже А уж к Авдотье Романовне непременно. Это совершенно, совершенно неожиданный характер! Впрочем, я тоже дурак Наплевать Пойдемте Верите вы мне Ну, верите вы мне или нет Пойдемте, маменька, – сказала Авдотья Романовна, – он верно так сделает, как обещает. Он воскресил уже брата, а если правда, что доктор согласится здесь ночевать, так чего же лучше Вот вы вы меня понимаете, потому что вы – ангел – в восторге вскричал Разумихин. – Идем Настасья Мигом наверх, и сиди там при нем, с огнем я через четверть часа приду… Пульхерия Александровна хоть и не убедилась совершенно, но и не сопротивлялась более. Разумихин принял их обеих под руки и потащил с лестницы. Впрочем, он ее беспокоил хоть и расторопный, и добрый, дав состоянии ли исполнить, что обещает В таком ведь он виде А, понимаю, выдумаете, что я в таком виде – перебил ее мысли Разумихин, угадав их и шагая своими огромнейшими шажищами по тротуару, так что обе дамы едва могли за ним следовать, чего, впрочем, он не замечал. – Вздор то есть я пьян, как олух, ноне в том дело я пьян не от вина. А это, как я вас увидал, мне в голову и ударило Да наплевать на меня Не обращайте внимания я вру я вас недостоин Я вас в высшей степени недостоин. А как отведу вас, мигом, здесь же в канаве, вылью себе наголову два ушата воды, и готов Если бы вы только знали, как я вас обеих люблю. Не смейтесь и не сердитесь. На всех сердитесь, а на меня не сердитесь Я его друга стало быть, и ваш друг. Я так хочу Я это предчувствовал прошлого года, одно мгновение такое было Впрочем, вовсе не предчувствовал, потому что вы как с неба упали. А я, пожалуй, и всю ночь не буду спать Этот Зосимов давеча боялся, чтоб он не сошел сума Вот отчего его раздражать не надо Что выговорите вскричала мать Неужели сам доктор так говорил – спросила Авдотья Романовна, испугавшись. – Говорил, но это не то, совсем не то. Они лекарство такое дал, порошок, я видела вы тут приехали Эх. Вам бы завтра лучше приехать Это хорошо, что мы ушли. А через час вам обо всем сам Зосимов отрапортует. Вот тот так не пьян И я буду не пьян А отчего я так нахлестался? А оттого, что в спор ввели, проклятые Заклятье ведь дал не спорить. Такую чушь городят Чуть не подрался Я там дядю оставил, председателем… Ну, верители полной безличности требуют ив этом самый смак находят Как бы только самим собой не быть, как бы всего менее на себя походить Это-то у них самым высочайшим прогрессом и считается. И хоть бы врали-то они по-своему, а то Послушайте, – робко перебила Пульхерия Александровна, но это только поддало жару Да вы что думаете – кричал Разумихин, еще более возвышая голос, – выдумаете, я зато, что они врут Вздор Я люблю, когда врут! Вранье есть единственная человеческая привилегия перед всеми организмами. Соврешь – до правды дойдешь Потому я и человек, что вру. Ни до одной правды не добирались, не соврав наперед раз четырнадцать, а может, и сто четырнадцать, а это почетно в своем роде ну, а мы и соврать- то своим умом не умеем Ты мне ври, да ври по-своему, и я тебя тогда поцелую. Соврать по-своему – ведь это почти лучше, чем правда по одному по-чужому; в первом случае ты человека во втором ты только что птица! Правда не уйдет, а жизнь-то заколотить можно примеры были. Ну, что мы теперь Все-то мы, все без исключения, по части науки, развития, мышления, изобретений, идеалов, желаний, либерализма, рассудка, опыта и всего, всего, всего, всего, всего, еще в первом предуготовительном классе гимназии сидим Понравилось чужим умом пробавляться – въелись Так ли Так ли я говорю – кричал Разумихин, потрясая и сжимая руки обеих дам, – так ли О боже мой, я не знаю, – проговорила бедная Пульхерия Александровна. – Так, так хоть я и