Карл Бюлер Теория языка. Теория языка вчера и сегодня Глава I. Принципы науки о языке
 Скачать 2.61 Mb.
|
§ 7. ORIGO указательного поля и способы его выражения «Здесь-сейчас-я» = система ориентации субъектаНа этом рисунке изображены две прямые, пересекающиеся под прямым углом. Они обозначают у нас систему координат. О обозначает Origo, исходную точку координат: Я утверждаю, что если эта схема должна будет представлять указательное поле человеческого языка, то в позицию О нужно будет поместить три указательных слова — а именно hier «здесь», jetzt «сейчас» и ich «я». Если теоретик языка, встретив эти ничем не примечательные по звуковому составу лексические единицы в словаре, попытается определить их функции, то ему не придется ни забираться в эзотерические философские дебри, ни предпочесть благоговейное молчание. Пожалуй, лучше признать, что в конкретном речевом эпизоде они функционируют, конечно, весьма своеобразно, но все же четко фиксированным образом. Если я, проводя соревнование, должен дать стартовый сигнал, то я вначале подготовлю участников: Achtung! «Внимание!», и вскоре после этого говорю: los! «марш!» или jetzt «поехали!». Сигнал точного времени по радио — это краткий звонок колокольчика, звучащий вслед за соответствующим словесным предупреждением. Принадлежащее членораздельному языку словечко jetzt, употребленное вместо команды los! или звонка колокольчика, функционирует как некоторый другой показатель момента; это собственно языковой показатель момента. Обычно слова не говорят с нами подобным образом; напротив, они отвлекают наше внимание от того звукового материала, из которого состоят, и от случайных обстоятельств, сопустствовавших их произнесению. Их произнесение не используется в речевом общении ни как показатель момента, ни как показатель места. Остановимся на противопоставлении понятий формы и материи, которое напрашивается как бы само собой. В звуковой форме словечек jetzt, hier, ich, в их фонематической структуре нет ничего, что бросалось бы в глаза. Своеобразно лишь то, чего каждое из них требует: взгляни на меня как на звуковой феномен и восприми меня как показатель момента (первое); как показатель места (второе); как показатель отправителя, или характеристику отправителя (третье). И наивный партнер по речи заучил это и понимает эти слова таким же образом. Нет проблем! Так что же здесь особенного? Настораживается лишь логик, ибо такой способ употребления этих слов является действительным или кажущимся препятствием на пути его рассуждений; так уж логик устроен, что в мире то и дело случается нечто, что непременно становится ему поперек дороги. Но мы надеемся рассеять его сомнения, идя окружным путем через нашу идею координат: ведь при «установлении» системы координат, как известно логику, дело всегда принимает совсем особый оборот. В нашем случае следует просто примириться с некоторой системой координат «субъективной ориентации», во власти которой находятся и будут находиться все участники общения. Каждый из них хорошо ориентируется в своей системе координат и понимает поведение другого. Если я предстану перед строем гимнастов лицом к лицу в качестве тренера, то я буду выбирать команды «вперед, назад, направо, налево» согласно установленным правилам — в соответствии не со своей, а с чужой системой ориентации. И этот перевод столь прост психологически, что любой фельдфебель легко им овладевает. Несомненен тот факт, что это удается, причем удается без каких-либо мыслительных ухищрений. И никакая логика не способна здесь что-либо изменить; если она правильно понимает свое истинное предназначение, то она не станет даже предпринимать таких попыток. Посмотрим же сперва, что говорили об указательных словах хорошие логики, а затем обратимся к лингвистическим данным. 