Изменение социальной структуры стран Запада. 19.5 Социальная структура западного общества (Пономарев). Пономарев М. В. Эволюция социальной структуры западного общества в хх в. Классовая структура индустриального общества. Западная цивилизация вступила в хх столетие в роли триумфатора, увлекаемая иллюзией окончательной
 Скачать 253.5 Kb.
|
|
Пономарев М.В. Эволюция социальной структуры западного общества в ХХ в. Классовая структура индустриального общества. Западная цивилизация вступила в ХХ столетие в роли триумфатора, увлекаемая иллюзией «окончательной» победы над природой, ощущением собственной необыкновенной мощи, чувством превосходства над предыдущими поколениями. Однако эта эйфория скрывала несоразмерность растущих технических возможностей человека и его психологических, нравственных потенций, противоречивость рационализации и секуляризации общественного сознания. Идеал раскрепощенной, независимой личности, обладающей правом на свободный поступок, торжествующей над мощью природы и стихией случая, стал характерным «портретом эпохи». Но, в действительности, индустриальная общественная модель формировала совершенно иной тип мышления и поведения. Любые элементы производственной культуры, правовых и политических отношений начинали рассматриваться не с точки зрения их «высшего» предназначения или «внутреннего» смысла, а лишь их утилитарной целесообразности, в контексте прямых функций. Техногенная цивилизация востребовала и самого человека лишь как носителя суммы определенных качеств и навыков, призванного выполнять соответствующие функции в рамках общественного механизма. Функционализм быстро вытеснял органическое, целостное восприятие личности. Пытаясь осмыслить этот феномен, немецкий философ Фридрих Юнгер справедливо отмечал: «Ничто так точно не характеризует функциональное мышление, как полная безликость. Оно представляет собой характерное явление мира, развивающегося в сторону безликости и безòбразности, в котором отношения стремятся к автономному существованию. Поэтому в функциональном мышлении заключена та сила, которая успешнее всего способствует продвижению и распространению автоматизма. За ним кроется агрессивная хватка, беспощадность которой мало кто осознает в полной мере. Это одно из самых холодных измышлений рационального ума. Весь функционализм насквозь инструментален, это мышление – инструмент, применяемый для воздействия на человека. Ведь мыслить функционально означает не что иное, как стремиться подчинить человека системе функций, превратить его самого в систему функций». Закрепление функционального стиля мышления и социального взаимодействия вело к тому, что правовой и социальный статус человека, его самоощущение, мотивы и ценности приобретали все более формальный, надличностный характер. Впервые в истории человечества западная духовная традиция пришла к четкой диверсификации категорий «истины», «справедливости» и «красоты», породив противоестественную дисциплинарную замкнутость науки, этики и эстетики. Само социальное пространство человеческой жизни раскололось на публичную и частную сферы, «работу» и «отдых». Статусная идентификация индивида все больше зависела от его вовлеченности именно в публичную, производственную системы отношений, тогда как его личностные, ценностные устремления оказывались второстепенным, малозначимым дополнением к общественной роли. Такая двойственность порождала устойчивое ощущение изоляции, одиночества, отчуждения. Понятие «отчуждение» стало одним из центральных для европейской философии XIX в. При существенных разночтениях в его трактовке К.Маркс, С.Кьеркегор, Ф.Ницше, Г.Лебон, Г.Тард были едины в понимании отчуждения как крайней формы социального перерождения человека, потери им своей родовой сущности. Отчуждение вело к восприятию мира в качестве противостоящей враждебной среды и деформировало всю систему социализации личности. Не случайно, что философско-мировоззренческие искания на рубеже XIX-XX вв. приобрели характерное название «заката Европы», или «кризиса европейского пессимизма». Пессимистическое провозглашение самоутраты человека в условиях индустриального общества и грядущего апокалипсиса западной цивилизации оказались не беспочвенными, но преувеличенными. В действительности формализация мышления человека и всей системы социального взаимодействия вела к складыванию весьма стройной и по-своему очень прочной модели стратификации (социальной дифференциации) общества. Формирование групповой идентичности оказалось в прямой зависимости от отношения индивидов к средствам производства и их роли в общественном воспроизводстве. К концу XIX в. этот классовый принцип уже приобрел самодовлеющее значение и превратил социальную структуру западного общества в достаточно точный аналог индустриальной экономической иерархии