не во всем с вами согласна, – серьезно прибавила Авдотья Романовна и тут же вскрикнула, до того больно на этот раз стиснул он ей руку Так Выговорите, так Ну так после этого вы вы – закричал он в восторге, – вы источник доброты, чистоты, разума и совершенства! Дайте вашу руку, дайте вы тоже дайте вашу, я хочу поцеловать ваши руки здесь, сейчас, на коленах! И он стал на колени середи тротуара, к счастью на этот раз пустынного Перестаньте, прошу вас, что выделаете вскричала встревоженная до крайности Пульхерия Александровна Встаньте, встаньте – смеялась и тревожилась тоже Дуня Низа что, прежде чем не дадите рук Вот таки довольно, и встали пойдемте Я несчастный олух, я вас недостоин, и пьян, и стыжусь… Любить я вас недостоин, но преклоняться пред вами – это обязанность каждого, если только он несовершенный скот Я и преклонился. – Вот и ваши нумера, и уж тем одним прав Родион, что давеча вашего Петра Петровича выгнал Как он смел вас в такие нумера поместить Это скандал Знаете ли, кого сюда пускают А ведь вы невеста Вы невеста, да? Ну так я вам скажу, что ваш жених подлец после этого Послушайте, господин Разумихин, вы забыли – начала было Пульхерия Александровна Да, да, вы правы, я забылся, стыжусь – спохватился Разумихин, но новы не можете на меня сердиться зато, что я так говорю Потому я искренно говорю, а не оттого, что гм это было бы подло одним словом, не оттого, что я в вас гм ну, таки быть, не надо, не скажу отчего, не смею. А мы все давеча поняли, как он вошел, что этот человек не нашего общества. Не потому, что он вошел завитой у парикмахера, не потому, что он свой ум спешил выставлять, а потому, что он соглядатай и спекулянт потому что он жид и фигляр, и это видно. Выдумаете, он умен? Нет, он дурак, дурак Ну, пара ли он вам О боже мой Видите, барыни, остановился он вдруг, уже поднимаясь на лестницу в нумера, – хоть они у меня там все пьяные, но зато все честные, и хоть мы и врем, потому ведь и я тоже вру, да довремся же, наконец, и до правды, потому что на благородной дороге стоим, а Петр Петрович не на благородной дороге стоит. Я хотя их сейчас и ругал ругательски, ноя ведь их всех уважаю даже Заметова хоть не уважаю, так люблю, потому – щенок Даже этого скота Зосимова, потому – честен и дело знает Но довольно, все сказано и прощено. Прощено Так ли Ну, пойдемте. Знаю я этот коридор, бывал вот тут, в третьем нумере, был скандал Ну, где вы здесь Который нумер? Восьмой? Ну, так на ночь запритесь, никого не пускайте. Через четверть часа ворочусь с известием, а потом еще через полчаса с Зосимовым, увидите! Прощайте, бегу Боже мой, Дунечка, что это будет – сказала Пульхерия Александровна, тревожно и пугливо обращаясь к дочери Успокойтесь, маменька, – отвечала Дуня, снимая с себя шляпку и мантильку, – нам сам бог послал этого господина, хоть они прямо с какой- то попойки. На него можно положиться, уверяю вас. И все, что он уже сделал для брата Ах, Дунечка, бог его знает, придет ли И как я могла решиться оставить Родю!.. И совсем, совсем не так воображала его найти Как он был суров, точно он нам не рад… Слезы показались на глазах ее Нет, это не так, маменька. Вы не вгляделись, вы все плакали. Он очень расстроен от большой болезни, – вот всему и причина Ах, эта болезнь Что-то будет, что-то будет И как он говорил с тобою, Дуня – сказала мать, робко заглядывая в глаза дочери, чтобы прочитать всю ее мысль и уже вполовину утешенная тем, что Дуня же и защищает Родю, а стало быть, простила его. – Я уверена, что он завтра одумается, – прибавила она, выпытывая до конца А я так уверена, что они завтра будет тоже говорить об этом, отрезала Авдотья Романовна и уж, конечно, это была загвоздка, потому что тут