Эссе. Посвящение. 1

• Название: Посвящение. 1
• Дата: 26.10.2021
• Размер: 340.5 Kb.
• Имя файла: Ciceron-orator.doc
• Тип: Документы; #256519
• страница: 2 из 6

[Ограничение темы судебным красноречием.] Но так как есть много родов речи, все они различны и не сводятся к од­ному типу, то и хвалебные речи, и исторические повествования, и такие увещевательные речи, образец которых оставил Исо­крат в панегирике, а с ним многие другие так называемые со­фисты, и все остальное, что чуждо прениям на форуме, — иными словами, весь род, называемый по-гречески эпидиктиче-ским, потому что цель его — как бы показать предмет к удо­вольствию зрителей, — все это я сейчас оставлю в стороне.

Я не говорю, будто все это не стоит внимания, — напротив, на этом как бы вскармливается тот оратор, которого мы хотим обрисовать и о котором стараемся говорить как можно обстоя­тельнее. 12. Здесь он усваивает обилие слов и свободнее рас­полагает их сочетанием и ритмом. Здесь даже позволяется со­звучие сентенций, допускаются звучные четкие и законченные периоды и намеренно — не втайне, но открыто и свободно — проявляется забота о том, чтобы словам соответствовали слова одинаковой длины, как бы вровень отмеренные, чтобы нередко сближались несхожие и сопоставлялись противоположные по­нятия и чтобы окончания фраз, сходным образом закругляясь, давали сходный звук: в настоящих же судебных речах мы это делаем гораздо реже и, во всяком случае, незаметнее. В Па- нафинейокой речи сам Исократ признается, что усердно к этому стремился, — и понятно, так как он писал не для су­дебного прения, а для услаждения слуха.

³⁹ По преданию, первыми это разработали Фрасимах из Хал-кедона и Горгий из Леонтин, а затем Феодор из Византия и многие другие, кого Сократ в «Федре» называет «словоискусниками». У них многое получалось весьма звучным; но так как это искусство только что явилось на свет, то иное звучало еще слишком дробно, слишком похоже на стихи, слишком пестро. Тем более достойны удивления Геродот и Фукидид: хотя они и были современниками тех, о ком я говорил, но сами решительно пренебрегли такими забавами, а лучше сказать, безделками. Один из них течет плавно и без запинки, словно спокойная река; другой несется быстрее и как бы военным ладом поет о военных делах. Они первые, по словам Феофраста, дали истории такой толчок, что после них она уже посягнула на более обильную и пышную речь.

13. К следующему поколению принадлежит Исократ, ко­торого я всегда хвалю более, чем любого другого оратора этого рода, хотя ты, Брут, нередко и возражаешь против этого со всей твоей мягкостью и ученостью; но, может быть, и ты со мной согласишься, узнав, за что я его хвалю. Так как дробный ритм Фрасимаха и Горгия, которые, по преданию, первые стали искусно сочетать слова, казался ему рубленым, а слог Феодора отрывистым и недостаточно, так сказать, округлым, он первый стал изливать мысли в более пространных словах и более мягких ритмах. Так как его учениками в этом были те, кто достиг потом высшей известности как речами, так и сочинениями, то дом его прослыл кузницей красноречия. И как я с легкостью терпел порицания остальных, когда меня хвалил наш Катон, так, должно быть, Исократ, благодаря отзыву Платона, мог презирать суждения прочих. Ты ведь знаешь, что он так говорит устами Сократа почти на последней стра­нице «Федра»: «Федр, этот Исократ еще юнец, но мне хоте­лось бы сказать, что я в нем угадываю». — «Что же?» — спросил тот. — «Мне кажется, его дарование слишком велико, чтобы сравнивать его речи с речами Лисия; да и к доброде­тели у него больше склонности; поэтому будет вовсе не удиви­тельно, если, став постарше, он в своем роде красноречия оставит позади себя, как мальчишек, всех, кто когда-нибудь за­нимался речами; если же это его не удовлетворит, он устремится к высшему, словно движимый неким божественным порывом души, ибо в его сознании от природы есть нечто философское». Такое предсказание дает Сократ юноше: но писал это Пла­тон о зрелом муже, о своем сверстнике, и понося всех осталь­ных риторов, восхищался им одним. А кто не любит Исократа, тот пусть оставит меня заблуждаться вместе с Сократом и Платоном.

