Парсонс Т. О структуре социального действия, монография. Талкотт Парсонс. О структуре социального действия
 Скачать 5.67 Mb.
|
|
А. Хараш. Для меня — да. Очень серьезный вход. А. Хараш. Вообще говоря, это мой стиль. И в психологию я вошел точно так же. Это шлимановский метод. Правда, у Шлимана на этом основано изучение языков, а не наук. Он берет страшно тяжелый текст и учит его наизусть. Я считаю, что такой ход — самый лучший. Надо начинать не с пособий, не с легких учебников, постепенно усложняя, а с самого трудного, с самого тяжелого. Тогда ты проникаешься этим. В психологию я входил через статью Эгона Брунсвика, невероятно трудного психолога даже для профессионала с огромным стажем. На английском языке. Кстати, Брунсвик тоже немец. Я взял его выступление на английском языке, очень трудно написанное, перевел его. Я пришел работать в Институт психологии и в то же время не знал психологии, не имел систематического образования. Я Вудвордса уже прочел потом, Маркса и Хилекса. А начал с того, что взял вот эту статью и ее перевел за несколько дней. Это меня самого поразило и вообще поразило всех... Я думал, что это в порядке вещей. Оказывается, с этого не начинают. И в социологии точно так же получилось. Меня никогда не страшили новые тексты из незнакомой науки, если они не были математическими и не злоупотребляли специальной терминологией. Если в них была терминология, знакомая мне, то я мог перевести любую статью. Я переводил даже с малознакомого мне французского языка — переводил статьи по лингвистике. И благодаря всему этому, благодаря переводу Парсонса я вошел в социологию, преодолев барьер. Благодаря Парсонсу я приобрел какой-то джентльменский набор социологических представлений. Это укрепило меня на пути занятий социальной психологией. Совсем недавно я стал заниматься гуманитарной экспертизой, и мне очень помогла та культура мышления, которая сложилась у меня под влиянием Парсонса. Потому что Парсонс открыл мне глаза на наличие у общества сложной институциональной структуры. И даже термин «институциональный» я впервые прочитал у Парсонса. Что лично вы считаете наиболее интересным в его концепции? А. Хараш. Аналитичность. Структура у него кристальная. Он про- опоставляет факторы. У него идет постоянное разграничение фак- ров и воссоединение их в некую многоуровневую систему, расширя- ЧУюся и по горизонтали, и по вертикали. Вот это у него интересно с точки зрения методологии. Если бы я занимался работами Парсонс первое, что я бы сделал, — это выявил систему скрытых методолог ческих предпосылок, которые у него чаще всего не формулируютс но работают на полную мощность. В отличие от структурной лингви' стики, например, где сначала формулируются предпосылки, потом стро ится теория. Из-за этого она становится беспредметной. Точнее ест риск беспредметности. Потому что когда принципы построения теории важнее самого предмета и выходят на первый план, то предмет может оставаться в стороне. В математической лингвистике, в структурной лингвистике, между прочим, так оно и получается. Там язык выступает как повод для построения некоторых математических конструкций Булевых алгебр. Парсонс тоже где-то математичен. Но его математич-ность вытекает не из принципов, а из предмета. А что касается принципов, то они у него работают как двигатели, как моторы. Эти «двигатели» было бы интересно извлечь на свет Божий и посмотреть, что они собой представляют. И наверное, это легко сделать, просто у меня руки не доходили. Во всяком случае для методолога работ Парсонса извлечение из него этих презумпций должно быть наслаждением. И вот что еще: иерархия значений, анализ специфики разных символических репрезентаций культуры — это тоже для меня было очень важным, это было для меня откровением. Я этим занимался. Парсонс человек очень широко образованный и привлекает массу всего для своих работ. И вот он обращается к семиотике. В одном из своих очерков он выступает как семиотик. До него в социальной философии много было концепций, построенных на центральном понятии значения, или смысла. Например, Джордж Герберт Мид: символический интеракци-онизм и так далее. Но у Парсонса это в очень широком контексте — в институциональном и социетальном контексте, — том единственном контексте, который необходим для того, чтобы прояснить ключевые семиотические понятия. Скажем, у Мида средой, в которой функционируют знак и значение, является группа, коллектив. Но это же половинчатое, недостаточное представление, потому что нельзя к этому сводить все. И об этом Алексей Алексеевич Леонтьев справедливо писал: нельзя сводить социальное к каким-то