Русский фольклор. Русский фольклор. Русские народные песенки, потешки. Ладушки, ладушки!
 Скачать 412.22 Kb.
|
|
Л. Пантелеев. «На море» (глава из книги «Рассказы о Белочке и Тамарочке») У одной мамы было две девочки. Одна девочка была маленькая, а другая побольше. Маленькая была беленькая, а побольше — чёрненькая. Беленькую звали Белочка, а чёрненькую — Тамарочка. Девочки эти были очень непослушные. Летом они жили на даче. Вот они раз приходят и говорят: — Мама, а мама, можно нам сходить на море — покупаться? А мама им отвечает: — С кем же вы пойдёте, доченьки? Я идти не могу. Я занята. Мне надо обед готовить. — А мы, — говорят, — одни пойдём. — Как это одни? — Да так. Возьмёмся за руки и пойдём. — А вы не заблудитесь? — Нет, нет, не заблудимся, не бойся. Мы все улицы знаем. — Ну, хорошо, идите, — говорит мама. — Но только смотрите, купаться я вам запрещаю. По воде босичком походить — это можете. В песочек поиграть — это пожалуйста. А купаться — ни-ни. Девочки ей обещали, что купаться не будут. Взяли они с собой лопатку, формочки и маленький кружевной зонтик и пошли на море. А у них были очень нарядные платьица. У Белочки было платьице розовенькое с голубеньким бантиком, а у Тамарочки — наоборот — платьице было голубенькое, а бант розовый. Но зато у них у обеих были совсем одинаковые синенькие испанские шапочки с красными кисточками. Когда они шли по улице, все останавливались и говорили: — Вы посмотрите, какие красивые барышни идут! А девочкам это приятно. Они ещё и зонтик над головой раскрыли: чтобы ещё красивее было. Вот они пришли на море. Стали сначала играть в песочек. Стали колодцы копать, песочные пирожки стряпать, песочные домики строить, песочных человечков лепить... Играли они, играли — и стало им очень жарко. Тамарочка говорит: — Знаешь что, Белочка? Давай выкупаемся! А Белочка говорит: — Ну что ты! Ведь мама нам не позволила. — Ничего, — говорит Тамарочка. — Мы потихоньку. Мама и не узнает даже. Девочки они были очень непослушные. Вот они быстренько разделись, сложили свою одёжку под деревом и побежали в воду. А пока они там купались, пришёл вор и украл всю их одёжку. И платьица украл, и штанишки украл, и рубашки, и сандалики, и даже испанские шапочки с красными кисточками украл. Оставил он только маленький кружевной зонтик и формочки. Зонтик ему не нужен — он ведь вор, а не барышня, а формочки он просто не заметил. Они в стороне лежали — под деревом. А девочки и не видели ничего. Они там купались — бегали, брызгались, плавали, ныряли... А вор в это время тащил их бельё. Вот девочки выскочили из воды и бегут одеваться. Прибегают и видят — ничего нет: ни платьиц, ни штанишек, ни рубашек. Даже испанские шапочки с красными кисточками пропали. Девочки думают: «Может быть, мы не на то место пришли? Может быть, мы под другим деревом раздевались?» Но — нет. Видят — и зонтик здесь, и формочки здесь. Значит, они здесь раздевались, под этим деревом. И тут они поняли, что у них одёжку украли. Сели они под деревом на песочек и стали громко рыдать. Белочка говорит: — Тамарочка! Милая! Зачем мы мамочку не послушались! Зачем мы купаться пошли! Как же мы с тобой теперь домой попадём? А Тамарочка и сама не знает. Ведь у них даже трусов не осталось. Неужели им домой голыми придётся идти? А дело уже к вечеру было. Уж холодно стало. Ветер начинал дуть. Видят девочки — делать нечего, надо идти. Озябли девочки, посинели, дрожат. Подумали они, посидели, поплакали и пошли домой. А дом у них был далеко. Нужно было идти через три улицы. Вот видят люди: идут по улице две девочки. Одна девочка маленькая, а другая — побольше. Маленькая девочка — беленькая, а побольше — чёрненькая. Беленькая зонтик несёт, а у чёрненькой