Метафорическое языкознание, или душа пейзажа. метафорическое языкознание, или душа пейзажа. С. Г. Шафиков Россия, Уфа Метафорическое языкознание, или душа пейзажа
 Скачать 230.5 Kb.
|
|
10. Языковая модель мира есть результат архаичной категоризации. Как известно, функция языка состоит не в рационалистическом объяснении окружающего мира. Язык есть эволюционный механизм, адаптированный к человеку, и, если человеку угодно верить в существование ведьм или в четыре типа темперамента, или в то, что женщины опасны, как огонь, то в языке будут и ведьмы, и темпераменты, и женщины как представители опасной категории вещей. Если в языковой модели мира искать взаимосвязанное видение всех объектов и процессов окружающей действительности, то такая модель, очевидно, могла бы существовать только на ранней стадии развития языка. Определенные остатки древних категорий сохранились в некоторых языках в виде особых категорий, именуемых классификаторами. Например, в японском языке существует классификатор hon для обозначения длинных и тонких предметов (деревья, палки, свечи, карандаши, веревки, волосы и т.д.) [Lakoff 1992: 104]. Кроме наиболее прототипических объектов категории данный классификатор представляют также периферийные объекты, например броски мяча в баскетболе, мотки ленты, телефонные провода, телефонные звонки, радио и телепрограммы и т.д.; таким образом, метонимические и метафорические переносы используются для расширения категории. Рассматривая категории существительных в языке дьирбал (Австралия) с классификаторами bayi, balan, balam, bala, Дж.Лакофф замечает, что хотя центральными объектами категории balan являются женщины, девушки и девочки, эта категория включает в себя в качестве периферийных представителей боевые копья, жгучие растения, спички и другие столь же опасные вещи, как и женщины; кроме того, категория включает также птиц вследствие поверья, что птицы – это души умерших женщин [Лакофф 1988: 21]. Можно также привести в пример классификаторы mili и mola для категоризации цветовых обозначений на «холодные» (mili) и «теплые» (mola) в языке дани; ср. классификаторы gungaltja и gungundja при делении спектра на «блестящие цвета» (gungaltja) и «тусклые цвета» (gungundja) в языке гинджингали. Формы категоризации, выраженные в соответствующих формах языка, которые наглядно показывают отлет мысли от реальности, можно было бы назвать своеобразным мировидением, присущим той или иной культуре, при выполнении, по крайней мере, двух условий. Семантическая категоризация, в отличие от категоризации, основанной на логическом мышлении, должна, во-первых, носить системный характер, охватывая все языковые категории, во-вторых, охватывать все языки. Однако в действительности эти два условия не соблюдаются. Более того, архаическая категоризация, такая как в языках дьирбал, дани и гинджингали, уступает место классификации, основанной на более очевидных типах отношений между вещами под влиянием других языков, например, в австралийских языках, наряду с исконной примитивной цветовой таксономией, начинают употребляться названия для отдельных хроматических цветов. Таким образом, вследствие глобализации на место древнего языкового своеобразия, которое проявляется в форме классификаторов языковых категорий приходит категоризация, все более приближающаяся к логической. Древний неповторимый узор домотканого лоскутного одеяла сменяется стандартным пододеяльником. 11) Языковые изменения и мировидение. Понятие языковой модели мира имплицирует неизменный способ восприятия действительности одним языковым коллективом. Однако это предположение оказывается неверным, если учесть, что меняется как содержание, так и организация концептов с течением времени, может меняться и строй языка (например, английский язык из синтетического трансформировался в аналитический язык). Следовательно, постоянную смену языковых моделей можно трактовать как отсутствие единой «сетки координат», которой «данный народ улавливает мир и, соответственно, отсутствие единого «космоса», который «выстраивается перед его очами» [Гачев 1998: 44]. Однако научно зафиксировать смену «сетки координат» в связи с языковыми изменениями пока еще никому не удалось, вероятно, потому что такие изменения происходят постоянно, и если бы даже удалось зафиксировать все возможные мировоззренческие «картинки», никакого целостного впечатления, кроме ряби в глазах