Изменение социальной структуры стран Запада. 19.5 Социальная структура западного общества (Пономарев). Пономарев М. В. Эволюция социальной структуры западного общества в хх в. Классовая структура индустриального общества. Западная цивилизация вступила в хх столетие в роли триумфатора, увлекаемая иллюзией окончательной
 Скачать 253.5 Kb.
|
|
Эволюция социальной структуры в зрелом индустриальном обществе. Большая часть ХХ столетия прошла под знаком классовой борьбы «мировой буржуазии» и «мирового пролетариата», отягощенной вызовами самых разнообразных «третьих сил». Причем причины, породившие эту какофонию геополитических, идеологических, социальных конфликтов, парадоксальным образом сближали непримиримых противников – их действия, при всей разнонаправленности и идейной несовместимости, были ориентированы прежде всего на восстановление социальной основы человеческого бытия, радикальное решение проблемы отчуждения, возрождение в человеке «подлинно человеческого». Однако опыт революций, «великих скачков», «холодной войны» показал, что решение проблем, сопряженных с формированием стабильной системы социальной идентификации, невозможно на конфликтной основе. Провозглашение «великих целей», формирование образа «абсолютного врага», дух непримиримого противостояния и тотальной борьбы за «светлое будущее» или «новый порядок» оказались эффективными средствами массовой мобилизации, но, в конечном счете, еще больше разрушали духовный строй личности. Между тем, независимо от перипетий мировых конфликтов, в развитии социальной структуры индустриального общества наступил перелом. Он оказался связан не с тотальной ломкой существующей социальной системы, а с ее эволюционным обновлением, с формированием новых статусных групп, чья идентичность и образ жизни уже не вписывались в категории «буржуазных» или «пролетарских». Уже к середине ХХ в. жесткая классовая поляризация западного общества начала сменяться дифференцированной, «многоярусной» социальной структурой, большую часть «этажей» которой заполняли представители «нового среднего класса». Эти изменения были связаны прежде всего с закреплением новых форм отношений собственности и трудовых отношений, имевших ключевое значение для системы социализации личности в индустриальном обществе. Тенденция расширения категорий собственников появилась еще на рубеже XIX-XX вв., когда быстрое развитие акционерного капитала привело к возникновению широкого слоя мелких вкладчиков. В экономическом плане такое «размывание собственности» являлось лишь основой для мощного витка централизации капитала, аккумулирования сверхмощных инвестиционных фондов. Но для преодоления классового антагонизма в социальной психологии оно имело важное значение. Еще большую роль сыграло распространение в середине ХХ в. различных форм ассоциированного капитала. Пенсионные, страховые и иные подобные фонды охватывали уже большую часть населения и представляли собой некую «социализированную» форму частной собственности. Схожую функцию имела и «собственность работников» – распространяемые среди рабочих и служащих акции их предприятий, дополнительная часть заработной платы и инвестиций в рекреационную сферу, зависимая от уровня получаемой рыночной прибыли, снижения издержек производства или повышения качества продукции. Внедрение «собственности работников» было не только способом повысить трудовую дисциплину и качество труда. Многие политики рассматривали эту практику как основу «третьего пути» развития (в противовес социализму и капитализму). Примером может служить претенциозная программа «ассоциации труда и капитала», выдвинутая в конце 1950-х – 1960-х гг. голлистами во Франции. В соответствии с ордонансом 1959 г. французское правительство ввело в государственном секторе «систему участия» – участия рабочих в прибылях своего предприятия, в дивидендах от технической рационализации, в информации о рыночной стратегии предприятия. Частные предприниматели, использовавшие аналогичную практику, получали налоговые льготы. В соответствии с ордонансом 1967 г. предприятия, вступившие в систему «участия», почти полностью освобождались от государственных налогов. Схожие меры предпринимались в тот же период в ФРГ, Швеции, Бельгии. В 1930-х – 1960-х гг. широко распространился еще один особый тип собственнических отношений, субъектом которых наряду с индивидами выступало государство. Развитие государственной формы собственности (в рамках государственного сектора