в руках сетка с формочками. И обе девочки идут совершенно голые. И все на них смотрят, все удивляются, пальцами показывают. — Смотрите, — говорят, — какие смешные девчонки идут! А девочкам это неприятно. Разве приятно, когда все на тебя пальцами показывают?! Вдруг видят — стоит на углу милиционер. Фуражка у него белая, рубашка белая и даже перчатки на руках — тоже беленькие. Он видит — идёт толпа. Он вынимает свисток и свистит. Тогда все останавливаются. И девочки останавливаются. И милиционер спрашивает: — Что случилось, товарищи? А ему отвечают: — Вы знаете, что случилось? Голые девочки по улицам ходят. Он говорит: — Эт-то что такое? А?! Кто вам позволил, гражданки, голышом по улицам бегать? А девочки так испугались, что и сказать ничего не могут. Стоят и сопят, как будто у них насморк. Милиционер говорит: — Вы разве не знаете, что по улицам бегать голышом нельзя? А?! Хотите я вас за это сейчас в милицию отведу? А? А девочки ещё больше испугались и говорят: — Нет, не хотим. Не надо, пожалуйста. Мы не виноваты. Нас обокрали. — Кто вас обокрал? Девочки говорят: — Мы не знаем. Мы в море купались, а он пришёл и украл всю нашу одежду. — Ах вот оно как! — сказал милиционер. Потом подумал, спрятал обратно свисток и говорит: — Вы где живёте, девочки? Они говорят: — Мы вот за тем углом — в зелёненькой дачке живём. — Ну, вот что, — сказал милиционер. — Бегите тогда скорей на свою зелёненькую дачку. Наденьте на себя что-нибудь тёплое. И никогда больше голые по улицам не бегайте... Девочки так обрадовались, что ничего не сказали и побежали домой. А в это время их мама накрывала в саду на стол. И вдруг она видит — бегут её девочки: Белочка и Тамарочка. И обе они — совсем голые. Мама так испугалась, что уронила даже глубокую тарелку. Мама говорит: — Девочки! Что это с вами? Почему вы голые? А Белочка ей кричит: — Мамочка! Знаешь, — нас обокрали!!! — Как обокрали? Кто же вас раздел? — Мы сами разделись. — А зачем же вы раздевались? — спрашивает мама. А девочки и сказать ничего не могут. Стоят и сопят. — Вы что? — говорит мама. — Вы, значит, купались? — Да, — говорят девочки. — Немножко купались. Мама тут рассердилась и говорит: — Ах вы, негодницы этакие! Ах вы, непослушные девчонки! Во что же я вас теперь одевать буду? Ведь у меня же все платья в стирке... Потом говорит: — Ну, хорошо! В наказание вы у меня теперь всю жизнь так ходить будете. Девочки испугались и говорят: — А если дождь? — Ничего, — говорит мама, — у вас зонтик есть. — А зимой? — И зимой так ходите. Белочка заплакала и говорит: — Мамочка! А куда ж я платок носовой класть буду? У меня ж ни одного кармашка не осталось. Вдруг открывается калитка и входит милиционер. И несёт какой- то беленький узелок. Он говорит: — Это здесь девочки живут, которые по улицам голые бегают? Мама говорит: — Да, да, товарищ милиционер. Вот они, эти непослушные девчонки. Милиционер говорит: — Тогда вот что. Тогда получайте скорей ваши вещи. Я вора поймал. Развязал милиционер узелок, а там — что вы думаете? Там все их вещи: и голубенькое платьице с розовым бантом, и розовенькое платьице с голубым бантом, и сандалики, и чулочки, и трусики. И даже платки носовые в кармашках лежат. — А где же испанские шапочки? — спрашивает Белочка. — А испанские шапочки я вам не отдам, — говорит милиционер. — А почему? — А потому, — говорит милиционер, — что такие шапочки могут носить только очень хорошие дети... А вы, как я вижу, не очень хорошие... — Да, да, — говорит мама. — Не отдавайте им, пожалуйста, этих шапочек, пока они маму слушаться не будут. — Будете маму слушаться? — спрашивает милиционер. — Будем, будем! — закричали Белочка и Тамарочка. — Ну, смотрите, — сказал милиционер. — Я