наблюдатель бы не получил. Здесь можно вспомнить так называемый парадокс лысого. Выпадение одного волоса еще не приводит к появлению лысины, и нельзя сказать, сколько волос должно для этого выпасть. Замена одной лексемы другой или появление другой наряду с первой еще не может изменить мировидение, и нельзя указать, в какой момент возникает новый взгляд. Можно предположить, что изменение строя языка должно сопровождаться радикальной перестройкой в мировидении (например, некоторые языки изменили свой порядок слов в течение своей истории, в частности кельтские языки (SVO → VSO), арабский язык (VSO → SVO)). Однако наблюдение показывает, что в тех же языках морфологическая стратегия глагольного времени остается неизменной в силу неизменности фундаментальных содержательных категорий. Вместе с тем концептуальная модель мира изменяется быстрее, чем язык, то есть закрепленные в языке реликты прежнего, архаического мировидения продолжают функционировать несмотря на свой явный анахронизм. Например, «грамматический род в языках, имеющих эту категорию, на данном этапе их исторического развития практически полностью асемантичен» [Корнилов 1999: 103]. Вероятно, в эпоху формирования языков такая категоризация по родам была семантичной, то есть в этом процессе участвовало архаичное национальное мировосприятие, которое «приписывало» мужское или женское начало тому или иному понятию. Если предположить, что древнейшие слова ассоциировались с некими живыми прототипами, то теперешняя их родовая категоризация образует «окаменелые отпечатки» образного восприятия мира древнего человека. О.А. Корнилов приводит примеры совпадения такой категоризации в русском и испанском языках: земля – latierra, жизнь – lavida, родина – lapatria, красота – labelleza, доброта – labondad, дружба – laamistad; враг – elenemigo, противник – elrival, бой – elcombate. Однако другие номинации не вписываются в эту схему: любовь — el amor, хлеб — el pan, очаг — el hogar [Там же: 104]. Как бы там ни было, в настоящее время «отсутствие или наличие в каком-либо языке, например, грамматического рода не имеет никакого отношения к пониманию социальной организации, религии или фольклора соответствующего народа» [Сепир 1993: 242]. Правда, субъект языка обычно не усматривает в такой категоризации каких-либо несуразностей, которые видит логика. Древние узоры лоскутного одеяла, именуемого языком, в которых, точно, содержится мировидение древних, непонятны современному человеку; этими узорами остается только любоваться, как человеку, не владеющему арабским языком, остается любоваться «бессмысленной» арабской вязью на куполах казанской мечети Аль-Шариф. 12. Фразеология как отражение национального мировидения. Часто утверждается (особенно в исследованиях молодых ученых), что лексика, в частности фразеология с ее уникальной образностью, есть отражение мировидения этноса. По большей части, однако, фразеологические единицы, включая коммуникативные единицы, представляют собой «дела давно минувших дней», то есть архаичную модель мира, которая никак не связана с проявлением говорящей личности в этносе и культуре. В этом смысле язык можно сравнить с геологическими напластованиями земной коры, в которых сохраняются «отпечатки» картин предшествующих эпох. Эти отпечатавшиеся окаменелости могут храниться в языке так же долго, как в осадочных породах сохраняются ископаемые фрагменты жизни в Триасовом периоде. Поэтому возникает вопрос: можно ли вообще говорить об этнокультурном своеобразии, отраженном в языке, если не считать, разумеется, прямого отражения хозяйственной деятельности этноса в лексиконе и, если можно, не объясняется ли такое своеобразие случайностью? Случайность есть категория, связанная с отсутствием возможности проследить весь комплекс факторов, который приводит к statusquo. В языке, в частности, многое безвозвратно утрачивается, и то, что возникло неслучайно, становится таковым в синхронии. Поэтому, например, выяснение этимологии фразеологизма может удивить как природного носителя языка, так и человека, для которого изучаемый язык является неродным. Редкий носитель языка в состоянии объяснить происхождение фразеологической единицы с культурным компонентом (ср. эквивалентные фразы в английском и русском языках kangaroocourtиШемякин суд). Безусловно, фразеологические единицы содержат информацию о культуре, однако эта информация касается, главным образом, классической культуры. Фразеологические единицы разных языков в основном семантически эквивалентны, а различаются внутренней формой, то есть образом, который лежит в основе номинации и способом представления этой формы в языке. Такая внутренняя форма носит «сиюминутный» характер, как застывшая музыка или остановившееся мгновение. Сомнительно, чтобы случайность или серия сменяющих друг друга случайностей могла отражать национальный характер. В этой связи можно подвергнуть сомнению существование национального характера как целостного явления, если только не иметь в виду определенный синхронный срез развития этноса, ведь этнос, как указывает Л.