экономики), активизация бюджетной политики в самых различных сферах, прямая социальная поддержка со стороны государства тех или иных слоев населения приводили к широкомасштабному перераспределению валового дохода в общенациональных интересах. Эта практика, не нарушающая юридические гарантии неприкосновенности частной собственности, изменяла социальную природу рыночной экономики. Многообразие форм собственности, создаваемое сочетанием частного, акционерного, ассоциированного капитала и государственной, общенациональной собственности, способствовало постепенному преодолению классового противостояния работодателей и наемных работников. Тем самым существенно смягчалась проблема отчуждения производителя от собственности на средства производства. Абсолютное большинство людей оказывалось если не в положении собственников, то по крайней мере сопричастным к тем или иным формам собственности. Им уже «было что терять», в отличие от пролетариев эпохи Маркса. Расширению средних слоев общества способствовало не только «размывание собственности», но и существенные изменения в структуре доходов. Имущественная дифференциация на протяжении первой половины ХХ в. оставалась очень зависимой от собственности на недвижимость. Причем основная часть крупных состояний была по-прежнему основана на переходящей по наследству земельной собственности. Изменения первоначально коснулись именно ее структуры – по сравнению с экономической значимостью земельных и лесных латифундий стабильно возрастала роль городской недвижимости. К середине ХХ в. основным источником богатства уже стала собственность на средства производства, в том числе владение предприятиями и фирмами. Само по себе это не могло существенно изменить состав высшего класса общества – крупные собственники капитала, как правило, сосредоточивали в своем владении различные формы недвижимости. Но зато решительным образом начала меняться система текущих доходов, связанных не только с личным имуществом, но и с профессиональной занятостью. Уже к 1930-х гг. стало очевидно, что классический механизм капиталистического предпринимательства, основанный на соединении функций владения и распоряжения (когда собственник сосредоточивал в своих руках и управление производством), уходит в прошлое. По мере усложнения системы общественного воспроизводства и развития корпоративного (акционерного и ассоциированного) капитала управленческие функции перешли к специализированным кадрам – менеджерам. А увеличение роли промышленного капитала в структуре собственности неизбежно вело к перераспределению доходов в пользу этой социальной группы. В 1941 г. американский социолог Дж.Бернхем впервые развернуто обосновал понятие «менеджерской революции» – глобального переворота в социальной структуре индустриального общества, связанного с заменой класса капиталистов новой управленческой элитой. Вызвавшая оживленные дискуссии, теория «менеджерской революции» достигла пика своей популярности в 1950-х гг. и оставалась одной из доминирующих социологических концепций вплоть до 1970-х гг. Впоследствии стало очевидно, что выводы ее сторонников о необратимости все более полного отделения собственности от контроля над производством были иллюзорны. Но в то же время теория «менеджерской революции» достаточно точно отразила характерную для середины ХХ в. тенденцию усиления социальной роли наемного труда. Обособление в среде наемных работников элитарных групп «управленцев» было лишь одним из проявлений быстрой дифференциации всего рынка наемной рабочей силы. Динамика этого процесса отражала устойчивый рост наукоемкости производства, сокращение доли физического труда, снижение спроса на неквалифицированный труд. Особенно быстро увеличивалась численность «белых воротничков» (работников преимущественно нефизического труда). Так, например, в США при общем росте численности занятых на производстве с 63 млн. человек в 1955 г. до 97,3 млн. в 1980 г. доля «белых воротничков» увеличилась с 24,6 до 50,8 млн.чел, а работников преимущественно физического труда – с 38,4 до 46,4 млн.чел. В самой категории «белых воротничков» по своему социальному статусу, общественной активности, роли в процессе производства все более выделялись наиболее элитарные группы управленцев, служащих, представителей интеллигенции, мелких самостоятельных предпринимателей. Дальнейшую внутреннюю дифференциацию претерпевал и рабочий класс. Научно-техническая революция предъявляла совершенно новые требования как к профессиональной подготовке, так и к психологической ориентации человека, занятого на производстве. Появилась тенденция «усложнения» рабочей силы – роста значимости профессиональной, социальной, территориальной мобильности человека, способности к активной и творческой деятельности, индивидуальной ответственности и т.