Карл Бюлер Теория языка. Теория языка вчера и сегодня Глава I. Принципы науки о языке
 Скачать 2.61 Mb.
|
§ 3. Знаковая природа языка (В) Модель структуры языкаВсе языковые феномены являются знаковыми. Уже звуковой образ слова строится как знак и в виде знака; слово Tische «столы» как звуковое образование содержит четыре элементарные характеристики, по которым мы отличаем его от образований, подобных по звучанию. Эти характеристики, фонемы слова, функционируют как своего рода notae1, признаки; они являются знаками различия звуковых образов. Далее: целый звуковой образ Tische функционирует в осмысленной речи как знак предмета; он представляет вещь или класс (вид) вещей. Наконец, слово Tische в контексте обладает позиционной значимостью и иногда фонематически обогащается за счет s на конце; мы назовем все это полевыми значимостями, которые может приобретать слово в синсемантическом окружении (внешнем поле). В принципе то же самое относится и к словам hier «здесь», jetzt «теперь», ich «я»; фонематически они так же отчеканены, как и Tische, но с предметной областью соотносятся несколько по-иному: они указывают на что-то, и соответственно приобретаемые ими в контексте полевые значимости будут несколько иными, нежели у языковых понятийных знаков; однако они тоже являются знаками. Взяв все это на заметку, не забудем также и результат из аксиомы А: со всеми словами дело обстоит так, что либо их особое фонематическое оформление (императивы veni, komm «приходи'), либо определенная музыкальная модуляция, либо даже просто употребление в данной речевой ситуации обеспечивает им роль команды или восклицания и экспрессивного знака. До некоторой степени они всегда несут это в себе. Таким образом, можно утверждать, что языковые феномены в рамках модели органона выглядят многосторонними, а в соответствии с нашими новыми соображениями-многоступенчатыми знаковыми образованиями. Сколь удивительна такая многообразность одного и того же явления человеческой речи! Необходимо очень тщательно продумать и понять два различных критерия дифференциации. Многоступенчатость поднимается в качестве темы четвертой аксиомы и выводится в четвертой главе, посвященной структуре языкового произведения; я хочу предварить ее простым рассуждением о многообразии. Мы рассматриваем звуковую материю и при переходе от чисто фонетического анализа звуков к слогам и многосложным звуковым образованиям устанавливаем очевидную лестницу разнообразия. Из многомерного континуального разнообразия тонов и шумов, которые в состоянии произвести голосовой аппарат человека, наш современный немецкий язык формирует приблизительно 40 дискретных звуковых знаков (фонем), которые используются как диакритики; двусложное образование Tische содержит четыре из них. Количество осмысленных немецких слогов явно больше 2000, и в моем орфографическом словаре, малом «Дудене», содержится около 34 000, то есть зафиксировано, скажем для простоты, 30 000 внешне различающихся словесных форм; таким образом, мы имеем дело с соотношением: — 40 // 2000 // 30 000. Эти числа отражают не более чем правильность порядка величин. Будет ли фонем ровно 40 или 45, безразлично. Мы точно посчитали на первых 30 страницах гетевского «Избирательного сродства» количество автосемантических или синсемантических немецких слогов, наделенных семантическим пульсом, и найденное число 1200 оценили с помощью кривой по определенному статистическому методу; их определенно больше 2000, может быть, около 4000 в «Избирательном сродстве». В «Дудене» имеются не все различно звучащие образы слов; при слове Tisch нет формы Tisches, а при lieben — форм liebt и liebte; таким образом, число 30 000, безусловно, не слишком велико, а, напротив, слишком мало для обзора, в котором речь идет всего лишь о различно звучащих словесных формах немецкого языка. При сравнении с нашими другими умениями психологически не сразу понятно то, что мы полностью владеем множеством различных образов, исчисляющихся десятками тысяч, не слишком часто ошибаясь при их воспроизводстве или восприятии. Но иерархия разнообразия разъясняет эмпирику звука. Более осторожно можно сказать так: необходимо еще проделать некоторый путь, чтобы ближайшее и само дающееся в руки истолкование этой иерархии разнообразия отклонить как ложное и заменить его лучшим. В результате мы бы выявили не просто