Карл Бюлер Теория языка. Теория языка вчера и сегодня Глава I. Принципы науки о языке
 Скачать 2.61 Mb.
|
§ 10. Симпрактическое, симфизическое и синсемантическое окружение языковых знаковПонятие окружения Название и понятие окружение (Umfeld), используемое здесь, заимствовано из теории цвета. Именно ученики Эвальда Херинга понятным образом описали и точно определили важный феномен цветового контраста, указав, что восприятие каждого цветового пятнышка на какой-либо поверхности определяется и влиянием «окружения» этого пятнышка. Вряд ли необходимо специально подчеркивать, что «внутреннее поле» (Infeld) и его окружение, «внешнее поле», взаимодействуют. Эта трактовка была развита дальше и перенесена на многое другое при его рассмотрении как целого. Исследования этого рода в их совокупности называются гештальт-психологией. Исследователи никогда не упускали полностью из виду и никогда не отрицали те — в настоящее время лучше, чем раньше, изученные — факты, которые свидетельствуют о том, что чувственные данные обычно существуют не изолированно, а встроены или вмонтированы в переменные «целостности» психического процесса и поэтому подвергаются соответствующим модификациям. Поэтому название «окружение» как бы напросилось само собой и закрепилось. Особая группа чувственно воспринимаемых предметов или процессов, которые мы называем языковыми знаками, не составляет исключения. Это разумеется само собой. Задуматься же следует только над тем, чтоб именно при появлении этих знаков считать релевантным «окружением», влияние которого доказуемо. Дело в том, что это необходимо определять заново в каждой новой сфере применения общего правила воздействия окружения. Как кровь называют соком особого рода, так и знаковые единицы — это особые сущности. Нет нужды доказывать специалисту, что наиболее важным и наиболее интересным окружением языкового знака является контекст; единичное выступает вместе с ему подобным во взаимосвязи, и эта взаимосвязь оказывается воздействующим окружением. Однако, кроме этого главного случая, существуют еще два других случая; возможны случаи употребления языковых знаков, свободного от контекста, но не от внешнего поля. Я начну с этих случаев, чтобы при рассмотрении синсемантического окружения располагать всей совокупностью случаев и быть в состоянии расклассифицировать их с помощью четко сформулированных критериев. Это необходимо, в частности, для окончательного выяснения проблемы так называемого языкового эллипсиса. Эллипсисы издавна являются камнем преткновения для языковедов-теоретиков; изучение эллипсисов послужило для меня первым импульсом в тех исследованиях, о которых говорится ниже. Однако, как это обычно бывает, результаты их вышли за пределы первоначальной постановки проблемы. 1. Эмпрактические высказывания При непредвзятом подходе к сфере повседневного употребления языковых знаков можно быстро составить длинный список случаев, почти или полностью не зависящих от контекста, и установить, что они легко, будто сами собой, подразделяются на два класса. Это, Во-первых, эмпрактические именования и указания с помощью изолированных языковых знаков. Общеизвестно, что скупой на слова посетитель кафе обратится к официанту со словами einen schwarzen «одну чашку черного кофе», а пассажир в трамвае скажет кондуктору geradeaus «без пересадки» или umsteigen «с пересадкой». И посетитель и пассажир процедят сквозь зубы практически достаточные высказывания. Когда в Вене существовал еще только один вид трамвайных билетов, пассажиру не требовалось говорить «с пересадкой». Присутствовавшему при таком беззвучно совершающемся в трамвае акте приобретения билета было ясно, из какого граничного случая следует исходить при объяснении большинства так называемых «эллиптических высказываний»: языковые островки возникают в море безмолвного, но однозначного общения там, где необходимо осуществить дифференциацию, диакризу, то есть различение нескольких возможностей, и где удобно это сделать с помощью одного произнесенного слова. Они выполняют функцию, сходную с функцией названий и стрелок на указателях, и являются столь же желательными, сколь желательны указатели в точках пересечения троп, по которым необходимо идти. Среди почерпнутых из повседневного общения примеров, которыми я располагаю, имеются недосказанные до конца и содержащие эллипсисы предложения, характеризующиеся различной степенью и разными нюансами