с характерным для нее типом трудовых отношений и структурой собственности. Традиционные сословно-корпоративные механизмы социальной идентификации, интеграции, адаптации, теряли прежнюю силу. Потребительские стандарты и культурные предпочтения, образ жизни, уровень образования, профессиональная специализация, конфессиональная и этническая принадлежность, понятие престижа и прочие критерии статусной групповой идентичности оказывались вторичными по отношению к классовой принадлежности. В итоге индустриальная модель стратификации привела к образованию пирамидальной социальной структуры, один полюс которой образовала буржуазно-аристократическая элита, а другой – пролетарские слои населения. Важнейшей причиной усиления классовых форм социальной стратификации на рубеже XIX-ХХ вв. стали и изменения во внутренней иерархии самих классов. В этот период заметно ускоряется консолидация класса буржуазии. Процесс монополизации, развитие новейших форм ассоциированного банковского капитала привели к ослаблению средней и мелкой предпринимательской буржуазии, стиранию отраслевых отличий буржуазных групп, формированию внутриклассовой олигополической элиты. Продолжался и процесс сближения буржуазных слоев со старой родовой аристократией, унификация жизненных стандартов и поведенческих стереотипов высших социальных групп, их идеологических ориентиров и духовной культуры. Все это создавало предпосылки образования единой социальной элиты, консолидации всех имущих слоев как целостного класса, обладающего общими экономическими интересами и претендующего на политическое главенство в обществе. В структуре рабочего класса на рубеже XIX-XX вв. также произошли значительные перемены. Из люмпенизированного аморфного слоя городской «трудовой бедноты» с недифференцированными доходами, низкой квалификацией и заработной платой, позволявшей лишь поддерживать физическое существование, рабочий класс превратился в мощную социальную группу, способную выработать собственные мировоззренческие ценности и организованно бороться за свои права. Технологическое обновление производства, внедрение конвейерной системы привело к оптимизации труда рабочих и повысило требования к их квалификации. Значительно повысился сам спрос на рабочую силу. В то же время расширение фабрично-заводского законодательства, практика коллективных договоров, рост профсоюзного движения (только за полтора десятилетия перед Первой мировой войной – в 3-7 раз) позволили рабочим значительно улучшить условия труда, организованно бороться за повышение заработной платы и даже добиться сокращения рабочего времени. В 1890-1910 гг. в ведущих странах Запада средняя продолжительность рабочей недели сократилась на 10-15%. После Первой мировой войны происходит постепенный переход к 8-часовому рабочему дню и 48-часовой рабочей неделе, появляется практика оплачиваемых отпусков для некоторых категорий рабочих. В результате прежний революционно настроенный пролетариат, отличавшийся негативным отношением к своему социальному статусу, превращался в востребованный обществом класс наемных работников физического труда, заинтересованный в сохранении и улучшении своего социального и экономического положения. Индустриальная модель стратификации, превратившая буржуазию и рабочий класс в базовые социальные группы общества, привела к заметному численному сокращению и снижению общественной роли традиционных средних слоев – крестьянства, ремесленников, мелких торговцев. Развитие монополистического капитализма окончательно подорвало экономические основы существования этих групп. Вместе с тем уже в первые десятилетия ХХ в. начался стремительный рост рыночного спроса на лиц наемного нефизического труда. С этого времени категория служащих становится основой городских средних слоев. По сравнению с рабочими служащие обладали рядом преимуществ: более устойчивым спросом на рынке труда (в силу квалификации и образовательного уровня), меньшей продолжительностью рабочего времени, системой льгот, в том числе оплачиваемых отпусков, пенсий, пособий, относительной свободой в организации труда. Однако они уступали рабочим по организованности в защите своих интересов. Постепенно сокращался и разрыв в уровне оплаты труда. Так, например, в США в начале ХХ в. заработная плата рабочих была меньше, чем у служащих, в 2,5 раза, а к концу 1920-х гг. – только в 1,8 раз. Невысока еще была и внутренняя дифференциация служащих по уровню доходов и социально-производственному статусу. Как и рабочий класс, этот социальный слой был пока интегрирован в индустриальную производственную систему в качестве массовой наемной рабочей силы. В то же время в составе городского населения начинался постепенный рост так называемого «нового среднего класса», который заметно отличался не только привилегированным