ступени строительства (ступени производства) звука; параллель со строительством из кирпичиков была бы ложной. С психофизической же точки зрения это гораздо более тонко взаимосвязанные области формирования, о чем более точно будет сказано в разделе о слоге. Семитологический взгляд на те же самые факты обнаруживает (без строгого параллелизма) три знаковые функции; он открывает связанное со звуковой формой слова предметное значение (соответствие), и фонематические приметы самой звуковой формы слова; он открывает также знаки поля в различных контекстах. Фонемы в звуковом образе являются особыми опознавательными знаками, служащими для того, чтобы мы воспринимали и различали разные слова; они функционируют как подсказки, установленные диакритические знаки для звукового образа; как те особые приметы человека, которые обычно собираются в его (полицейском) досье. Слог как таковой, напротив, не имеет никакой специальной функции знака между фонемами и звуковым обозначением предмета. Слог, моносиллабичность, бисиллабичность и т.д. слова, конечно же, характеризуют звуковой образ; возможно даже, что членение на слоги совпадает со смысловым членением, так что каждому слогу соответствует особый семантический пульс. Но все же это не всегда так, потому что в слове liebt «любит», состоящем из одного слога, грамматист обнаруживает два компонента, в то время как слово Wolle «шерсть» состоит из двух слогов, а наше языковое чутье противится разложению значения. То, что обнаружится с исторической точки зрения в ходе научного исследования слова Wolle, с точки зрения простой феноменологии не важно. В процессе овладения этими фактами с чисто терминологической точки зрения в качестве первого вопроса возникает такой: возможно ли объединить столь различные вещи, как функцию фонем и символическую ценность слов, под одним и тем же родовым понятием «знак»? И если это допустимо и терминологически целесообразно, то как обстоит дело с многоаспектностью в модели органона? Один и тот же конкретный феномен является знаком предмета, имеет экспрессивную значимость и так или иначе затрагивает получателя, то есть имеет апеллятивную ценность. Целесообразно ли объединять символы, симптомы, сигналы под одним genus proximum1 «знак»? То, что это многообразие действительно существует, не подлежит никакому сомнению; однако, вероятно, возникает вопрос, не становится ли слово «знак» в качестве общего понятия пустой словесной шелухой (как многие слова научно не объясненного обиходного языка), если оно принимается для всех перечисленных выше сущностей; некоторые утверждают, что единым общим понятием, которое оказывается пригодным для них всех при наиболее точном логическом анализе, является символ. Это решение принадлежит к научным представлениям современной логистики. Я склоняюсь перед ее проницательностью в делах логики, но должен указать на то, что в сфере владений «точной» логистики (надо надеяться, установленной временно) теоретико-познавательные установки противоречат языковым фактам, что я считаю чудовищнейшей недооценкой естественного языка. В симптоме вообще и в языковом экспрессивном знаке в частности, на мой взгляд, манифестируется связь; в действенном сигнале общественной жизни животных и людей, как я понимаю, научно нащупывается реальный фактор управления. Сами языковые феномены включены в «действительность»; в этом решающем пункте нельзя считать их в большей степени производными или удаленными от действительности, чем физические явления. Если это противоречит чисто физикалистскому миропониманию, то тем хуже для него, а не для фактов. В этой книге есть два места, в которых дискуссия заостряется до ответа «да или нет». Одно — в главе об указательных знаках, где нам •становится ясно, что вероятность появления и «логического построения» искусственного языка логистики без указательных знаков, равно как и какого-либо другого языка, весьма мала. Второе место в параграфах о языковых понятиях доказывает, что последовательное сведение современного физикализма к радикальному flatus-vocis-номинализму есть не что иное, как научное самоубийство. Именно там надо начинать, где возникает критика нашей соматологии; как говорится:.hic Rhodus, hic salta2. Таким образом, мы только соберем все, что надо сказать об отдельных знаковых функциях, и оставим открытым вопрос о том, нужно ли нам вообще одно общее понятие или несколько. 