индивидным, межличностным связям. То есть значение функционирует в гораздо более широком контексте. Вот этот широкий контекст, в отличие от всех семиотических школ, для меня по крайней мере, впервые сформулировал Парсонс. Это я могу сказать точно. Э. Быкова. Меня впервые познакомил с Парсонсом преподаватель философии. Хотя он, конечно, такого намерения не имел. Это было в аспирантуре, где-то в 66—67-м году, на философском факультете. — У тебя ведь базовое образование — музыкальное? Э. Быкова. Базовое образование музыкальное, поэтому надо было в большом объеме сдавать философию. У нас тогда был на факультете философский наставник, который очень сильно критиковал Парсонс. и Мертона. Поэтому мне захотелось посмотреть, что же это тако , ему его критикуют. В те годы все-таки стали уже появляться пере- ы эти сборники из американской социологии, которые стояли в ьковской библиотеке в открытом фонде, что я знаю точно, так как там приходилось работать. Я не помню, были ли эти переводы в Л нинке. А в Горьковской тогда они были еще свободно. Можно было без специальных оформлений допуска эту литературу смотреть. до ты что-то посмотрела? Э. Быкова. Я посмотрела сборник «Социология сегодня» и еще борник Беккера и Бескова. Собственно, тогда я еще не думала, что буду заниматься социологией. Поэтому я не могу сказать, что я как-то легко входила в это. Во всяком случае у меня появилось желание прочитать, а потом вернуться еще раз и подумать, понять, почему это так: картина совершенно непривычная. И там была концепция. И естественно зародилось сомнение. Парсонса полагалось обвинять во всех грехах, что, мол, у него теория не такая, а сякая. Но потом я вернулась к нему позднее, когда занималась уже другим материалом. Года через три, наверное, после аспирантуры, пришла в НИИ культуры. И там опять встретился мне Парсонс. Это произошло вскоре, хотя нельзя сказать, что прямо с первых дней. Во всяком случае, когда было решено, что я буду работать не в историческом секторе, а в секторе социальных проблем, нужно было начитывать, входить в эту проблематику, изучая первые издания Института социологии, в частности работы Ядова. Естественно, я уже немного по-другому вернулась к работам Парсонса, с прицелом на то, что надо делать нечто. Если в первый раз интерес был абстрактным и общим, не связанным непосредственно с той темой, которой я тогда занималась (а занималась я музыкой), то здесь интерес был связан с тем, чем я буду заниматься и уже занимаюсь. B. Чеснокова. Меня всегда, начиная с 60-х годов, интриговал воп рос: откуда берутся социологи? Образования специального долго не было, а тем не менее они приходили из разных сфер и начинали зани маться социологией. Там были историки и экономисты, философы и математики. Ну, про тех как-то более или менее понятно, как они при ходят к социологии. А вот как приходят в социологию музыковеды — это даже как-то трудно понять. Сусанна Яковлевна, вы тоже изначально были музыковедом. Расскажите, как получилось, что вы стали зани маться социологическими проблемами. И как вы вышли на Парсонса? C. Матвеева. Меня интересовали социологические теории. Как возможно общество? Как оно устроено, изменяется? Отличается ли наше общество от других, и если отличается, то чем? Не сразу, правда, я к этому пришла. Ьще в консерватории — а я училась в Одессе на музыковедческом факультете — меня интересовали средства и методы познания. О оциологии я тогда ничего вообще не знала. Тему дипломной я приду-ла какую-то совершенно фантастическую: «Фактура: тематичность фоновость» — и совершенно на ощупь пыталась отыскивать книжки, которые помогли бы мне разобраться в функциях музыкальной ткани понять, почему что-то оценивается слушателями как главное, а что-т уходит в фон. Мне казалось, что нужно различить в этом психологи ческие, даже психофизиологические, социальные и стилистические ( культуре как обобщающей категории я тогда тоже ничего не знала^ факторы, посмотреть, как они изменяются в историческом развитии музыки, как возникают те или иные типы музыкальной ткани, строит ся музыкальное произведение. Набрела на ежегодники «Системные исследования», на какие-то книжки о системно-функциональном подходе, по психологии восприятия, на монографию Тюхтина, посвященную образу в структуре познания. В общем, пыталась что-то понять в структуре музыкального текста и функциях отдельных его элементов После защиты диплома я получила направление в аспирантуру, а в общем — в никуда, учитывая, что аспирантуры в Одессе не было и работы музыковедам тоже не было. Приехала в Москву и попала совершенно случайно в Институт конкретных социальных