Девятко И. Ф. Методы социологического исследования. Екатеринбург, Изд-во Урал, ун-та, 1998. 208 с. Девятко И. Ф. Методы социологического исследования. Екатеринбург. Социологического исследования екатеринбург Издательство Уральского университета

• Название: Социологического исследования екатеринбург Издательство Уральского университета
• Анкор: Девятко И. Ф. Методы социологического исследования. Екатеринбург, Изд-во Урал, ун-та, 1998. 208 с.doc
• Дата: 27.05.2017
• Размер: 1.7 Mb.
• Имя файла: Девятко И. Ф. Методы социологического исследования. Екатеринбург.doc
• Тип: Книга; #8072
• Категория: Социология. Политология
• страница: 5 из 28

ГЛАВА 3. БИОГРАФИЧЕСКИЙ МЕТОД

Определение и истоки биографического

метода в социологии

Биографические данные в социологии — это основной источник детальных и мотивированных описаний «истории» отдельной личности. И значимые соци­альные связи, и мотивы действий получают здесь убедительное освещение «с точки зрения деятеля». Чаще всего источником биографических данных ста­новятся личные документы (мемуары, записки, дневники и т. п.) либо материа­лы интервью и бесед.

Лишь в очень редких случаях исследователь имеет дело с жизнеописанием, включающим в себя все события «от первого крика до последнего вздоха». Обыч­но основное внимание уделяется конкретным аспектам или стадиям жизни — карьере, межличностным отношениям и т. п. Некоторые авторы даже предлага­ют взамен широко употребляемых терминов «биографический метод» или «ис­тория жизни» использовать термин «история отдельного случая» («individual case history»), подчеркивающий избирательный, селективный характер жизне­описания¹.

В социологии «истории жизни» чаще всего использовались для изучения соци­альных меньшинств — тех групп, которые довольно трудно поддаются простран­ственной и временной локализации (и, следовательно, менее доступны для мас­штабных выборочных обследований).

В 1920—1940-х гг. биографический метод широко применялся представителя­ми Чикагской школы. Так, например, в 1920-е гг. чикагский социолог К. Шоу изучал подростковую преступность, используя написанные по его просьбе ав­тобиографические заметки юного правонарушителя, дополненные полицейс­кими и судебными документами, результатами медицинских освидетельство­ваний и т. п. Всю совокупность этих данных он рассматривал как «историю случая»².

Биографический метод имеет очень много общего с методом включенного на­блюдения и по сути является еще одной разновидностью этнографического подхода к «анализу случая». Отличием биографического метода можно считать большую сфокусированность на уникальных аспектах истории жизни человека (иногда — группы, организации) и на субъективном, личностном подходе к опи­санию человеческой жизни, карьеры, истории любви и т. п. В центре внимания социолога здесь оказывается документальное, или устное, описание событий с точки зрения самого «случая», т. е. те сведения, которые в медицине называют субъективным анамнезом. Как и метод включенного наблюдения, биографический метод имеет «этнографические» корни. Культурные антропологи и ис­торики часто опирались (и опираются) на «устные истории» или дневниковые записи и мемуары, когда им приходится изучать соответственно «доисторичес­кие», не имеющие письменной традиции сообщества, либо «закулисные» по­литические механизмы. Еще очевиднее тот вклад, который внесли в развитие биографического метода документальная журналистика и мемуаристика. (Дос­таточно вспомнить о столь раннем примере использования сравнительно-био­графического метода, как «Жизнеописания» Плутарха.)

Первой собственно социологической работой, «узаконившей» использование личных документов, писем и автобиографий в анализе социальных процессов, стала опубликованная в 1918—1920 гг. книга У. Томаса и Ф. Знанецкого «Польский крестьянин в Европе и в Америке». Один из томов этой книги соста­вила автобиография польского эмигранта Владека, описавшего свой путь из провинциального Копина в Чикаго. Этот путь включил в себя и учебу в дере­венской школе, и работу помощником в лавке, и выезд в Германию в поисках заработка, предшествовавшие эмиграции в США. Томас и Знанецки первыми выступили с обоснованием использования биографического метода в рамках интерпретативного подхода в социологии (о чем уже говорилось в главе 2, по­священной методу включенного наблюдения). Они полагали, что социальные процессы нужно рассматривать как результат постоянного взаимодействия сознания личности и объективной социальной реальности. В этом взаимодей­ствии личность и «ее» определения реальности выступают и как постоянно действующий детерминант, и как продукт социального взаимодействия. Следова­тельно, изучение сознания и самосознания — необходимое условие анализа со­циального мира. Кроме того, Томас и Знанецки предполагали, что исследование, базирующееся на «историях жизни», позволит выйти к более широким обоб­щениям, касающимся социальных групп, субкультур, классов и т. п.