1. Логика и логистика о семантике указательных слов Примечательно, насколько близки друг другу по основным положениям логика античных грамматистов и современная логистика в том, что касается указательных слов. Первая настаивала на том, что дейктические слова в отличие от слов назывных не передают poiotes качественной определенности, — а вторая оспаривает мнение, по которому они суть столь же просто определяемые понятийные знаки, как и другие слова. Это совершенно правильно, и эти два тезиса внутренне взаимосвязаны. «Понятийный знак», употребимый в межличностном общении, должен обладать тем свойством, что в устах всех и каждого он используется для обозначения одного и того же предмета, а это (если пока отвлечься от собственных имен) имеет место лишь тогда, когда слово затрагивает качественную определенность предмета, то есть когда оно прилагается и употребляется применительно к предмету, который имеет определенные свойства и при этом не меняет их существенным образом в зависимости от конкретного случая употребления слова. Ни для каких указательных слов это условие не выполняется и не может выполняться. Ведь сказать я может всякий, и всякий, кто это говорит, указывает на иной предмет — не на тот, на который указали бы другие. Если бы мы захотели перевести межличностную многозначность этого единого слова я в однозначность, требуемую логиками от языковых символов, то нам бы понадобилось столько собственных имен, сколько имеется говорящих. И в принципе точно также обстоит дело с любым другим указательным словом. В случаях, когда наблюдаются отклонения от сказанного выше — так, например, обстоит дело со словом здесь, в речи венцев относящимся к Вене. а в речи берлинцев — к Берлину, — это объясняется вполне очевидной и неудобной для логика неустойчивостью или расплывчатостью чрезмерно широкого значения этого позиционного указательного слова. Строго говоря, здесь указывает на позицию говорящего в данный момент, а эта позиция может изменяться от говорящего к говорящему и от речевого акта к речевому акту. Таким же образом от абсолютно случайных обстоятельств зависит, будут ли два употребления ты относиться оба раза к носителю одного и того же собственного имени или нет; во всяком случае, правила употребления слова ты не гарантируют подобного совпадения. Такую гарантию дает лишь требуемое логиком постоянство соответствий между языковыми символами и предметами. Там, где оно есть. перед нами назывные слова, а там, где его нет, — не назывные. Это действительно четкое разделение и окончательное логическое решение вопроса о том, должны ли я, ты и другие указательные слова причисляться к языковым символам в понимании логика. Логистика, имея на то полное основание, с ходу вычеркивает указательные слова из списка понятийных знаков, употребимых в межличностном общении, а значит — и из списка языковых «символов». Советую не игнорировать мнение знатоков! Посему отнюдь нет нужды становиться критиканом. В любом искусстве и в любой науке есть много любителей покритиковать; я хотел бы здесь коснуться одного из видов критиканства, возникшего в недрах новейшей логики, которое должно было вскоре быть ею отвергнутым. Новейшее развитие логики ознаменовано внушительным прогрессом; современные логики (прежде всего Рассел) совершили очищение, обобщение и тем самым пришли к достижению, сравнимому с созданием логики Аристотелем. Как мы убедимся в дальнейшем, это представляет большой интерес для теории языка. Но вот что следует решительно отвергнуть: некоторые заслуженные логицисты (это не относится к Расселу), выбрав решение, которое здесь было выше рассмотрено и одобрено, склонны заявлять о своем намерении предпринять нечто вроде искоренения слов я и ты (и, если они достаточно последовательны, всех остальных указательных слов) — по крайней мере в той степени, в какой это позволяет сделать наука с ее наивысшей культурой языковой репрезентации. Сегодня некоторые психологи и многие не психологи с пафосом и силой убеждения призывают даже психологию научиться обходиться без этих «лишенных смысла» слов, чтобы стать настоящей наукой. По их мнению, даже повседневный язык начиная с детского возраста, в котором он усваивается, должен быть в конечном счете очищен от этих якобы пережитков преодоленной фазы истории человечества: ведь они — прибежище метафизики. Так зачем же еще нужны я и ты, если сам ребенок, обучающийся говорению, изначально употребляет свое собственное имя вместо гораздо более трудного слова я? Само собой разумеется, что ни один серьезный ученый, сколько-нибудь знающий людей, скрывая в глубине души такие мысли о языке, а порой и высказывая их вслух, не питает иллюзий насчет того, что его пожелания на будущее носят пока что чисто академический характер. Однако вот они налицо, и в их основе лежит, по существу, столь простая, но коренная недооценка многообразия практических потребностей, которым должен удовлетворять и фактически удовлетворяет повседневный язык, что психологу и теоретику языка простительно будет в соответствующем месте, то есть при