Лекции - философия науки. Проблемы философии науки
 Скачать 1.33 Mb.
|
|
Приложение 7 Еще раз о взаимосвязи философии и науки. Метафизические основания современной теоретической физики Хотим теперь показать, сколь беспочвенны попытки изолировать науку от философии. Мы уже видели, что в числе критериев научности теоретического знания, отличающих последнее от философии, рассматривают обычно единственность научной теории в отличие от множественности метафизических оснований философско-онтологических картин мира. В действительности это в значительной мере иллюзия; более того, в настоящее время идет процесс сближения фундаментальных научных теорий с теоретической философией. На примере наиболее развитой сферы естествознания, рассматриваемой в качестве его лидера, – теоретической физики покажем, что у нее сегодня несколько качественно различных оснований. Впрочем, это относится и к «царице наук» математике, однако рассмотрение этого вопроса мы здесь не приводим. Хотим показать, во-первых, что у физиков-теоретиков не существует единого основания выведения знаний, более того, имеет место как минимум три таких основания («три физики») и что поэтому, во-вторых, современная физическая картина мира есть картина метафизическая. Иначе говоря, современная физика в качестве теоретического знания родственна философии, является пограничным знанием и неоднозначна в отношении собственных предельных оснований. На протяжении ХХ века физика развивалась в рамках двух парадигмальных концепций: общей теории относительности (ОТО) и квантовой механики. По существу, речь идет о двух различных миропониманиях, двух онтологических картинах мира. ОТО называют геометрической КМ. В первоначальной версии это онтология 4–мерного пространства-времени в теории гравитации (мир Эйнштейна–Минковского). Здесь отсутствует отдельная категория плоского пространства-времени и нет отдельного гравитационного поля, их заменяет обобщенная (математическая) категория искривленного (замыкающегося на самого себя) риманова Lt. Понятие физической частицы перестает играть в ОТО существенную роль, ведь масса эквивалентна энергии (E=mc²). Поэтому частицы интерпретируются как «сгустки» энергии, теряют все признаки классических представлений, вносятся в Lt извне и учитываются в виде правой части уравнений Эйнштейна. Во второй половине ХХ века в рамках программы разработки единой теории поля (то есть фундаментальных взаимодействий – гравитационного, электромагнитного, а также двух внутриядерных – слабого и сильного) были разработаны многомерные геометрические модели. Это 5-мерная модель Калуцы – Клейна, обобщившая гравитацию с электромагнетизмом, 6-мерная модель электрослабых взаимодействий, попытки создания 8-мерной модели с включением сильных внутриядерных сил отталкивания. Единства физического знания стремятся достичь сведением квантовых свойств частиц к свойствам симметрий пространств высших размерностей. Но, по признанию самих физиков, ЕГКМ не получается, ибо внутри аппарата квантовой механики геометрическая модель не работает в принципе (например, не соблюдаются непрерывность и причинность, понимаемые как линейное упорядочение взаимодействий). Напротив, в квантовой механике исходными понятиями являются частицы и поля. Поэтому часто именно эту теорию именуют физической, а ее онтологический базис – физической картиной мира. Следует оговориться, что в квантовой теории так же нет частиц в классическом понимании, как нет их в ОТО. Частица не есть нечто непроницаемое, предельное, это только состояние поля, некая вспученность, амплитуда вероятности состояния поля. Нет здесь и поля как непрерывно распределенной субстанции. Понятия частицы и поля обобщены в категории поля амплитуды вероятности. Этим задается возможность (степень возможности) обнаружения квантов поля в соответствующих местах пространства – времени. Речь здесь идет о том, что в квантовой теории поля существуют модальности можествования: кванты поля (уплотнения) могут быть в соответствующих местах, и имеется возможность их обнаружения, которая определяется полем амплитуды вероятности. Многие физики полагают, что именно эта парадигма определяет магистральное направление развития физических знаний в ХХ веке. Квантовая теория поля с симметриями частиц (фермионов) и полей-переносчиков взаимодействия (фотонов, глюонов и др.) во второй половине ХХ века дополнена теорией суперсимметрий, или преобразований между бозонными и фермионными волновыми функциями, а в последние 20 лет – теориями суперструн и супермембран. Очевидно, сказанное позволяет говорить об отсутствии единой физической теории на сегодняшний день. В зависимости от выбранного основания (метафизического, внеопытного, точнее, связываемого с опытными данными посредством качественно различных теоретических описаний), мы получаем качественно различные физические картины мира. Профессор МГУ Ю.