Н. Дензин дал одно из самых популярных определений биографического мето­да (метода «историй жизни», «жизнеописаний»): «...биографический метод представляет переживания и определения одного лица, одной группы или од­ной организации в той форме, в которой это лицо, группа или организация ин­терпретируют эти переживания. К материалам жизненной истории относятся любые записи или документы, включая „истории случая" социальных органи­заций, которые проливают свет на субъективное поведение индивидов и групп. Такие материалы могут варьировать от писем до автобиографий, от газетных сообщений до протоколов судебных заседаний»¹.

Предположение о необходимости учета «перспективы деятеля», его смыслово­го горизонта и определения ситуации играет ведущую роль при использовании биографического метода. Так как целью здесь в конечном счете оказывается понимание тех или иных аспектов «внутреннего мира» субъекта, необходимым становится и предположение о том, что исследуемые располагают достаточно сложной структурой субъективного опыта и способны отделить собственный «образ Я» от образа окружающего мира, способны «воспринять себя в качестве активного субъекта своей собственной истории жизни, отличного от социаль­ного мира»².

Следующая фундаментальная особенность биографического метода — его на­правленность на воссоздание исторической, развернутой во времени, перспек­тивы событий. Используя биографический метод, социолог становится в неко­тором роде социальным историком. История социальных институтов и соци­альных изменений здесь раскрывает себя через рассказы людей об их собственной жизни. Это открывает дополнительные возможности для пересмот­ра «официальных» версий истории, написанных с позиций властвующих клас­сов и групп и сопоставления этих версий с основанным на повседневном опыте знанием социальной жизни, которым располагают непривилегированные и «без­гласные» социальные группы. «Кто говорит и кого слушают — это политичес­кие вопросы; факт, становящийся особенно очевидным, когда голос получают люди, обладающие низким статусом и властью»³.

Вот, например, как описывает свои отношения с начальством женщина-работ­ница, проинтервьюированная Дж. Уитнер в ходе исследования «биографии» игрушечной фабрики в Чикаго (эта работа, кстати, может служить примером использования биографического метода в исследовании организаций):

«Один мастер — он прежде служил лейтенантом или еще кем-то там в армии — все время доводил работавших на его участке контролеров качества до слез, потому что он кричал на них и они расстраивались. (Вопрос: Почему он кричал на них?) Потому что они отказывались что-нибудь делать, а он не терпел, чтобы кто-то отказывался на его участке, и мы тушевались. Он накричал на меня. Я сказала ему, что мне наплевать. Тогда он побежал к начальству, чтобы пожаловаться, что я вела себя непочтительно. Он хотел от меня объяснительной. Но разве кто-то не покрикивал на меня? Я не собака»⁴.

Особое внимание проблеме предоставления права голоса «безгласным» уделя­ет традиция символического интеракционизма. Здесь эта проблема рассматри­вается не столько в политическом, сколько в теоретическом аспекте. Предпола­гается, что во всяком обществе существует определенная «иерархия правдопо­добия» в производстве и распространении значений и социального знания. Те, кто находятся на «верхнем этаже» этой иерархии, имеют преимущество в формулировке правил, используемых для приписывания смысла действиям и определения ситуации. В результате кто-то диктует правила и нормы в соответ­ствии со своими интересами, а кто-то, также следуя своим интересам, нару­шает эти правила и нормы, оказываясь в положении аутсайдера, маргинала или преступника. Если социолог принимает одну, господствующую точку зрения при описании фрагмента социальной реальности, он заведомо игнорирует те интересы, знания и смыслы, которые определяют поступки другой стороны. Биографический подход с точки зрения символического интеракционизма уве­личивает шансы исследователя в понимании нестандартных или «отклоняю­щихся» от общепринятого смысловых перспектив, хотя именно в этом случае его нередко обвиняют в одностороннем или тенденциозном анализе:

«Когда мы обвиняем себя или коллег-социологов в необъективности? Я думаю, что рассмотрение типичных примеров показало бы, что эти обвинения возни­кают — если обратиться к одному важному классу таких случаев, — когда исследователь оказывает сколько-нибудь серьезное доверие перспективе подчиненной группы в некоем иерархическом отношении. В случае девиантов таким иерархическим отношением оказывается отношение морали. Здесь в положении превосходства оказываются те участники отношения, которые представляют силы официальной и одобряемой морали, а подчиненными становятся те, кто якобы нарушил эту мораль... (другими словами), обвинения в предвзятости, относящиеся к нам или к другим, провоцируются отказом проявлять доверие и почтение к сложившемуся статусному порядку, где право быть услышанным и доступ к истине распределены неравномерно»¹.