Итак, сладостная, вольная и плавная речь, богатая затей­ливыми мыслями и звучными словами, — вот каков эпидиктический род, о котором мы говорили: собственность софистов, пригодный скорей для парада, чем для битвы, удел гимнасиев и палестр, презираемый и гонимый на форуме. Но так как вскормленное им красноречие, окрепнув, само заботится о своей красоте и силе, нам следовало сказать и об этой как бы колыбели оратора. И все же он годится только для забав и для парадов: мы же теперь перейдем к строю и к бою.

[План.] 14. Так как оратор должен заботиться о трех ве­щах — что сказать, где сказать и как оказать, — то нам следо­вало бы изложить, что является лучшим в каждом из этих случаев; но мы сделаем это несколько иначе, чем это обычно делается при изучении риторики. Мы не будем давать правила, так как не в этом наша задача, но мы набросаем образ и об­лик образцового красноречия: не то, какими средствами оно достигнуто, но то, каким оно представляется нам.

О двух первых вещах — вкратце, потому что они не столь важны, сколько необходимы для достижения высшей славы; к тому же они свойственны и многим другим предметам.

[«Что сказать»: нахождение.] Действительно, найти и вы­брать, что сказать, — великое дело: это — как бы душа в теле; но это забота скорее здравого смысла, чем красноречия, а в каком деле можно обойтись без здравого смысла? Конечно, тот оратор, в котором мы ищем совершенства, будет знать, откуда извлечь основания и доводы. О чем бы ни говорилось в судебной или политической речи, выяснению подлежит, во-первых, имел ли место поступок, во-вторых, как его определить и, в-третьих, как его расценить. Первый вопрос разрешается докательствами, второй — определениями, третий — понятиями о правоте и неправоте. Чтобы применить эти понятия, ора­тор — не заурядный, а наш, образцовый оратор — всегда по мере возможности отвлекается от действующих лиц и об­стоятельств, потому что общий вопрос может быть разобран полнее, чем частный, и поэтому то, что доказано в целом, не­избежно доказывается и в частности. Это отвлечение разбора от действительных лиц и обстоятельств к речи общего харак­тера называется OEOIC. Таким путем Аристотель развивал у мо­лодых людей не только тонкость рассуждения, нужную фило­софам, но и полноту средств, нужную риторам, чтобы обильно и пышно говорить за и против. Он же указал нам «места» — так он это называет — как бы приметы тех доводов, на основе которых можно развить речь и за и против. 15. Так и поступит наш оратор — ибо мы говорим не о каком-нибудь декламаторе или площадном крючкотворе, но о муже ученейшем и совер­шеннейшем: когда перед ним будут те или иные «места», он быстро пробежит по всем, воспользуется удобными и будет о них говорить обобщенно, а это позволит ему перейти и к так называемым общим местам.

Но этими средствами он не будет пользоваться бездумно: он все взвесит и сделает свой выбор, потому что не всегда и не во всяком деле доводы, развитые из одних и тех же мест, имеют один и тот же вес. Поэтому он будет разборчив и не только найдет, что можно сказать, но и прикинет, что должно сказать. Действительно, нет ничего плодоноснее, нежели да­рование, особенно когда оно возделано науками: но как бога­тый и обильный урожай приносит не только колосья, но и опаснейшие для них сорные травы, так иногда и из таких «мест» выводятся доводы легковесные, неуместные или беспо­лезные. И если бы настоящий оратор не делал здесь разумного отбора, разве бы он сумел остаться и держаться в кругу вы­годных ему данных, смягчить невыгодные, скрыть или по воз­можности совсем обойти те, которых он не может опровергнуть, отвлечь от них внимание или выдвинуть такое предположение, которое покажется правдоподобнее, чем враждебная точка зрения?