неполноты, а также слова, употребленные либо совершенно без контекста, либо с очень скудным контекстом. При непредвзятом подходе оказывается абсолютно безразличным, являются такие слова указательными или имеющими номинативную функцию. Если пассажир трамвая захочет, он может, вместо того чтобы сказать «с пересадкой», указать пальцем на одну из билетных катушек в руках кондуктора, чтобы выразить свое желание. В принципе слово geradeaus «без пересадки», которое, может быть, следует (а может быть, и нет) трактовать как наречие, находится на одной ступени с глаголом umsteigen «пересаживаться». Создается впечатление, словно аккузатив einen schwarzen тоже стоит на одной ступени с номинативом; иногда достаточно кивка головы или «да», если собеседник ждет одобрения и по собственному побуждению делает то, что требуется. Но можно, если захочется, сказать «сегодня что-нибудь другое». Назывные слова и в таком употреблении остаются тем, чем они являются, они называют нечто. То обстоятельство, что они иногда маршируют в одном строю с любыми другими языковыми и неязыковыми знаками, способными осуществлять необходимое различение, легко соблазняет теоретика одинаково трактовать все случаи. Однако здесь требуется осмотрительность. При отсутствии контекста языковед-теоретик должен особенно остерегаться поспешных обобщений. Может быть так, что говорящий в данном конкретном случае воспроизводит какой-то фрагмент предложения и опускает другой. Может быть и так, что лингвист по тому или иному формальному моменту определит синтаксическое место языкового знака. И что это означает? Едва ли больше того, что языковой знак в том виде, как он был произнесен, мог бы стоять на каком-то определенном месте в контексте и обычно стоит там. Тот, кто захотел бы рассматривать такое толкование как достаточное и необходимое для всех случаев, проявил бы глубокое непонимание психологических условий. Вначале и я так поступал, пока не понял, сколь произвольными и вымученными оказывались мои достройки. Когда я начинал теоретизировать, достраивая предложения в тех случаях, в которых наивная практика была совершенно однозначной, я иногда казался себе при этом глупым школьником или (что было бы, возможно, точнее) педантичным буквоедом. Когда скупой на слова посетитель кафе говорит: einen schwarzen, — он воспроизводит первый попавшийся фрагмент из резервуара своей языковой памяти и ведет себя при этом так же, как человек, который, для того чтобы забить гвоздь, хватает первый попавшийся ему под руку предмет. Не требуется, чтобы это был настоящий молоток. Таким предметом может оказаться альпинистский ботинок, кусачки или кирпич. В описываемой ситуации в кафе необходимо сделать выбор из нескольких равновероятных напитков, и для этого достаточно сказать schwarz или даже употребить изолированный предлог ohne «без»1. В описываемой ситуации было удобно воспользоваться куском предложения einen schwarzen; таким способом, как мне кажется, с психологической точки зрения сказано все, что требовалось сказать. Почему именно данный кусок предложения был нужен? Это не составляет загадки. Если его произнести, то для обоих собеседников он как бы несет в виде своего ореола схему своего предложения; это действительно так. Но пристраивать к произнесенному слову всю схему предложения не требуется. Упорный сторонник общей идеи эллипсиса будет указывать на то, что ведь во всех случаях вокруг эмпрактического наименования можно сконструировать предложение. Ответ на это гласит: это, бесспорно, так, но тем не менее ничего не доказывает. Ведь человек, хорошо владеющий языком, может придумать более или менее подходящий текст к любой фазе коммуникативного акта, протекающего в абсолютном молчании; деньги в протянутой руке пассажира трамвая «говорят» кондуктору: «Дайте, пожалуйста, мне билет!» Конечно, жест «говорит» это примерно с той же однозначностью, что и поднятая передняя лапа собаки, которая смотрит на обедающего хозяина и повизгиванием просит: «Дай, пожалуйста, и мне кусочек!» Если пассажир нем или это англичанин, не умеющий ни слова сказать по-немецки, о чем говорит в таком случае его жест? Говорит он на любом языке или ни на каком? Нет, жест есть жест, а язык есть язык; плохо обстояло бы дело с мимикой и жестами в человеческом общении, если бы все нужно было подкреплять звуковым языком и адекватно звуковым языком интерпретировать, переводить на него. Стороннику эллипсиса