был пункт, о котором Пульхерия Александровна слишком боялась теперь заговаривать. Дуня подошла и поцеловала мать. Та крепко молча обняла ее. Затем села в тревожном ожидании возвращения Разумихина и робко стала следить за дочерью, которая, скрестив руки, и тоже в ожидании, стала ходить взад и вперед по комнате, раздумывая про себя. Такая ходьба из угла в угол, в раздумье, была обыкновенною привычкою Авдотьи Романовны, и мать всегда как-то боялась нарушать в такое время ее задумчивость. Разумихин, разумеется, был смешон с своею внезапною, спьяну загоревшеюся страстью к Авдотье Романовне но, посмотрев на Авдотью Романовну, особенно теперь, когда она ходила, скрестив руки, по комнате, грустная и задумчивая, может быть, многие извинили бы его, не говоря уже об эксцентрическом его состоянии. Авдотья Романовна была замечательно хороша собою – высокая, удивительно стройная, сильная, самоуверенная, что высказывалось во всяком жесте ее и что, впрочем, нисколько не отнимало у ее движений мягкости и грациозности. Лицом она была похожа на брата, но ее даже можно было назвать красавицей. Волосы у нее были темно-русые, немного светлей, чему брата глаза почти черные, сверкающие, гордые ив тоже время иногда, минутами, необыкновенно добрые. Она была бледна, ноне болезненно бледна лицо ее сияло свежестью и здоровьем. Роту ней был немного мал, нижняя же губка, свежая и алая, чуть-чуть выдавалась вперед, вместе с подбородком, единственная неправильность в этом прекрасном лице, но придававшая ему особенную характерность и, между прочим, как будто надменность. Выражение лица ее всегда было более серьезное, чем веселое, вдумчивое; зато как же шла улыбка к этому лицу, как же шелк ней смех, веселый, молодой, беззаветный Понятно, что горячий, откровенный, простоватый, честный, сильный, как богатырь, и пьяный Разумихин, никогда не видавший ничего подобного, с первого взгляда потерял голову. К тому же случай, как нарочно, в первый раз показал ему Дуню в прекрасный момент любви и радости свидания с братом. Он видел потом, как дрогнула у ней в негодовании нижняя губка в ответ на дерзкие и неблагодарно-жестокие приказания брата, – и не мог устоять. Он, впрочем, правду сказал, когда проврался давеча спьяну на лестнице, что эксцентрическая хозяйка Раскольникова, Прасковья Павловна, приревнует его не только к Авдотье Романовне, но, пожалуй, и к самой Пульхерии Александровне. Несмотря на то, что Пульхерии Александровне было уже сорок три года, лицо ее все еще сохраняло в себе остатки прежней красоты, и к тому же она казалась гораздо моложе своих лет, что бывает почти всегда с женщинами, сохранившими ясность духа, свежесть впечатлений и честный, чистый жар сердца до старости. Скажем в скобках, что сохранить все это есть единственное средство не потерять красоты своей даже в старости. Волосы ее уже начинали седеть и редеть, маленькие лучистые морщинки уже давно появились около глаз, щеки впали и высохли от заботы и горя, и все-таки это лицо было прекрасно. Это был портрет Дунечкинова лица, только двадцать лет спустя, да кроме еще выражения нижней губки, которая у ней не выдавалась вперед. Пульхерия Александровна была чувствительна, впрочем не до приторности, робка и уступчива, но до известной черты она многое могла уступить, на многое могла согласиться, даже из того, что противоречило ее убеждению, но всегда была такая черта честности, правили крайних убеждений, за которую никакие обстоятельства не могли заставить ее переступить. Ровно через двадцать минут по уходе Разумихина раздались два негромкие, но поспешные удара в дверь он воротился Не войду, некогда – заторопился он, когда отворили дверь, – спит вовсю ивановскую, отлично, спокойно, и