1. Этимон слов, обозначающих знак В языковой теории целесообразно, хотя бы спорадически, обращаться за информацией к этимонам употребительных знаковых слов. Итак, что означают такие слова, как Zeichen, ohma,deixiz, signum, seign? В индоевропейских языках и особенно в греческом, латинском и немецком этимоны двух основных групп знаковых слов указывают на область видимого. Один из них — «ясность, видимость» или «сделать ясным и видимым», а другой — «поместить в поле зрения». Смысл «прояснение» обращает внимание на себя; смысл «помещенное в поле зрения» входит в область восприятия. Короче говоря, показ (обнаружение) вещей для наблюдателя или, напротив, подведение наблюдателя (наблюдающего взгляда) к вещам — вот понятия, характерные для многокорневого ряда индоевропейских слов-знаков1. Если это приближается к простому и лишенному таинственности прозаическому ядру значения знаковых слов, широко распространенных в индоевропейских языках, то я должен сказать, что оно наилучшим образом подходит к функции наших указательных частиц; возможность двояким образом осуществлять определяющее и объясняющее восприятие, я имею в виду показ вещей или привлечение наблюдателя к ним, прекрасно согласуется (если только мое толкование верное) с common sense2 этих этимонов. Рука и пальцы на данном этапе, пожалуй, еще слишком сильно связываются творцами языка с ловлей и хватанием, чтобы (как это показывает этимон) участвовать в практике указания. Если греческое слово deixis и его латинский перевод demonstratio означают также логическое доказательство и тем самым ставят его на одну ступень с соответствующим этимону demonstratio ad oculos3, то мы это весьма хорошо понимаем, руководствуясь собственным языковым чутьем: «демонстрируемое» должно быть так или иначе доступным «(про) зрению» — чувственному или логическому. Однако в латинском слове demonstratio блеснуло нечто, поскольку оно несет в себе что-то от приметы и предупредительного знака «monstra'4 (то есть из ряда вон выходящих явлений), нечто указывающее на то, каким образом первобытный человек, удивляясь и рефлексируя по поводу знаковых феноменов, был склонен все истолковывать как знаковое; это блеснуло так называемое магическое мировоззрение (Geisteshaltung). О нем сообщают исследования X. Вернера и др.; об этом мы еще поговорим в соответствующем месте. В остальном следует еще раз подчеркнуть, что римский авгур и римский логик пользуются для своей существенно различной деятельности одним и тем же словом demonstratio. 2. Анализ понятия знака, сравнительная психология, общая формула После этого экскурса, касающегося (к сожалению, еще неполной с лингвистической точки зрения) истории значения знаковых слов, можно искать объективные объяснения по двум направлениям —либо с преимущественным вниманием к семантическим явлениям, рассматриваемым с бихевиористских позиций, в общественной жизни животных, либо к таковым в устройстве общественной жизни человека. Каждое по отдельности из этих односторонних направлений скрывает в себе опасность искалеченной соматологии. В 1927 г. в «Кризисе психологии»5 я предложил простое описание семантических фактов в бихевиористском аспекте и тогда испытал радость от того, что совершенно независимо в основном к тому же результату пришел один из гениальнейших экспериментаторов в Америке, а именно Э. Ч. Толмен в своей книге «Целесообразное поведение» (1932)6. И по его, и по моему мнению, от инфузорий до человека не существует такого обучения, в котором наряду со всем прочим не содержалось бы реагирования на сигналы и это не доказывалось бы объективно; ведь это характеризует и определяет именно психофизическую систему животных, которые на более низких и на более высоких ступенях функционируют, как получатели и пользователи сигналов. Давайте сделаем шаг дальше и рассмотрим не только сигналы, используемые собратьями по социальному общению, но и сигналы, подчас изощренно подготовленные и производимые для другого получателя. Лишь здесь, например в знаковом общении насекомых, имеется целостное устройство, а именно отправитель и получатель, и указывается, что биологический источник продуцирования знаков следует искать прежде всего в той, и только в той, более высоко организованной общественной жизни животных, где социальная ситуация требует расширения общего