Н. Гумилев, есть явление динамическое (русские после Куликовской битвы есть уже другой этнос, сменивший древнерусский этнос с присущими ему стереотипами поведения). Все меняется со временем, и то, что являлось когда-то существенным и характерным для национального мышления, сейчас представляется архаизмом. Ср. следующие примеры малоупотребительных коммуникативных фразеологизмов в русском языке: куда конь с копытом, туда и рак с клешней; укатали сивку крутые горки; Улита едет, да когда-то будет; ты на гору, а черт за ногу; сказал бы словечко, да волк недалечко; семь верст до небес все лесом; свинья скажет борову, а боров всему городу; с суконным рылом да в калачный ряд; с собакой ляжешь, с блохами встанешь; не было ни гроша, да вдруг алтын; на чужой каравай рот не разевай; на тебе, Боже, что нам негоже; на волка слава, а овец таскает Савва; либо сена клок, либо вилы в бок [Жуков 2005]. Из этих примеров нельзя сделать верного вывода ни о культурных константах, ни о характере русского национального сознания, поскольку архаизация какого-либо элемента пословицы или ее общий смысл делает ее почти фантастической в устах носителя современной городской культуры, которая является главной формой. Подобные пословицы никак не могут служить примерами национального характера русского этноса вследствие изменчивости этнических стереотипов, ведь то, что когда-то отражало соответствующий стереотип, теперь таковым не является. 13) Мировидение и молодежная культура. Глобализация способствует, с одной стороны, стиранию концептуальных различий между языками, с другой стороны, этот феномен приводит к появлению новой универсальной для всех широт культуры, что особенно характеризует молодежную субкультуру. Большинство современных молодых людей, независимо от происхождения, стремится к одним и тем же стилям во внешнем облике, в еде, в музыке, в общении между собой и т.д. Универсальными формами аттракции самых типичных представителей молодежи являются: микроэлектронная техника (мобильные телефоны, компьютеры, аудио-видео устройства, компакт-диски и т.д.), внешний имидж (модная одежда, прически, аксессуары, наклейки, тату, пирсинг и т.д.), виды уличного спорта (велосипеды, скейтборды, сноуборды, снегоходы, скутеры, роликовые коньки и т.д.), чтение «фэнтэзи» (Гарри Поттер и т.д.), пиво и т.п. Формы материальной культуры, влияющие, хотя и опосредованно, на дух, создают в концептуальной структуре совершенно другие «базовые концепты» (в отличие от ценностей традиционной культуры), отражаемые в языке, в частности в молодежном сленге. Как и всякий сленг, молодежный сленг огромным числом стилистически заниженных единиц, выражающих заниженные же этические категории; ср., например, глагольные номинации, выражающие понятие «избить (кого-то)» в русском молодежном сленге: дать по балде / по репе, кинуть банок, настучать по бороде, смазать бубны, взлохматить, начистить/попортить вывеску, грохнуть, диск отформатировать, загасить, задраить, заколбасить, закоцать (избить ногами), замахать, замесить, замочить, запаять, запротоколировать, зашкирять, изволохать, издуплить, кал взболтнуть, карточку помять/ попортить, смазать мозги, накидать, окучить, отбуцкать (ногами), отколбасить, отлимонить, отметелить, отмочалить, отоварить, отфигачить, отфэйсовать, оформить, навесить шейный пластырь, погасить, помочь, порихтовать, прессануть, примочить, сделать, снять слепок, набить торец, укантовать, урыть, фотку попортить, хрюкальник начистить, шинкануть [Никитина 2004]. Наоборот, такие категории как ГРЕХ, ПРАВДА, ТОСКА, ВЕРА и т.д. в концептосфере определенной части молодежи не ощущаются вовсе, хотя и являются «объединяющими концептами русской культуры» (см. «Константы» Ю.