Готовая работа Гришковец 22.05.2020. Поэтика трехкомпонентного микроцикла Планка Евгения Гришковца. Содержание
 Скачать 101.21 Kb.
|
Другие. Три рассказа из жизни юного морякаДля анализа нами выбран рассказ Гришковца "Другие". В нём он рассказывал о своей службе в Морфлоте. Обо всех тяготах и радостях службы. Он разделяет свою жизнь на две части: до армии, после неё и в армии. В Морфлоте он стал "иным, то есть тело его, внутри не он, а до армейской жизни и после это он". Служа на флоте, Гришковец понимает, что есть другие люди: " Я помню, как обнаружил, что есть другие. Помню, как случилось это, столь, казалось бы, очевидное открытие. Мне открылось, что все люди другие. Не такие же, как я, а другие. Все! И мир не населён мною Размножённым на миллиарды людей. Все другие люди они совершенно другие, а я другой для них. Вот так! Я помню, как это открылось мне, как я был ошеломлён и как в первый раз стал всматриваться в людей, даже хорошо мне знакомых, после этого открытия". То, что их приравняли всех на флоте и повлияло на такую точку зрения. Сам рассказ состоит из трёх частей: Другие; Встреча с мудростью; Последний праздник; Они написаны крайне необычно. Автор перескакивает с темы на тему, в точности как в разговорной речи. Встречается множество повторов и чтобы передать, жизнь военного корабля, его экипажа без слов, которые раньше были не печатными, не обошлось. Первая часть начинается с определения Гришковцом смеха. Он приходит к выводу, что вдоволь посмеяться можно только с другими людьми, а не с собой, даже "размноженным". Далее он рассказывает о своём пути на поезде в место службы (Морфлот). Как прекрасно выглядели те два матроса (будто со старой киноленты), сопровождавшие их до места службы, и, как они потерялись среди остальных матросов после прибытия. Герой думает, что самыми тяжёлыми будут только пол года в "учебке", а дальше будет лёгкая и весёлая жизнь. Он попадает на "Русский остров", которым так пугали те два, сопровождавших, матроса. В этой части произведения герой проходит мужание. Бесспорно, оно происходит с каждым и одним из способов осознания себя мужчиной, взрослым является армия. Во второй главе упоминается боцман, которого все боялись и уважали. У него была фамилия Хомовский. У Хомовского было два любимца: герой и Джамал Беридзе, который очень плохо говорил по-русски, выделялся огромной физической силой и такой же ленью. Здесь герой понимает величие мудрости: " В тот момент передо мной открылось величие мудрости, которая была растворена в мире, но не являлось мне так явно. Я понял тогда, что мудрость присутствует всегда и везде, только она растворена и не бросается в глаза. Но именно она сообщает регулярные и повторяющиеся движения всему-всему". В третьей главе рассказывается о последнем празднике Дне Рождения героя. Герой его ждал, затаившись и надеясь… Ему удалось накопить денег со своего крошечного довольствия. Было принято угощать на день рождения своих ближайших сослуживцев и накрывать стол на вечерний чай для своей боевой части. Идея данной части: мужание юноши. Бесспорно, оно происходит с каждым и одним из способов осознания себя мужчиной, взрослым является армия. Способы выражения: множество повторений, что приближает рассказ к разговору, использование жаргона, для большей передачи обстановки, разорванный сюжет, простота выражения мысли. Смех Гришковца грустный, так как в каждой жизненной (смешной) ситуации он старается увидеть смысл, а не просто обличить ради смеха. Это можно увидеть, проанализировав сцену с яблоком. Гришковец рассказывает как обычный человек, а заставляет задуматься о многом (Только ли армия помогает стать мужчиной? Каково ощущение последнего праздника? Что такое мудрость и как её "увидеть"?...). Его рассказы напоминают миниатюры Зощенко. В этом традиция, а своеобразие в том, что он сам пишет тексты, изготавливает декорации, ставит и играет спектакли. Гришковец прославился прежде всего как провозвестник «новой искренности» и обладатель очень серьезной и доверительной интонации, с которой можно по-новому описывать общеизвестные вещи: утро ребенка перед школою или впечатления вагонного пассажира. Инерция этой интонации ощущалась и в «Реках», и в «Рубашке». В «Планке» она почти иссякла: в большинстве рассказов повествование идет от третьего лица. И только в открывающем книжку триптихе «Другие: три рассказа из жизни юного военного моряка» рассказчик тот же и прием знакомый — простодушный повествователь в зеркале понтов, в обоих значениях этого последнего словечка. Впрочем, и здесь, как явствует уже из названия, героя интересует не столько он сам, сколько прочие действующие лица: подробностей из флотского быта здесь гораздо больше, чем в драматических монологах Гришковца на ту же тему. «Других» в этом отношении можно даже сравнить с известными повестями Александра Покровского из жизни подводников; но там повествователь растворялся в своей среде, как шипучий аспирин, и вовсе не склонен был подчеркивать свою непоправимую чужеродность. Изменилась и тональность повествования. «Другие» сильно напоминают — что бы вы думали? — советскую детскую прозу вроде Льва Кассиля или Аркадия Гайдара. Дружба народов, оптимистическое мироощущение, теплота тона, искреннее отчаяние по ничтожным поводам — и дальний грозовой фон: враждебное окружение постоянно присутствует, но упрятано в подтекст. Все это относится к лучшим и наиболее лирическим страницам книжки. Есть в ней и менее удачные места, которые еще откровеннее обнажают свое происхождение. «Но в феврале часто идет снег, особенно на Дальнем Востоке. Как же трудно убирать снег на корабле! Как сложно его вычищать из уголков, щелей и прочих бесчисленных деталей, из которых состоит боевой корабль!» Эта густая задушевность и несколько натужная эмоциональность, рука об руку с небрежностью письма («уголки и щели» оказываются деталями боевого судна), — стилевая примета социалистического реализма вообще. Так писал, например, Семен Бабаевский, автор бессмертного романа «Кавалер Золотой Звезды»: «Нет, нет, это было не море! Как же можно сравнить эту светлозеленую, с золотистым оттенком гладь с морем? Да это же было царство колосьев, вставших над землей такой густой щетиной остюков, что по ним можно было ходить, как по натянутому парусу!» Другие рассказы в книжке написаны в манере добротной позднесоветской прозы, с обстоятельным психологизмом и тщательно прописанными типажами. Молодой специалист, на котором приятели воду возят, а он никому не в силах отказать. Молодой провинциал, рвущийся душою в Москву, в Москву. Немолодой провинциал, мужик крутого замеса, вполне успешный, который попадает в столицу, влюбляется в актрису и не знает, что теперь делать… Такую прозу, очень достоверную, но несколько старомодную, писали, например, Нилин или Тендряков. Или Солженицын, в поздних «двучастных рассказах» старательно коллекционировавший типы, нарождающиеся в 90-х33. Впрочем, Гришковец в недавнем интервью утверждал, что Солженицына не читал. Но речь ведь не о конкретных влияниях, но об общей традиции и даже генеральной линии, в некотором роде возвращении мейнстрима. Да хоть бы и прямых влияниях — ничего зазорного тут нет: все вышеперечисленные были вполне почтенные авторы, а Гайдар так и вовсе, на мой вкус, блестящий писатель. Хотелось подчеркнуть, что пресловутая «новая искренность» проистекает порою из очень известных источников. Но Гришковец, безусловно, наполняет ее уникальным личным содержанием, в особенности на сцене. |