Естественно предположить, что направленность биографического метода на то, чтобы представить субъективный опыт деятеля через его собственные катего­рии и определения, требует какого-то переосмысления критериев объективно­сти исследования. Действительно, социолог здесь должен прежде всего опре­делить, какова «собственная история», личная трактовка субъекта. То, как субъект сам определяет ситуацию, в данном случае важнее, чем то, какова ситу­ация «сама по себе» (мы уже говорили об этом в главе 2). Эта «собственная история» может и должна быть дополнена сведениями о том, как определяют ситуацию другие участники. Сопоставление точек зрения и сведений, получен­ных с помощью разных методов и (или) из разных источников, позволяет полно и достаточно объективно воссоздать не только внешнюю картину событий, но и их субъективный смысл для участников. Такой тип исследовательской стратегии в социологии принято обозначать как множественную триангуляцию². (Термин «триангуляция» призван подчеркнуть сходство со способом определе­ния удаленности или месторасположения некоторого объекта, используемым в геодезии или радиопеленгации.) Множественная триангуляция помогает в ана­лизе различающихся определений ситуации, относящихся к одним и тем же элементам опыта.

Сбор биографического материала

Любой устный или письменный рассказ субъекта о событиях его жизни может рассматриваться в качестве биографического материала. При определенных условиях для воссоздания «истории жизни» могут использоваться и вторичные источники — мемуары других лиц, письма, официальные документы и т. п. На­пример, если обратиться к исследованиям «истории жизни» организаций, К. Литлер изучал трудовые отношения в двух британских компаниях в 1930-е гг. Интервьюирование профсоюзных активистов, участвовавших в событиях того времени, было дополнено материалами архивов этих компаний и газетными сообщениями, касавшимися трудовых конфликтов, которые там происходили³.

В недавнем совместном исследовании британских и российских ученых⁴ изу­чалась, в частности, кадровая политика на предприятиях разного типа («небла­гополучных», «благополучных», «новых»). Помимо анализа документов кадро­вой и экономической статистики использовались полуструктурированные ин­тервью с работниками предприятий, основной темой которых стали трудовые биографии респондентов (всего было проведено 260 интервью на 12-ти пред­приятиях).

Важно, однако, различать биографические (автобиографические) истории и так называемые устные истории. «Устная история» — это фактуально точное вос­создание определенных исторических событий. В ее фокусе — не субъектив­ный опыт деятеля, а историческое знание о событиях, процессах, движущих силах и причинах. Устные истории, рассказанные участниками событий, исполь­зуются для накопления такого исторического и фактического знания. Истори­ческое знание «с точки зрения очевидца» необходимо, например, антропологу, стремящемуся воссоздать историю разделения труда между соседними племе­нами или историю вражды между кланами. Историк — представитель школы «Новой социальной истории» — также сможет использовать устные истории, например, описывая бурные политические изменения «снизу» как изменения повседневной жизни простых людей¹.

В социологии принято различать три основных типа «историй жизни»: полные, тематические и отредактированные.

Полная «история жизни» в идеале очерчивает весь жизненный опыт субъек­та — от колыбели до могилы (что само по себе не требует большого объема и степени детализации).

Тематическая «история жизни» отличается от полной тем, что она относится преимущественно к одной стороне или фазе жизненного цикла субъекта. На­пример, Э. Сазерленд написал книгу о профессиональной карьере «вора в зако­не», который выступил в качества соавтора произведения². Сазерленд подго­товил опросник, позволивший структурировать письменный рассказ своего соавтора, провел ряд дополнительных интервью и прокомментировал полу­чившуюся «историю жизни». Однако он не использовал никакие дополнитель­ные источники.

Отредактированная «история жизни» может, вообще говоря, быть и полной, и тематической. Ее основная особенность — ведущая роль социолога-интерпре­татора, явно организующего биографический материал в соответствии с тео­ретической логикой, избирательно редактирующего и интерпретирующего ис­ходный рассказ (или рассказы) субъектов для того, чтобы ответить на постав­ленные в исследовании вопросы. Нередко множество отредактированных «историй жизни» становится иллюстративным или доказательным материалом в теоретическом по сути исследовании. Примером может служить знаменитая работа И. Гофмана «Стигма». Под «стигмой» здесь понимается свойство (атри­бут), рассматриваемое как порочащее, неуместное для представителя определенной социальной категории и отличающее его от социально определяемой «нормы» (например, значительный физический дефект, моральное «уродство» наподобие алкоголизма, принадлежность к «не той» расе и т. п.). Так, в главе, посвященной типам «духовной карьеры» стигматизированных людей, Гофман использует десяток различных автобиографических источников, мемуаров, «жизненных историй», чтобы показать, как влияют на личностную идентич­ность время и обстоятельства осознания субъектом своей стигмы, ее очевид­ность для окружающих и т. п. Субъектами «жизненных историй» здесь оказы­ваются и человек, заболевший в юности полиомиелитом, и профессиональная проститутка, и слепая девушка, и гомосексуалист.