имущественным положением и значительным общественным влиянием, но и внутренней статусной дифференцированностью. В 1920-х гг. к нему относили себя уже около 10% населения промышленно развитых стран. Это были, главным образом, юристы, врачи, преподаватели, а также растущий слой «белых воротничков» (высококвалифицированные инженеры, банковские клерки, служащие частных кампаний и государственной администрации). Значительную эволюцию претерпели в этот период сельские слои населения. Крестьянство оказалось в чрезвычайно сложном положении к концу XIX в. В результате глубоких преобразований в агарном секторе, произошедших в эпоху промышленного переворота, общий объем сельскохозяйственной продукции существенно вырос. Развитие мировой транспортной системы способствовало организации широкого экспорта продовольствия из регионов, где его производство было наиболее рентабельным (американское и русское зерно, новозеландская говядина и т.д.). Это вызвало драматическое падение цен на сельскохозяйственную продукцию и начало многолетней стагнации аграрного сектора в европейских странах. Выход из кризиса мог быть найден только в коренной перестройке всей системы сельскохозяйственного производства, что в свою очередь было сопряжено с радикальными социальными изменениями. На смену традиционному крестьянству постепенно приходит фермерство. Процесс фермеризации сохранял семейное хозяйство в качестве основной единицы сельскохозяйственного производства. Однако его техническая и технологическая база существенно менялась – происходила механизация труда, внедрение новейшей агротехнологии. Через систему кредита фермерское хозяйство оказывалось связанным с общей структурой межотраслевого финансово-инвестиционного рынка. Организация централизованного снабжения и сбыта, развитие кооперации формируют новую систему агробизнеса. Тем самым значительно повышалась общая производительность сельскохозяйственного труда, освобождалось значительное количество рабочей силы. Это приводило к новому и самому значительному витку урбанизации, массовому оттоку населения в города. Существенно менялась демографическую модель воспроизводства сельского населения – на смену патриархальным многодетным крестьянским семьям, состоящим из нескольких поколений, приходили «малые» фермерские, включавшие, как правило, супружескую пару и несовершеннолетних детей. Все это позволяло фермерскому слою достаточно органично интегрироваться как в производственную систему, так и в социальную структуру индустриального общества. Институт семейных отношений достаточно чутко реагировал на укрепление классовой социальной структуры общества. Уже в конце XIX в. доминирующими культурно-демографическими моделями стали так называемые «буржуазная семья» и «пролетарская семья». Буржуазная семья, как малая социальная группа, была ориентирована на воспроизводство предпринимательской мотивации и психологии, аккумулирование «семейного капитала» и блокирование чрезмерного непроизводственного потребления с помощью моральных ограничений (Макс Вебер емко охарактеризовал этот тип социальной мотивации как «протестантскую этику», хотя к началу Новейшего времени подобное поведение уже окончательно утратило конфессиональные корни). Образ жизни пролетарской семьи определялся характером психологической и физической нагрузки лиц наемного труда, способами и размерами его оплаты. В обоих случаях быстро утрачивался патриархальный стиль внутрисемейных отношений. Главенствующее положение в семье все чаще занимал индивид, обладающий в силу рода своих занятий наиболее четким и устойчивым классовым, профессиональным статусом. В целом, социальное положение семьи все больше зависело от профессиональной занятости ее членов, а не от этнической принадлежности, вероисповедания или иных социокультурных факторов. Уже в первой трети ХХ в. все эти тенденции спровоцировали обострение межпоколенных отношений – в условиях быстрой модернизации общественного производства молодежь получала дополнительные возможности для достижения социального успеха и все в меньшей степени зависела от социального статуса родителей. Огромное значение имело и массовое вовлечение женщин в общественное производство. Оно началось на фоне Первой мировой войны и продолжилось в дальнейшем. По мере приобретения женщинами равноправного профессионального статуса складывались предпосылки для гендерного «выравнивания» внутрисемейных отношений. Именно в это период возникает феминизм, представлявший собой радикальную реакцию на распад традиционной структуры семейно-половых социальных ролей. Итак, социальная структура, сложившаяся в индустриальном обществе, носила ярко выраженный биполярный характер. На фоне сокращения численности и общественной значимости средних слоев лицом к лицу оставались два основных класса – буржуазия и наемные работники. Неизбежное в такой ситуации противостояние «имущих» и «неимущих» стало причиной острейшего общественного конфликта на рубеже XIX-XX вв. и привело к расколу мира на противоборствующие общественные системы. Особую остроту этим процессам придал и внутренний раскол западной цивилизации на «эшелоны модернизации». Социальные конфликты в условиях «догоняющего развития». Ускоренная модернизация, форсируемая «сверху» с помощью реформ, оказала крайне негативное воздействие на социальную структуру общества. Насильственная, искусственная ломка экономического механизма подрывала положение многочисленных традиционных средних слоев. Росло количество людей, не востребованных обществом, лишенных перспектив на будущее. Увеличение численности буржуазии и промышленного пролетариата не могло создать достаточный противовес этой негативно настроенной среде. Городская и сельская буржуазия в странах «второго эшелона» еще не имела достаточной экономической мощи и социальной солидарности, чтобы претендовать на роль бесспорно доминирующего класса. В составе общественной элиты по-прежнему сохранялись сословные (дворянство, духовенство) и корпоративные (чиновничество, офицерство) группы, обладающие собственными статусными отличиями и политическими притязаниями. Рабочий класс, напротив, был минимально дифференцирован и представлял собой классический пролетариат индустриальной эпохи. Широкая практика экономии на социальных издержках производства, отсутствие или ограниченность фабричного законодательства чрезвычайно ужесточали эксплуатацию наемной рабочей силы, способствовали политизации профсоюзного движения. Пролетариат в таких условиях оставался революционным классом, сохранял негативное отношение к собственному социальному статусу. В чрезвычайно сложном положении в условиях «ускоренной модернизации» оказалась интеллигенция. Она была вынуждена приспосабливаться к стремительному изменению социально-экономической модели, появлению новых стандартов социального поведения, что противоречило роли интеллигенции как хранителя традиционных ценностных ориентиров, морально-этических принципов, конфессиональной культуры. Быстро росла экономическая и политическая зависимость интеллигенции от основных индустриальных классов, что превращало ее в «прослойку» классового общества, выполняющую «обслуживающие» функции. Обострение антагонистической классовой борьбы в странах «второго эшелона» происходило на фоне зарождения еще одного глубочайшего общественного конфликта. В основе его лежали причины не только экономического, но и психологического характера. Растянувшаяся на десятилетия ускоренная модернизация представляла собой радикальный слом традиционного общества, идеалами которого являлись стабильность, традиции, спокойствие, неприятие новаций. На смену им должны были прийти мобильность, предприимчивость, психологическая гибкость. Происходил насильственный разрыв привычных социальных отношений. Рушился понятный и знакомый мир, а новый нес вместе со свободой жесткую социальную конкуренцию, необходимость постоянного выбора, борьбы за существование. Под угрозой оказался привычный уклад жизни сотен тысяч людей, не готовых к происходящим преобразованиям. Даже представители тех социальных групп, которые были востребованы индустриальной системой, долгое время испытывали дискомфорт и психологическую нервозность, возникавшие при быстрых изменениях условий жизни. Результатом становилась массовая маргинализация общества. Понятие «маргинальность» (от лат. «marginalis» – находящийся на краю) характеризует одну из наиболее тяжелых форм кризиса идентичности. Маргинальные реакции порождаются ценностным и ролевым дуализмом, возникающим при переходе в новую социальную среду. Приобретаемый социальный статус или образ жизни вступает в противоречие с внутренними установками, привычными стереотипами и идеалами. В этой ситуации появляется устойчивое ощущение тревоги, неуверенности, беспомощности. Маргинальность, возникающая в условиях ускоренной модернизации, провоцирует в человеке особенно острые переживания собственной «неприкаянности». Болезненно воспринимается необходимость нести личную ответственность за собственную судьбу, включаться в жесткую конкуренцию, отказываться от устоявшихся и казалось бы бесспорных представлений. Свобода, не выстраданная и завоеванная, а приобретенная в результате распада предыдущей социальной системы, ассоциируется для маргинала с одиночеством, изоляцией, порождает растерянность и разочарование. Социальная мобильность, индивидуальная успешность, состязательный стиль жизни отторгаются как явления этически нелегитимные, «бездуховные», разрушительные по своей природе. По определению Т.Адорно и Э.