рассмотрении указательных слов, вставить замечание, которое может выглядеть как речь в их защиту. В конечном счете и это замечание может оказаться в чем-то полезным для разработки теории языка. Где написано, что в ходе межличностного общения сообщение о положении вещей, необходимое людям, передается лишь одним способом — с помощью назывных слов, понятийных знаков, языковых символов? Такая аксиома — proton pseudos1 тех логиков, которых я имею в виду. Здесь я совсем не говорю о научном языке с его структурой; в этой сфере я полностью согласен с логиками и хочу лишь отметить, что они, пожалуй, все-таки несколько упрощенно представляют себе положение со словом я в психологии. Но здесь эта проблема более не будет затрагиваться; речь пойдет лишь о словечке я и подобных ему в повседневном языке. Современные ученые в отличие от лучших античных теоретиков языка, изучая языковой знак я, по сути дела, несколько излишне увлекаются умозрительными философскими построениями. Если освободиться от них, то окажется, что здесь не заложено абсолютно ничего мистического. Теория должна исходить из того простого факта, что demonstratio ad oculos2 и ad aures3 — простейшие и наиболее целесообразные способы поведения, которые в процессе социальных контактов могут избрать живые существа, нуждающиеся в расширенном и улучшенном учете ситуативных обстоятельств и пользующиеся для этого указательными словами. Если А и В идут вдвоем на охоту и А, партнер В, своевременно не увидел дичь, то что здесь могло бы быть проще и целесообразней, чем to-дейктический жест В и соответствующее слово, акустическим способом достигающее А? Если А потерял В из виду, то что было бы ему полезней, чем слово здесь из уст В, ясно характеризующее источник звука? И т.д. Короче говоря, артикулированные указательные слова, подобно другим словам фонологически отличные друг от друга, направляют партнера определенным целесообразным способом. Партнер призывается ими; указательные слова отсылают его ищущий взгляд (и — шире — его ищущую перцептивную деятельность, его готовность к чувственному восприятию) к некоторым опорам — жестообразным опорам и их эквивалентам, улучшающим и совершенствующим его ориентацию в ситуативных обстоятельствах. Если настаивать на том, чтобы выразить функцию указательных слов в речевом общении единственной обобщенной формулировкой, то сказанное выше и есть их функция. Эта формулировка верна для всех бругмановских типов указания и для всех способов указания — для анафорического дейксиса и дейксиса к воображаемому — точно так же, как и для первоначального способа, наглядного предъявления. Есть по крайней мере один вид указания, о котором вряд ли можно вообразить, что он полностью отсутствует в каком-либо человеческом языке. Это Der- дейксис в смысле Бругмана. Правда, в логистической системе символов (которая, по сути дела, тоже есть своего рода язык) отсутствует наглядное предъявление с помощью to-дейктических знаков, но не их анафорическое употребление. Ведь слова типа следовательно, итак и т.п.— отсылающие назад знаки, встречающиеся в любом тексте доказательства, — суть указательные знаки. Можно ввести для них какие-нибудь зрительно воспринимаемые символы, но это не меняет фактического положения дел: обойтись без них нельзя. И если на какой-нибудь геометрической фигуре, например на углах многоугольника, как это принято. написать буквы, то это будет самый настоящий наглядный дейксис (ad oculos). Ибо символическая значимость букв, употребленных после этого в тексте, каждый раз может быть установлена лишь благодаря взгляду на рисунок, то есть через восприятие. Каждая буква говорит: «Гляди сюда! Я означаю вот это». Повседневный язык чаще, разнообразней и беспечнее, чем наука, демонстрирует, это конечно, так. Но тем самым он без лишних недоразумений и кратчайшим путем удовлетворяет элементарнейшие практические коммуникативные потребности людей. Упрек в неискоренимой субъективности, периодически бросаемый словам типа я и ты, который можно последовательно распространить на все указательные слова, зиждется на необоснованных претензиях, по недоразумению предъявляемых к указательным словам, исходя из критериев, пригодных лишь для назывных слов. Они субъективны в том же самом смысле, а каком любой дорожный знак осуществляет «субъективное» указание, то есть указание, верно и безошибочно выполняемое лишь с того места, где он расположен. Дорожные