горизонта восприятия. Если один из участвующих в кооперативной жизни индивидуумов имеет больше данных восприятия и памяти, важных для той или иной ситуации, то это и составляет содержание сообщения. Необходимо представить себе, что все здесь описанное в самых общих чертах должно быть соответствующим образом модифицировано применительно к различным случаям, то есть понять, что описанная деятельность принимает примитивные формы в простейших случаях, особенно когда речь идет о жизни животных, и достаточно изощренные формы, когда речь идет о сложной общественной жизни человека. В таком случае формула полностью согласуется с результатами исследований знакоподобных коммуникативных средств животных, добытых сравнительной психологией. Она описывает прежде всего те наиболее поучительные для нашего исходного вопроса случаи, когда мы можем рассматривать вновь появляющиеся знаки in statu nascendi1. Люди, которые живут сегодня и водят автомобили по нашим многолюдным улицам, несколько лет назад изобрели свои всем известные дорожные знаки и ввели их в точности для тех ситуаций, которые описываются нашей формулой, и только для них. Управление машиной во время движения на улице успешно осуществляется без знаков до тех пор, пока необходимое внимание, которое каждый должен обращать на других, может прямо зависеть от восприятия происходящего. Если же кто-либо хочет внезапно остановиться или свернуть в другом направлении, во всех подобных случаях, и только в подобных случаях, он должен подать знак. Почему? Потому что поведение партнеров по ситуации должно заранее определяться тем, что произойдет. То, что еще лежит в недрах будущего, неведомое для партнеров, но известное деятелю, должно быть включено в нечто доступное всеобщему восприятию. Или вот пример из животного мира: если среди табунных животных некий индивидуум в силу своего местоположения или в силу своей повышенной бдительности единственный воспринимает связанный с опасностью запах или угрожающее зрительное впечатление и реагирует не только бегством, но еще и «криком тревоги» («Schreckruf»), то поведение его сотоварищей по стаду, которое мы могли бы после этого наблюдать, является точно таким же, как если бы они все получили бы то же самое впечатление опасности. Тем самым «как бы» расширяется их собственный горизонт восприятия; дополнительное раздражение криком тревоги, который врывается в область их восприятия, выполняет функцию жизненно важного сигнала2. Человек, действующий совместно с подобным ему практически действующим человеком, часто молчит до тех пор, пока каждый полностью понимает действия другого и ведет себя в соответствии с ситуацией. Но потом наступает такое положение дел, для которого подходит наше схематическое описание, и тогда один из партнеров отверзает уста. Иногда необходимо только одно слово, языковой знак вроде «направо», «прямо», «это» или «партер с шестого по девятый ряд», и дополнительного руководства, в котором нуждается поведение получателя, оказывается достаточным. Это человеческая речь, которую мы позже будем описывать как эмпрактическую. Образно говоря, здесь дело обстоит так же, как с обычным путевым столбом на дороге; до тех пор пока он однозначно указывает путь, не требуется никаких дорожных указателей. Но на перекрестках, где ситуация не исключает выбор, они весьма желательны. Во второй главе мы займемся анализом указательных слов; социальная конъюнктура, из которой они возникли, продуктивна повсюду уже в мире животных, но слов, подобных словам человеческого языка, животные еще не производят. Они даже не производят ничего, что напоминало бы жесты рук и пальцев, которыми мы сопровождаем наши указательные слова. 3. Aliquid stat pro aliquo, два определения До сих пор не сформулированы признаки понятия «знак». Обратимся к знаковым образованиям и знаковому событию в общественной жизни цивилизованного человека. Схоласты, занимавшиеся философией языка, отмечают важную особенность понятия «знак» в знаменитой формуле aliquid stat pro aliquo3, которая на современном уровне возрождается в семасиологии Гомперца и исчерпывающе описывается в содержательном плане. По сути дела, из общей модели замещения следуют важные выводы, касающиеся чистой теории отношений. В замещении как и в каждом отношении, фигурируют два элемента, которые необходимо различать при анализе. Если hic et