С. Владимиров, анализируя эти и иные основания физических знаний, прямо относит их к метафизике, притом в положительном смысле1. Из основополагающих он рассматривает еще «реляционную» картину мира, связанную с разработкой теории прямого межчастичного взаимодействия Фоккера–Фейнмана (без обращения к понятию поля). Здесь восстанавливается в правах Ньютонов принцип дальнодействия. Частицы трактуются топологически (как взаимодействующие в топологическом Lt). Ю.С. Владимиров полагает, что сведение в единую физическую теорию возможно (он называет эту будущую теорию триалистической); мы считаем, что это очередное заблуждение в области научной рациональности. Наличие различных оснований в теоретической физике, как и в математике, следует рассматривать как нормальный процесс развития науки. Интересно, что еще у Аристотеля исследователи находят начала рассмотренных оснований теоретической физики. Например, искривленное пространство – время Эйнштейна–Минковского напоминает Космос античности и гипотезу космоцентризма. Согласно Аристотелю, мир не имеет ни начала, ни конца (вечен) во времени. В пространственном смысле мир конечен; но из-за конечности космоса только искривленное (круговое) движение может быть непрерывным и продолжаться неограниченно; бесконечная прямая линия в космосе невозможна. «В круговом же движении ничто не определено: почему та или иная точка будет границей на круговой линии? Ведь каждая точка одинаково: и начало, и середина, и конец»2. В то же время у Аристотеля обнаруживаются и идеи начал квантовой механики, на что обращал внимание один из ее создателей В. Гейзенберг. Речь идет о потенциализме Аристотеля, утверждающего два рода бытия – в возможности и в действительности; потому-то движение, в отличие от Парменида и Платона, определимо у Стагирита без неразрешимых противоречий – как переход от возможного к действительному. Начало и конец в возможности разрешается движением как переходом в действительность. В этом Шредингер видел прообраз разрешения противоречия частицы и волны. Несомненный интерес представляет анализ Ю.С. Владимировым роли предшественников. Так, геометрической картине мира наиболее близок Р. Декарт. В «Началах философии» читаем: «Пространство или внутреннее место... разнится от телесной субстанции, заключенной в этом пространстве, лишь в нашем мышлении. И действительно, протяжение в длину, ширину и глубину, составляющее пространство, составляет и тело». Декарт предельно сближает понятия пространства и тела в категории протяженности (протяженной субстанции). К идеям реляционной физики Фейнмана был близок Г. Лейбниц. В «Монадологии» он разъясняет свою версию двойственной природы вещей: пассивную, связанную с L и t, и активную, связанную с движением. Возражая Декарту и Ньютону, Лейбниц пишет: «Материя, взятая в себе, то есть голая, образуется через антитипию и протяженность. Антитипией я называю тот атрибут, через который материя находится в пространстве, то есть непрерывное распространение по месту... Необходимо допустить нечто помимо материи, что было бы началом как восприятия, т.е. действия внутреннего, так и движения, то есть действия внешнего. Такое начало мы называем субстанциальным, также первичной силой, первой энтелехией, одним словом, душой... Это начало, будучи активным, в сочетании с пассивным составляет полную субстанцию». Наконец, идеи квантовой механики исследователи обнаруживают в натурфилософии Христиана Гюйгенса. Подробнее об этом можно прочесть в книге Ю.