С. Степанова [Степанов 2001]). «Человеку должно быть неловко, если он не знает значения слово “слово” на русском языке, не знает, кто такой Ломоносов, и не читал “Евгения Онегина”», – считает Ю.В. Рождественский. – Такого человека считают либо иностранцем, либо невеждой» [Рождественский 1996]. С этим мнением можно спорить, однако бесспорно следующее: современная молодежь теряет свои традиционные корни, репрезентируя некую усредненную глобальную культуру, никак или почти никак не отражающую базовые концепты национальных культур. Характерно, что многие константы русской культуры претерпевают серьезные изменения. Так, из русских романов классической литературной эпохи А. Вежбицкая выводит весьма ограниченное число единиц, порицающих человека морально (подлец, мерзавец, негодяй), уверяя, что первое более употребительно и что «русские очень часто употребляют это слово» [Вежбицкая 1996: 79]. Однако в концептосфере современного русского (или татарина, что почти одно и то же) таких единиц неизмеримо больше, а подлец воспринимается архаично, поскольку относится к контекстам минувших эпох («Вы подлец, милостивый государь!»), менее возвышенно звучит бранное негодяй (доктор Сальватор, отец человека-амфибии восклицает: «Негодяи! Они же погубили тебя!»), или: «негодяй, подлый человек, но ведь – благодетель» (Чехов). Средний представитель русской культуры сейчас охотнее употребит слова, даже не упоминаемые А. Вежбицкой: сволочь, паразит, гад (такой), гадина (такая), зараза (такая), или непарламентские выражения, которые, конечно, употреблялись и раньше, но у светочей русской литературы – никогда. Точно так же мало употребительно слово авось, обозначающее оправдание беспечности, когда речь идет о слабой надежде не столько на то, что удастся избежать какого-то крайне нежелательного последствия. Это слово «занимает важное место в русской культуре, и в частности в русском способе мышления» [Вежбицкая 1996: 77], и с этим приходится согласиться, однако в современной речи это слово как-то сжалось (если не считать производного выражения действовать на авось). Русский человек продолжает действовать на авось, однако вслух об этом не говорит, а русские романы (культурный концепт!) и фольклор уже не составляют объекта ежедневного приобщения, тем более среди молодежи. Культуролог будет указывать на трудноуловимое различие между словом happy в английском языке и его русским эквивалентом счастливый; последнее имеет более узкое значение: редкое состояние полного блаженства или совершенного удовлетворения, получаемого от серьезных вещей (любовь, семья, смысл жизни и т.п.), в отличие от английского эквивалента с более широким значением. Однако главное различие состоит в том, что слово счастливый в своем основном значении гораздо менее употребительно в современной речи, чем в русских романах, в отличие от его английского эквивалента. Культуролог будет уверять, что ошибочно идентифицировать русское слово друг с его эквивалентами в европейских языках, поскольку русское понятие «друг» предполагает возможность поделиться некоторой не предназначенной для других информацией или получить/предоставить помощь, не считаясь с затратами. Однако в современной русской концептосфере происходит девальвация данного понятия, поэтому разница не столь уж заметна, тем более что на Западе высокий смысл, придаваемый этому понятию, подкрепляется языковой традицией. Ср. в английском языке: afriendinneedisafriendindeed, в английском и немецком языках смысл «отдать последнюю рубашку» (пожертвовать всем) относится, как правило, к чужому, хотя и духовно близкому человеку: англ. togiveashirtoffone’sback; нем. dasletzteHemdverschenken. Таким образом, не следует слишком драматизировать различия в культурных концептах разных языковых сообществ, ведь межъязыковые различия в лексике вообще имеют тотальный характер. Как пишет Н.В. Перцов, «практически любое слово лингвоспецифично: трудно ожидать, что в двух произвольных естественных языках два переводных эквивалента будут обладать в точности изоморфными лексическими окружениями» [Перцов 2006]. Вывод: происходит постепенное сглаживание межъязыковых и межкультурных различий вследствие стандартизации жизненных укладов, вызванной глобализацией. Старые рукотворные одеяла, неповторимо разнообразные по цветовой гамме, композиции, рисунку, стилю, все более ветшают, заменяясь новыми, сшитыми на бездушных станках транснациональных корпораций. |