[«Где сказать»: расположение.] А с какой заботою он рас­положит все, что найдет! — ибо такова вторая из трех забот оратора. Конечно, он возведет к своему предмету достойные подступы и пышные преддверия, он с первого натиска овла­деет вниманием, утвердит свои мнения, отразит и обессилит противные, поставит самые веские доводы частью в начало, частью в конец, а между ними вдвинет слабые.

[«Как сказать».] 16. Итак, мы описали бегло и вкратце, каким должен быть оратор в отношении двух первых частей красноречия. Но, как мы уже сказали, эти части при всей их значительности и важности требуют меньше искусства и труда; зато когда он найдет, что сказать и где сказать, то не­сравненно важнее будет позаботиться, как сказать. Известно, что и наш Карнеад не раз говорил: «Клитомах говорит то же, что я, а Хармад, вдобавок, так же, как я». Если в философии, где смотрят на смысл и не взвешивают слов, столь многое за­висит от способа выражения, то что подумать о делах судеб­ных, в которых речь — превыше всего?

52 По крайней мере, по твоим письмам, Брут, я почувствовал, что ты меня спрашиваешь не о том, чего я хочу от наилучшего оратора в отношении нахождения и расположения, но желаешь узнать, какой род самой речи я считаю лучшим. Трудная за­дача, бессмертные боги! пожалуй, самая трудная из всех. Ведь наша речь мягка, гибка и так податлива, что последует, куда бы ее ни повели: и поэтому разнообразие характеров и склон­ностей породило весьма не сходные друг с другом роды крас­норечия. Одним по сердцу текучая округленность слов, и они считают красноречием безостановочную речь; а другие любят отдельные, расчлененные отрезки с остановками и передыш­ками. Что может быть более различно? однако и в том и в другом есть нечто превосходное. Одни изощряются в спокой­ствии, плавности и как бы чистоте и прозрачности своего рода речи; другие, пользуясь жесткими и строгими словами, стре­мятся к своеобразной скорбности слога. А так как мы только что установили разделение, что одни желают казаться важ­ными, другие простыми, третьи умеренными, то сколько мы насчитали родов речи, столько же оказывается и родов ора­торов.

17. И так как я уже начал давать тебе больше, чем ты просил, — ибо ты интересовался только родом речи, я же от­ветил вкратце и о нахождении и о расположении, — то я и те­перь буду говорить не только об изложении речи, но и о ее произнесении: таким образом, ни одна часть не останется в сто­роне. Что же касается запоминания, то оно является общей принадлежностью многих искусств, и о нем здесь говорить

не место.

[Произнесение.] «Как сказать» — это вопрос, относящийся и к произнесению и к изложению: ведь произнесение есть как бы красноречие тела и состоит из голоса и движений. Измене­ний голоса столько же, сколько изменений души, которые и вызываются преимущественно голосом. Поэтому тот совер­шенный оратор, о котором я все время веду рассказ, смотря пoтому, как пожелает он выразить страсть и всколебать души слушателей, всякий раз будет придавать голосу определенное звучание. Об этом я сказал бы подробнее, если бы сейчас было время для наставлений или если бы ты об этом просил. Ска­зал бы я и о тех движениях, с которыми связано и выражение лица: трудно даже передать, насколько важно, хорошо ли оратор пользуется этими средствами. Ведь даже люди, лишен­ные дара слова, благодаря выразительному произнесению не­редко пожинали плоды красноречия, а многие люди речистые из-за неумелого произнесения слыли бездарными. Поэтому не­даром Демосфен утверждал, что и первое дело, и второе, и третье есть произнесение. И если без произнесения нет красно­речия, а произнесение и без красноречия имеет такую силу, то, бесспорно, что его значение в ораторском искусстве ог­ромно.