знаки, расположенные вокруг города, все указывают объективно (географически) различные направления, хотя используется один и тот же знак, а именно вытянутое в некоторую сторону крыло. И если бы они могли сказать здесь, то это одно слово вновь передало бы столь же много различных позиций, сколько передает слово здесь, звучащее из уст человека. Аналогично обстоит дело со словом я. Тот, кто выдвигает критические возражения против слов я и сейчас в качестве коммуникативных знаков, обвиняя их в закоренелой субъективности. должен потребовать от дорожного управления, чтобы оно отменило также дорожные указатели как старомодные. Иначе такому критику придется признать, что он, исходя из несостоятельной по причине своей узости аксиомы, вынес опрометчивое суждение о смысле этих слов. Теоретико-языковая аксиома, согласно которой все языковые знаки должны быть символами одного и того же типа, слишком узка, ибо некоторые из них, например указательные слова, оказываются сигналами. А. к сигналу нельзя предъявлять те же требования, что и к (чистому) символу, ибо между ними имеется сематологическое различие. Указательные слова — подкласс сигналов, а именно рецептивные сигналы (в отличие от акциональных сигналов, к которым принадлежит императив). Слова типа этот или я направляют взгляд определенным образом и т.п., и их следствием является рецепция. Императив komm «приходи», напротив, используется для того, чтобы вызвать определенное действие слушающего. Психологические подробности тех правил, той системы координации, в рамках которой указательные слова безропотно функционируют как сигналы, будут изложены в следующем параграфе. 2. Близость «здесь» и «я» Имея в качестве исходной точку Origo наглядного здесь, можно осуществить языковое указание на все другие позиции, если исходной будет точка Origo сейчас — на все другие моменты времени. Пока что мы говорим лишь об указании; само собой разумеется, позиции, как и все остальное на свете, могут быть обозначены с помощью языковых понятийных знаков. Выражение типа die Kirche neben dem Pfarrhaus «церковь возле приходского дома» определяет позицию одной вещи относительно другой, используя для этого типичное понятийное слово — предлог neben «около». Индоевропейские предлоги сами по себе не являются указательными словами, однако они часто образуют слитные сочетания с указательными словами. Таким путем возникают композиты типа нем. daneben «рядом, кроме того, наряду с этим», danach «после этого», hiebei «при этом'1 и свободные группы типа von jetzt an «начиная с сегодняшнего дня», auf mich zu «по направлению ко мне, в мою сторону». В этих сочетаниях часто имеет место дейксис к воображаемому или же они функционируют как указатели анафорического типа. Целесообразно перенести их рассмотрение в тот раздел, где после психологического исследования способов указания будет дан достаточно обобщенный ответ на вопрос, в каких формах указание и называние осуществляются совместно (как в простых, так и в сложных словах). Выделив эту важную тему в особый раздел, вернемся к рассмотрению основных указательных слов здесь, сейчас, я в их, если можно так выразиться, абсолютной функции — в функции языкового показателя места, показателя времени и показателя индивида. Специалисты по индоевропейским языкам учат нас, что личные суффиксы глагола и изолированные личные местоимения типа я и ты в целом обособлены от позиционных слов с локальным значением. Однако имеется немало семантических и формальных свидетельств тому, что эти два класса имеют общее происхождение и многочисленные пересечения. Еще отчетливей видны такие переходы туда и сюда в истории «третьего» лица, в высшей степени характерного для индоевропейских языков. Приведу цитату из образцовой сравнительной грамматики Бругмана и Дельбрюка: «Между этими двумя группами имеются очевидные взаимосвязи и переходы. Прежде всего, местоимения третьего лица нельзя четко отделить от указательных местоимений; нередко они совпадают с ними по смыслу (разрядка моя. — К. Б.). Они представляют собой, так сказать, указательные местоимения в субстантивной функции, указывающие на то, о чем говорится сейчас, на то, о чем говорилось ранее, и на то, о чем предстоит говорить (а значит, сюда относятся указательные слова в анафорическом употреблении), например франц. lå из лат. ille или готск. is = нвн. еr, тождественное лат. is. Но местоимения со значением «я» и «ты», по-видимому, первоначально были, по крайней мере отчасти, демонстративами, чем могла бы объясняться, допустим, этимологическая связь греч. emou и т.