завтра приду... Узнаю. Так и ушёл. И шапочки унёс. А что завтра было — ещё неизвестно. Ведь завтра-то — его ещё не было. Завтра — оно завтра будет. «Как поросенок говорить научился» Один раз я видел, как одна совсем маленькая девочка учила поросёнка говорить. Поросёнок ей попался очень умный и послушный, но почему-то говорить по- человечески он ни за что не хотел. И девочка как ни старалась, ничего у неё не выходило. Она ему, я помню, говорит: — Поросёночек, скажи: «мама»! А он ей в ответ: — Хрю-хрю. Она ему: — Поросёночек, скажи: «папа»! А он ей: — Хрю-хрю! Она: — Скажи: «дерево»! А он: — Хрю-хрю. — Скажи: «цветочек»! А он: — Хрю-хрю. — Скажи: «здравствуйте»! А он: — Хрю-хрю. — Скажи: «до свидания!» — Хрю-хрю. Я смотрел-смотрел, слушал-слушал, мне стало жалко и поросёнка и девочку. Я говорю: — Знаешь что, голубушка, ты бы ему всё-таки что-нибудь попроще велела сказать. А то ведь он ещё маленький, ему трудно такие слова произносить. Она говорит: — А что же попроще? Какое слово? — Ну, попроси его, например, сказать: «хрю-хрю». Девочка немножко подумала и говорит: — Поросёночек, скажи, пожалуйста: «хрю-хрю»! Поросёнок на неё посмотрел и говорит: — Хрю-хрю! Девочка удивилась, обрадовалась, в ладоши захлопала. — Ну вот,— говорит,— наконец-то! Научился!
«Неслух» Медведицы — строгие матери. А медвежата — неслухи. Пока ещё сосут сами — сзади бегают, в ногах путаются . А подрастут — беда! Да и медведицы сами со слабинкой: любят в холодке подремать. А весело ли медвежатам слушать их сонное сопение, когда кругом столько заманчивых шорохов, писков, песен! От цветка к кусту, от куста к дереву — и забредут... Вот такого неслуха, удравшего от матери, я однажды и встретил в лесу. Я сидел у ручья и макал сухарь в воду. Был я голодный, а сухарь был жёсткий, потому трудился я над ним очень долго. Так долго, что лесным жителям надоело ждать, пока я уйду, и они стали вылезать из своих тайников. Вот вылезли на пень два зверька-полчка. В камнях запищали мыши, видно, подрались. И вдруг на поляну выскочил медвежонок. Медвежонок как медвежонок: головастый, губастый, неловкий. Увидел медвежонок пень, взбрыкнул курдючком — и боком с подскоком прямо к нему. Полчки — в нору, да что за беда! Медвежонок хорошо помнил, какими вкусными вещами угощала его мать у каждого такого пня. Успевай только облизываться! Обошёл мишка пень слева — никого нет. Заглянул справа — никого. Сунул нос в щель — полчками пахнет! Вылез на пень, поцарапал пень лапой. Пень как пень. Растерялся мишка, притих. Оглянулся кругом. А кругом лес. Густой. Тёмный. В лесу шорохи. Слез мишка с пня и потрусил дальше. На пути камень. Повеселел мишка: дело знакомое! Подсунул лапу под камень, упёрся, нажал плечом. Поддался камень, пискнули под ним испуганные мышенята. Бросил мишка камень — да обеими лапами под него. Поторопился: камень упал и придавил мишке лапу. Взвыл мишка, затряс больной лапой. Потом полизал, полизал её да и похромал дальше. Плетётся, по сторонам больше не глазеет, под ноги смотрит. И видит: гриб. Пуглив стал мишка. Обошёл гриб кругом. Глазами видит: гриб, можно съесть. А носом чует: плохой гриб, нельзя есть! И есть хочется... и страшно! Рассердился мишка — да как треснет по грибу здоровой лапой! Лопнул гриб. Пыль из него фонтаном жёлтая, едкая — прямо мишке в нос. Это был гриб-пыхтун. Зачихал мишка, закашлял. Потом протёр глаза, сел на задок и завыл тихо-тихонечко. А кто услышит? Кругом лес. Густой. Тёмный. В лесу шорохи. И вдруг — плюх! Лягушка! Мишка правой лапой — лягушка влево. Мишка левой лапой — лягушка вправо. Нацелился мишка, рванулся вперёд — и подмял лягушку под себя. Зацепил лапой, вытащил из-под брюха. Тут ему бы и съесть лягушку с