нужно было бы привести доказательства того, что использованные эмпрактически, изолированные номинации якобы не способны служить однозначным знаком в общении без примысливания (отправителем и получателем) схемы предложения. И он не сможет привести такого доказательства ни из сферы процессов в психофизической системе нормальных коммуникантов, ни из сферы процессов в психологической системе пациентов с нарушениями центральной нервной системы. Как раз из сферы последних можно было бы, если бы это потребовалось и оправдывало себя, привести наиболее убедительный контраргумент. Точнее говоря, требовалось бы доказать, что в случаях, в которых способность строить грамматически правильные предложения полностью нарушена, эмпрактическое использование номинативных слов не снизилось в равной степени. Существуют, как известно, афазии и апраксии, и нарушения не протекают в такой степени параллельно; они коварьируют не с такой простой закономерностью, как это предполагает общая теория эллипсиса. Удобнее и столь же важен контраргумент, который можно найти в детской. Еще задолго до того, как ребенку удается построить первое предложение из нескольких слов, он использует вполне осмысленно и понятным для нас образом жесты и удобные эмпрактические номинации. Следовательно, такое употребление, по-видимому, онтологически древнее. Взрослый человек — говорящее существо, но он не в такой степени. как сторонники теории эллипсиса, по-видимому, молчаливо предполагают, homo loquax1. Зачем говорить, если на практике можно столь же хорошо или даже лучше обойтись без говорения? Когда в деятельность включается диакритический языковой знак, тогда во многих случаях не нужен какой-то еще словесный ореол. Ведь вместо замещающих знаков такой знак имеет вокруг себя замещаемое и может на него опираться. То, что посетитель кафе хочет что-то выпить, а человек, стоящий в очереди к театральной кассе и подходящий к окошечку, когда до него доходит очередь, хочет что-то купить, давно понял его партнер (за окошечком); покупателю в случае неоднозначной ситуации, образно говоря, на распутье, при его безмолвном осмысленном поведении требуется языковой знак только в качестве диакритики. Он употребляет такой знак, и многозначность устраняется; это и есть эмпрактическое употребление языковых знаков. Релевантным окружением, в которое помещен этот знак, является практика; поэтому мы говорим также (ради сходства звучания): он выступает симпрактически встроенным. На этом можно закончить простое объяснение предлагаемых терминов «эмпрактически или симпрактически»; ниже мы еще раз вернемся к их обсуждению по существу и рассмотрим вместе все основные случаи. 2. Закрепленные названия Совершенно по-иному выглядят обстоятельства для другого класса случаев использования изолированных, то есть свободных от воздействия контекста, номинаций. Они могут выступать прочно прикрепленными к названному. К товарам прикрепляют этикетки с их названиями, на указателях пишут названия населенных пунктов, предметы «клеймят» именами собственными их владельцев или производителей. Названия книг и глав, лаконичные подписи под картинами и надписи на памятниках тоже прочно прикреплены к называемому. Это условие, если его правильно понимать, действительно и для названий населенных пунктов на указателях, и для имен владельцев или производителей на предметах, изготовленных рукой человека. Ведь дорожный указатель имеет постоянное место на местности и несет на себе название места, и это название именует не сам указатель, а тот населенный пункт, на который он указывает. Именование населенного пункта осуществляется как бы дистанционно. И лишь чуть-чуть иначе несет имя владельца или изготовителя движимая собственность или предмет, сделанный рукой человека. Этикетки с именем изготовителя или собственника обозначают не качественную определенность (poiothV) обозначаемого предмета, а называют лицо, которое состоит с ним в известном нам отношении собственника или изготовителя. И если образное, краткое выражение «дистанционно», которым выше была обозначена функция дорожного указателя как носителя названия населенного пункта, будет понято восприимчивым читателем и принято им, то от того же самого читателя можно ожидать, что он аналогичным (конечно, не полностью идентичным) способом интерпретирует и обозначение владельца или изготовителя с помощью прикрепленного к предмету имени1. Общим для всего класса