д. с древнеинд. amah «этот здешний» или древнеинд. te, греч. toi, лат. tibi и т.п. с древнеинд. ta-m, греч. ton (указание на предмет речи, не принадлежащий сфере «я», но находящийся прямо перед говорящим)» (Вrugmann, Delbruck. Op.cit.,2.Bd., 2. Teil in 2. Aufl., S. 306 f.). С психологической точки зрения все это, однако, ничуть не удивительно. Я расскажу об одном историческом казусе, который представляется мне поучительным; речь пойдет о так называемом личном артикле в армянском языке. Бругман вслед за В. Гумбольдтом и Мейе говорит об этом следующее: «Армянин не может употребить указательного местоимения, не связав его более или менее четко с представлением о первом, втором и третьем лице. Соответствующие три элемента — это s, d и п. Будучи добавлены к имени, личному местоимению или глаголу, они функционируют в качестве так называемого личного артикля; ter-s «здешний господин, этот господин» может означать также «я, господин»; ter-d «этот господин, что передо мной» может также означать «ты, господин». Там, где нет связи с первым или вторым лицом, употребляется — n, наиболее частотная форма артикля. Из самостоятельных форм сюда относятся ai-s в первом лице, ai-d во втором и ai-n — третьем» «Вrugmann. Op. cit., S. 43). К этому сообщению об армянском языке следует добавить сведения, рассказанные мне одним специалистом: везде, где это необходимо, в распоряжении языка есть средства другого типа, эксплицитно отличающие «я, господин» от «здешний господин'2; да и довольно странно было бы, если бы какой-нибудь современный индоевропейский язык не имел таких различительных средств. Однако в репертуаре указательных слов праиндоевропейского языка действительно имеются слова, совмещающие эти два значения, которые как будто характеризуются отсутствием таких различителей.Одна из наиболее поучительных гипотез такого рода, найденных мною у Бругмана, — гипотеза о происхождении латинского hic, бесспорно состоящего из двух частей, которые в праиталийском должны были звучать как* he-ke, *ho-ke или *ha-ke. Если вторая часть этих слов есть общий указательный знак, то дальнейшая дискуссия концентрируется на вопросе: «Как же этимологически определяется *ho?» И вот тут-то можно увидеть, что, согласно одной из гипотез, принимаемых Бругманом, от явно еще не дифференцированного указательного слова *gho реконструируются две линии, ведущие — одна к греч. egw, egwn и лат. ego, а другая — к *ho- в слове hic. Получившееся в результате такого развития сосуществование лат. hic и ego едва ли может трактоваться как-либо иначе, нежели сосуществование нем. hier и ich, то есть так. что слово hic по своей основной функции осуществляет позиционное указание, наряду с обособленным от него личным указанием, осуществляемым словом ego. Быть может, ближе всего к первоначальному употреблению оно в таких предложениях, как tu si hic sis aliter sentias. И такое hic Бругман переводит как «я здесь». То, что в этой интересной гипотезе (Виндиша, Й.Шмидта и Бругмана) психологически релевантно, в духе нашего феноменологического анализа, можно кратко сформулировать так: предположительно амбивалентное *gho развилось в два разных слова: hic и ego. Первая линия идет путем соединения с общей указательной частицей -се, которая употребительна еще в латинском языке, а вторая — путем «аналогической инновации» (Шмидт). Я привожу это замечание лишь для того, чтобы на одном примере показать возможность и методы работы с моделью, получаемой простым феноменологическим анализом отношений. То, что я хочу сказать, в общем, не зависит от того, верна ли гипотеза, приведенная здесь в качестве примера, или нет. Однако языковое сравнение показывает родство корней индоевропейских слов, выражающих hier-дейксис Бругмана и местоимений первого лица. Психолог здесь берет слово затем, чтобы сказать, что феноменологически все это столь понятно, что здесь можно быть почти «пророком, предсказывающим назад». Ибо уже из употребления любого акустического коммуникативного сигнала видно, что в нем релевантны два момента, а именно: Во-первых, (пространственная) характеристика его происхождения и, Во-вторых, его общая акустическая характеристика. А звуковые знаки языка психологически принадлежат именно к акустическим коммуникативным сигналам. Для зрячего