исследований, к Юрию Николаевичу Давыдову. Он занимался тогда франкфуртской школой, Адорно, вел семинары, и музыковеды там случались. Там я познакомилась с консерваторцем, учеником Назайкинского Витей Фоминым — теперь он среди ведущих специалистов Московской консерватории, — он интересовался социологией музыки, историей отечественной музыкальной социологии. Мне Юрий Николаевич подсказал тему — музыкальный авангард. Надо было разобраться в изменениях, которые тогда там происходили. В частности, это касалось взглядов и фигуры Адорно и самих художественных произведений, новых жанров, которые появились в конце 60-х годов в связи со студенческим движением, «новыми левыми», той борьбой, которая тогда велась между старой, послевоенной и новой волной западных интеллектуалов и художников. Фактически, как теперь можно оценить, речь шла о возникновении постмодернизма, мирового художественного поставангарда. О Парсонсе речи не было, но вот Вебер, некоторые важные его идеи стали мне тогда известны. Я ничего не знала о том, какие драматические события переживал институт, — а было это осенью 1971 года, — и потому, когда меня не допустили к экзаменам в аспирантуру ИКСИ (мне объяснили, что у Давыдова не будет аспирантов), я оставила своих леваков-авангардистов, с их хэппенингами и претензиями к Адорно, и вернулась опять к музыковедческим сюжетам. Начала работать в Институте Гнесиных и продолжала интересоваться методами изучения музыкальных текстов. Как оказалось, тем не менее это было возвращением к структурно-функциональному анализу. Судьба свела меня с прекрасным специалистом, старым петербуржцем, профессором Юрием Николаевичем Тюлиным. Он был одним из тех, кто развивал структурно-функциональный подход в теоретическом музыкознании, имел по этом проблем много трудов, где анализировал элементы музыкальной ткани, их функции, проблемы музыкальной фактуры. Тюлин поддержал меня, ска- что есть такое деление музыковедов: аналитики, историки и мето-логи. Так вот я, по его мнению, методолог. Вдохновившись, я собрала и издала в 1975 году коллективную боту «Методологические вопросы теоретического музыкознания», были представлены различные методы изучения музыки, музыкаль-ых текстов, и среди них структурные и структурно-функциональные. Но важно то, что после своего кратковременного контакта с социоло-ами я уже никак не могла заниматься текстом как собственно музыкальным: средства и формы музыки если и представали как результат, то промежуточный, за ним для меня просвечивал, стоял тот или иной социальный субъект, его ценности, понимание им мира, своих задач и так далее. Я стала искать и читать социологическую литературу. Сначала, как помню, Щепаньского, потом сборники переводов и там, наверное, впервые для меня — какие-то статьи Парсонса. Но это не стало первостепенным. В музыковедении конца 70-х — начала 80-х годов был большой интерес к семиотике, молодежь увлекалась идеями структурной лингвистики. Большим успехом одно время пользовались работы Вячеслава Всеволодовича Медушевского, теперь профессора Московской консерватории, который сумел адаптировать семиотические идеи для музыковедения, развить семиотический подход в анализе музыки. Много интересовались работами Леви-Строса, Лотмана, Иванова. Спорили о том, есть ли в музыке специфические знаки и что есть музыкальные значения, пытались разрабатывать понятия музыкального языка и музыкальной речи. Все это было интересно, но я чувствовала, что не могу больше заниматься музыкальными проблемами, ощущала какое-то беспокойство. Мне казалось, что что-то не так и не то происходит в нашем отечестве, и когда Изольда Константиновна Кучмаева предложила мне стать ее аспиранткой в Институте философии, без колебаний вновь оставила музыковедение, теперь уже, наверное, навсегда. Но и это была еще не социология. Я оказалась в секторе философских проблем культуры, занималась полемикой сциентистов и антисциентистов, а значит и позитивизмом, противостоящими ему направлениями, постпозитивизмом, диалогом между ними в западной культурологии, философии и методологии науки. Так я опять встретилась с Парсонсом. В тех книжках и статьях, которые я теперь читала, он выступал большей частью объектом критики, как мне казалось, довольно однообразной. Это было в al-84-м годах и, как я понимаю, в отношении идей Парсонса царил негласный диктат научной моды. Моя тема постепенно трансформировалась в «Образ науки в куль- тУре», сначала — в западной, а затем и в российской: как разные груп- ы понимают и оценивают науку, какое выражение представления о 1аУке получают в массовом сознании, в художественной культуре, в аУчном