дай бог, чтобы часов десять проспал. У него Настасья велел не выходить до меня. Теперь притащу Зосимова, он вам отрапортует, а затем ивы на боковую изморились, я вижу, донельзя. И он пустился от них по коридору Какой расторопный и преданный молодой человек – воскликнула чрезвычайно обрадованная Пульхерия Александровна Кажется, славная личность – с некоторым жаром ответила Авдотья Романовна, начиная опять ходить взад и вперед по комнате. Почти через час раздались шаги в коридоре и другой стук в дверь. Обе женщины ждали, на этот раз вполне веруя обещанию Разумихина; и действительно, он успел притащить Зосимова. Зосимов тотчас же согласился бросить пир и идти посмотреть на Раскольникова, но к дамам пошел нехотя и с большою недоверчивостью, не доверяя пьяному Разумихину. Но самолюбие его было тотчас же успокоено и даже польщено он понял, что его действительно ждали, как оракула. Он просидел ровно десять минут и совершенно успел убедить и успокоить Пульхерию Александровну. Говорил он с необыкновенным участием, но сдержанно и как-то усиленно серьезно, совершенно как двадцатисемилетний доктор на важной консультации, и ни единым словом не уклонился от предмета и не обнаружил ни малейшего желания войти в более личные и частные отношения с обеими дамами. Заметив еще при входе, как ослепительно хороша собою Авдотья Романовна, он тотчас же постарался даже не примечать ее вовсе, вовсе время визита, и обращался единственно к Пульхерии Александровне. Все это доставляло ему чрезвычайное внутреннее удовлетворение. Собственно о больном он выразился, что находит его в настоящую минуту в весьма удовлетворительном состоянии. По наблюдениям же его, болезнь пациента, кроме дурной материальной обстановки последних месяцев жизни, имеет еще некоторые нравственные причины, есть, так сказать, продукт многих сложных нравственных и материальных влияний, тревог, опасений, забот, некоторых идей и прочего. Заметив вскользь, что Авдотья Романовна стала особенно внимательно вслушиваться, Зосимов несколько более распространился на эту тему. На тревожный же и робкий вопрос Пульхерии Александровны, насчет будто бы некоторых подозрений в помешательстве, он отвечал с спокойною и откровенною усмешкой, что слова его слишком преувеличены что, конечно, в больном заметна какая-то неподвижная мысль, что-то обличающее мономанию, – так как он, Зосимов, особенно следит теперь за этим чрезвычайно интересным отделом медицины, – но ведь надо же вспомнить, что почти вплоть до сегодня больной был в бреду, и и, конечно, приезд родных его укрепит, рассеет и подействует спасительно, – если только можно будет избегнуть новых особенных потрясений, прибавил он значительно. Затем встал, солидно и радушно откланялся, сопровождаемый благословениями, горячею благодарностью, мольбами и даже протянувшеюся к нему для пожатия, без его искания, ручкой Авдотьи Романовны, и вышел чрезвычайно довольный своим посещением и еще более самим собою А говорить будем завтра ложитесь, сейчас, непременно – скрепил Разумихин, уходя с Зосимовым. – Завтра, как можно раньше, я у вас с рапортом Однако какая восхитительная девочка эта Авдотья Романовна заметил Зосимов, чуть не облизываясь, когда оба вышли на улицу Восхитительная Ты сказал восхитительная – заревел Разумихин и вдруг бросился на Зосимова и схватил егоза горло. – Если ты когда-нибудь осмелишься Понимаешь Понимаешь – кричал он, потрясая егоза воротники прижав к стене, – слышал Да пусти, пьяный черт – отбивался Зосимов и потом, когда уже тот его выпустил, посмотрел на него пристально и вдруг покатился со смеху. Разумихин стоял передним, опустив руки, в мрачном и серьезном раздумье Разумеется, я осел, – проговорил