С. Владимирова. Посттеоретический характер образов науки позволяет использовать их в сложном опосредованном процессе познания именно в качестве посредников между теорией и опытом. «Подлежащий наблюдению процесс, – говорит Эйнштейн, – вызывает определенные изменения в нашей измерительной аппаратуре. Как следствие, в этой аппаратуре развертываются дальнейшие процессы, которые в конце концов косвенным путем воздействуют на чувственное восприятие и на фиксацию результата в нашем сознании. На всем этом долгом пути от процесса к его фиксации в нашем сознании мы обязаны знать, как функционирует природа, должны быть хотя бы практически знакомы с ее законами, без чего вообще нельзя говорить, что мы что-то наблюдаем. Таким образом, только теория, то есть знание законов природы, позволяет нам логически заключать по чувственному восприятию о лежащем в его основе процессе». Приложение 8 О значении ценностных измерений научного знания В структуре научной теории мы выделили и проанализировали три вида знаний: предметное, операциональное и ценностное. Последнее характеризует науку в ее отношении к культуре и человеку. Особенно роль ценностного знания возрастает в периоды смены научных парадигм. Научная революция – это прежде всего перестройка философских оснований научного поиска: принятой картины мира, идеалов и норм научной деятельности, а также основных критериев, определяющих внутритеоретические критерии предпочтения одних гипотез или концепций перед другими. Это критерии простоты, красоты, предсказательной силы и др.; часто их называют в отечественной философии науки «методологическими регулятивами». При смене парадигм они проявляют наибольшую устойчивость. В спокойные периоды развития научной дисциплины ценностное знание присутствует в качестве неявного, принятого в научном сообществе фона, о котором рядовые члены сообщества могут иметь весьма нечеткое представление. Ситуация меняется в периоды несостыковки новых фактов и существующих теорий, что сопровождается возникновением концептуальных парадоксов и противоречий. Так было с лидером естественных наук – физикой при столкновении четырех классических парадигм – ньютоновской механики, классической термодинамики, максвелловской электродинамики и больцмановской статистической механики на рубеже XIX–XX столетий. Результатом стал переход от классической к неклассической науке, к квантово-релятивистской картине мира. В несколько более мягкой форме столкновение ньютоновской теории тяготения и специальной теории относительности привело к созданию ОТО, но это смягчение драматизма ситуации связано скорее с тем, что переход к новой парадигме осуществил тот же ученый – создатель СТО А. Эйнштейн. Концептуальное противоречие было не менее острым. Напомним, что парадигма, по определению Т. Куна, это, во-первых, новая «дисциплинарная матрица», а, во-вторых, новая теоретическая онтология. А поскольку всякая онтология – это картина мира, переход к ней означает иное видение бытия, иной горизонт, иные ценностные ориентации. Они – результаты индивидуального творческого процесса и общения ученых по поводу этих результатов. В результате рождается иное, чем это было ранее, научное понимание исследуемой реальности. Оно характеризуется объективностью и ценностью. Первая характеристика соотносит знание с исследуемой реальностью, вторая – с порождающим знание (теорию, парадигму) субъектом. Откуда берутся новые нормы и ценности? Для ответа на этот вопрос проанализируем индивидуальный уровень ценностей. К нему в качестве основных отнесем следующие1.
Какие из этих ценностей и в какой мере соотносимы с научным знанием? Все. Но в трансформированном виде. Как они выражают себя, попадая в сферу научной коммуникации? Во-первых, в качестве этических ценностей, которые регулируют процессы внутринаучной коммуникации (внутринаучная этика) и процессы использования обществом результатов научных открытий (этика отношений научного сообщества с окружением). К внутринаучным относят достаточно устойчивые, присущие всем видам научной рациональности ценности, включая «универсализм», «коммунализм», «бескорыстие» и «организованный скептицизм» (Р. Мертон). Во-вторых, в качестве когнитивных, или эпистемических, или – шире – гносеологических ценностей, о которых выше было сказано как о «методологических регулятивах». Т. Кун выделил пять таких ценностей, которые регулируют процесс выбора теорий или парадигм. Это: 1) точность предсказания; 2) внутренняя согласованность; 3) внешняя согласованность; 4) плодотворность; 5) простота. Индивидуально ученые могут понимать их по-разному; так, для одних простота состоит в математической ясности и отчетливости. А. Пуанкаре, например, при выборе модели гравитации отдавал предпочтение метрической теории перед неметрической на том основании, что метрическая основана на более «очевидной» эвклидовой геометрии. Для других простота состоит в предельно достижимом уровне абстрагирования, для