Фромма, маргинализированный человек приобретает черты «авторитарной личности» – его мировосприятие базируется на основе категорий «силы» и «бессилия». «Сила» привлекает маргинала не идеями, которые она утверждает, а в качестве фактора стабильности и спокойствия. «Бессилие» вызывает презрение и агрессию, позволяющие компенсировать неуверенность в собственных силах и разнообразные фобии. Маргиналы оказываются склонны к полному нигилизму, будучи уверенными в том, что жизнь подчиняется и определяется внешними, сторонними силами. Но они способны и на глубокую веру, преданное служение «высшим» идеям и идеалам. Так рождается феномен «невостребованной свободы», а точнее, поиска иной, «настоящей свободы», связанной с идеалами равенства и справедливости, спокойного труда без страха за будущее, свободы, основанной не на возможности спонтанного, индивидуального выбора, а на коллективных усилиях по достижению общих, «высших» целей. Маргинальная масса начинает испытывать острую потребность в сильном «Мы», в бесспорной и абсолютно значимой коллективной идентичности. Масса оказывается чрезвычайно восприимчива к идеалам национальной и конфессиональной общности, выраженным в самой жесткой, экстремистской форме. В качестве источника социальной напряженности начинают рассматриваться некие «внешние силы». Наличие мифического образа «врага» избавляет от необходимости анализировать реальное положение вещей, менять собственное поведение – важно «устоять», «преодолеть», проявить несгибаемость, сохранить «верность заветам». Распространение националистического шовинизма, конфессиональных предрассудков или классовых предубеждений становится неизбежным результатом подобных настроений. В действительности увлеченность маргинальной массы этнонациональными или конфессиональными идеалами оказывается поверхностной. Маргинальность не может стать основой для подлинного возрождения национального духа или религиозных традиций. Для массы необходим «абсолютный враг» – практически безличный, хотя и способный персонифицироваться в образах тех или иных народов, стран или даже отдельных политических деятелей. Облик «врага» формируется как эклектичная мозаика, но, в конечном счете, воспринимается как тотальное воплощение зла, опасности, агрессии. Не случайно, регионы «догоняющего развития» оказались захлестнуты волной этнических, конфессиональных и классовых конфликтов. Их реальные основы совершенно не соответствовали нарастающему уровню конфликтности. Взаимные недоверие и нетерпимость, дефицит сотрудничества, враждебность, основанные на нежелании понять и принять иную позицию, иной образ жизни, оказались способны в кратчайшие сроки взорвать многонациональную государственность, вызвать чудовищные проявления жестокости по отношению к недавним соседям, спровоцировать острейшие межгосударственные и международные конфликты. На волне этих событий произошло формирование тоталитарных режимов. Тоталитаризм во многом стал порождением социального «заказа» маргинальной массы. Тоталитарная идеология воплотила столь необходимые для массы «великие идеи» и «великие цели». Пропаганда национальной исключительности и величия находила самую благодатную почву в умах людей, разочарованных и потерянных в собственной жизни. Образ «сильного государства» обеспечивал для маргиналов ощущение стабильности, защищенности. Степень маргинализации общества во многом предопределяла специфику тоталитарных режимов. В Италии, Австрии, Испании, Португалии, Франции (на фоне военного поражения в годы Второй мировой войны) сформировались режимы, позиционировавшие себя в качестве «народных», «истинно демократических». Их действия были сопряжены с попытками создать сословно-корпоративную модель общества, закрепить принципы надклассовой солидарности, создать вокруг личности замкнутое социальное пространство. В качестве особой корпорации рассматривался и сам народ. Так, например, в итальянской «Хартии труда» утверждалось: «Нация является организмом, цели, жизнь и средство действия которого превышают силой и длительностью цели жизнь и средство действия составляющих этот организм отдельных лиц и их групп». Труд во имя нации и политическая лояльность к общенародным интересам, воплощенным в воле государства, провозглашались долгом каждого человека. Опыт корпоративного общественного строительства был обобщен французским коллаборационистским режимом. Правительство Ф.