получателя сигнала нет ничего естественнее, чем повернуться по направлению к источнику звука. У языковых коммуникативных знаков таким источником является сам говорящий, и находится этот источник там же, где находится говорящий. Слова здесь и я оба требуют этой реакции или по крайней мере настойчиво советуют отреагировать на них именно таким образом. В целом функции этих указательных слов идентичны. Однако впоследствии та интенция или тот интерес, который они пробуждают, расщепляется: в первом случае этот интерес устремляется на позицию и бытовые обстоятельства, окружающие отправителя, а во втором случае — на самого отправителя в его физиогномической или патогномической ипостаси. Слово здесь призывает направить интерес по первому ответвлению, а слово я — по второму. Это наиболее непредвзятый и общий анализ, который можно предложить. Кстати говоря, это и наиболее объективистский анализ, не углубляющийся подробно в переживания, испытываемые говорящим. Поэтому нет ничего естественнее, чем тот факт, что есть такие фазы развития языка, где дифференциация этих ответвлений еще не произошла. Может быть, знатоки праязыков смогут поведать, в каком из них представлена такая фаза. Во всяком случае, в сфере индоевропеистики сюда относятся засвидетельствованное армянское ter-s и предполагаемое гипотетически праиндоевропейское *gho. Могу привести в пример одного немецкого ребенка, который пытался научиться правильно воспринимать и употреблять слово «я»; в ситуации, когда он путал здесь и я, его взрослые собеседники со смехом поправляли его, он же гневно отвергал это чудачество взрослых. Если позволительно по аналогии применять правило поступательного развития от менее дифференцированного инвентаря форм к более богатому, то исторические сведения о праиндоевропейском корне *k-*-ki- (kio), из которого, по мнению специалистов, возникло большинство указательных слов, выражающих hier-дейксис (и, скорее всего, также ich-дейксис), следует интерпретировать так же, как наблюдения над тем ребенком. Бругман утверждает, что основа *ko- «появляется не только в арийской, но и в других языковых ветвях»1. 3. Безусловная необходимость средств указания Чтобы настоятельно необходимое научное сотрудничество психологии и лингвистики принесло свои плоды, специалисты по обеим наукам должны осмелиться вмешиваться в концепции друг друга. Закон ограниченности человеческого понимания распространяется на всех. Здесь предложена психологическая интерпретация определенных языковых фактов с точки зрения психолога. Если некоторые языковые данные были поняты им искаженно или неполно, то здесь будут уместны профессиональные замечания лингвистов, позволяющие исправлять ошибки психолога и развивать дискуссию дальше. Лучше всего получается, когда лингвист в свою очередь непосредственно вмешивается в сферу занятий психолога, как это произошло с Бругманом (см. выше). Его феноменологический анализ общечеловеческой речевой ситуации и факторов, относящихся к употребляемым в ней языковым знакам или целым комплексам знаков и детерминирующих смысл, замечателен. Приведу цитату: «Они (позиционные указательные слова) в отличие от любых других компонентов речи представляют собой не просто требование к адресату, чтобы он обратил внимание на соответствующее представление; одновременно с этим (выделено мной) они суть звуковые указания, слышимые кивки; как говорится в работе Вегенера1, они всегда содержат „гляди сюда!» или „здесь есть нечто, что следует увидеть»« (Вrugmann. Die Demonstrativpronomina... S.5). В этой характеристике поразительно и поучительно прежде всего выделенное мной слово «одновременно»; здесь следует добавить, что Бругман дает в точности это определение — и снова с тем же примечательным «одновременно» — также и личным местоимениям, ролевым указательным словам. Мы утверждаем: оба эти класса в своей первоначальной форме суть не что иное, как указательные слова; для начала этого достаточно. Неспроста и не случайно они являются также еще и назывными словами. Несколькими строками выше Бругман пишет: «С другими местоимениями они имеют то общее, что обозначают предмет не по его характерному качеству». Уже давно отмечалось, что у них прежде всего отсутствует poiotes — качественная определенность предмета. К этому надо относиться серьезно, и тогда все будет в порядке. Далее Бругман говорит: «Вопрос о том, действительно ли демонстративы (если относились к чему-то, воспринимаемому в текущий момент) постоянно и непременно были связаны с указательными жестами, не может быть решен средствами исторического исследования» (В rugmann.