третьих – в сводимости любых теоретических высказываний к эмпирическому базису. Аналогичны различия взглядов на критерий простоты у А. Эйнштейна и Н. Бора относительно «скрытых параметров» или «решающего эксперимента». Играет роль и принятая ученым иерархия ценностей, определяемая традицией. Так, после предложения Н. Коперника новой модели солнечной системы математики его поддержали за большую предсказательную силу новой теории (плодотворность), а практические естествоиспытатели склонялись к сохранению модели Птолемея как лучше объясняющей движение небесных тел в рамках господствовавших тогда теорий (внешняя согласованность). Может показаться, что переход к новой концепции, принципу, теории, парадигме – случаен. Так и считал Кун, объясняя переход психологическими причинами (предпочтениями). Он мотивировал это несоизмеримостью гносеологических ценностей и, как следствие, отсутствием объективной основы для их сравнения. Это распространенная среди ученых и философов науки точка зрения. Получается, что расхождение фактов преодолевают на методологическом уровне, расхождение методов – на аксиологическом, а аксиологические расхождения непреодолимы, для них не существует логических (рациональных) способов разрешения. Полагаем, более убедителен И. Лакатос, который показал, что смена теорий и парадигм является результатом состязательности исследовательских программ и поэтому должна описываться вполне рациональными средствами. Ценности взаимодействуют на некоторой основе, объединяющей ученых, и эта основа может быть описана, как я полагаю, в терминах философской антропологии. Но это уже дело будущего. Вывод, который мы хотим сделать, таков. Социокультурные факторы влияют на выбор теорий и смену парадигм. Но это влияние не является решающим, поскольку не затрагивает содержательные аспекты научных теорий. Решающие факторы связаны с индивидуальными когнитивными ценностями (например, ранним эмпиризмом и поздним рационализмом лейбницевского типа у А. Эйнштейна) и с их соотнесенностью с исследовательскими программами своего времени. Приложение 9 О научном разуме, этике науки и свободном выборе ученого. Проблема ответственности в научно-технической деятельности Как было показано в этом курсе, и рождение, и грядущий кризис этического сознания был заложен поворотом онтологической проблематики к человеку. Сама возможность этического сознания положена возникновением теоретического мышления, становлением рациональности. Теоретизация бытия в умопостигаемые и сверхчувственные формы законов природы была обращена Сократом, а также (в значительной мере) Конфуцием и Буддой в форму долженствования, нормативности моральных требований: последние были объективированы в качестве законоподобных, теоретически обосновываемых предписаний, обязательных для исполнения. Иными словами, нравственные традиции подлежали, по мнению первых мудрецов-теоретиков осевого времени, рациональному переосмыслению и нормированию во всеобщие, необходимые принципы жизнедеятельности. Это стало источником нарастающего два с половиной тысячелетия латентного, а в последние десятилетия вполне явного кризиса этического сознания. Опыт жизни указанных мыслителей, а впоследствии, скажем, императора Аврелия, христианских святых, Иммануила Канта или Льва Толстого, – здесь можно добавлять и другие имена, но их будет не так уж много, – демонстрирует разрыв императивности этических требований и реальной жизни для громадного большинства людей, не попадающих в этот список. Достаточно напомнить христианскую практику выдачи индульгенций, притом освобождающих не только от уже свершившегося факта греха, но и от возможных будущих прегрешений! Поэтому вполне в духе потенционализма сегодня ведутся поиски нового определения морали с акцентом не на императивность, а на модальность. Ведущий отечественный специалист по этике академик РАН А.А. Гусейнов подчеркивает, например, несовместимость традиционной нравственности и толерантности, отмечая, что императивно моральные требования формулируются только в ситуации конфликта, противоречия, разъединения людей. По его мнению, безусловность морального требования означает его безосновность. Как отмечает А.