Главная страница
Навигация по странице:

  • 6. Связан ли падеж с национальным характером

  • 8) Способен ли язык быть субъектом отражения

  • 9. Принцип взаимной дополнительности.

  • Метафорическое языкознание, или душа пейзажа. метафорическое языкознание, или душа пейзажа. С. Г. Шафиков Россия, Уфа Метафорическое языкознание, или душа пейзажа


    Скачать 230.5 Kb.
    НазваниеС. Г. Шафиков Россия, Уфа Метафорическое языкознание, или душа пейзажа
    АнкорМетафорическое языкознание, или душа пейзажа
    Дата11.05.2022
    Размер230.5 Kb.
    Формат файлаdoc
    Имя файламетафорическое языкознание, или душа пейзажа.doc
    ТипДокументы
    #523155
    страница2 из 4
    1   2   3   4

    5. Сколько есть способов мировидения и языковых моделей мира? Литература о моделях мира позволяет сделать вывод об изоморфной связи типа «одна языковая модель ↔ одна концептуальная модель». Если уж считать, что язык накладывает «сетку» на человеческое восприятие действительности, следует ожидать, что, сколько языков, столько концептуальных моделей мира, то есть на Земле должно существовать более 3 500 «национальных языковых моделей мира», включая модели весьма близких друг к другу языков, таких как татарский и башкирский. С другой стороны, субъектом концептуальной модели мира может выступать либо отдельный человек (эмпирический субъект), либо группа субъектов (сообщество), либо народ (этнос), либо все человечество в целом. Следовательно, сколько людей, столько и моделей мира [Постовалова 1988: 32] и столько же языковых моделей мира. Возможно ли такое, или все же логичнее предположить существование каких-то фундаментальных типов, внутри которых имеет место варьирование? Верно ли, что поливариантность «языкового» мировидения соответствует поливариантности концептуального мировидения?

    Язык не может быть стеклом, «через которое этнос видит единый инвариант бытия и который определяет конкретные черты национально-специфической проекции этого инварианта бытия» [Корнилов 1999: 315-316], по крайней мере, это стекло не обладает гомогенной фактурой. Ведь в каждом языке существуют вычурные, чуждые для данного языка высказывания, атипичные конструкции, уникальные семантические связи, лакуны, деривационные формулы, неологизмы и экзотизмы, которые при каждом употреблении бросают вызов языковой норме, и каждый элемент «чужести» представляет собой лишь одно из «стеклышек», через которые субъект языка воспринимает окружающее. Следовательно, любой язык всегда задает не одну, а сотни тысяч точек зрения. Всякий язык характеризуется множеством строевых признаков-координат, видов и способов выражения языковых категорий, множеством мотивирующих признаков номинаций, многообразием семантических связей между единицами языка и их вариантами внутри полисемантических структур, огромным числом связей между значениями лексических и фразеологических единиц, между актуальными и этимологическими значениями лексем и т.д. и т.п. В одном и том же языке «способов мировидения» – масса, которая вряд ли может быть типизирована в языкознании, а речь (в связи с понятием «языковая модель мира») должна идти именно о типах мировидения, то есть, в конечном счете, о типах языков.

    Если иметь в виду лексические категории, которые тем полнее выражаются в языке, чем более важными они являются с точки зрения данной культуры, то своеобразие одной категории, как правило, никак не связано с организацией других категорий, поскольку культуру общества не определишь одной чертой (кровожадные ацтеки умели сочинять лирические стихи); поэтому для каждой категории, имеющей универсальный характер, должна быть своя модель мира в каждом языке. Конгломерат этих моделей в одном языке создает эффект калейдоскопа.