Итак, если кто захочет быть первым в красноречии, пусть он в гневных местах говорит напряженным голосом, в спокой­ных — мягким; низкий голос придаст ему важности, колеблю­щийся — трогательности. Поистине удивительна природа го­лоса, который при помощи только трех звучаний — низкого, высокого и переменного — достигает столь разнообразного и столь сладостного совершенства в напевах. 18. Ведь даже в речи есть некий скрытый напев — не тот, что у фригийских икарийских риторов, которые почти поют в своих концовках, но такой, какой имели в виду Демосфен и Эсхин, упрекая друг друга в переливах голоса; а Демосфен, даже больше того, не раз говорит, что у Эсхина голос был слащавый и звонкий. Вот что надо еще, по-моему, заметить относительно достижения приятности в интонациях: сама природа, как бы упорядочивая человеческую речь, положила на каждом слове острое ударе­ние, притом только одно, и не дальше третьего слога от конца, — поэтому искусство, следуя за природой, тем более должно стремиться к усладе слуха. Конечно, желательно, чтобы и голос был хороший; но это не в нашей власти, а постановка и владение голосом — в нашей власти. Следовательно, наш об­разцовый оратор будет менять и разнообразить голос и прой­дет все ступени звучания, то напрягая его, то сдерживая.

Движениями он будет владеть так, чтобы в них не было ничего лишнего. Держаться он будет прямо и стройно, рас­хаживать —изредка и ненамного, выступать вперед — с уме­ренностью и тоже нечасто; никакой расслабленности шеи, ни­какой игры пальцами, — он не будет даже отбивать ритм су­ставом; зато, владея всем своим телом, он может наклонять стан, как подобает мужу, простирать руки в напряженных мес­тах и опускать их в спокойных.

А какое достоинство, какую привлекательность изобразит его лицо, которое выразительностью уступает только голосу! При этом должно избегать всякого излишества, всякого крив-ляния, но зато искусно владеть взглядом. Ибо как лицо есть изображение души, так глаза — ее выражение. А насколько им быть веселыми или печальными, покажут сами предметы, о которых будет идти речь.

61 [Изложение: вступление.] 19. Но пора уже обрисовать образ высшего красноречия, каким обладает наш совершенный оратор. Само название показывает, что именно этим он заме­чателен, и все остальное в нем перед этим ничто: ведь он име­нуется не «изобретатель», не «располагатель», не «произно-ситель», хотя все это в нем есть, — нет, его название pntwp — по-гречески и eloquens по-латыни. Всякий может притязать на частичное обладание любым другим искусством оратора, но его главная сила — речь, то есть словесное выражение, — принадлежит ему одному.

[Отличие речи от философии, софистики, истории, поэзии.]

⁶² Правда, некоторые философы тоже владели пышной речью, если верно, что Феофраст получил свое имя за божественную речь, что Аристотель возбуждал зависть даже в Исократе, что устами Ксенофонта, по преданию, словно говорили сами музы, и что всех, кто когда-нибудь говорил или писал, далеко пре­восходил и сладостью и важностью Платон, — но тем не менее, их речь лишена напряженности и остроты, свойственных настоящему оратору и настоящему форуму. Они разговаривают с людьми учеными, желая их не столько возбудить, сколько успокоить; говоря о предметах мирных, чуждых всякого вол­нения, стараются вразумить, а не увлечь; если они и пытаются ввести в свою речь приятное, то иным это уже кажется изли­шеством. Поэтому нетрудно отличить их род красноречия от того, о котором мы говорим. Именно, речь философов расслаб­лена, боится солнца, она чужда мыслей и слов, доступных на­роду, она не связана ритмом, а свободно распущена; в ней нет ни гнева, ни ненависти, ни ужаса, ни сострадания, ни хитрости, она чиста и застенчива, словно невинная дева. Поэтому лучше называть ее беседой, чем речью: хотя и всякое говорение есть речь, но только речь оратора носит это имя по справедливости.

Еще важнее установить различие при кажущемся сходстве с софистами, о которых я говорил выше, потому что они ищут того же убранства речи, которым пользуется и оратор в судеб­ном деле. Но здесь различие в том, что их задача — не волно­вать, а скорее умиротворять души, не столько убеждать, сколько услаждать, и что они делают это чаще и более от­крыто, чем мы, в мыслях ищут скорее стройности, чем дока­зательности, нередко отступают от предмета, пользуются слиш­ком смелыми переносными выражениями, располагают слова, как живописцы располагают оттеняющие цвета, соотносят рав­ное с равным, противное с противным и чаще всего заканчи­вают фразы одинаковым образом.