А. Гусейнов, при опоре морали на размышления о возможных мирах моральная оценка не вписывает более поступок в бытие, а приобретает гипотетический (необязательный) характер: моральный мотив оказывается вторичным и производным, он оценивает поступок на стадии решения (например, может его забраковать). Но в целом в моральной оценке речь идет о возможном, о том, чего на самом деле не существует1. Думаем, что правильнее было бы сказать – мораль и выражающие ее в теоретической форме этические теории (в отличие от нравственности, нравов, имеющих статус общезначимости для носителей той или иной культуры, и соответствующей системы ценностей, смыслов) не имеют рационально понятого необходимого основания, ограничиваясь самодостаточностью морального требования и усматривая достаточность последнего в личном опыте и чувстве его автора и носителя. Парадокс, следовательно, в том, что разум предписывает воле подчинить желание долгу, не замечая, что с переходом от космо-, а затем теоцентризма к антропоцентристской ориентации мировоззрения свобода выбора сохраняется в нравственном поступке только за автором императива: как только он отпускает последний за пределы собственной личности, императив из побуждающего превращается в принудительный, насильственный, извне приходящий «закон», аналогичный по воображаемому действию закону тяготения. Какое значение это имеет для науки, ученого, занятий научным творчеством, воплощения результатов науки в технике и технологиях? В лекциях ваше внимание было обращено на то, что данное обстоятельство приводит к сопротивлению ученых и инженеров любым попыткам ограничить сферу их творчества внешними моральными рамками. Поэтому кризис этики и пытаются преодолеть переносом акцентов на модальность вместо императивности. Правда, следует иметь в виду, что с переходом к новому пониманию природы морального поступка последний утрачивает онтологичность в духе классической европейской рациональности. В дискуссиях об этике ученого, техника, инженера приходится сталкиваться с поразительным и на первый взгляд парадоксальным фактом противопоставления разумного и этического, то есть с фактическим отказом от античной и христианской традиций видеть в истинном познании одновременно и благое, совмещать поиски истины и добра, а в христианстве – богодухновенных даров разума и свободы воли, присущих человеку от творения. Парадокс в том, что естественно и органично, казалось бы, связанные наука и этика оказались разделенными в сознании научного сообщества, как, впрочем, и в современном общественном сознании в целом. Полагаем, однако, что парадоксальность эта мнимая, ибо была заложена рассмотренной в лекциях античной концепцией разрыва внутреннего мира человека и внешнего для него бытия природы, сущего и должного, концепцией, названной нами метафизикой должного. Встреча Афин и Иерусалима лишь усилила эту тенденцию, придав ей дополнительное обоснование представлением о первородном грехе и злой природе человека и выразив получившийся результат в противопоставлении духа и тела: Адама природного, телесного, тварного и Адама духовного. Поэтому и получилось, что античный принцип космологического Единого, синтезирующий представления разума об истине и добре, распался на составные части. Ситуация здесь родственна дуализации бытия на субъект и объект в теории познания, когда рационализация приводит сначала к поляризации бытия, а затем к мучительным попыткам эту поляризацию преодолеть; этическая и гносеологическая ситуации в данном контексте – две стороны одной монеты. Поскольку метафизика должного опирается на рациональное представление о различии между сущностью и существованием в классической (общей) метафизике, не следует удивляться, что с переходом к науке сущность, закон в их непререкаемой объективности задают деятельности человека по преобразованию и покорению природы вначале псевдоэтическое, создающее лишь иллюзию тождества научного и этического, измерение, побуждая считать нравственным всякое действие по приведению действительности в соответствие с ее познанной сущностью, то есть с тем, какой она «должна быть». Россия в полной мере испытала на себе действие этой псевдоэтической традиции, отчасти выраженной в знаменитом 11-м тезисе К. Маркса о Фейербахе: задача философов – изменить мир, привести его в соответствие с его «подлинной» сущностью. Свобода воли, согласно этой точке зрения, – в познании законов природы и общества с тем, чтобы осознать необходимость и далее действовать по логике этой познанной необходимости. Существенно отметить, что дело не сводится к социальным программам типа радикальной переделки человека: такая же точно иллюзия тождества долгое время господствовала