аппетитом, первую свою добычу. А ему, дурачку, только бы поиграть. Повалился на спину, катается с лягушкой, сопит, взвизгивает, будто его под мышками щекочут. То подкинет лягушку. То из лапы в лапу передаст. Играл, играл, да и потерял лягушку. Обнюхал траву кругом — нет лягушки. Так и брякнулся мишка на задок, разинул рот, чтоб заорать, да и остался с открытым ртом: из-за кустов на него глядела старая медведица. Медвежонок очень обрадовался своей мохнатой мамаше; уж она-то приласкает его и лягушку ему найдёт. Жалостно скуля и прихрамывая, он потрусил ей навстречу. Да вдруг получил такую затрещину, что разом сунулся носом в землю. Вот так приласкала! Обозлился мишка, вскинулся на дыбки, рявкнул на мать. Рявкнул и опять покатился в траву — от оплеухи. Видит: плохо дело! Вскочил — и бегом в кусты. Медведица за ним. Долго слышал я, как трещали сучья и как рявкал медвежонок от мамашиных затрещин. «Ишь как уму да осторожности его учит!» — подумал я. Убежали медведи, так меня и не заметили. А впрочем, кто их знает? Кругом лес. Густой. Тёмный. В лесу шорохи. Лучше уйти поскорей: ружья-то у меня нету.
«Малыш и Жучка» (главы) I Когда мать Малыша, Федосья, привела его в первый раз в школу, учительница с удивлением сказала: —Какой маленький! Сколько же ему лет? —Седьмой годок пошел,— сказала Федосья. Учительница покачала головой. —Нет, матушка, я не могу его принять. У нас в школе и так тесно, большим места нет, а вы еще младенцев будете приводить. Куда я с ним денусь? Нет, не могу! —Прими, пожалуйста!— просила Федосья.— Что делать, родимая, уж очень мне с ними трудно! Муж у меня помер, осталась я сиротинкой, а детей-то семеро, мал мала меньше, да всё девочки. Просто голова кругом идет! Ну, девчонок-то я за дело посажу, а вот этот озорник останется один, да и вертится под ногами. Прими, Анна Михайловна, пусть он хоть у тебя позаймется! Анна Михайловна молчала и глядела на Малыша. Он стоял перед ней такой крошечный, в рваном полушубке, с огромной, должно быть отцовской, шапкой в руках, и серьезно глядел на нее своими большими серыми глазами. Нос пуговкой смешно торчал кверху; белые, как лен, волосы завивались кудряшками. —Да что же я с ним делать буду?— сказала она улыбаясь.— Ведь он, я думаю, и говорить-то еще не умеет! —И, что ты, родимая!— воскликнула Федосья.— Ты не гляди на него, что он мал,— он шустрый такой, беда! А учиться страсть охотится, всё пристает: «Мамушка, отведи меня в школу!» Ну, Федюня,— обратилась она к Малышу, утирая ему нос пальцами,— что же ты молчишь? Поговори с тетенькой, а то, вишь, она думает, что ты у меня немой! Малыш потянул в себя носом, махнул шапкой и сказал: —А у меня Жучка есть! —Это еще что за Жучка?— смеясь, сказала учительница. —Да это он про собачку!— отвечала за него мать, ободренная тем, что учительница развеселилась.— Собака у нас, Жучка, и собачонка-то дрянная, а вот, поди ты, привязалась, так за ним и бегает! Водой не отольешь! —И вовсе не дрянная!— обиженно возразил Малыш.— Она хорошая! И служить умеет, и… Да вон она!.. И Малыш показал на окно, в которое с улицы заглядывала косматая, вся в репьях, с взъерошенными ушами собачья морда. —Ишь, сидит!— с удовольствием сказал Малыш.— Это она нас дожидается! Эй, Жучка! И, к ужасу своей матери, он вдруг засвистал что было сил. —Ах ты, озорник! Ах ты, разбойник!— засуетилась мать.— Что ты делаешь, озорник? Что о тебе тетенька-то подумает? А? И в школу не примет. Но Анна Михайловна смеялась до слез и над Малышом и над его Жучкой, которая на свист хозяина отвечала с улицы радостным лаем. Посмеявшись, она сказала: —Ну, хорошо, так и быть, присылай его в школу. Вот я его вышколю! —Хорошенько его, Анна Михайловна, чтобы не озорничал! Слышишь, Федюнька, в школу будешь ходить к тетеньке! —Ну что ж!