Смежным родом является история. Изложение здесь обычно пышное, то и дело описываются местности и битвы, иной раз даже вставляются речи перед народом и перед солдатами, но в этих речах стремятся к непрерывности и плав­ности, а не к остроте и силе. Поэтому красноречие, которое мы ищем, следует признать чуждым историкам не в меньшей мере, чем поэтам.

Ведь и поэты подняли вопрос: чем же они отличаются от ораторов? Раньше казалось, что прежде всего ритмом и сти­хом, но теперь и у наших ораторов вошел в употребление ритм. В самом деле, все, что ощущается слухом как некоторая мера даже если это еще не стих — в прозаической речи стихотвор­ный размер является недостатком, — называется ритмом, а по-гречески риОрбс. Вероятно, поэтому некоторым и кажется, что речь Платона и Демокрита, хотя и далека от стихотворной формы, обладает такой стремительностью и блистает такими словесными красотами, что ее с большим основанием можно назвать поэзией, нежели речь комических поэтов, которая ни­чем не отличается от обыденного разговора, кроме того, что изложена стишками. Однако не это главное в поэте, хотя его можно только похвалить, если он к строгой форме стиха доба­вит ораторские достоинства.

⁶⁸ Но хотя слог иных поэтов и величав и пышен, я все же утверждаю, что в нем больше, чем у нас, вольности в сочине­нии и сопряжении слов, и поэтому, по воле некоторых теоре­тиков, в поэзии даже господствует скорее звук, чем смысл. Поэтому, хотя поэзия и ораторское искусство сходны в одном — в оценке и отборе слов, от этого не становится менее заметным различие во всем остальном. Это несомненно, и хотя здесь и возможны споры, к нашей задаче они не относятся.

Теперь, отделив нашего оратора от красноречия философов, софистов, историков, поэтов, мы должны объяснить, каков же он будет.

[Три задачи речи и три стиля: понятие об уместности.]

⁶⁹ 21. Итак, тем красноречивым оратором, которого мы ищем вслед за Антонием, будет такой, речь которого как на суде, так и в совете будет способна убеждать, услаждать, увлекать. Первое вытекает из необходимости, второе служит удовольствию, третье ведет к победе — ибо в нем больше всего средств к тому, чтобы выиграть дело. А сколько задач у оратора, столько есть и родов красноречия: точный, чтобы убеждать, умеренный, чтобы услаждать, мощный, чтобы увлекать, — и в нем-то заключается вся сила оратора. Твердый ум и великие способ­ности должны быть у того, кто будет владеть ими и как бы соразмерять это троякое разнообразие речи: он сумеет понять, что для чего необходимо, и сумеет это высказать так, как по­требует дело.

Но основанием красноречия, как и всего другого, является философия. В самом деле, самое трудное в речи, как и в жизни, — это понять, что в каком случае уместно. Греки это называют itpeTiov, мы же назовем, если угодно, уместностью. Об этом-то в философии немало есть прекрасных наставлений, и предмет этот весьма достоин познания: не зная его, сплошь и рядом допускаешь ошибки не только в жизни, но и в стихах и в прозе. Оратор к тому же должен заботиться об уместности не только в мыслях, но и в словах. Ведь не всякое положение, не всякий сан, не всякий авторитет, не всякий возраст и по­давно не всякое место, время и публика допускают держаться одного для всех случаев рода мыслей и выражений. Нет, всегда и во всякой части речи, как и в жизни, следует соблю­дать уместность по отношению и к предмету, о котором идет речь, и к лицам как говорящего, так и слушающих.

72 Этого весьма обширного предмета философы обычно ка­саются, говоря об обязанностях (а не о долге, как таковом, ибо долг всегда един), грамматики — о поэтах, учителя красно­речия — о каждом роде и виде судебного дела. Сколь неуместно было бы, говоря о водостоках перед одним только судьей, употреблять пышные слова и общие места, а о величии рим­ского народа рассуждать низко и просто! 22. Это погрешность в отношении слога, а иные погрешают против личности — или своей, или судей, или противников и не только сутью дела, но и словами: правда, без сути дела бессильны и слова, но все же одна и та же мысль может быть принята или отвергнута,

⁷³ будучи выражена теми или иными словами. Во всяком деле надо следить за мерою: ведь не только всему есть своя мера, но избыток всегда неприятнее недостатка. Апеллес говорил, что здесь и ошибаются те художники, которые не чувствуют, что достаточно и что нет.