в европейской рационалистической культуре и по отношению к природе. Действительно, научный эксперимент есть проба, испытание, пытка – ученый в поисках истины подвергает исследуемое явление «пытке», допросу с пристрастием, многократно повторяя и варьируя эксперимент при различных условиях. Он убежден, что в этом он прав и действует вполне этично. Ведь природа должна соответствовать своим собственным законам даже в мелочах и случайностях единичных проявлений (читай: соответствовать суду разума, то есть разуму человека!). Потому-то действительный и глобальный кризис этического сознания начинается в конце ХХ века как отказ от тождества научного и этического, истин науки и добра этики, как сознание невозможности переделки бытия по лекалам научной объективности, необходимости новых и более обширных в культурном смысле оснований человеческой деятельности в ХХI веке. Но если основание противопоставления сущего и должного, равно как и попыток их отождествления, как было показано, заключено внутри разума, то в соотношении разума и свободы воли обнаруживается оппозиция еще более жесткая, ибо соотношение это объективируется во внеличностной сфере, в формах общественного сознания, – как связь науки и политики. Напомним о сомнениях Платона после смерти Сократа относительно достойности занятий философии в сравнении с политикой и его же идеологическую концепцию меритократии. Могут ли философы, ученые осуществлять функции власти? Ведь по большому счету именно такая мысль заложена в никем еще не отмененном афоризме Бэкона «Знание – сила». Между тем вся история послеосевого периода свидетельствует: это полнейшая фикция, наука (как, впрочем, и философия) во все времена оставалась и остается сегодня лишь удобным средством в решении политических вопросов, то есть постоянно оказывается в роли политической идеологии. Назовем две причины такого положения дел. Первая заключается в неразвитости научной воли в силу нецелостности научного знания по отношению к структуре человеческой личности, поэтому обычно основания для выбора действия человек находит во вненаучной сфере. А «научное обоснование» прилагается, притом всякий раз другое (вспомним проекты либерализации российской экономики за последние 15 с небольшим лет – все они качественно различны, но все подавались общественности с «серьзным и всесторонним» научным обоснованием!). Вторая причина состоит в том, что теоретическая сфера фундаментальной науки остается принципиально открытой и незавершенной в том же смысле, что и идеи чистого разума в философии. Международные и внутриполитические отношения не могут опираться на критерии типа категорического императива Канта, но они не могут опираться и на гипотезы иначе как на дополнительные средства, имеющие вспомогательное значение. В экзистенциальных ситуациях выбора современный человек столь же беспомощен, что и его давние предшественники: часто он просто не знает, как поступить – «научнее» или «лучше», и поступает в ущерб себе, или стране, или миру не в силу собственной «злой природы» или недостаточной этической образованности (хотя и это случается), а в силу открытости стоящей перед ним проблемы (строить атомную электростанцию или искать иные варианты; бомбить или не бомбить Югославию; закапывать на своей территории ядерные отходы других стран, когда за это хорошо платят, а в стране не хватает средств, или же отказаться). А мера ответственности при принятии решений неудержимо возрастает. Кстати, по нашему мнению, именно в этом заключен источник трудной совместимости научной и политической деятельности, ибо занятия научной деятельностью ставят человека в пограничную ситуацию неопределенности, порождают чувство неуверенности, что в политике (или бизнесе) недопустимо. Поэтому этика науки может быть последовательной лишь во внутринаучной сфере, то есть в отношениях между членами научного сообщества. Это так называемый этос науки: совокупность моральных установок, нравственных норм, принятых в данной научном сообществе и определяющих поведение его членов, от лаборанта и аспиранта до академика. Так, в системе научной коммуникации существуют определенные требования к представляемому на конференцию или конгресс докладу, к научной публикации: новизна результатов, отсутствие поспешности, тщательность проверки, обоснованность результатов. Существует также табу на плагиат, критерии оценки эффективности ученого по сумме ссылок на его труды и т.