nunc в качестве заместителя используется конкретный предмет (ein Konkretum), всегда может возникнуть вопрос, благодаря каким свойствам он участвует в замещении и осуществляет такое замещение, то есть всегда возможна двойственная трактовка этого конкретного предмета. Одна из них абстрагируется от функции замещающего как такового, определяя его как нечто для себя (für sich)4. Вторая трактовка, напротив, акцентирует внимание на свойствах, связанных с замещением. Конкретный предмет функционирует «как» знак только благодаря абстрактным моментам и в тесном взаимодействии с ними. Это важнейшее для теории языка положение я назвал принципом абстрактивной релевантности и проиллюстрировал на примере различия между фонетикой и фонологией5. Прежде чем продемонстрировать и разъяснить сказанное, приведем еще два определения, не требующих однако в данном контексте подробного обсуждения. «Stare pro» во всех известных из практики случаях характеризует необратимые отношения. Посол представляет свое государство, адвокат на суде — своего клиента, но не наоборот. Это справедливо и для знаков. Добавим, что замещающий член структуры (id quod stat pro aliquo1) по определенным причинам всегда принадлежит сфере наглядно воспринимаемого, чего нельзя утверждать относительно другого члена; по поводу последнего не будем тратить лишних слов, поскольку это так по определению, если мы безоговорочно присоединяемся к интерпретации знаков как интерсубъективных посредников (структур-медиаторов в обществе). Этот тезис можно сформулировать еще в более общем виде, но не будем на этом останавливаться, поскольку он не нуждается в доказательствах, во всяком случае, применительно к языку. Всем специалистам прекрасно известно различие между чувственно воспринимаемым элементом в языковом явлении (звуками) и тем элементом, который он замещает2. В настоящее время никому, кроме Гомперца, не удалось искуснее и точнее объяснить (привлекая намеренно разнородные примеры) последовательно реализуемую двойственность восприятия и определения первого члена в структуре отношений замещения Гомперц рассуждает о том: что, например, актер, которого мы в данный момент видим на сцене,— это Валленштейн, но не сам Валленштейн in persona, а г-н Бассерман, исполняющий эту роль. Конечно, это игра, спектакль, которые можно по разному оценивать. Однако вслед за Гомперцем обратим внимание на странную двойственность высказывания «Это он и все же это не он». В создавшейся ситуации воспринимаемые нами «акциденции» актера Бассермана предназначены для чуждой «субстанции» — вымышленного Валленштейна. Зритель воспринимает грим и жесты, слова и поступки индивида Бассермана как нечто, свойственное поэтическому образу — Валленштейну. Иначе говоря, Бассерман предоставляет в распоряжение Валленштейна все перечисленные выше средства, благодаря которым и возникает образ создавшего его поэта. В определении Гомперца схоластические термины «субстанция» и «акциденция» не имеют онтологического значения и используются лишь как удобный прием описания в первом приближении3. С известной осторожностью эти рассуждения могут быть отнесены и к языковым символам предметов и ситуаций, но не будет на этом останавливаться. 4. Принцип абстрактивной релевантности на материале фонологии Мне хотелось бы рассказать об успехах в «фонологии», достигнутых после Гомперца и имеющих большое значение для теории языка, а также об актуальном для всех знаков принципе абстрактивной релевантности, впрочем, не позволяющем определить специфику понятия «знак» именно из-за того, что он распространяется и на другие явления. Отправным пунктом рассуждений может послужить условное соглашение, предлагаемое в «Фонетике и фонологии» и основанное на обсуждаемых там фонологических данных. Допустим, двое людей хотят объясниться друг с другом при помощи флажковых сигналов. Они договариваются о релевантности цвета сигналов, а не их формы и величины. При этом выделяются три ступени интенсивности цвета (ситуация, похожая на ту, которая встречается в некоторых системах вокализма). Во-первых, тона черно-белого ряда имеют унифицированное значение А, и в каждом конкретном случае нерелевантно использование черного, серого или белого. Во-вторых, флажки средней ступени интенсивности цвета имеют унифицированное значение В, и в каждом конкретном случае нерелевантно использование