Великое это дело, Брут, и ты это хорошо понимаешь; для него понадобилась бы другая большая книга, но для нашего разговора довольно и этого. Мы часто говорим, что одно уме­стно, а другое неуместно — ведь мы часто выражаемся так о лю­бых словах и поступках, малых и больших, — и всякий раз бы­вает видно, насколько важно это понятие. Ведь «уместно» и «должно» — два разных понятия, и основания их различны. 74 «Должно» означает обязанность безотносительную, которой нужно следовать всегда и во всем; «уместно» означает как бы соответствие и сообразность с обстоятельствами и лицами. Это относится как к поступкам, так и особенно к словам, а также к выражению лица, движениям и поступи; все противополож­ное будет неуместным. Поэт бежит неуместного как величай­шего недостатка — ведь наделить честною речью бесчестного, мудрой — глупого уже есть ошибка. Знаменитый живописец догадался, что если при жертвоприношении Ифигении Калхант печален, Улисс еще печальней, а Менелай в глубокой скорби, то голову Агамемнона следует окутать покрывалом, ибо кисть Не в силах выразить это величайшее горе. Даже комедиант заботится о том, что уместно, — что же, по нашему мнению, должен делать оратор? Если уместность настолько важна, то с какою тщательностью будет он следить за своими действиями в каждом деле и даже в каждой части каждого дела!

Во всяком случае, очевидно, что не только разделы речи, но и целые судебные дела в разных случаях требуют peчи разного рода. 23. Следовательно, мы должны теперь отыскать признак и сущность каждого рода. Великое это дело и трудное, как не раз уже говорилось; но надо было об этом думать, когда мы начинали, а теперь остается только распустить па­руса, куда бы нас ни уносило.

[Простой род.] Прежде всего должны мы изобразить того оратора, за кем одним признают иные имя аттического.

⁷⁶ Он скромен, невысокого полета, подражает повседневной речи и отличается от человека неречистого больше по существу, чем по виду. Поэтому слушатели, как бы ни были сами без­дарны, все же полагают, что и они могли бы так говорить. Действительно, точность этой речи со стороны кажется легкой для подражания, но на пробу оказывается на редкость трудна. В ней нет избытка крови, но должно быть достаточно соку, чтобы отсутствие великих сил возмещалось, так сказать, доб­рым здоровьем.

Прежде всего освободим нашего оратора как бы от оков ритма. Ты ведь знаешь, что оратор должен известным образом соблюдать некоторый ритм, о чем у нас будет речь дальше; но это относится к другим стилям, а в этом должно быть полностью отвергнуто. Но, будучи вольным, он не должен быть распущенным, чтобы получалось впечатление свободного дви­жения, а не разнузданного блуждания. Далее, он не будет, так сказать, подгонять слова к словам: ведь так называемое зияние, то есть стечение гласных, также обладает своеобраз­ной мягкостью и указывает на приятную небрежность человека, который о деле заботится больше, чем о словах.

Однако, располагая этими двумя вольностями, — в течении и сопряжении слов — тем более надо следить за остальными. Даже сжатую и измельченную речь следует заботливо обра­батывать, ибо даже беззаботность требует заботы. Как гово­рят, что некоторых женщин делает привлекательными самое от­сутствие украшений, так и точная речь приятна даже в своей безыскусственности: и в том и в другом случае что-то придает им красоту, но красоту незаметную. Можно убрать всякое приметное украшение, вроде жемчугов, распустить даже за­вивку и подавно отказаться от всех белил и румян — однако изящество и опрятность останутся.