    Различия между субъектами разных моделей внутри одного языка могут быть вполне сопоставимы с различиями между моделями, представляющими разные языки. В самом деле, почему дόлжно полагать, что основополагающими для русской культуры являются концепты типа «душа», «совесть», «правда», «бог», «тоска/хандра» и т.д.? Одно дело, если субъектом культуры является Алеша Карамазов, и совсем другое дело, если этим субъектом выступает, например, бывший начальник Чукотки, или, если обратиться к американской культуре, одно дело – Эдгар По, и другое чернокожий бездельник из Алабамы, которого характеризует презрение к белым работягам (rednecks) и которого трудно понять, даже если знаешь английский язык в совершенстве.
    6. Связан ли падеж с национальным характером? В своей книге «Русский язык» Анна Вежбицкая пишет о «семантических характеристиках, образующих смысловой универсум русского языка». Фактически речь идет о признаках русского национального характера, таких как склонность к излиянию чувств, пассивность, пренебрежение к логическому мышлению, абсолютизация моральных критериев [Вежбицкая 1996: 14]. Можно простить оригинальному мыслителю несколько поверхностные выкладки, образующие гипотезу о «пассивности русского духа» (цитата из В. Соловьева, противопоставляющего независимый Запад покорному Востоку, цитата из Е. Евтушенко о терпении и унизительной «притерпелости», цитата из некоего Эриксона о «спеленутости» души русского человека). Можно даже согласиться, что, в самом деле, многие, в том числе русские, отличаются чрезмерной склонностью к эмоциям и морализаторству, пренебрежением к логике, и русская история даже демонстрирует долготерпение простого человека (правда, русская история, как и любая другая, многое что демонстрирует). Трудно только согласиться с тем, что грамматика, оказывается заложником национального «многотерпения», в частности в глагольных предложениях, в которых лицо-субъект выступает в дательном падеже, а предикат имеет безличную форму среднего рода; такая конструкция якобы указывает на «отсутствие контроля» над ситуацией. Сравнивая русские конструкции агентивного типа (он мучился) с дативным типом (ему было мучительно), автор считает, что первый тип выражает причину появления некоторого чувства в результате напряженного размышления в течение некоторого времени, в то время как второй тип «говорит о том, что данное чувство не находится под контролем экспериенцера» [Там же: 45]. Примечательно, что в английском языке, как указывает А. Вежбицкая, конструкции, выражающие «отсутствие контроля», встречаются гораздо реже, чем в русском. Обсуждая инфинитивные конструкции с предикатами необходимости и возможности типа мне необходимо/можно, А. Вежбицкая соглашается признать, что активная форма (я должен/могу) тоже допустима, хотя и встречается реже. Однако «не эти относительно-редкие номинативно-субъектные высказывания определяют русскую речь, – пишет польский языковед, – куда более типичны для нее конструкции с дательным падежом субъекта, в которых все ограничения и принуждения подаются в пациентивном модусе, формально отличном от агентивного» [Там же: 56]. Здесь хочется высказать следующие возражения.

    Во-первых, в английском языке вообще сомнительно существование дательного падежа и, следовательно, соответствующих конструкций, а примеры А. Вежбицкой, суть безличные предложения (itseems/appears/happens), в которых значение «кому/чему» вполне факультативно: itseems <tome>. Не «активная жизненная позиция» европейца, а строй языка заставляет использовать именительный падеж. Русский язык со своей падежной системой обладает даже более широким грамматическим репертуаром предикации, чем английский, и это преимущество нельзя толковать как грамматическую покорность судьбе. Во-вторых, судя по частотности в речи дативные конструкции, распространенные в русском языке, все же уступают по употребительности агентивным конструкциям; кстати, так же обстоит дело в польском языке, например: bardzomiprzyjemniepoznać pana («мне очень приятно познакомиться с Вами»); zdajemusię żejatojeszczeniewiem («ему кажется, что я этого еще не знаю»); tojejbardzodogadza («ее это очень устраивает»), однако собиратель семантических примитивов не обращает на это никакого внимания. Ср. также аналогичные конструкции в татарском языке: миңə барарга кирəк («мне нужно идти»), сиңə бу китапны укырга туры килер («тебе придется прочитать эту книгу»); ср. также французские безличные модальные обороты вроде il faut faire cela(«надо это сделать»); ср. также в финском языке: minun pitää ostaa uusi kaara(«мне нужно купить новую тачку»), minun täytyy ottaa lepoa(«мне нужно отдыхать»). В этих же языках употребляются синонимичные агентивные обороты: тат. мин барарга теишмим, фр. tudoisfairecela и т.д. Одно из двух: либо агентивность в русском языке грамматически уравновешивается пациентивностью, и тогда ничего определенного о духе нации сказать нельзя, либо все грамматики, включая польскую, окрашены в фаталистические тона. В-третьих, трудно согласиться с тем, что дативная структура (в отличие от соответствующей агентивной структуры «полностью освобождает действующее лицо за конечный результат» [Там же: 72]. Независимо от структуры значения предложения а) мне удалось победить свой страх иб) я справился со своим страхом полностью синонимичны; различие состоит только в модальности (несколько меньшая категоричность конструкции с дательным падежом). Дативная конструкция употребляются в разных случаях: 1) для выражения менее категоричного смысла; поэтому выражения типа мне хочется думать, мне представляется, мне верится, мне помнится (говорящий не вполне полагается на свою память) звучат «более интеллигентно», чем соответствующие агентивные структуры; 2) для выражения оценки совершаемого действия с обязательным наречием (мне плохо спится в последнее время, ему живется хорошо, как тебе работается? и т.д.); 3) для выдвижения на передний план объекта действия конверсивного типа, когда объект выполняет «зеркальное» действие по отношению к субъекту предложения (я его встречаю = он мне встречается); 4) для выражения невозможности какого-то действия (мне его не догнать), в которой выражается не «покорность судьбе», а простая модальность невозможности (ср. *мне его догнать).