использований имен, о которых здесь говорится, является прикрепленность к предметам; мы предлагаем в таком случае говорить о симфизическом использовании2. Существуют пограничные случаи, которые по необходимости приходится учитывать. Так, например, современная изощренная реклама своеобразным образом атакует читателя, помещая изолированные названия товаров в газетах, на придорожных щитах, на стенах домов, и даже заставляет их появляться на голубом небе. Название, и ничего более. При этом предполагается, либо что атакованные таким способом психофизические системы сами дополнят необходимое и представят себе товар, либо что эти системы, не решив задачи, придут в благоприятное для рекламы состояние заинтересованности и при первом удобном случае появления прикрепленного имени обратят из психического побуждения внимание на него и тем самым на товар. Это психологически интересный случай, но не более. Имеет ли смысл вводить специальный термин для данного класса случаев использования языковых знаков? Безусловно, ибо прикрепленные названия часто функционируют как этикетки (Marke). Этикетки и метки (Male) привлекают обстоятельного языковеда-теоретика по нескольким причинам: этикетки и метки на предметах, естественные и искусственно нанесенные, очень интересны в сематологическом отношении и раскрывают сематологу нечто такое, что может быть интересным и для лингвистики. Достаточно вспомнить, например, что фонемы — это метки на тех звуковых целостностях, которые мы называем словами; фонемы — это метки на звуковом отрезке, называемом словом. И предметы (номинат назывных слов) должны обладать опознаваемыми различительными свойствами, где бы они ни оказались в поле чувственного восприятия говорящего и как бы ни нуждались в наименовании «каждый на свой лад». При этом часто обращается внимание на такие моменты, которые наивный носитель немецкого языка назвал бы истинными «метками или этикетками». Абстрактно мыслящий логик подойдет более обобщенно и использует термин «признаки» (Merkmale) для всех условий, которым должен отвечать предмет, чтобы ему можно было поставить в соответствие номинативное слово как знак понятия. С точки зрения терминологии слова «метка» и «этикетка» целесообразно применять по отношению к чувственно легко выделимым специальным знакам, само собой разумеется, естественным и искусственным; родимые пятна являются такими специальными знаками. Но очертить четкие границы этой группы вряд ли возможно. Если назывные слова используются как товарные знаки, то они попадают в пестрое общество других, неязыковых товарных знаков (картинки и символические, иногда похожие на гербы или заимствованные из гербов и воспроизводящие предмет элементарные знаки) и претерпевают в этой атмосфере своеобразные преобразования, о которых подробнее будет сказано в другом месте. Законодательные положения о наименованиях, которые регистрируются и охраняются как товарные знаки, легко обосновать и систематизировать с сематологических позиций; те же, которые уже существуют, можно post festum обосновать теоретически, а специалистам в этой области можно дать совет по тем вопросам, на которые пока еще нет полностью согласованных и рациональных ответов. С лингвистической точки зрения существен тот факт, что прикрепленные к товару в качестве его знака слова лишены какого-либо контекста, но и не нуждаются в нем. Будучи прикрепленными к товару, они оказываются равноправными с его предметной характеристикой. Однако у них то преимущество, что их легко прочесть и вновь включить в контекст как обычные назывные слова; с сематологической точки зрения это чрезвычайно примечательная двойственность, следствия которой весьма поучительны. По поводу названий на указателях — шире: по поводу прикрепленных наименований, которые требуют от читателя, чтобы он следовал дейктическим предписаниям, если хочет найти названное, — необходимо сказать еще следующее. Чтобы несколько смягчить монотонность изложения, вспомним о пояснениях на медных таблицах, прикрепленных на смотровых вышках. Там можно увидеть направленные во все стороны света длинные и короткие стрелки и географические названия над ними. На панорамных фотографиях в Бедекере3 географические названия помещены на небе и соединены стрелками с горными вершинами и поселениями. Это также (дейктическая) соотнесенность. Такие развернутые демонстрационные средства повторяют с избыточностью то же самое, что осуществляет бругмановский Der-дейксис при сопровождении номинативного слова жестом и указательным словом, как в уже приводившемся примере der Hut «эта/та шляпа». Назывное слово, как в случае живой речи, так и в том случае, когда зрительно воспринимаемое, читаемое написание слова сопровождается указательным знаком типа стрелки, в равной мере включено в структуру demonstratio ad oculos. 