Ор. cit., S.7f.). Если под «жестом» понимать лишь жест указательного пальца, то этот вопрос не может быть решен также и средствами психологического исследования. Но если под этим подразумевается в соответствии с природой вещей нечто большее, чем просто указательный жест, то в психологическом плане можно было бы решить не только дискуссионный вопрос о том, как могло обстоять дело первоначально. А именно: можно показать, что все обстояло точно так же, как оно обстоит сейчас, а иначе быть никогда не могло и не может. Вместо указательного жеста могут использоваться другие — оптические или акустические ориентиры, а вместо всех них могут вступать в действие косвенные ситуационные индексы или конвенциональные вспомогательные экспликативные средства. Но ничто из вышеуказанного не может полностью отсутствовать. И дело обстоит именно так не просто потому, что всякое указательное слово без таких путеводных нитей, будучи неопределенным по смыслу, посылалось бы в пустоту; оно не предоставляло бы нам ничего, кроме некоторой сферы, «геометрического места», которого нам недостаточно, для того, чтобы обнаружить в этом месте нечто. А теперь подумаем о том способе употребления указательных слов, который может стать основанием для первого возражения против нашего тезиса, а именно об анафорическом употреблении. Где же можно найти такие ощутимые путеводные нити в том случае, когда я указываю с помощью немецких слов dieser и jener на то, что было недавно упомянуто в данном разговоре? Не буду спорить: действительно, в этом случае отсутствует чувственно воспринимаемая путеводная нить. Но вместо такой нити вступает в силу соглашение, по которому слушатель, мысленно вернувшись назад, должен понять, что dieser относится к названному в последнюю очередь как к чему-то ближайшему, a jener — к названному ранее как к чему-то более далекому. Это соглашение могло бы с тем же успехом быть повернутым в обратную сторону. В таком случае следовало бы еще раз мысленно пробежаться по всему упомянутому в данном разговоре, подразумевая под dieser названное сначала, а под jener — названное потом. Следовало бы почти перед каждым исследованием принимать во внимание вероятность того, что и это, перевернутое, соглашение распространено в тех или иных языковых сообщностях. В любом случае становится ясно, что именно может выступать в качестве замены чувственно воспринимаемых ориентиров дейксиса. Там, где отсутствуют такие фонематические вспомогательные средства, как согласование и т.п., таким ориентиром служит координационная схема (Ordnugsschema) из сферы указательного поля. Это понятие будет подробно разъяснено ниже. Когда я на улице говорю приезжему: «Идите прямо. Улица, которую вы ищете, — вторая справа», — я, собственно, действую так же, как при использовании подобной координационной схемы вместо чувственно воспринимаемого ориентира языкового дейксиса. Ведь я использую лежащие перед нами улицы как координационную схему, и в ней — случайная или намеренно сконструированная мною пространственная ориентация спрашивающего. Я обращаюсь к нему в этой системе координат. Слова «прямо» и «справа» в моей речи отнюдь не были бы однозначны, если приезжего не направить лицом туда, куда он должен идти. 4. «Я» и «ты» А теперь обратимся к словам я и ты. Здравый и плодотворный лексикологический принцип — искать исходное значение в сфере чувственного восприятия. Любой человек может обратиться ко мне и сказать: я. Я посмотрю на него или, если это невозможно, буду только прислушиваться к тому, что он говорит. Здесь имеет место физиогномический или патогномический взгляд. Именно в этом (а не в чем-либо другом) — исходное значение слова я, его первичная функция. Короче говоря, слова я и ты указывают на исполнителя роли в разыгрываемой речевой драме, на исполнителей ролей речевого действия. Греки нашли для этого прекрасное слово prosopon «лицо, действующее лицо», и римляне под словом persona «действующее лицо, персонаж» подразумевали также не что иное, как роль в речевом акте. Языковая теория должна со всей ясностью и последовательностью вернуться к этому античному значению слова persona. Здесь Бругмана и Дельбрюка не в чем упрекнуть; только желательно было бы рассуждать более последовательно. Личные