п. По мнению А. Эйнштейна, в облике успешного ученого должны присутствовать такие черты, как чистота помыслов, требовательность к себе, неподкупность, преданность делу, самоотверженность, способность к объективной оценке других и самооценке, а также специфическая сила характера – настойчивость в работе несмотря на препятствия. Английский социолог науки Р. Мертон систематизировал научные нормы вокруг четырех базовых, по его мнению, ценностей. Это универсализм (наука не знает государственных границ), всеобщность (ее результаты носят универсальный характер), бескорыстие (ученому не следует руководствоваться заранее и внешне заданным интересом; нормальная ситуация – когда его творчеством движет своего рода «незаинтересованный рефлекс»), организованный скептицизм (без скептицизма и критики нет науки, но следует знать для них меру, границы и придерживаться этих границ). Вынуждены заметить, что в последние десятилетия и в этой, внутринаучной, сфере кризис налицо: этос науки постепенно размывается. Однако наиболее острые вопросы научной и технической этики возникают во взаимоотношениях между научным сообществом и внешним для него социальным окружением. Если в отношении этоса науки имеется согласие (во всяком случае, публичное), здесь ситуация иная и заметно отличается от надежд начала ХХ века. Тогда А. Пуанкаре, выражая принятую точку зрения, писал, что научная истина не может войти в противоречие с моралью, ибо аморальная наука невозможна. Правда, А. Эйнштейн смотрел далее, замечая: наука дает лишь средства для достижения моральных целей, но указанные цели находятся вне науки. Мнения современных ученых расходятся, и довольно резко, во многих случаях демонстрируя отказ от этических обязательств. Еще в 1977 году «Литературная газета» проводила опрос около ста ведущих советских и американских ученых того времени. В числе других были заданы вопросы: «Есть ли, по Вашему мнению, «запретные», с точки зрения морали, области научных исследований? Какие? Почему?»: «Способствует ли само по себе занятие наукой воспитанию высоких нравственных качеств?». Ответы около половины опрошенных оказались отрицательными на оба вопроса! Обычные аргументы: то, что может быть открыто, все равно будет открыто, от того, кто это сделает, ничего не изменится; наука не воспитывает, она есть познание объективного; безнравственно перекладывать ответственность за извращение человеческих ценностей на науку. Конечно, отмечали некоторые респонденты, занятия наукой вырабатывают дисциплину мышления, приучают к строгости вывода, дают понимание ценности времени, но все это вопросы внутринаучного кодекса чести, и они не связаны (или мало связаны) с общими этическими вопросами культуры1. Характерно, что положительные ответы, предполагающие наложение ограничений на некоторые поисковые работы, исследования и технологии, дали главным образом биологи, экологи, специалисты в области права, медицины и других профессий, связанных с изучением жизни и человека, близостью к пониманию серьезных опасностей, угрожающих человеку и его будущему. Разграничение внутренних и внешних вопросов этики науки как существенно различных впервые получило обоснование, по-видимому, у Ф. Бэкона. Провозгласив цель «наука – в помощь человечеству!», Бэкон воспользовался концепцией двойственной истины позднего средневековья и пришел к следующим выводам. Первый человек был осужден богом не за стремление к свету знания, а за дерзкую попытку самостоятельно судить о вопросах добра и зла. Между тем это – моральная истина, прерогатива религии. Наука же, по Бэкону, изучает природу, являющую лишь знаки творения. И для того, чтобы мы не впали в заблуждение, он дал нам две книги: книгу писания, в которой раскрывается воля Божья, а затем – книгу природы. Поэтому, делает вывод автор, внутренне занятие наукой высоконравственно, тогда как внешне наука этически нейтральна. Как видим, вопрос об этике науки упирается в личную проблему свободы научного творчества и индивидуальной ответственности. В том, как ученый решает для себя эту проблему, многое зависит от занимаемой им позиции, которая может быть ближе к сайентизму либо антисайентизму.Этим в существенной степени определяется, какими нравственными установками наполняет ученый собственное окружение. Технократ он или «научный детерминист», или же искатель иных и новых культурно-исторических путей развития науки и ее приложений? Рассмотрим три этических подхода. |