3. Аналогия из сферы геральдики Несколько слов в заключение. Логически рассуждая, каждый чувственно воспринимаемый предмет, используемый в конкретном случае в качестве языкового знака (сюда ради простоты можно было бы отнести и «процессы»), занимает свое четко определенное место в пространстве и, следовательно, имеет предметное окружение. Даже напечатанные в книгах символы, которые мы накапливаем в библиотеках, будучи чувственно воспринимаемыми предметами, стоят Где-то и как-то на бумажной поверхности и прочно там закреплены. В нашем анализе важно выяснить, релевантно ли такого рода прочное сцепление для их назначения как знаков. Бумага в книгах представляет собой не что иное, как равнодушный носитель (разумеется, необходимый), который, согласно пословице, послушно и терпеливо выносит все. Точно так же типографская краска готова любую форму сделать визуально воспринимаемой. Но совсем по-иному, чем бумага соотносится с изображенными на ней черными фигурами. соотносятся товар с напечатанным на нем его названием и вообще каждый носитель языкового знака с этим знаком, если этот знак выступает как его имя. В этом случае прикрепление знака становится физическим, доступным для чувственного восприятия критерием соотнесенности. Поясним метод прикрепления еще на одном сопоставимом примере, интересном с исторической точки зрения, — на примере герба. В средневековье, когда неистово увлекались символами, очень широко были распространены гербы, более благородные, нежели современные товарные знаки. Этикетки и гербы возникли, видимо, очень давно и имеют отчасти родственное происхождение. Ведь знаки собственности изобретал и почитал создающий и охраняющий собственность homo socialis. И тот же самый объединявшийся в социальные союзы человек создавал там, где это было необходимо, знаки своих союзов, знаки принадлежности к ним. Как известно, средневековые геральдические фигуры первоначально появились на стягах военных дружин и лишь с XIII столетия стали оформляться как наследственные символы собственности и главным образом как символы рода, что в некоторых случаях интересно с сематологической точки зрения. Вспомним, например, о том, как на вершине своего кратковременного существования (на протяжении трех или четырех столетий) рыцарский герб появлялся во время торжественных ристалищ. Герб помещали обычно на щите его владельца, и герб характеризовал того как рыцаря имярек. Но функция герба не ограничивалась ролью простого диакритического знака, герб прославлял род и повествовал также о личных достоинствах и судьбе своего владельца. А для этого ему, как всякому сложному репрезентативному средству, требовалось поле репрезентации (Darstellungsfeld). Поверхность щита была местом, где можно было поместить многое; ей был придан статус репрезентативного поля, и она была превращена в знаковое поле. На щите были верх и низ, правая и левая стороны, а многообразные его членения создавали большее или меньшее разнообразие синтаксически релевантных позиций для элементарных символов. Все вместе взятое вполне корректно называлось «полем» или «полями». Тот факт, что при этом не развился целостный метод репрезентации объясняется, конечно, не недостаточностью внешних средств, не отсутствием необходимого богатства элементарных символов и полевых значимостей. Ни геральдические правила профессиональных герольдов того времени, ни университетские профессора геральдики не смогли удержать живое творчество в рамках четкой системы. Прусское главное геральдическое управление (с 1706 г.) занималось, по существу, лишь корректной регистрацией, а превосходно задуманная — с сематологической точки зрения — попытка обновить и реформировать геральдику, предпринятая Наполеоном, намеревавшимся последовательно и ясно отразить в гербах иерархию своего чиновного дворянства, не смогла закрепиться. Но в данном случае повлияли, по-видимому, не сематологические, а иные причины1. Весь герб представляет собой, таким образом, поле символов с элементарными знаками, которые получают свои значения соответственно месту, занимаемому ими в поле; ведь отнюдь не безразлично, как расчленено все поле и на каком месте стоит элементарный знак. Все вместе взятое представляет собой зарегистрированный в геральдическом реестре родовой герб. Он использовался в симфизическом окружении: его носили, например, на турнирах, его укрепляли на воротах родового замка, его прикрепляли как знак собственности к любым движимым предметам. И такое прикрепление было релевантно во всех случаях использования герба. Для герба прикрепление было. регулярным, тогда как для языковых знаков оно является лишь вторичным. Сравним еще герб с надписями на надгробиях и т.