он, мрачный, как туча, – но ведь… и ты тоже Ну нет, брат, совсем не тоже. Я о глупостях не мечтаю. Они пошли молча, и, только подходя к квартире Раскольникова, Разумихин, сильно озабоченный, прервал молчание Слушай, – сказал он Зосимову, – ты малый славный, ноты, кроме всех твоих скверных качеств, еще и потаскун, это я знаю, да еще из грязных. Ты нервная, слабая дрянь, ты блажной, ты зажирели нив чем себе отказать не можешь, – а это уж я называю грязью, потому что прямо доводит до грязи. Ты до того себя разнежил, что, признаюсь, я всего менее понимаю, как ты можешь быть при всем этом хорошими даже самоотверженным лекарем. На перине спит (доктор-то!), а по ночам встает для больного Года через три ты уж не будешь вставать для больного Ну да, черт, не в том дело, а вот в чем ты сегодня в хозяйкиной квартире ночуешь (насилу уговорил ее, а я в кухне вот вам случай познакомиться покороче Не то, что ты думаешь Тут, брат, и тени этого нет Да я вовсе и не думаю Тут, брат, стыдливость, молчаливость, застенчивость, целомудрие ожесточенное, и при всем этом – вздохи, и тает, как воск, таки тает Избавь ты меня от нее, ради всех чертей в мире Преавенантненькая!.. Заслужу, головой заслужу! Зосимов захохотал пуще прежнего Ишь тебя разобрало Да зачем мне ее Уверяю, заботы немного, только говори бурду, какую хочешь, только подле сядь и говори. К тому же ты доктор, начни лечить от чего-нибудь. Клянусь, не раскаешься. У ней клавикорды стоят я ведь, ты знаешь, бренчу маленько у меня там одна песенка есть, русская, настоящая Зальюсь слезьми горючими Она настоящие любит, – ну, с песенки и началось; а ведь тына фортепианах-то виртуоз, мэтр, Рубинштейн… Уверяю, не раскаешься Да что ты ей, обещаний каких надавал, что ли Подписку по форме? Жениться обещал, может быть Ничего, ничего, ровно ничего этого нет Да она и не такая совсем; к ней было Чебаров… – Ну, так брось ее Да нельзя так бросить Да почему же нельзя Ну да, как-то так нельзя, да и только Тут, брат, втягивающее начало есть Так зачем же ты ее завлекал Да я вовсе не завлекал, я, может, даже сам завлечен, по глупости моей, а ей решительно все равно будет, ты или я, только бы подле кто- нибудь сидели вздыхал. Тут, брат Не могу я это тебе выразить, тут, – ну вот ты математику знаешь хорошо, и теперь еще занимаешься, я знаю ну, начни проходить ей интегральное исчисление, ей-богу не шучу, серьезно говорю, ей решительно все равно будет она будет на тебя смотреть и вздыхать, итак целый год сряду. Я ей, между прочим, очень долго, дня два сряду, про прусскую палату господ говорил (потому что о чем же с ней говорить, – только вздыхала да прела О любви только не заговаривай, застенчива до судорог, – но и вид показывай, что отойти не можешь, ну, и довольно. Комфортно ужасно совершенно как дома, – читай, сиди, лежи, пиши… Поцеловать даже можно с осторожностью Дана что мне она – Эх, не могу я тебе разъяснить никак Видишь вы оба совершенно друг к другу подходите Я и прежде о тебе думал Ведь ты кончишь же этим Так не всели тебе равно – раньше или позже Тут, брат, этакое перинное начало лежит, – эх да и не одно перинное Тут втягивает тут конец свету, якорь, тихое пристанище, пуп земли, трехрыбное основание мира, эссенция блинов, жирных кулебяк, вечернего самовара, тихих воздыханий и теплых кацавеек, натопленных лежанок, – ну, вот точно ты умер, авто же время и жив, обе выгоды разом Ну, брат, черт, заврался, пора спать Слушай я ночью иногда просыпаюсь, ну, исхожу к нему посмотреть. Только ничего, вздор, все хорошо. Не тревожься и ты особенно, а если хочешь, сходи тоже разик. Но чуть что приметишь, бред, например, али жар, али что, тотчас же разбуди меня. Впрочем, быть не может |