    Падеж не может быть связан с национальным характером. В противном случае форму обращения через третье лицо (pan, pani, państwo), принятую в польском языке (например Państwobędą łaskawiweiść nasalę «Будьте добры, пройдите в зал»), можно было бы интерпретировать как проявление свойственной польскому характеру неискренности, увертливости и уклончивости. У.В. Падучева замечает, что «задача отыскания в том или ином языке черт, a priori приписы­ваемых соответствующему национальному характеру, безнадежна и не представляет большого интереса» [Падучева 1996: 21], поскольку свойства национального характера выявляются «вычитыванием» из национально-специфического в соответствующих языках.
    7. «Эбоникс» как грамматическая модель мира. Б.А. Серебренников считает, что языковая модель мира содержит слова, словоизменительные и словообразовательные формативы, а также синтаксические конструкции [Серебренников 1988: 6]. Если верно, что языковая модель мира содержит грамматические категории и модели, то в жаргоне американских негров, который можно условно назвать «эбоникс» (ebony «черное дерево» → «черный цвет» → «негр») [Московцев–Шевченко 2006: 84], должна выражаться совсем другая грамматическая (следовательно, языковая) модель, поскольку грамматика практически отсутствует, хотя говорящие и убеждены, что говорят по-английски. Ср., например, следующие фразы в «эбониксе» в сопоставлении с нормой: if the cat ain’t happy, ain’t nobody happy (= if the cat isn’t happy, nobody is (happy)); I have live here twelve years (= I have lived here for twelve years); it don’t always be her fault (it isn’t always her fault); he a friend (= he is a friend); he better hadda moved out (= he had better move out); I done about forgot mosta those things(= I have forgotten about most of those things); she useta hadda pick at me (= she used to pick at me); I may can go out there (= I can go out there); ain’t nothin’ happenin’(= nothing is happening);give him they book(= give him their book);I’ll be done put-stuck so many holes in him, he’ll wish he wouldna said it (= I’ll put so many holes in him, he’ll wish he hadn’t said it) [Там же: 87-88].

    «Эбоникс» трудно обвинить в диалектной ограниченности, ведь он не ограничивается какой либо сферой общения; с его помощью, как и с помощью родной фени, можно емко объяснить все, даже теорию относительности, однако к мировидению это имеет мало отношения. «Черное мировидение», видимо, действительно своеобразно, однако не благодаря своеобразной форме выражения, а параллельно с этим. То, что чернокожая молодежь в гетто проводит весь день в тусовках, «наговаривают» рэп, танцует брэйк-данс, курит «травку», презирает rednecks и вообще белых и т.д., почти не имеет отношения к строю их речи. Так же как дативные конструкции в русском языке не выражают пассивности русского характера, «грамматика» vernacular black English не выражает никакого особого национального духа чернокожих.
    8) Способен ли язык быть субъектом отражения? В.А. Плунгян пишет: «Язык как бы отражает общие представления всех говорящих о том, как устроен мир… <и эти представления>…будут лишь одной из возможных картин мира, и будут в разных языках различаться» [Плунгян 1996: 226-227]. Такое утверждение вряд ли корректно даже как метафора, поскольку язык не отражает мир, ведь отражательной способностью обладает мышление, а не инструмент, с помощью которого мышление себя эксплицирует. То, что язык есть инструмент мысли, можно прочитать даже у Э. Сепира: «…язык есть всего-навсего инструмент, нечто вроде рычага, необходимого для адекватной передачи наших мыслей» [Сепир 1993: 249], и, разумеется, язык «смиренно следует за мышлением» [Там же: 36]. Трудно поверить, что это пишет автор гипотезы лингвистической относительности, пафос которой и состоит в указании на активнейшую роль языка по отношению к мышлению [Даниленко 2002].

    Язык не является субъектом познания, поэтому и не обладает собственной творческой силой, способной создать особый промежуточный мир; язык лишь фиксирует концептуальный мир [Колшанский 1990: 33]. Таким образом, утверждение об отражении языком действительности основано на недоразумении, ведь звуковой комплекс ни к какому отражению сам по себе не способен. Язык, связанный с действительностью знаковым способом, «не отражает действительность, а отображает ее знаковым способом» [Серебренников 1988: 6].