п. В таких надписях часто содержатся указательные слова, которые поддерживают прикрепление и уточняют его. Кто же является в таком указательном поле отправителем, а кто — получателем? Иногда говорит надгробие, а иногда тот, кто стоит рядом: «Здесь почиет во бозе г-н N.N.» Однако к подошедшему к могиле человеку может обращаться и сам покойный: «Путник, ты идешь в Спарту... и зришь нас покоящимися здесь...» Ясно, что в следующем случае говорит не надгробие, а стоящий перед ним гид: «эту каменную башню... hoc monumentum erexit Carolus Theodorus»1; иначе обстоит дело в случае колокола, провозглашающего: vivos voco, mortuos plango, fulgura frango «зову живых, оплакиваю мертвых, укрощаю молнии'2. Я не знаю, можно ли придумать еще более сложные коммуникативные ситуации; их, если такие ситуации вообще встречаются, можно было бы, вероятно, обнаружить среди очень изобретательных надписей на альпийских памятных знаках3. Герб не имеет собственных указательных знаков; ему пришлось бы их заимствовать из языка, как это не так уж редко бывает на старинных монетах. Подобная ситуация заслуживает пристального внимания, поскольку она подготавливает вопрос общего характера: как обстояло дело с исторически древнейшими фиксациями произнесенных слов на кусках коры, дерева или камня? В таких случаях оказывается невозможной помощь указательного пальца, помощь особенностей голоса и качества звуков; разве это обстоятельство не создавало значительных первоначальных трудностей? Ответ гласит: во всяком случае, не там, где наглядное указание (demonstratio ad oculos) и в разговорном языке стало уже устаревшим, — устаревшим, как нас учит эпическое повествование достаточно хорошо развитой человеческой речи. Вместе с тем наглядное воспроизведение достаточно хорошо развитой драматической человеческой речи не могло не сталкиваться с первоначальными трудностями. Я полагаю, что настоящий артист, а также любой говорящий в театральной манере в древности беспомощно стоял бы перед камнем, если бы ему пришло в голову зафиксировать свое творение доступным для зрительного восприятия способом. Слепой Гомер, напротив, без каких-либо трудностей мог бы воспользоваться грифелем; это может сделать и законодатель. поскольку он в другом смысле освободился от необходимости указывать жестом. Замечания о понятиях: идеальное соответствие (ideell zugeordnet) существует между называемым и каждым словом, стоящим в словаре, то есть они соотнесены в пределах, действительных для того языкового сообщества, для которого был создан словарь и в котором это слово используется. Соотнесены в том же смысле, в каком соотнесены герб и тот род, которому он принадлежит. Связанными психофизически оказываются в пределах речевой компетенции индивида (кратко говоря) звуковой и предметный образы слова. Интенционально намеченной целью, более или менее успешно интенционально достигнутой в конкретных речевых ситуациях является названный объект номинации; конечно, во всех тех случаях, когда член данного языкового сообщества в качестве отправителя осмысленно и корректно употребляет определенное название или когда он в качестве получателя языкового сообщения корректно понимает встретившееся в этом сообщении слово. Если не разграничивать четко эти три вполне обоснованных тезиса, там, где этого требует концептуальная четкость, возникает невообразимая путаница. Так, она фактически присутствует и в очень солидном в остальных отношениях труде де Соссюра. Конечно, все три случая каким-то образом связаны друг с другом, но отнюдь не так, чтобы можно было высказывания о них просто-напросто соединить знаком равенства или выражением «то есть». Но особенно вопиюще грешат те, кто в решающем месте контекста с помощью «то есть» эксплицитно или имплицитно соединяют высказывание о переживании (и о содержащейся в нем интенции) с высказыванием о психофизических предпосылках возникновения самого переживания (и содержащегося предположения об ассоциировании «звукового образа» и «предметного образа»). В случае прочного соединения зрительно воспринимаемого образа наименования с названным, чувственно воспринимаемым предметом, такого соединения, которое в зависимости от обстоятельств можно интерпретировать как эффективное симфизическое окружение, подобное прикрепление становится индикатором (идеальной) соотнесенности. Ничего иного мы не констатировали. 