Основными источниками биографических данных, как уже говорилось, служат, помимо опросов и интервью, публичные и частные архивные материалы. Интервью, опросники и дословные записи устных сообщений неизменно игра­ют ведущую роль в получении значимых для социологии «историй жизни». Их применение гарантирует релевантность получаемых сведений той теорети­ческой проблеме, которая стоит перед социологом (хотя эта «социологическая релевантность», по мнению некоторых, достигается ценой меньшей спонтан­ности и непосредственности изложения). Процедуры интервьюирования и оп­росники, используемые в этом случае, по сути отличаются от традиционных для социологии лишь тем, что они отчетливо структурированы временной пер­спективой человеческой жизни как целого. Опросник, или «биографический путеводитель», используемый при интервьюировании, позволяет субъекту упо­рядочить свой рассказ и уделить достаточное внимание всем фазам жизненного цикла (детство, юность и т. п.) и всем сферам жизненного опыта (семья, карье­ра и т. п.), которые значимы для него и (или) интересуют социолога. Помимо того, что опросник или тематический путеводитель позволяют не позабыть или не пропустить существенные сведения, они полезны и самому исследователю как средство отчетливой и явной операционализации тех понятий, которые он собирается использовать в теоретическом анализе.

Заметим здесь, что нередко биографический материал собирается в ходе впол­не традиционного выборочного обследования. В большинстве случаев выбор­ка такого исследования представляет какую-то возрастную когорту или про­фессиональную группу. Разумеется, исходя из практических соображений сто­имости широкомасштабного интервьюирования и доступности «редких» совокупностей (см. гл. 6), исследователи чаще всего ограничиваются квотной выборкой. Например, в осуществленном в 1970-е гг. исследовании социальных изменений в канадской провинции Квебек, было собрано 150 биографических интервью с теми, кто начинал свою профессиональную карьеру в 1940-е гг.¹. Даже в тех случаях, когда социолог проводит серию глубинных («клиничес­ких») интервью без использования жесткого плана беседы или «путеводителя», он ориентируется на какую-то совокупность теоретически значимых тем, пунктов беседы и постоянно возвращается к их обсуждению. В качестве примера мы можем использовать известную работу «отца-основателя» этнометодологии Г. Гарфинкеля, посвященную анализу «индивидуального случая» изменения полового статуса². Основной эмпирический материал здесь — это многочисленные интервью с Агнессой, девятнадцатилетней девушкой, рожденной и воспитывавшейся до 17 лет как мальчик и сознательно решившей сменить пол. Агнесса к моменту поступления в университетскую клинику уже два года жила в облике девушки и успешно скрывала от окружающих свой секрет. По ее соб­ственным словам и некоторым косвенным данным, она всегда хотела стать нормальной женщиной и ощущала себя девушкой, рассматривая свои нормальные мужские гениталии как «злую шутку природы», превратность судьбы. С точки зрения генетики, анатомии и эндокринного статуса Агнесса представляла со­бой редкий случай «чисто гормональной» (тестикулярной) феминизации в под­ростковом возрасте: физиологически и анатомически нормальные мужские орга­ны соседствовали с вполне отчетливыми женскими вторичными половыми при­знаками, и внешне, для неосведомленных наблюдателей, Агнесса выглядела как привлекательная юная девушка. Конечно, Гарфинкеля интересовал не сам по себе «медицинский случай». Его интересовала та тонкая социальная «рабо­та», направленная на достижение и сохранение избранного сексуального стату­са, которую приходилось осуществлять Агнессе. Любая ошибка, нарушение нормативных ожиданий окружающих, отклонение от «социально-понятных» ролевых моделей привели бы Агнессу к краху ее идентичности и к полной маргинализации. Однако Агнесса не только «управилась» с необходимостью вести обычный, социально-принятый образ жизни молоденькой девушки, иметь под­руг и поклонников и т. п., но и добилась сложной хирургической операции, которая позволила избавиться от мужских гениталий и обрести — средствами пластической хирургии — «минимальный анатомический набор», необходимый, чтобы стать «обычной женщиной» (конечно, лишенной собственно репродук­тивной функции). Именно сложная «жизненная история» Агнессы дала возмож­ность проанализировать те механизмы конструирования и поддержания «пра­вильного», рационального и «объяснимого-с-точки-зрения-других-людей» ста­тусно-ролевого поведения, которые в повседневной жизни «нормальных» мужчин и «нормальных» женщин не осознаются и действуют автоматически.