сообществе, как складывается и нарастает культурологичес- я волна в философии науки, где наука предстает как феномен и фор- ма культуры. Соответственно меня занимала социология знания, Мал-кей, Кун, Фейерабенд и так далее. Все это, однако, требовало опоры на социологическую литературу, и постепенно мне стало ясно, что мои интересы сосредоточены как бы на стыке социальной и культурной антропологии и теоретической социологии. В секторе большое внимание аспирантам, и мне в том числе, уделяла Эльна Александровна Орлова, которая пришла сюда из Института социологии и диссертацию защищала там по сдвигам в западной теоретической социологии. Она занималась методологическими проблемами, что мне было близко, социокультурной динамикой, структурой культуры. Она с большим пиететом относилась к Гоулднеру Шюцу, другим феноменологам. Но и Парсонс звучал, причем у меня сложилось впечатление, что практически в своей работе, по крайней мере той, что касалась структуры культуры, ее форм и элементов, анализа переменных, в наибольшей степени в секторе использовались идеи структурного функционализма, хотя это и не афишировалось. Возможно, отчасти потому, что на западных ученых было принято ссылаться в критических жанрах, а не в позитивных разработках. Кроме того, это ведь был Институт философии и социологическая литература была как бы из другого ведомства. Хотя подозрение, что мы занимаемся не вполне философией, время от времени возникало у сослуживцев. Может быть, не случайно, что в последние годы те люди, и я в том числе, которые занимались в секторе проблемами социокультурной динамики, обозначили свой интерес к социологии более непосредственно, ушли из Института философии. И сектор этот больше не существует. Орлова занималась социокультурной динамикой, и постепенно и я в это втянулась. Стала изучать методологические вопросы, а потом уже и отечественные материалы. В итоге я совсем переориентировалась на Россию: российские проблемы и социально-культурные изменения в России, культурная детерминация социальных отношений. Я думаю, что здесь роль сыграла подспудная тревожность всех, состояние всего общества. Наверное, это не могло меня не волновать. Короче говоря, так или иначе, а я стала этим заниматься. Стала рассматривать этот стык: как культурные образцы, нормы — в общем, как сейчас говорят, ментальные элементы каких-то структур — каким-то образом переходят в человеческое поведение и в институты. Как это складывается? Не только поведение и не только то, что люди думают, а какой-то стык того и другого. Что здесь происходит, в этом «ничто», и как оно, это «ничто» и «между», превращается в какую-то социальную жизнь, даже в относительно устойчивые формы социальной жизни или в такие формы, которые хотели бы быть устойчивыми. Мне казалось, что совершенно невозможно заимствовать все это из западных теорий, но нужно развивать свое понимание, как бы изнутри. Вот здесь опять возник у меня интерес к мировой социологической мысли и мировой культурологической мысли. И к тому, чтобы то, что здесь у меня складывается, нарабатывается, поверялось тем, что наработано в мировом опыте. Но при этом я все время интересо- ась связью социальных и культурных изменений. Целый год я пы- ась осмыслить возникающие у нас теории. И через это, а также че- з литературу я пыталась делать какие-то важные для меня выводы. Парсонс имел для меня прикладное значение. Не только Парсонс, о и другие> как я Уже г0В0Рила> — Дюркгейм, Вебер, Леви-Строс. Я поняла, что все это надо читать и осмыслять. Мне хотелось, чтобы по тношению к тому, что я знаю от наших, отечественных специалистов, которые занимаются социокультурной динамикой, я могла бы иметь какую-то независимую точку отсчета. И вписать, может быть, то, что они делают, в какую-то мировую традицию. Я так понимаю, что меня это интересовало как науковеда. Структурно-функциональный анализ для меня был естественным, потому что в музыкознании им много занимались. Для того чтобы изучать, исследовать изменения, конечно, нужно было очень четко представлять себе структуру. Ведь у Парсонса три системы: система личности, культуры, действия. В том, чем я занималась, больше были задействованы две социо-системы, если говорить о системах: культурная и социальная. Я не слишком люблю слово «система » и могу сказать почему: в нем есть какой-то формальный оттенок, материал там как бы не учитывается. Система — она всегда система, не важно, из чего она создана, а мне хотелось именно ощутить качество. Мне казалось, что это наиболее важно, а отвлечение от качества дает системный, формальный подход. Когда мы говорим просто о системах, мы