небесно-голубого, светло-красного или темно-коричневого. В-третьих, флажки с наибольшей интенсивностью цвета имеют унифицированное значение С, и в каждом конкретном случае нерелевантно использование насыщеннокрасного, синего, зеленого, желтого. Предположим, такое соглашение сразу же осуществилось на практике. Разумеется, каждый участник обязан знать соглашение, помнить его и правильно определять ступень интенсивности цвета. Тогда он сможет принять участие в отправлении и получении сигналов, не совершая ошибок. Упомянем одну незначительную, но имеющую важные теоретические следствия модификацию сигнализации, которая облегчает непосредственное сравнение с отношениями, характерными для отдельных звуков в потоке речи. Выбор оттенков определенной ступени интенсивности цвета закономерно обусловлен конкретной средой. Допустим, заключается соглашение между женихом и невестой, скрывающими свои отношения, или любыми другими людьми, заинтересованными в незаметности их общения, при помощи сигналов и его максимальной приспособленности к среде. Например, женщина использует в качестве сигнала цвет своего платья. Имея три платья ненасыщенного цвета (черное, серое или белое), она может посмотреть перед зеркалом, какой цвет ей больше всего идет, либо при выборе цвета руководствоваться погодой или другими конкретными обстоятельствами. В принципе такие же отношения складываются под влиянием окружения в звуковом потоке речи и реализуются в виде различных вариантов. В «Фонетике и фонологии» этот тезис подкрепляется лингвистическими фактами. Например, в одном из западнокавказских языков (адыгейском) обнаруживается на первый взгляд такое же многообразие долгих гласных, как и в немецком. Среди прочих вариантов встречаются также и — Ü — i, но в этом языке оппозиция и — i никогда не используется для различения двух слов, как нем. Tusche «тушь» и Tische «столы». Звуковые варианты и—Ü—i не имеют в этом языке диакритической значимости, так же как и засвидетельствованные о — Ö — e или a — ä закономерно обусловлены окружением и диакритически иррелевантны. Чтобы объяснить этот основополагающий фонологический принцип, приведу аналогию с флажковыми сигналами, подтверждающую актуальность принципа абстрактивной релевантности, применяемого по отношению к так называемым отдельным звукам языка. Итак, если считать, что мы на верном пути, возможны две интерпретации звуков человеческого языка. Предметом научного исследования могут быть, во-первых, их материальные свойства сами по себе и, во-вторых, только те свойства, которые существенны для их функционирования в качестве знаков. Аналогия с сигнальным общением флажками позволяет установить взаимосвязь между этими интерпретациями. Для иллюстрации принципа абстрактивной релевантности специально избрана такая простая аналогия. Черный, серый, белый — различные цвета, и никто в этом не сомневается, но они могут обозначать одно и тоже (как в упомянутом выше соглашении), быть идентичными по значению, поскольку для их функции — служить в качестве знаков — существен единственный общий для них абстрактный момент — нижняя ступень интенсивности цвета. Этот факт понятен любому ребенку, однако в нем есть интересные аспекты, достойные внимания философов и психологов. Философ в результате своих рассуждений придет к следующему выводу: когда в роли знака-носителя смысла выступает чувственно воспринимаемая hic et hunc вещь, то с выполняемой ею семантической функцией не должна быть связана вся совокупность ее конкретных свойств. Напротив, для ее функционирования в качестве знака релевантен тот или иной абстрактный момент. Это и есть краткая формулировка принципа абстрактивной релевантности, обоснованного в нашей статье «Фонетика и фонология». Несколько замечаний исторического характера. Что касается языковых знаков, то, исследуя проблемы теории языка, я еще до занятий фонологией пришел к убеждению, что необходимо сформулировать ключевой тезис относительно знаковой природы языка. Казалось, только комплекс фонетических наук не подтверждал вывода об исключительной принадлежности сематологии предмета наук о языке, как предмета физики — математике. Принцип Кеплера ubi materia ibi geometria регулирует и всецело определяет процедуры и результаты физики, а лингвистическое учение о звуках, напротив, как будто бы отличается от остальной грамматики. Философское (науковедческое) удивление по этому поводу оказалось плодотворным, и мне удалось разрешить свои сомнения, когда я познакомился с программной работой Н. Трубецкого «К общей теории фонологических систем вокализма»1, которое представляет собой современное прекрасно аргументированное изложение учения о звуках, не совпадающего с фонетикой, что как раз и интересовало меня. Следовательно, звуки языка можно и нужно изучать в двух направлениях, соответствующих логике вещей. С одной стороны, можно исследовать их свойства «для себя», а с другой — их функционирование в качестве знаков. Первую задачу выполняет фонетика, вторую — фонология. Понятие звуковые элементы, под которыми обычно имеются в виду гласные и согласные получит адекватное определение только если признать фонологическую концепцию об ограниченном многообразии звуков (гласных, согласных и др.) и о существовании дискретных звуковых знаков. Их семантическая функция — служить в качестве диакритик сложных явлений, называемых словами. Фонемы — это естественные «метки» (опознавательные приметы), благодаря которым в звуковом потоке речи опознаются и разграничиваются семантически релевантные единицы. 5. Проблема абстракции Явление абстракции занимает центральное место в сематологии, к которой мы вынуждены постоянно возвращаться, например при изучении метафоры и теории назывных слов. Формула абстрактивной релевантности в том виде, в котором она встречается в тексте, ориентирована на открытие современной фонологии. Дело в том, что европейские лингвисты, стремившиеся к описанию звуков кавказских языков, должны были вслушаться, то есть научиться распознавать диакритически релевантное в многообразии чужих звуковых образов, точно так же, как семасиолог должен вдуматься в чужой словарь, а синтаксист — в чужие символические поля. Это возможно благодаря лингвистическому образованию и в конечном счете более общей способности участников коммуникации заключать такие соглашения, как при флажковой сигнализации. Момент абстракции, содержащийся в соглашении, можно определить вслед за Гуссерлем, усвоившим опыт схоластов; в то же время его можно определить на основании внешних факторов — результатов лингвистического вслушивания и вдумывания. Исследователь, когда он слушает и (в той мере, в которой это ему удается) говорит сам, постепенно научится больше считаться с законами релевантности, например кавказских языков, и допускать меньше ошибок. Итогом его занятий будет лингвистически корректная фиксация фактов. В параграфе об именах мне хотелось бы пояснить, что для успешного понимания проблем абстракции, на которые наиболее повлияла философия схоластов, необходимо одновременно использовать логические концепции Милля и Гуссерля, взаимно корректируя и дополняя их. «Объективный» путь Милля характерен для логистики. В его аксиоматике модель языка как органона интерпретируется с точки зрения принципа абстрактивной релевантности. Одно и то же конкретное языковое явление многосторонне осмысливается или многосторонне интерпретируется как посредник между отправителем и получателем. Соответствует ли эта конкретная ситуация поговорке, характеризующей деятельность человека: «Нельзя быть слугой двух господ»? Принцип абстрактивной релевантности не только дает ответ на этот вопрос, но и объясняет, насколько возможен в обычных условиях многосторонний коммуникативный эффект звукового явления. Он, в частности, возможен там и настолько, где и насколько в звуках отражаются экспрессии, иррелевантные для репрезентации, и наоборот. Немецкое выражение es regnet «идет дождь», произнесенное в конкретной ситуации, обозначает всем известное метеорологическое явление благодаря своей фонематической структуре, а не иррелевантной интонации. Именно поэтому говорящий может не заботиться об отражающихся в его голосе симптомах состояния души, будь то злость или радость, ликование или отчаяние, ни в коей мере не затрагивающих чисто репрезентативного смысла слова. Предусмотрительная жена, говоря уходящему из дому профессору «Идет дождь», может сопроводить это выражение своеобразной «апеллятивной» интонацией, побуждающей рассеянного мужа взять зонт, который он в противном случае забыл бы. C'est le ton qui fait la musique1; и это правило в значительной мере (но не всегда) действует в индоевропейских языках, в которых тон, иррелевантный для