д. Однако все эти изменения носили весьма локальный характер. Ими были охвачены лишь немногие категории работников. В целом же научно-техническая революция в 1950-х – 1960-х гг. не разрушила, а лишь укрепила фордовско-тейлоровскую организацию труда. Комплексная автоматизация производства привела на этом этапе даже к относительной деквалификации той части наемных рабочих, которые были заняты в обслуживании узкоспециализированных производственных участков. При быстром увеличении интеллектуального потенциала в области проектирования и технологических разработок, большая часть производственного труда распадалась на еще более локальные, достаточно примитивные по характеру операции. Как следствие в составе рабочего класса наряду с обособлением групп высококвалифицированных рабочих, занятых в наиболее перспективных, наукоемких отраслях, сохранялось значительное число рабочих средней квалификации, работающих в условиях конвейерного производства, а также низкоквалифицированных рабочих. В послевоенный период динамика предложения на рынке труда определялась влиянием еще нескольких факторов. Демографические потери, вызванные нарушением естественного прироста населения в 1930-х – 1940 гг., стали ощутимы в производственной системе спустя два десятилетия. Однако за счет все более широкого вовлечения женщин в общественное производство, значительного оттока сельскохозяйственного населения в города, высвобождения значительного количества рабочих рук в результате процесса автоматизации производства и растущего импорта рабочей силы демографический спад не принес каких-либо негативных последствий для экономики стран Запада. Большую роль в обеспечении гибкости рынка труда сыграла активизация миграционных потоков. В конце1940-х – начале 1950-х гг. их основу составили лица, насильственно перемещенные еще в годы войны, немецкоязычное население из Восточной Пруссии, Польши, Чехословакии, Венгрии (перемещавшееся преимущественно в ФРГ), а также европейские реэмигранты из колоний. Затем на некоторое время усилились эмиграционные потоки из Южной в Северную и Западную Европу. С конца 1950-х гг. в эти регионы Европы устремились «гастарбайтеры» из развивающихся стран (от нем. «gastarbeiter» – рабочий-иммигрант). Сложились и определенные закономерности рынка иммигрантской рабочей силы. Так, например, турки, греки и югославы преимущественно работали в ФРГ; североафриканцы, португальцы и испанцы – во Франции; итальянцы – в Швейцарии, ФРГ и Франции. В конце 1960-х гг. в Европе количество перемещавшихся в поисках работы лиц составляло около 800 тыс.чел., а суммарная численность иностранной рабочей силы достигла 7,5 млн.чел. Рост трудовой эмиграции и активное вовлечение женщин в различные отрасли производства способствовали стабилизации рынка труда и стали важным фактором общего экономического подъема. В то же время эти процессы еще больше усиливали дифференциацию предложения на рынке труда. К обычным критериям, образующим иерархию наемных работников (уровень квалификации, стаж работы) добавились половозрастные и этно-национальные отличия. Дифференциация класса наемных работников и процесс «размывания собственности» вели к глубинным изменениям во всей системе стратификации индустриального общества. Прежняя пирамидальная социальная структура, где буржуазно-аристократическая элита противостояла огромной пролетарской массе, сменялась ромбовидной моделью с явным преобладанием средних слоев и сравнительно малочисленными высшими и низшими категориями населения. Более того, представители «нового среднего класса» вместе с высококвалифицированными рабочими и значительной частью фермерства составили особый социальный слой, вообще не вписывающийся в традиционную индустриальную классовую систему. Вокруг них образовывалось социальное пространство, интегрирующее образ жизни и род занятий буржуазии и наемных работников. Тем самым классовая организация начинала терять прежнюю определяющую роль в формировании социальной структуры общества. Классы сохранялись как составная часть экономического пространства, но социальный порядок начал формироваться вокруг общностей иного рода – статусных групп. Первые шаги по диагностике и осмыслению новой модели стратификации были предприняты в 1940-х – 1950-х гг. американскими социологами У.