4. Синсемантика изобразительных ценностей в картине Пояснения, касающиеся понятия «синсемантическое окружение», о котором, собственно говоря, пойдет речь ниже, будут краткими. Не только в языковой сфере, но и всюду, где знаковые сущности (опять-таки включая процессы) образуют чувственно воспринимаемое сложное единство, существуют простейшие предпосылки для возникновения синсемантического окружения. Поясним это на, казалось бы, далеком от языка примере. Царство цвета было первым, где ввели понятие окружения. Обратимся к примеру с цветом, чтобы внеязыковыми средствами проиллюстрировать и разъяснить различие между симфизическим и синсемантическим окружением. Цветовой контраст, как нам сегодня известно, — это более или менее периферийное явление; он почти целиком является простой функцией соседства возбужденных зон сетчатки. Он, как мы можем сказать в интересующей нас связи, по крайней мере в своей основе такое явление, которое обусловлено симфизическим окружением цветового пятна. Однако совсем по-иному обстоит дело с «контекстом» изобразительных ценностей в целостном живописном произведении. Когда живописец три раза смешивает на палитре один и тот же серый цвет и трижды наносит на картину физически тождественные серые пятна, то эти пятна трижды (или еще чаще) приобретают различную изобразительную ценность (Bildwert) в контексте всей картины. Так, они могут производить впечатление тени, или отражения света, или окраски предмета (например, грязного пятна на белой скатерти). Это вполне закономерно и обязательно для зрителя, расположенного к нормальному восприятию. Структурный закон изобразительных ценностей картины — это нечто совсем иное, чем цветовой контраст; эти изобразительные ценности находятся в синсемантическом окружении и приобретают в нем определенные полевые ценности. Для того чтобы такие структуры могли выявиться, цветовые пятна (обобщенно: чувственно воспринимаемые данные) должны получить знаковую ценность. Такого рода ценность цветовые пятна великолепным образом и систематически получают, когда краску на будущую картину наносит не кисть маляра, а кисть живописца; когда он с помощью красок нечто «репрезентирует». Контекст изобразительных ценностей на картине является аналогом контекста языковых знаков; и там и здесь имеется синсемантическое окружение1. Вероятно, целесообразно еще раз подчеркнуть, что языковые знаки ведут себя в повседневном общении отнюдь не исключительным образом. Отправитель, не задумываясь, одновременно производит жесты, мимику и звуки; при этом в качестве синсемантического окружения действует вся совокупность произведенных коммуникативных знаков. Но теоретику, чтобы с научной точностью во всем разобраться, приходится первоначально обращаться к относительно простым случаям и продвигаться шаг за шагом. Конструируя «синтаксис» конкретного языка, языковед обращает сначала свой взор на совокупность фонематически определенных звуковых знаков. Это оправданное абстрагирование, оказавшееся плодотворным. Только в определенных местах возникает настоятельная необходимость расширить угол зрения. Мы наблюдали это при обсуждении указательных слов, которые в силу их природы находятся в указательном поле языка и, чтобы стать однозначными, нуждаются там в поддержке чувственно воспринимаемыми средствами или в собственных конвенциях. Мы встретились с этим явлением и при рассмотрении вопроса о языковом эллипсисе, о котором здесь уместно высказать еще одно замечание. 