— согласился Малыш, опять потянув носом. —Учись хорошенько, слышишь? Да поблагодари еще, что она тебя учить будет. Слышишь? —Слышу, небось! Они вышли. Жучка с радостным визгом бросилась к ним и первым делом облизала Малышу всю рожицу. Анна Михайловна, стоя у окна, слышала, как он говорил ей, нахлобучивая на голову шапку: —Ну, Жучка, я в школу поступил! Ты теперь ко мне не лезь! Жучка от восторга перекувыркнулась и с громким лаем помчалась по улице, а Малыш, заложив руки в карманы, важно выступал вслед за матерью, и его крошечную фигурку чуть видно было из-под лохматой отцовской шапки. II Когда на другой день Малыш явился в школу со своей верной Жучкой, ученики встретили его смехом и шутками: —Гляди-ко, братцы, великан какой! Ай да богатырь! А шапка-то, шапка-то, словно у Ильи Муромца! И собака с ним… Вот так собака! Ха-ха-ха! Малыш не обращал внимания на эти насмешки и только фыркал носом. Пусть их смеются! А ну-ка, у кого из них есть такая собака, как Жучка? И шапка тоже ничего! Ее еще покойный батя носил,— хорошая шапка, теплая, из овчины! А что он сам маленький, так это не беда — еще вырастет! Но Анна Михайловна вступилась за Малыша. —Не смейте обижать Малыша!— прикрикнула она на насмешников.— Маленьких обижать нельзя. —Ты, тетенька, его с девочками посади!— посоветовал кто-то из самых отчаянных шалунов. Все опять засмеялись. —А вот я тебя самого сейчас к доске посажу! Вот и стыдно будет одному у доски сидеть! Большой, а шалишь! Шалуны присмирели и только между собою перешептывались, глядя на Малыша: «Малыш! И впрямь Малыш!» Анна Михайловна посадила Малыша на переднюю скамейку, и ученье началось. Старшие ученики делали задачи, а младшие учили буквы. И Малыш вместе с ними распевал: «А-а-а… М-м-а-а…» А за окном, на завалинке, виднелась косматая голова Жучки, дожидавшейся своего хозяина. Она сидела смирно, словно понимая, что Малыш занят серьезным делом, и только изредка поднимала вверх косматые уши, прислушиваясь к странным звукам, доносившимся до нее из школы. Так начался для Малыша первый день его ученья, и, возвращаясь из школы домой, он весело посвистывал и напевал про себя: «А-а-а! М-а-ма!» Жучка шла с ним рядом и важно поглядывала по сторонам, как будто хотела сказать: «А что? Вот мы нынче какие — в школу учиться ходим! III Малыш учился хорошо, и хотя учительница занималась с ним шутя и не требовала от него, чтобы он шел наравне со всеми, но он не только не отставал от других, а еще и перегонял многих. Одно ему никак не давалось — буква «ш». Как он ни старался, всё выходило у него вместо «каша» — «каса», вместо «Маша» — «Маса». Это его очень огорчало, особенно потому, что ученики подсмеивались над ним. —Эх ты, каса-Маса!— дразнили они его исподтишка, когда он, весь красный от натуги, выводил тоненьким голоском: «Маса-а… варила касу-у…» Малыш умолкал и обращался к учительнице: —Тетенька, что они всё смеются? Не вели им! —Ничего, Малыш!— ободряла его Анна Михайловна.— Пусть себе смеются, а ты их не слушай. Вот погоди, через год ты лучше их будешь говорить. —А, сто!— говорил Малыш с торжеством, обращаясь к товарищам. —Сто! Сто! Каса-Маса!— слышалось ему в ответ сдержанное шипение, и Малыш снова впадал в уныние. Но это были маленькие неприятности, а вообще Малышу было в школе хорошо. Его все любили, и даже самые злые насмешники в перемну угощали его печеной картошкой, пышками с творогом или жареным горохом, который так приятно хрустел на зубах. Иногда перепадало что-нибудь и Жучке, которая тоже всем очень понравилась, особенно потому, что умела умирать, подавать лапу и прятаться от волка. В перемену ее обступала целая толпа, и Жучка никогда не уставала показывать свои фокусы, которым научилась неизвестно где. Ребята были в восторге. —Ну собака! Молодец!