Уорнером, Т.Парсонсом, К.Дэвисом, У.Муром, М.Тьюменом. Это поколение исследователей рассматривало статусные группы (страты) как общности, членство в которых определяется не распространением на индивида неких формализованных критериев и признаков, а следованием самого индивида определенному стандарту поведения, его стремлением поддерживать определенный образ жизни и, в конечном счете, его собственными притязаниями на принадлежность именно к данной общности. Таким образом, новая система стратификации резко повышала значимость механизмов самоидентификации человека, его собственных социальных ориентаций, психологических и мировоззренческих установок. Но в самом поведении человека и его мотивации решающее значение пока сохраняли экономические факторы, в том числе профессиональная принадлежность, уровень доходов, собственность на недвижимость и т.п. Не сразу возросла и социальная мобильность населения, способность перемещаться по ступеням социальной иерархии. Поэтому, при всей условности границ между статусными группами, в целом, в обществе сохранялась вполне определенная грань между «верхами» и «низами». Наиболее примечательным в этом отношении было положение высших слоев среднего класса. Судя по социологическим опросам, представители «высших средних» групп проявляли заинтересованность в сохранении своего статуса и распространении его на своих детей. Подобная установка всегда была характерна для высших слоев общества. Остальная же часть среднего класса, равно как и низшие группы общества, неизменно ориентировалась на повышение своего статуса в новых поколениях. «Общество потребления» и его крах. Сложившаяся в зрелом индустриальном обществе многомерная социальная структура существенно меняла механизм социализации человека. Все большую роль играло стремление индивида к самоидентификации, поиску социального пространства, адекватного собственным стремлениям и возможностям. Как следствие, новые страты складывались не за счет формализованного (правового или экономического) закрепления своего статуса, а в ходе гибкой самоорганизации. Их внутренняя консолидация зависела прежде всего от формирования особого стиля жизни, системы эмоционально окрашенных статусных признаков потребления, досуга, манеры одеваться, облика жилища и т.п. Все эти элементы стиля жизни ранжировались в глазах общества по уровню престижности. Статусная престижность долгое время воспринималась в качестве элемента системы распределения благ, результата завоевания привилегированных позиций в социальной иерархии. Но, в действительности, уже в зрелом индустриальном обществе это явление носило скорее социально-психологический, нежели материальный характер. Борьба за престиж порождалась стремлением человека не столько приобрести те или иные атрибуты материального быта, сколько поддерживать определенный образ жизни и на этой основе предстать в глазах окружающих в качестве представителя той или иной страты. Благодаря этому свойству престижность становилась ключевым фактором самоорганизации страт. Члены каждой страты могли существенно отличаться по профессиональной занятости и размерам доходов, но обладали схожим стилем жизни, стандартами поведения и потребления. Превращение категорий престижа в один из ключевых факторов идентификации человека было неразрывно связано со становлением социально-экономической системы «государства благосостояния». В 1960-х гг. все более явной становилась унификация материальных аспектов образа жизни, относительное выравнивание уровня благосостояния, связанное с насыщением потребительского рынка. Впервые в истории общество смогло обеспечить для подавляющего большинства своих членов гарантированный минимум пищи и одежды, доступные услуги в области образования и здравоохранения, решение жилищной проблемы. В этой ситуации статусные отличия социальных групп все больше начинают зависеть не от наличия собственности или профессиональной принадлежности (как источника доходов), а от потребительских стандартов (уровня доходов и моделей их реализации). Постепенно происходила и соответствующая переориентация общественного сознания. Если ранее основным пространством самореализации личности являлась сфера производства, то теперь образ жизни человека и вся система социального взаимодействия оказываются под растущим влиянием сферы потребления, досуга. Межличностные отношения приобретали в связи с этим все большую условность, изменчивость, эмоциональную насыщенность. «Новая логика экономики заменяет аскетическую модель производства и потребления, основанную на воздержании, трезвости, бережливости, расчетливости, гедонистской моралью, которая сводится к искусству потреблять, тратить и наслаждаться, – писал в эти годы известный французский социолог П.