5. Проблема эллипсиса Безусловно, эллипсисы существуют. Встречаются ведь незавершенные сооружения (вспомним о соборах средневековья), да и иного рода человеческие произведения, создание которых было приостановлено. К их числу принадлежат и незавершенные высказывания. Я совсем далек от того, чтобы оспаривать существование как языковых эллипсисов в самом широком смысле слова, так и эллиптических предложений в частности. Может существовать много причин, поводов, оснований для того, чтобы отправитель терял нить и умолкал, или ему недоставало дыхания, или дальнейшие слова казались ему ненужными, излишними. Его речь может быть оборвана также под действием внешних причин и в середине предложения. Все это остается неинтересным для лингвистики до тех пор, пока не появятся такие образования, которые, кратко говоря, с одной стороны, выглядят незавершенными, тогда как с другой стороны, представляются законченными и завершенными. В этом еще большом классе явлений необходимо выделить и охарактеризовать все то, что является симпрактически и симфизически завершенным. Если это удастся, то мы получим, как можно полагать, более или менее однородный остаток случаев, в которых действительно внутренне необходимая синтаксическая завершенность тем не менее отсутствует, поскольку контекст делает ее избыточной. Причины, по которым завершенность оказывается ненужной, заключаются иногда в явной фразеологичности выражения, или же их можно установить путем филологического анализа конкретного отрезка текста. Выражения типа ire ad Jovis «идти к (храму) Юпитера» легко интерпретируются. Тот, кто исходит из краткого определения, данного Г.Германом: ellipsis est omissio vocabuli, quod et si non dictum tamen cogitatur «эллипсис — это опущение слова, которое хотя и не произносится, но мыслится», — в каждом отдельном случае задумается, обязательно ли надо что-то примысливать. Этого корректно требует Б. Мауренбрехер в своей статье «Латинский эллипсис, понятие предложения и формы предложения»2. Исходя из нуждающегося в толковании латинского материала, он формулирует несколько правил, с помощью которых можно совладать с докучливыми любителями эллипсиса. Никто из современных филологов не станет высказывать сталь же далеко идущие предположения относительно опущения, какие делались грамматистами-стоиками, но, по мнению Мауренбрехера, еще кое-что нуждается в смягчении. Мне кажется, что идя по нашему пути, этого можно достичь значительно проще и более удовлетворительным образом, чем если применять три сформулированных Мауренбрехером правила. Согласно им, об эллипсисе нет речи: «1. Если элементы общего представления (предложения) вообще не получают языкового выражения, а пребывают не выраженными в сознании говорящего и слушающего (читающего) и при этом понимаются из ситуации. 2. Если эти элементы выражаются не языковыми средствами, а иным способом (жестом, мимикой, оптическими и подобными знаками, другими звуками и т. д.). 3. Если они восполняются из других предложений (большей частью предшествующих): а) того же отправителя, б) из речи другого собеседника (как в любом ответе) « (Maurenbrecher. Ор. cit., S. 236). Второе правило касается того, что вслед за Вегенером имели в виду все, кто занимался средствами указания, в частности Пауль и Бругман. После тщательного анализа указательного поля и функции указательных слов вряд ли можно добавить что-либо существенное. В третьем пункте специально обращается внимание на важный факт анафоры (ретроспекции, проспекции в контексте, осуществляемой как языковыми, так и неязыковыми средствами). Именно с этого мы начнем рассмотрение объединения в одно целое главного и придаточного предложений. Только первое правило может дать повод для критических замечаний. Психологи из окружения Вундта и Пауля, по нашему сегодняшнему разумению, слишком поверхностно относились к своим психологическим построениям. Откуда Мауренбрехеру могут быть столь досконально известны «представления» собеседников, что он в состоянии решить: то-то и то-то мыслится, но не выражается языковыми средствами? Такими спорными знаниями в наше время нельзя оперировать даже в тех случаях, когда из вполне обоснованных соображений филологического порядка желают приостановить поток эллипсисов. Каждый, кто дает себе труд познакомиться с тщательными протоколами психологии мышления, увидит, как мало предметных представлений удается реально обнаружить в психике отправителя и получателя. Но поток эллипсисов можно остановить до его нарастания, если удастся показать, что предпосылка ложна: все осмысленно употребленные слова должны стоять в синсемантическом окружении, поддерживаться контекстом. Лишь это является эффективным средством против докучающих нам на протяжении двух тысячелетий эллипсисов, |