Речь такого оратора будет чистой и латинской, говорить он будет ясно и понятно, за уместностью выражений будет зорко следить. 24. У него не будет одного лишь достоинства речи — того, которое Феофраст перечисляет четвертым: пыш­ности сладостной и обильной. Он будет бросать острые, бы­стро сменяющиеся мысли, извлекая их словно из тайников, и это будет главным его оружием; а средствами ораторского арсенала будет он пользоваться весьма сдержанно. Арсенал же наш — это украшения как мыслей, так и слов. Украшение бывает двоякого рода: иное для отдельных слов, иное для сочетаний слов. Для отдельных слов украшением считается, если слова, употребленные в собственном значении, наилучше звучат или полнее всего выражают смысл; а слова несобствен­ного значения являются или переносными выражениями, от­куда-нибудь заимствованными, или новыми, сочиненными са­мим оратором, или древними, вышедшими из употребления. (Последние, по существу, следовало бы считать словами с собственным значением, если бы не малая их употребительность.) А для словесных сочетаний украшение состоит в том, чтобы наблюдалось известное созвучие, которое бы исчезало с изменением слов, даже если мысль останется неизменной; что же касается таких украшений мысли, которые сохраняются независимо от изменений слов, то хотя их очень много, но хороших среди них очень мало.

Следовательно, простой оратор, стараясь лишь сохранить изящество, будет не слишком смел в сочинении слов, сдержан в переносных выражениях, скуп на устарелые обороты и еще более скромен в остальных украшениях слов и мыслей; если он и допустит почаще переносные выражения, то лишь такие, которые сплошь и рядом встречаются во всяком разговоре, не только у столичных жителей, но даже у деревенщины — ведь и в деревне говорят «глазок у лозы», «земля томится жаждой»,

⁸² «веселые нивы», «роскошный урожай». В этих выражениях немало смелости, но здесь либо предмет действительно похож на то, с чего взято выражение, либо он не имеет собственного названия, и переносное употребляется для ясности, а не для красоты. Этим украшением наш простой оратор будет пользо­ваться намного свободнее, чем другими, но все же не так вольно, как пользовался бы в высочайшем роде красноречия. 25. Таким образом, и здесь явится неуместность, — что это такое, видно из понятия об уместном, — если какое-нибудь переносное выражение окажется слишком смелым и в низкую речь попадет то, что уместно лишь в высокой.

⁸³ Что же касается благозвучия, которое придает расположе­нию слов блеск того, что греки называют «фигурами», словно своего рода речевые жесты — слово, отсюда перенесенное и на украшения мыслей, — то наш простой оратор, которого некоторые по справедливости называют аттиком, хотя и не он один имеет право на это имя, тоже будет их употреблять, но значительно реже: он будет пользоваться ими с выбором, как если бы, приготавливая обед, он отказался от всякой роскоши, но постарался бы проявить не только умеренность, а и хоро­ший вкус. Действительно, многое подошло бы даже к умерен­ности того оратора, о котором я говорю. Правда, чтобы нельзя было уличить его в искусственном благозвучии и погоне за приятностью, тонкий оратор должен избегать того, о чем я упоминал раньше — соотнесения равных слов с равными, сходных и подобозвучащих закруглений фраз, сопоставления слов, различающихся одной лишь буквой. Далее, такие повто­рения слов, которые требуют напряжения и крика, будут также чужды сдержанности нашего оратора. Всеми остальными средствами он может пользоваться без различия, лишь бы периоды его были не слишком отчетливыми и не слишком длинными, слова — как можно более употребительными, переносные выражения — как можно более смягченными. Он даже допустит в речь украшения мыслей, если блеск их не очень заметен. Конечно, он не заставит говорить республику, не вызовет мертвых из гробниц, не обоймет одним охватом груду слов, вторя-щих друг другу, — для этого нужна более мощная грудь, и этого нельзя ни ждать, ни требовать от оратора, которого мы изображаем: и голос и речь у него будут спокойнее. Но многое из этих украшений подойдет даже для его простоты, хотя от­делывать их он будет и не столь тщательно. Вот какого оратора выводим мы к народу.

К тому же и произнесение у него будет не трагедийное и не театральное: в движениях тела он будет скромен и всю выразительность сосредоточит в лице, но не так, чтобы гово­рили, что он строит рожи, а так, чтобы оно естественно выра­жало смысл каждого слова.