Бурдье. – Эта экономика создает мир, в котором люди оцениваются по их способностям к потреблению, по их жизненному стандарту и стилю жизни». Рост социальной значимости системы потребления был тесно связан с переменами в структуре самого потребительского спроса. Потребление продуктов питания вышло за пределы поддержания физиологических норм и в значительной степени стало отражать индивидуальные предпочтения, варьироваться в чрезвычайно широких пределах в зависимости от вкусовых пристрастий и иных факторов. Та же тенденция прослеживалась и в потреблении одежды, обуви, предметов личного пользования. Наряду с элитарной модой («haute-couture»), имевшей давние традиции, формировалась индустрия массовой моды, ориентированной на запросы среднего класса. По мере удовлетворения в 1950-х – 1960-х гг. потребностей в жилье (почти для 3/4 населения в ведущих странах Запада) актуальной проблемой становится выбор индивидуального жилья или квартир, отвечающих конкретным запросам отдельных семей. Даже для представителей среднего класса большую роль начинает играть оформление внутреннего интерьера жилища, подбор мебели, престижность района проживания. Не менее диверсифицированными оказались растущие потребности в бытовой технике. При наличии вполне определенного стандарта потребления в этой области – обладания холодильником, телевизором, стиральной машиной и автомобилем («четыре туза», по выражению Мишеля Винока), предложение на рынке поощряло различие вкусов и предпочтений потребителей. Внешний дизайн бытовой техники становится столь же значимым критерием для покупателей, как и ее качество. Огромную роль в этих переменах сыграла индустрия рекламы. В 1950-х гг. в европейских странах был использован американский опыт массированной товарной рекламы в печатных средствах массовой информации, на радио. С конца 1960-х гг. реклама появилась и на экранах телевизоров. Психологический феномен рекламы позволял не только стимулировать потребительский спрос, но и активно влиять на его направленность, закреплять обозначившиеся различия статусных групп и превращать их в социально значимые стереотипы. Высокий материальный жизненный стандарт позволил значительно увеличить совокупные затраты на систему услуг, в первую очередь – здравоохранение и образование. Широко распространенной практикой стало всеобщее бесплатное 10-12 летнее обучение детей, расширилась система среднего профессионального и высшего образования. Разительные изменения претерпела система медицинских услуг. Благодаря разработке новых препаратов, систематизации медицинского обслуживания и его растущей доступности средняя продолжительность жизни человека в развитых индустриальных странах возросла на протяжении первых двух третей ХХ в. с 40-45 до 65-70 лет. При этом система «государства благосостояния» позволяла обеспечивать большую часть затрат на здравоохранение, образование, пенсионное страхование ассигнованиями из государственного бюджета. Личное же потребительское поведение все в большей степени ориентировалось на престижные атрибуты материального благосостояния, формирование на этой основе определенного «образа жизни». Американский социолог Э.Уилсон попытался на основе наиболее распространенных потребительских пристрастий выделить четыре базовых социальных типа – High Brow, Upper Middle Brow, Lower Middle Brow, Low Brow (т.