— восклицали они.— И где это ты, Малыш, ее достал? Ведь глядеть — неказиста, а поди ты, умная какая! Ай да Жучка! Жучка и вправду была неказиста на вид. Вместо шерсти у нее висели какие-то грязные, серые лохмотья, в косматых ушах и в облезлом хвосте засели репьи, морда вся заросла, и только глаза у нее были хороши. Большие, прозрачные, желтые, как янтарь, они глядели так умно и внимательно, что казалось — вот-вот Жучка заговорит человеческим голосом. Несмотря на то, что Малыш жил очень далеко от школы, на самом конце села, за оврагом, он приходил в школу раньше всех. В окна, занесенные снегом, едва-едва брезжит утренний свет, Анна Михайловна еще лежит в постели, а в сенях уже слышится какая-то возня — кто-то осторожно обивает сапоги о порог. Потом дверь в школу тихонько отворяется, и до Анны Михайловны доносится знакомое пофыркивание носом. —Это ты, Малыш?— спрашивает она из своей комнаты. —Я, тетенька. —Озяб? —Не, я-то не озяб, а вот Жучка, небось, озябла,— отвечает Малыш. Но Анна Михайловна знает все его хитрости и, улыбаясь, говорит: —Ах, бедная Жучка! Ну что же, пусти ее, пусть погреется! Малышу только этого и надо. Он отворяет дверь, и Жучка тихонько, повиливая хвостом в знак благодарности, прокрадывается в школу и ложится в уголке, у печки. Потом приходит соседка, которая топит печку, моет в школе полы, ставит Анне Михайловне самовар и стряпает. Малыш помогает ей таскать солому, и в печке весело вспыхивает огонек, распространяя приятную теплоту. Жучка от удовольствия вздыхает и осмеливается даже забраться на солому. Но соседка — женщина суровая, не любит баловства и гонит Жучку прочь: —Пошла, пошла! Ишь ты, барыня какая, разлеглась! Зачем собаку в избу пускаете? Она поганая. —Ан врешь!— возражает обиженный Малыш.— Это кошка поганая, а собака не поганая. —Ну, учи меня еще! Но Малыш не уступает, и они спорят до тех пор, пока не вскипит самовар. Иногда случалось и так, что в разгаре спора соседка забывала во время снять с самовара трубу, и кипящая вода с шипением и брызгами лилась через край. Начиналась суматоха: Малыш бросался снимать трубу, соседка искала крышку, испуганная Жучка пряталась под лавку. Анна Михайловна смеялась до слез. —Всё из-за тебя, озорник этакий!— ворчала соседка.— Гляди-ка, что наделали! Заговорилась с тобой, и самовар ушел! —А ты в другой раз не спорь: — поддразнивал ее Малыш. —Ну, будет тебе, Малыш. Иди-ка лучше чай пить,— говорила Анна Михайловна. Малыш не заставлял себя долго просить. Он снимал с себя полушубок и, оставшись в одной рубашке и полосатых синих штанах, входил к Анне Михайловне. Учительница ставила перед ним чашку чаю с молоком и клала большой ломоть ржаного хлеба. Малыш очень любил пить чай и пил его с чувством и удовольствием, причмокивая, откусывая крошечные кусочки сахару и заедая большими кусками хлеба. Хлеб он съедал весь до крошки, а сахар оставлял и, опрокинув чашку кверху дном, клал оставшийся кусочек на донышко и говорил: «Будя!» Это повторялось аккуратно каждый раз, и каждый раз Анна Михайловна говорила Малышу: —Малыш, а ты опять сахар-то оставил? Возьми его себе! —Ну что ж!— говорил Малыш и, спрятав огрызочек в карман своих полосатых штанишек, прибавлял: — Я его Дунятке отнесу! Дунятка была самая младшая сестренка Малыша, и он очень любил ее. Когда вместо ржаного хлеба учительница давала ему баранки, он никогда не ел их, а непременно прятал и нес Дунятке. —Да ты сам-то ешь,— упрашивала его Анна Михайловна.— Я тебе для Дунятки еще дам! —Ну вот еще, стану я их есть!— возражал Малыш.— Я, небось, и хлеба наемся: я большой, а Дунятка маленькая! |