Гарфинкель в беседах с Агнессой постоянно обращался к тем темам («пунк­там») ее биографии, которые позволяли пролить свет на определенные теоре­тические проблемы: «наивное» восприятие разделения полов как однозначно­го, абсолютного и морально-нагруженного порядка вещей; идентификация сек­суального статуса посредством культурно-детерминированных знаков отличия, воспринимаемых в обыденном сознании как естественные и т. п. Одной из тем, интересовавших исследователя, была тема ретроспективного конструирования личностью согласованной с избранным статусом автобиографии: все события, поступки, атрибуты, отношения прежней жизни Агнессы, воспитывавшейся в качестве мальчика, последовательно интерпретировались ею как история «оши­бочно воспринимавшейся окружающими в качестве мальчика» девочки. Разумеется, такая автобиография была не лишена каких-то пропусков и труднообъ­яснимых фактов, но в главном отличалась незаурядной согласованностью: «Уже сама выраженность преувеличений в ее женской биографии, в описании маску­линности ее друга (за которого Агнесса собиралась выйти замуж), «бесчувственности» ее мужских гениталий и т. п. представляет постоянно подчеркиваемую черту: последовательно женскую идентификацию»¹.

Случай Агнессы, проанализированный Гарфинкелем, еще раз демонстрирует те трудности в оценке объективности данных, которые возникают при исполь­зовании биографического метода: любые искажения фактов здесь могут ока­заться и результатом их намеренного сокрытия, и вполне «искренним» меха­низмом защиты личной самотождественности (т.е. неотъемлемой частью реального «образа Я»), и результатом простой неосведомленности.

Так, Гарфинкель отметил, что Агнесса поразительно мало знала о мужской го­мосексуальности и при неоднократных попытках обсуждения этой темы, не­смотря на явный интерес и эмоциональность восприятия разговора, просто не могла объяснить, как она воспринимала признаки гомосексуальных интересов у других мальчиков. Она также отказывалась провести какие-либо сравнения между собой и гомосексуальными мужчинами либо трансвеститами, хотя лег­ко и охотно сопоставляла свой статус со статусами нормального мужчины или нормальной женщины. Исследователь был лишен возможности услышать рас­сказы других участников событий, однако добросовестно зафиксировал особое мнение одного из урологов, не участвовавших непосредственно в лечении Аг­нессы. Этот человек полагал, что решение об операции было медицинской и этической ошибкой, результатом мистификации, ссылаясь на весьма неодноз­начные медицинские признаки и даже на то, что у случайно встреченного им жениха Агнессы была отнюдь не мужественная внешность. Изрядно времени спустя, когда исследовательский проект был успешно завер­шен, книга Гарфинкеля находилась в печати, а бывшая пациентка уже более пяти лет вела активную жизнь молодой, привлекательной и сексуально благо­получной женщины, Агнесса посетила ученых и сообщила, что никогда не имела абсолютно никаких биологических дефектов, которые вели бы к феминизации в подростковом возрасте. Просто с 12 лет она тайно принимала эстрогены (жен­ские половые гормоны), прописанные ее матери после серьезной хирургичес­кой операции.

К частным архивным материалам, используемым при изучении «истории жиз­ни», относят преимущественно личные записи и документы. Основной тип ча­стного документа — это автобиография. (К автобиографиям относятся и те де­тальные жизнеописания, которые создаются по просьбе исследователя.) Суще­ствуют заметные различия между автобиографией, написанной в расчете на дальнейшую публикацию, и автобиографией, обращенной лишь к узкому кругу близких. Если в первом случае преимуществом является большая фактическая достоверность и «читабельность» изложения, то во втором обычно имеет место высокая степень раскрытия личного отношения к пережитому, особое стремле­ние мотивировать совершенные выборы и поступки.

Как и основанные на автобиографических сведениях «истории жизни», сами автобиографии могут быть разделены на полные, тематические и отредакти­рованные. Тематические автобиографии, в отличие от полных, ориентированы на определенную сферу личного опыта или период жизни (ср., например: «Моя жизнь в искусстве» и «Подлинная история моей жизни»). Достоинство автобиографий — большая достоверность в описании личностной «подкладки» событий. Однако нужно всегда помнить о том, что автобиография — это реконструированная субъектом в определенный момент жизни история. Здесь особенно вероятны смещения и ошибки, вызванные и стремле­нием рационально мотивировать любой поступок с точки зрения «сегодняшне­го» мировосприятия, и необходимостью придать повествованию некоторую ли­тературную форму. Методологическая триангуляция, о которой говорилось выше, становится единственным средством достижения достоверности и объек­тивности при анализе «историй жизни», основанных на автобиографических данных. Иными словами, автобиографические данные должны интерпрети­роваться в контексте сведений, полученных из иных источников.