Петена провозгласило своей целью осуществление национальной революции. Ключевым компонентом «нового социального порядка» считалось формирование солидарного общественного устройства, «уважающего индивидуальную свободу и личную выгоду», но отказывающегося от крайностей либерального индивидуализма. Провозглашалось создание единой «профессиональной семьи», состоящей из отраслевых корпораций и служащей идее «объединения и гармонии интересов». Правительство также заявило о борьбе за возрождение христианской цивилизации, моральное и социальное очищение «французской расы». Укреплялась система школ, контролируемых религиозными конгрегациями. В соответствии с требованиями церкви проводилась унификация светской образовательной системы, существенные изменения были внесены в правовое регулирование семейных отношений (запрещались разводы, вводился контроль рождаемости, поощрялись многодетные семьи). Сотрудничество фашистских режимов с католической церковью, усиленная пропаганда семейных ценностей, регулирование трудовых отношений на основе принципов надклассовой солидарности и государственного патернализма, создание общенациональных систем социального страхования были очень показательны. Все эти меры способствовали умиротворению маргинальной массы, преодолевали отчуждение человека и способствовали его социализации (хотя во многом и искусственной). Поэтому фашизм, приходя к власти на гребне экстремистского протестного движения, неизбежно эволюционировал в сторону консервативной, охранительной политики. Совершенно иначе ситуация развивалась в странах, где в условиях особенно сильной маргинализации населения сформировались тоталитарные режимы с мессианской, наднациональной идеологией. В Германии и России на волне революционного движения или в борьбе с ним к власти пришли политические силы, стремившиеся не преодолеть отчуждение человека, а придать ему тотальный характер, воспитать новый тип личности, способный отречься от собственного «Я» во имя «великой борьбы» за новый мировой порядок. Маргинальная масса под влиянием нацизма и большевизма превращалась в крайне агрессивную силу, ориентированную на постоянную, бескомпромиссную борьбу с внешним и внутренним врагом. Во имя этой борьбы оба режима были готовы принести в жертву национальные интересы, ввергнуть свои народы в коллапс мировой войны или подвергнуть беспощадным репрессиям. Встав на путь борьбы за мировой расовый порядок, Третий Рейх оказался уничтожен антигитлеровской коалицией. Эволюция же советского режима была более долгой и сложной. Еще накануне Второй мировой войны в СССР начался постепенный отход от наиболее радикальных идей большевизма. Менялась и социальная политика. На смену насильственной пролетаризации населения пришла более дифференцированная социальная структура, основанная на полном преобладании лиц наемного труда. Важнейшие изменения произошли и в общественном сознании. В активную жизнь вступило поколение, воспитанное уже после войны, Для него «досоциалистический» период был почти историей, а идея мировой революции становилась все более абстрактной. В 1960-х гг. в СССР и восточноевропейских странах были предприняты попытки реформировать социалистический строй, усилить роль «человеческого фактора». Выросла активность динамичных социальных групп, которые получили возможность повысить уровень жизни в условиях «социалистического рынка». Происходило и духовное раскрепощение общества. Но официальная идеология так и не утратила своего эгалитарного пафоса. К тому же растущая имущественная дифференциация вызывала недовольство широких групп населения. Оказавшись перед выбором между саморазрушением системы и ее консервацией, коммунистическое руководство избрало второй путь. Начался период «застоя», когда стагнация социального развития дезавуировалась демагогическим тезисом о «развитом социализме» как высшей ступени социалистического строительства. «Застой» породил в социалистических странах диссидентское движение, которое поставило вопрос о несовместимости социализма и демократии, об отсутствии гласности и свободы личности как главных причинах неудачи любых преобразований, их половинчатости. Одновременно «застой» привел к росту социальной апатии в массах, их разочарованности и инертности. Широко распространенным явлением стало «двойное сознание» – раздвоение идентичности человека, когда искренняя вера в идеалы социализма соседствовала с предельно циничным отношением к окружающей действительности «реального социализма». Подобная социально-психологическая установка оказалась чрезвычайно опасной. Она во многом и предопределила особенности массового поведения в годы перестройки, когда романтическое ожидание перемен, реформаторский энтузиазм соседствовали с глубоко укорененной социальной инфантильностью. После краха социализма и начала либеральных реформ массам пришлось столкнуться с неприятной реальностью – неожиданно легкая «победа над коммунизмом» оказалась лишь прологом к действительно тяжелым испытаниям. Постсоциалистические реформы принесли с собой новую волну маргинализации общества, а вместе с нею – социальную напряженность, рост националистических настроений и этнического экстремизма, нарочитые попытки «вступить в борьбу» за национальные традиции и культурную самобытность. |