    В этой связи полезно обратить внимание на то, что «соупотребление» номинаций языковая модель мира и концептуальная модель мира в одном контексте имплицирует вывод о некой языковой логике, отличной от мыслительной логики, реанимируя сильную версию теории лингвистической относительности, которая утверждает, что язык – творец мышления. Сопоставление идеального (концептуальная система) и материального (языковая система) не должно приводить к выводу о том, что человек смотрит на мир и сквозь мышление, и сквозь язык. Человек смотрит на мир только сквозь мышление, то есть мозгом, «и мозг распоряжается тем, какую национальную форму языкового, знакового, т.е. семантического мышления он выберет для одного и того же отрезка действительности, в зависимости от того, какой знаковой системой вооружен этот мозг» [Кривоносов 2006: 174]. Немного упрощая схему, можно считать, что существует только одно мировидение, которое включает в себя физическое мировидение (знание законов природы) плюс семантическое картирование действительности и эмоциональное восприятие, выражаемое системой конвенциональных для каждой культуры знаков.

    Из сказанного вытекает необходимость более продуманно подходить к научным формулировкам. Например, выражение «языковое представление об устройстве человека» (название главы в монографии [Урысон 2003]) можно интерпретировать двояко: 1) «язык отражает действительность», 2) «язык представляет своими средствами отражение действительности в сознании». «Представление о чем-то» означает субъект познания, каковым язык, конечно, не может являться. Примечательно, что в связи с «наивной категоризацией» путаные формулировки сопровождаются не менее наивными рассуждениями, например: «Душа и сердце имеют много общего», или: «Душа и сердце сближаются с обычными человеческими органами – легкими, печенью, мозгом и т.д., которые тоже находятся внутри человеческого тела», или: «Душа – это орган внутренней жизни человека, т.е. всего того, что не связано непосредственно ни с физиологией, ни с деятельностью интеллекта» [Мордерер 2003].
    9. Принцип взаимной дополнительности. Языки различаются между собой таким образом, что каждый представляет тысячу предпочтительных способов фиксации того, что в другом языке выразится тысячью других предпочтительных способов. Однако следует ли из этого, что языки представляют разные модели мира? Правильнее будет согласиться с известной сентенцией о том, что на одном языке легче выразить что-то одно, а на другом – другое; и лучше, пожалуй, не скажешь. Например, английский язык точнее в представлении пространственных отношений [Иванова 2004: 22-23]. Однако пространственные отношения в русском языке тоже передаются, хотя эта передача зачастую выглядит как бы спрятанной, помещенной внутри глагола (ср.: англ. Ilookedupather = рус. Я поднял глаза на нее).

    Обсуждая различия между языками, Г.В. Колшанский вводит «принцип лингвистической дополнительности», поскольку потенциал любого языка достаточен для выражения любой мысли, выраженной в другом языке, поэтому совокупные формы языков всегда взаимно перекрываются: «Язык образуется не конгломератом отдельных слов, а всей системой лексики и грамматики, что в итоге абсолютно достаточно для полного охвата всей совокупности мышления человека, направленного на тот или иной отрезок действительности» [Колшанский 1977: 116-117]. Поэтому различия в семантических структурах изолированных единиц языка свидетельствуют не о языковой «тирании» в смысле навязывания мышлению логики, отличной от логики ума, а о разной языковой технике. В одном языке на одном участке семантического пространства ТАК, а в другом языке, на этом же участке ЭДАК, зато средства любого языка всегда позволяют заполнить все лакуны, и если даже отсутствует единица одного уровня языковой структуры, мысль можно выразить на другом уровне. Языковые значения могут быть как грамматическими, так и лексическими, и последние, будучи более гибкими, компенсируют ограниченные набор грамматических категорий. Таким образом, сумма всех значений одного языка в целом соответствует сумме всех значений любого другого языка данного временнóго периода. Даже если такое соответствие и не является полным, то всегда можно прибегнуть к принципу «лингвистической утешительности», который можно сформулировать следующим образом: «если С → L1, но не L2, то D → L2, но не L1», то есть, «если имеется категория C, характеризующая язык L1, в отличие от языка L2, то всегда найдется категория D, характеризующая язык L2, в отличие от языка L1». Разные лоскутки, разных расцветок и узоров, по-разному размещенные на стандартном пространстве, в сумме, однако, составляют одеяло, обеспечивающее комфортный сон.
    1   2   3   4


    написать администратору сайта