можем многое терять. Меня интересовал стык между культурой и социальными отношениями — это все находится в личности. А вторая модель, которой я пыталась пользоваться, это, конечно, социальный субъект, потому что над тем, чем я все время занимаюсь, должна быть социальная философия. Я же, в общем, не социолог. И получалось, что эмпирический материал для меня доступен только во вторичной обработке. Допустим, у меня есть теории, а знание о процессах я беру только из каких-то готовых уже, чужих материалов, поэтому я могу строить только интерпретации, давать свое понимание. Материалом для меня были исследования других, я делала их обработки. — Кстати, и сам Парсонс так работал. Он брал даже не эмпирический материал, а теории, и с ними работал. С. Матвеева. Это вроде науковедения. Этим я и занималась, хотя я не только на методологическом уровне пыталась понять... Вот в теме модернизации России — что это за модернизация России? Была ли она? книжку я в Институте философии делала как ответственный редактор и как один из авторов — о специфике модернизации у нас. Назвали мы ее «Модернизация в России и конфликт ценностей», долго она шла, но теперь наконец-то вышла. Интерес к Парсонсу у меня в сильной степени был именно методо-гическим. Меня интересовало то, что у Парсонса, как я понимаю, есть гармония некоторая между культурой и социальными отношениями Собственно, это есть не только у Парсонса — это вообще классическое положение западной социологии, социологической теории. Должна быть обязательно гармония между ценностями и социальными отношениями, социальным действием. Короче говоря, в основе социального порядка лежит единство ценностного представления и действия. Мне казалось, что в России немножко не так. Вот и Беляева здесь говорила, мне показалось, о сходном своем ощущении. У нас между представлениями и социальным действием есть какой-то зазор. У нас люди одно говорят и, может быть, даже думают, а получается у них совсем другое. По-черномырдински: «Хотели как лучше, а получилось как всегда». Между действиями и ценностями есть какой-то непонятный разрыв. И вот было удивление от этого феномена. Мне казалось, что да, значит мы какие-то другие, не такие. У нас почему-то это не так. Почему это не так, если это не так? Мне казалось, что вот эта гармония между идеалами, ценностями и поведением — вроде как аксиома для западной социальной мысли. И что же тогда у нас за общество? И является ли общим то положение, если у нас как-то по-другому? Или, может быть, у нас временно по-другому? Может быть, стоит успокоиться на том, что дело в дюркгеймовской аномии? Или, может быть, я как-то не так понимаю? По крайней мере я пыталась об этом думать. Поэтому я и на модернизацию вышла: мне казалось, что следствие догоняющей модернизации — это то, что мы как бы думаем словами, а реальность у нас сама по себе. Ну, может быть, я очень резко сказала, но проблема другого называния, другого категориально-понятийного языка, иных проблем или переоценка либо недооценка значимости проблем, общих между западными обществами (каким-то определенным западным обществом) и нашим, грозит утратой понимания нашей специфики, ее части. Я понимаю, что это — острая тема, и часто от нее хочется отпихнуться ссылками на плохое знание западной литературы отдельными работающими специалистами и социологическими «массами» в целом, — но это было бы слишком легким ответом. Мы достаточно много говорили об использовании современной западной социологической литературы с Александром Самойловичем Ахиезером. Он считает, что западная социология имеет дело с глубоко расчлененным, сложившимся обществом. Мы же здесь как социологи занимаемся обществом, которое лишь частично вышло за рамки синкретизма. Для понимания этого общества нужны особый язык и особые методы. Например, особое внимание следует направлять на изучение нравственных основ массовых процессов. В России эти основы можно понять, лишь учитывая их синкретическую природу либо рассматривая их как попытку преодоления синкретизма. Так что для меня Парсонс — это скорее то, от чего можно оттолкнуться, это какая-то такая модель устойчивая, стабильная, красивая и очень удобная. А нам нужно думать и смотреть, можно ли принять у такую схему или нельзя, и, может быть, нам нужна какая-то своя ема, и чем она будет отличаться. Конечно, все это надо было бы деть на основе углубленного изучения западных теорий, и Парсонса в числе. Но «на выходе», я думаю, должна была бы получиться некая социальная или социологическая теория для России, для незападного, не вполне западного общества. Вам пришлось что-нибудь по Парсонсу почитать? |