К частной архивной документации относятся также дневники, частные записи, мемуары, личные письма, записи разговоров и т. п. Дневник и мемуарные за­писки иногда трудно различимы: можно считать, что мемуары в целом отлича­ет более безличный стиль изложения и необязательность линейного и упорядо­ченного описания сменяющих друг друга во времени событий. Повышение до­стоверности «историй жизни», основанных на такого рода личных (иногда говорят — «экспрессивных») документах, как дневниковые и мемуарные запи­си, требует, как и в ранее описанных случаях, привлечения дополнительных источников, использования специальных приемов критического анализа (в том числе критической оценки экспрессивного документа как исторического ис­точника, как литературного текста и т. п.). Важным подспорьем здесь могут оказаться не столько экспрессивные, сколько функциональные личные докумен­ты — расписания, черновики, планы работы, записи финансовых поступлений и расходов.

Личные письма также могут рассматриваться как важный источник биографи­ческих данных. Письмо может рассказать достаточно важные вещи не только об его авторе, но и о получателе и взаимоотношениях между первым и вторым. И стиль, и способ изложения, и частота переписки могут быть столь же инфор­мативны, как и собственно содержание письма. К сожалению, современная со­циология довольно мало внимания уделяет этому типу личной документации, хотя литературоведение и история дают немало примеров использования лич­ной переписки в качестве полезного источника данных.

Важным дополнительным источником биографических данных являются так­же официальные архивные документы: записи актов гражданского состояния (рождения, смерти, браки), правительственные документы, данные социальной статистики, архивы политических, общественных организаций и администра­тивных органов. В ведомственных архивах могут быть обнаружены важные биографические документы, связанные, в первую очередь, с профессиональ­ной карьерой: личные листки по учету кадров, сведения о наградах и взыскани­ях, характеристики. Большой интерес представляет документация медицинс­ких учреждений, органов юриспруденции, однако в этом случае необходимо принимать во внимание и существующие обычно жесткие ограничения на дос­туп к таким источникам, и этические соображения.

Анализ и интерпретация биографического материала

В начале этой главы мы говорили о том, что «истории жизни», биографический метод — это, по сути, разновидность этнографического метода, имеющая дело с анализом «индивидуального случая». Поэтому нам нет нужды детально обсуждать возможности анализа и интерпретации этнографических данных, рассмотренные в главе, посвященной включенному наблюдению. Все, что было сказано об интерпретативном подходе, аналитической индукции, типах понятий и требованиях к валидности в полной мере применимо и к биографическо­му методу. Здесь мы остановимся лишь на тех проблемах, которые возникают в связи с «индивидуальной» природой биографических данных.

Применение причинных моделей к анализу «историй жизни» требует использования процедур аналитической индукции. Роль негативных, опровергающих примеров в этом случае особенно существенна: обобщения, по­строенные на нескольких «историях жизни», могут быть уточнены, дополнены или опровергнуты лишь при сопоставлении с новыми, отобранными по теоре­тически-релевантным признакам, случаями. Излишне говорить о необходимос­ти обоснования «типичности», репрезентативности отобранных для изучения индивидуальных случаев. Здесь применимы идеи теоретической выборки, рас­смотренные в главе о включенном наблюдении. Например, в исследовании из­менения семейных взаимоотношений и циклов семейной жизни¹, сбору «ис­торий жизни» предшествовал детальный анализ доступных демографических данных о межклассовых и поколенческих различиях по таким параметрам, как размер семьи, время рождения самого младшего ребенка и его отделения от родительской семьи и т. п. В результате исследователи сочли возможным огра­ничиться 130-ю биографическими интервью с мужчинами и женщинами, рож­денными в конце 1890 — начале 1900-х гг. в канадском городке Гамильтон (Он­тарио) и его окрестностях. Квотная выборка репрезентировала три типичные социальные группы — городской средний класс, городских рабочих и фермеров.