е. «высоколобые», «низколобые» и две промежуточных группы). Использование подобных названий было призвано обозначить различие в интеллекте, образованности и, в конечном счете, социальной успешности представителей этих слоев. Но реальным основанием социометрии стали предпочтения в одежде, развлечениях, предметах интерьера, продуктах питания и тому подобные потребительские характеристики. Распространенными внешними признаками High Brow оказались дорогой твидовый костюм фирмы Хэррис и отсутствие шляпы, а двубортный костюм, галстук с блестками и шляпа свидетельствовали о принадлежности их владельца лишь к Lower Middle Brow. Матерчатая обувь оставалась статусным признаком самого низшего слоя. В домашнем интерьере «высоколобые» предпочитали конструктивистскую мебель: торшер с изменяемым углом освещения и стул «без излишеств», в то время как «низколобым» больше нравились удобные мягкие кресла с большими круглыми подлокотниками и настольные лампы с матерчатым абажуром. Произведения абстрактной скульптуры и майолики свидетельствовали о том, что их владельцы и ценители относились к «высоколобым», а статуэтки в прихожих, выполненные в «классическом стиле» являлись индексом более низкого статуса их владельцев. Аналогичным образом противопоставлялось пристрастие к марочным красным и сухим винам, с одной стороны, и пиву – с другой. В салатах «высоколобые» предпочитали зелень с оливковым маслом, уксусом, перцем и солью крупного помола. Представители Upper Middle Brow считали необходимым добавить в салат помидоры и сыр, а «низколобые», отдавали предпочтение салату из капусты. Показателем элитарности досуга были балет и театр. Людям же с «массовым» вкусом нравились популярные музыкальные фильмы и ковбойские вестерны. Увлечение сложной восточной игрой «го» являлось признаком людей высокого статуса, а «низколобые» в свободное время играли в кости. С точки зрения статусных отличий также противопоставлялись музыкальная классика и «популярная» музыка, литература авангарда и «бульварная» литература, «солидные» журналы и комиксы. При всей относительности и фрагментарности подобных статусных признаков они позволяли выявить важные изменения в характере стратификации общества. Потребительские пристрастия не только разделяли разные слои общества, но и были вполне соотносимы между собой. Тем самым модели потребления выстраивали очень зримое и внутренне логичное пространство социального ранжирования. Любой человек мог легко определить в нем собственную «ступень» и получал очевидные ориентиры для движения «вверх» по социальной лестнице. Границы между стратами становились все более условными, а их преодоление не требовало радикального изменения своей профессиональной занятости или статуса собственника. Соответствовать «своему кругу» либо бороться за вхождение в более престижную страту означало следование определенному образу жизни, предпочтение тех или иных элементов внешнего облика, питания, интерьера жилища, модели автомобиля, форм досуга. Все это разительно меняло и характер взаимоотношения между стратами. Общество стремительно утрачивало пафос антагонистического противостояния «верхов» и «низов», «труда» и «капитала». Потребительский бум 1950-х – 1960-х гг. породил представления о «цивилизации досуга», об «обществе потребления» как особом этапе исторического развития. Высокий уровень индивидуального потребления и его обеспечение для всех групп населения стали ассоциироваться в общественном сознании с наиболее полной и последовательной реализацией принципа социальной справедливости. Превращаясь в основное поле самореализации человека, материальный быт становился все более динамичным, мобильным и многообразным. Его связь с человеческим сознанием приобретала самый непосредственный характер. «Созданные руками человека вещи проникают в наше сознание и привносят новые краски, – писал в эти годы Олвин Тоффлер. – Вещи имеют огромное значение не только из-за их функциональности, но также из-за их психологического воздействия. Более того, наше отношение к вещам отражает основную систему человеческих ценностей». Таким образом, в «обществе потребления» быт, как форма жизнедеятельности, превратился из частной в глубоко социальную сферу, отражающую всю полноту статусных взаимоотношений, сосредоточивающую основные отличия стиля жизни различных страт. Сознание самоценности индивида, его самоидентификация все больше связывались со стандартами потребления. Но триумф «общества потребления» стал лишь прологом к его стремительному краху. Сама идея социального государства оказалась крайне противоречивой. Она исходила из стремления обеспечить каждому человеку возможность полноценной самореализации. Однако на практике социальная политика лишь закрепляла в обществе унифицированные потребительские стандарты. В борьбе за обеспечение социальной справедливости и равных возможностей «государство благосостояния» перешло к административному перераспределению общественного дохода. Благодаря такой политике человек оказался лишен необходимости бороться за выживание. Минимум прожиточных средств был гарантирован для всего