26. В этом роде красноречия будут рассыпаны даже шутки, значение которых для речи особенно велико. Есть два рода шуток — насмешливость и остроты. Оратор будет владеть обоими, применяя первый в каком-нибудь изящном повество­вании, а второй — для смешных выпадов и колкостей: эти последние бывают разнообразны, но сейчас не об этом речь. Однако напоминаем, что оратор должен прибегать к смешному не слишком часто, как шут, не бесстыдно, как мим, не злостно, как наглец, не против несчастия, как черствый человек, не против преступления, где смех должен уступить место нена­висти, к наконец не вразрез со своим характером, с характером судей или обстоятельств, — все это относится к области не­уместного. Он будет избегать также и шуток надуманных, не созданных тут же, а принесенных из дому, потому что они обычно бывают холодны; он будет щадить дружбу и достоин­ства, избегать непоправимых обид и разить только противни­ков, но и то не всегда, не всех и не всяким образом. За этими исключениями, он будет таким мастером шутки и на­смешки, какого я никогда не видел среди этих новых атти­ков, хотя это бесспорно и в высшей степени свойственно аттичности.

Вот каким представляется мне образ оратора простого, но великого, и притом чистокровного аттика: ведь все, что есть в речи здорового и остроумного, свойственно аттикам. Правда, не все они отличались насмешливостью: ее много у Лисия и у Гиперида, больше всех ею славится Демад, у Демосфена же ее меньше; тем не менее, ни в ком я не вижу большего изяще­ства. Однако Демосфен предпочитал остротам насмешливость, ибо первые требуют смелого дарования, второе — большего искусства..

[Умеренный род.] Есть также иной род красноречия, обиль­нее и сильнее, чем тот низкий, о котором говорилось, но скромнее, чем высочайший, о котором еще будет говориться. В этом роде меньше всего напряженности, но, пожалуй, больше всего сладости. Он полнее, чем первый, обнаженный, но скромнее, чем третий, пышный и богатый. 27. Ему приличест­вуют все украшения слога, и в этом образе речи больше всего сладости. В нем имели успех многие из греков, но всех прев­зошел, на мой взгляд, Деметрий Фалерский, речь которого течет спокойно и сдержанно, но при этом блещет, словно звез­дами, переносными и замененными выражениями.

Под переносными выражениями (метафорами) я имею в виду, как и все время до сих пор, такие выражения, которые переносятся с другого предмета по сходству, или ради прият­ности, или по необходимости; под замененными (метони­миями)— такие, в которых вместо настоящего слова подстав­ляется другое в том же значении, заимствованное от какого-нибудь смежного предмета. Так, одним способом перенесения воспользовался Энний, сказав «сирота оплота и града»; дру­гим— [если бы он подразумевал под оплотом родину; а также] в стихе «Африка содрогнулась вдруг от страшного гула», [поставив «Африку» вместо «афров»]. Риторы называют это гипаллагой, ибо слова здесь как бы подменяются словами, грамматики — метонимией, ибо наименования переносятся. Аристотель, однако, и это причисляет к переносным значениям, вместе с другим отступлением от обычного употребления — так называемой катахресой: например, когда о слабой душе мы говорим «мелкая душа», употребляя близкие по смыслу слова, если таковы требования приятности или уместности. Когда же следует подряд много метафор, то речь явно становится ино­сказательной: поэтому греки и называют такой прием «алле­гория» — наименование это справедливое, но по существу вер­нее поступает [Аристотель], который все это называет метафо­рами. У Фалерского этот прием очень част и очень красив; но хотя метафоры у него многочисленны, метонимий у него не слишком много.

В этом же роде речи — именно, в умеренном и сдержан­ном — уместны любые украшения слов и даже многие украше­ния мыслей. При помощи таких речей развертываются прост­ранные и ученые рассуждения и развиваются общие места, не требующие напряжения. К чему долго говорить? такие ора­торы выходят едва ли не из философских школ, и если рядом с ними не стоит для сравнения иной, сильнейший оратор, они сами служат себе похвалой. Итак, это приятный, цветистый род речи, разнообразный и отделанный: все слова и все мысли сплетают в нем свои красоты. Весь он вытек на форум из кла­дезей софистов, но, встретив презрение простого и сопротивление важного рода ораторов, занял то промежуточное место которое я описал.