Те соображения, которые ранее были высказаны применительно к внешней и внутренней валидности этнографических данных, применимы и к «историям жизни». В целом биографический метод особенно уязвим для критики, указы­вающей на наличие таких угроз внутренней валидности, как субъективные смещения и историческая эволюция субъектов. Все респонденты, рассказываю­щие свои «жизненные истории», анализируют свое прошлое (и предугадывают будущее) с точки зрения конкретного, «вот этого», момента своего личностного развития, обычно стремясь дать социально-одобряемую и согласованную кар­тину жизни как целого. К тому же социолог должен помнить о том, что сама форма биографического повествования — литературная по сути и корням — подталкивает субъекта к использованию популярных биографических канонов, расхожих «сценариев» (например, «история успеха», «рассказ о поиске личнос­тной идентичности», «жизнь прирожденного неудачника» и т. п.). С этой точки зрения «хорошая» биография не должна быть излишне согласованной во всех деталях.

Использование интерпретативных моделей в анализе биографических данных, как мы неоднократно отмечали выше, ориентировано не столько на выведение об­щих объяснений и причинных закономерностей, сколько на понимание субъектив­ного смысла событий с точки зрения деятеля. Однако и в этом случае достовер­ность интерпретации зависит от сопоставления сведений, полученных из разных источников, и критической оценки личных сообщений. Фактически биографический метод ведет исследователя к тем же проблемам, что и метод историографичес­кий. Здесь часто необходимы и оценка достоверности и подлинности личного доку­мента, и соотнесение с другими свидетельствами, а иногда — и установление ав­торства. Биографический метод по определению историчен — используя документы прошлого, он стремится к созданию убедительного исторического объяснения полученных сведений. Поскольку историографией называют всякую попытку ре­конструкции прошлого на основе документальных данных, «история жизни» — тоже форма историографии¹. Источники данных в историографии принято делить на первичные и вторичные. К первичным относят те источники, которые содержат непосредственные свидетельства очевидцев или прямых участников событий, а ко вторичным — свидетельства или рассказы тех, кто не присутствовал при описыва­емых событиях. В историографии принято считать более надежными те документы, автор которых ближе включен в описываемую ситуацию и дает описание «из первых рук». Кроме того, выше ценятся свидетельства более опытного и искушен­ного наблюдателя, иными словами, — эксперта. Многие авторы полагают, что дос­товерность и надежность документов тем выше, чем уже аудитория, к которой ад­ресуется автор², т. е. по мере роста предполагаемой аудитории автор все больше оказывается под влиянием тенденции описывать события в апологетическом и дра­матическом ракурсе: интимная исповедь постепенно превращается в пропаганду.

Для социолога, использующего личные документы, определенный интерес пред­ставляют и те приемы критики источников и установления их подлинности, которые традиционно применяются в историографии³. Во-первых, речь идет о проверке подлинности (несфальсифицированности) текста установлении его авторства. Если для социолога, имеющего дело с «живым» рассказом, эти про­блемы сравнительно малозначимы, то использование личных документов «в отсутствие» субъекта выдвигает их на первый план. Исследователь должен убедиться в том, что документ является именно тем, за что его принимают (на­пример, предсмертной запиской, а не наброском поэмы), а также определить принадлежность документа данному автору. Для такой проверки используются и внешние материальные признаки — почерк, бумага, место хранения, и фор­мальные характеристики текста — стиль изложения, лексические характерис­тики, отсутствие анахронизмов.

Немаловажное значение имеет обоснованность интерпретации текста с точки зрения его характера, целей написания, предполагаемой аудитории и — шире — его социального контекста.

Наконец, даже последовательно интерпретативная трактовка биографического метода не избавляет от необходимости проверить фактическую правдивость содержащихся в биографических документах сведений. Как известно, даже один из основателей интерпретативного подхода в социологии (У. Томас) полагал, что самые радужные перспективы для социологии откроются по мере развития надежной государственной системы учета личных сведений о гражданах.

Конечно, и расшифровка смысла документа, и установление его подлинности никогда не бывают окончательными. Наша способность к пониманию биографических и — шире — исторических событий всегда ограничена и доступным нам смысловым горизонтом социального действия, и принимаемыми теоретическими схемами. Один из подходов к объективному анализу исторических дан­ных и поступков деятеля — это известная концепция «идеальных типов».

М. Вебер понимал под идеальным типом некую социокультурную модель, служа­щую орудием теоретического понимания. Идеальный тип — это не гипотеза, и не исторически конкретное описание фактов, а сугубо теоретическая, абстрактная конструкция, которая может и не существовать в реальности, но позволяет ученому понять и объяснить реальность. Идеальный тип — это отнюдь не что-то более со­вершенное и идеально соответствующее норме. Это скорее намеренно преувели­ченное и одностороннее описание собственной точки зрения социолога, его виде­ния смысла поступков деятелей: «Этот мысленный образ сочетает определенные связи и процессы исторической жизни в некий лишенный внутренних противоре­чий космос мысленных связей. По своему содержанию данная конструкция носит характер утопии, полученной посредством мысленного усиления определенных элементов действительности... Задача исторического исследования состоит в том, чтобы в каждом отдельном случае установить, насколько действительность близка такому мысленному образу или далека от него…»¹. Примерами идеальных типов могут служить «нуклеарная семья», «капитализм», «целерациональное действие» и т. п.