репрезентации, сопровождает экспрессию и апелляцию. Если бы в нашем языке порядок слов был бы столь же свободным, как в латинском, искусный оратор, конечно же, воспользовался бы этим. Наверное, излишне напоминать о том, что речь идет именно о варьируемых моментах. Выделение разных аспектов — всегда нечто иное, нежели объединения отдельных частей, и целостное языковое выражение характеризует высказывание Энгеля о том, что «представления об объекте и о производимом им впечатлении настолько неразрывны, внутренне взаимосвязаны, едины, и человек стремится отразить в обозначениях этих представлений их внутреннюю взаимосвязь и единство. Один знак, одновременно удовлетворяющий обеим целям, несомненно, понравится ему больше многих знаков, расчленяющих и разделяющих то, что он вовсе не желает разъединять»2. 6. Две формы материального уклона Аксиому о знаковой природе языка можно подтвердить еще несколькими примерами. Как известно, принципы должны не только указывать верный путь, но и предохранять от блужданий и тупиков. От чего же аксиома предохраняет лингвистику? От материального уклона, с одной стороны, и от магических теорий — с другой. Предположим, просвещенный европеец приходит в индейское племя и не может ничего рассказать о почитаемом там идоле, кроме того, что он сделан из дерева. Человек, искушенный в сфере гуманитарного знания может вступить с ним в дискуссию по этому поводу, начертив нечто мелом на доске и спросив, что сие означает. Если последует безапелляционный ответ, что это всего лишь мел, и ничего более, хотя изображение выглядит приблизительно так  , я вслед за Гомперцем сочту это проявлениемпоследовательного материального уклона. Слова и действия индейцев и других племен, находящихся на той же стадии развития, по отношению к идолам обычно считают проявлениями магического мышления. На самом же деле оно не столь уж резко (и не во всех отношениях) противостоит мышлению радикально настроенного просветителя, как можно предположить на первый взгляд: ведь любое «магическое» мышление так же грешит против аксиомы о знаковой природе объекта, функционирующего как знак (Zeichenhaftem), и дает физикалистские каузальные объяснения (в самом широком смысле слова) там, где слово принадлежит соматологии или другой родственной соматологии науке о структурах. По-моему, это — наиболее точное описание магического мировоззрения в той мере, в которой оно доступно нашему пониманию. Интересен и в высшей степени важен вопрос, касающийся явлений, точнее всего обозначаемых термином «внутренняя языковая форма» (die innere Sprachform), а именно вопрос о том, что именно из откровений магического миросозерцания отражено в том или ином языке (в том числе и в том, на котором мы говорим). Разумеется, теория языка не должна включать такое миросозерцание. Впрочем, По-моему, значение подобных черт в том или ином человеческом языке слишком переоценено по сравнению с немагическими, обязательно представленными в тех случаях, когда язык служит средством общения в повседневной жизни и вне магической сферы. Доказательства, которые мне, кажется, удалось найти, будут приведены в другом месте. Всякий существующий в мире объект, функционирующий как знак, предполагает наличие существ, которые считают его таковым и соответственно обращаются с ним. Для его обнаружения в объективном процессе нужно использовать специальные психофизические системы — детекторы, если применить физический термин. Их можно назвать отправителями знаков, если конкретные объекты, выполняющие знаковые функции, производятся действующим лицом и находятся с ним в отношении творения и творца или (с другой точки зрения) действия и деятеля. В мире животных есть отправители и получатели сигналов во всех ситуациях, описанных в общей формуле на с. 42 и сл. Трактовка языка как «инструмента» или органона в терминологии Платона не означает ничего другого, нежели рассмотрение его в отношении к тем, кто им пользуется и создает его. Таким образом, в аксиоме о знаковой природе языка лингвистика опирается на концепцию homo faber, производителя и пользователя инструментов. Будем иметь в виду эту модель и постепенно дополнять ее новыми определениями, вытекающими из новых аксиом. На данном этапе можно охарактеризовать знаковые явления, функционирующие в межличностном общении, как механизм ориентации общественной жизни. |