населения. Общество возложило на себя ответственность за всеобщее бесплатное школьное образование, проведение активной политики в сфере жилищного строительства, пенсионного обеспечения, социального страхования. Но тем самым удар был нанесен по самому западному образу жизни с характерным для него восприятием материального достатка как гарантии личной независимости, обогащения как наиболее эффективного пути продвижения по социальной лестнице, накопления материальных благ как свидетельства индивидуального социального успеха. Формализованная, почти ритуальная борьба за престижные атрибуты «потребительской корзины» становилась нелепой карикатурой на принципы социальной состязательности и «здоровой конкуренции». Как образно рассуждал Герберт Маркузе, «объем социально допустимого и желательного удовлетворения значительно увеличился, но такое удовлетворение вытесняет Принцип Удовольствия». В недрах «общества потребления» формировался острейший социально-психологический конфликт. Освобождая индивида от диктата экономической, производственной субординации, «общество потребления» помещало его в не менее жесткие ролевые рамки. Статусные группы, формируемые в зависимости от потребительских моделей и уровня их престижности, выстраивались в столь же строгую иерархию, как и классовые группы. Оказалось, что для большинства членов общества преодолеть границы потребительских отличий, при всей их внешней прозрачности и относительности, столь же сложно, как изменить свой классовый статус. Но одновременно новые социальные роли, основанные на глубоко эмоциональных реакциях, соображениях престижности и модности, открывали возможность для более многогранного, разнообразного взаимодействия людей. Социализация индивида как члена общества становилась зависимой не только от объективных критериев (собственность, занятость в производстве, уровень доходов), но и от сугубо психологических факторов поведения, от его самоощущения. Соответствующим образом перестраивалась и система самоидентификации человека. Если представители старших поколений, хорошо помнившие тяготы военного времени, очень легко адаптировались к «обществу потребления», то молодежь воспринимала состязание в престижности «потребительской корзины» как совершенно бессмысленное. Выходцы из иммигрантских слоев, обладавшие самобытной этнической и конфессиональной культурой, вообще оказывались за пределами новой системы социального ранжирования. Если в классовой структуре общества они занимали вполне определенную ступень и могли рассчитывать на постепенную адаптацию к общепринятым нормам поведения и взаимодействия, то в «обществе потребления» иммигранты становились закрытой социальной группой, не имевшей перспектив и вынужденной бороться за признание своей «особости». Противоречие между стереотипами «общества потребления» и растущим многообразием реальных социальных ролей порождало рост социальной напряженности. Практически во всех ведущих странах Запада рубеж 1960-х – 1970-х гг. был отмечен подъемом самых разнообразных протестных движений, нарастанием конфликтности в межнациональных и межрасовых отношениях, распространением «контркультуры», радикальной ломкой гендерных ролевых отношений и «сексуальной революцией». Эти разнородные процессы и явления имели единый источник – они были обусловлены глубинными противоречиями «общества потребления». Система социализации личности, построенная на основе потребительских стандартов и категорий престижности, оказалась искусственной. Она провоцировала протестное обращение к альтернативным, «неформальным» формам самоидентификации (конфессиональным, этнокультурным, возрастным, половым). Начинался сложный процесс образования в рамках единого социального организма многочисленных субкультур, ограждающих себя условными границами верований, этических кодексов, эстетических предпочтений. Развитие индустриального общества подошло к рубежу, за которым традиционные для него критерии прогресса – наращивание экономической мощи, увеличение темпов роста производства и количественных показателей потребления на душу населения, рационализация и секуляризация массового сознания, обеспечение национально-государственного суверенитета и торжество правоотношений договорного типа, оказывались недостаточными для самореализации человека. Рождалась новая цивилизационная парадигма, которую западные аналитики, вслед за Дэвисом Рисманом и Анри Туренном, провозгласили наступлением постиндустриальной эпохи. |