Конструирование «идеально-типических» понятий (всегда «далеких-от-опыта», см. предыдущую главу) может стать шагом к построению собственно эмпири­чески проверяемых гипотез.

Н. Дензин предложил общую схему анализа и описания «историй жизни»:

«Шаг 1: Отберите исследовательские проблемы и гипотезы, которые могут быть исследованы и проверены с помощью истории жизни.

Шаг 2: Отберите субъекта или субъектов и определите, в какой форме будут собраны биографические данные.

Шаг 3: Опишите объективные события и переживания из жизни субъекта, име­ющие отношение к интересующей вас проблеме. Эти события подлежат оценке с точки зрения различных источников и перспектив (триангуляция) таким об­разом, чтобы противоречия, непоследовательность и нерегулярность стали оче­видны.

Шаг 4: Получите от субъекта его интерпретации этих событий, следуя есте­ственному, или хронологическому, порядку.

Шаг 5: Проанализируйте все утверждения и сообщения с точки зрения их внут­ренней и внешней валидности... (Проверьте достоверность источников).

Шаг 6: Примите окончательное решение о достоверности вышеупомянутых источ­ников и установите приоритетные источники для последующей проверки гипотез.

Шаг 7: Начните проверку предварительно сформулированных гипотез, поиск опровергающих примеров. Продолжайте модифицировать эти гипотезы, выдвигать новые и проверять их.

Шаг 8: Составьте черновой набросок всей „истории жизни" и ознакомьте с ним исследуемых, чтобы узнать их реакцию.

Шаг 9: Переработайте исследовательский отчет, изложив события в их есте­ственной последовательности и учтя замечания исследуемых субъектов. Представьте в отчете те гипотезы и предположения, которые получили подтверждение. В заключении остановитесь на теоретической значимости ваших выводов и перспективах дальнейшего исследования»².

Эта схема может служить ориентиром в работе с биографическими данными.

Дополнительная литература

Альмодавар Ж.-П. Рассказ о жизни и индивидуальная траектория // Вопросы социологии. 1992. Т. 1. № 2.

Бургос М. История жизни. Рассказывание и поиск себя // Вопросы социологии. 1992. Т. 2. № 2.

Блок М. Ремесло историка, или Апология истории. 2-е изд., доп. М.: Наука, 1986. Гл. 3.

Журавлев В. Ф. Нарративное интервью в биографических исследованиях // Социология: 4М. 1993—1994. № 3—4.

Знанецкий Ф. Мемуары как объект исследования // Социологичес­кие исследования. 1989. № 1.

Козина И. М. Поведение работников на рынке труда. Способы трудоустройства и личные стратегии занятости // Реструктурирование занятости и формирование локальных рынков труда в России. М., 1996. С. 84—107.

Козлова Н. Н. Крестьянский сын: Опыт биографического исследо­вания // Социологические исследования. 1994. № 6. С. 112—123.

Оболенская С. В. «История повседневности» в историографии ФРГ // Одиссей. Человек в истории. М., 1990. С. 182—197.

Рождественский С. Подходы к формализации жизненных историй качественными методами // Судьбы людей: Россия XX век. Биогра­фии людей как объект социологического исследования / Отв. ред. В. Семенова, Е. Фотеева. М., 1996. С. 412—422.

Тернер Р. Сравнительный контент-анализ биографий // Вопросы социологии. 1992. Т. 1.№ 1.

Томпсон П. Гуманистическая традиция и жизненные истории в Польше // Биографический метод в социологии: история, методо­логия, практика / Ред. колл.: В. В. Семенова, Е. Ю. Мещеркина. М., 1993. С. 51— 62.

Томпсон П. История жизни и анализ социальных изменений // Воп­росы социологии. 1993. № 1—2. С. 129—138.

Фукс-Хайнритц В. Биографический метод // Биографический ме­тод в социологии: история, методология, практика / Ред. колл.: В. В. Семенова, Е. Ю. Мещеркина. М., 1993. С. 11—41.

Хоффман А. Достоверность и надежность в устной истории // Биографический метод в социологии: история, методология, практика /Ред. колл.: В. В. Семенова, Е. Ю. Мещеркина. М., 1993. С. 42—50.