местоимения (personalia), например я и ты, изначально призваны не обозначать отправителя и получателя речевого послания (для такого обозначения используются имена), они только указывают на исполнителей этих ролей в том смысле, как об этом удачно писал еще Аполлоний. Конечно, когда я слышу слово я из уст моего знакомого, то это более значимо для меня; а когда некто за дверью на вопрос Кто там? отвечает: Я, — он рассчитывает на то, что я по звуку его голоса выделю лично его из круга моих знакомых. Фонологически оформленное и достаточно четко отличимое от других слов немецкого языка звуковое образование ich воспринимается как имеющее идентичную фонологическую форму, исходя из миллионов уст. Только голосовая материя, мелодический облик индивидуализирует его, и смысл ответа моего посетителя перед дверью — в том, что фонематическая структура, языковой аспект формы произнесенного им ich отсылает меня, спрашивающего, к характеру голоса. Следует признаться, что это очень странное отношение: форма чего-то служит здесь для того, чтобы отослать к особенности материи, реализуемой в этой форме. Это отношение, однако, вовсе не столь исключительно в мире, как можно было бы вообразить. Но краткости ради мы откажемся от рассмотрения параллельных примеров, иллюстрирующих наш тезис. Итак: функция этого оформленного языкового образования как средства общения в простом и ясном, придуманном нами случае исчерпывается, по сути, тем, что она направляет физиогномический «взгляд» получателя сообщения на характер голоса. Либо одновременно глазами и ушами, либо только ушами, получатель должен воспринять и понять отправителя. Таким образом, форма слова как таковая не содержит в своем значении никаких сведений о том, о ком (или о чем) идет речь. Именно поэтому я изначально не является именем. Но звуковую материю, посредством которой идентичное по форме слова ich реализуется из одних уст так, а из других уст — иначе, можно воспринять по-разному. Наш отправитель перед дверью полагается на то, что его лично узнают по этой материи. Какие новые функции в контексте предложения придаются этому указательному слову и какие выводы делают из этого психологи и философы, возводя его в ранг научного термина, к нашей теме не относится. Обратимся для сравнения к функции собственного имени, действительно являющегося именем; мой посетитель перед дверью, если его не узнают по голосу, назовет свое собственное имя. (Всю комедию со словом я, скажем в его оправдание, он разыграл в назидание теоретикам языка.) Собственное имя есть языковое образование, по форме своей призванное функционировать как индивидуальный знак в кругу тех, кто знает и употребляет его. Дж. Ст. Милль иллюстрирует функцию собственного имени известной историей о разбойниках из «Тысячи и одной ночи», где кто-то из шайки помечает меловой чертой городской дом, чтобы, вернувшись со своими товарищами, узнать его среди множества других домов. Аналогично этому штриху мелом, функция собственного имени, по Дж. Ст. Миллю, сводится к диакритической функции: собственное имя выступает как чисто индивидный показатель, своего рода индивидуальный знак (Individualzeichen), в то время как общее имя (Artname) обладает коннотацией. Последнее мы пока не рассматриваем. В любом случае, характер собственного имени как назывного слова проявляется в том, что этот языковой знак может исходить из уст любого говорящего, звуковая материя в нем нерелевантна для выполнения им своей назывной функции. Не в характере голоса, а в фонематической структуре закреплена функция собственного имени как индивидуального знака. Ситуационным эквивалентом собственного имени может послужить я моего посетителя перед дверью — но только тогда, когда произносящий это я рассчитывает на диакритическую значимость характера голоса. Приведенного примера достаточно для того, чтобы прояснить, как происходит семантическое наполнение слова я. Со словом ты дело обстоит аналогичным образом. Но здесь следовало бы сразу же не упустить из виду случаи, где оно употребляется как чистое обращение: «Ты (слушай), я хочу тебе кое-что сказать». Такова завязка дружеского разговора, начинающаяся с обращения и распределяющая роли объявленного речевого действия. Тоном такого ты-обращения можно выделить оттенки (ноты) экспрессии и призыва, что в принципе достигается тоном и другими модификациями при любом слове. Это относится к другому разделу теории языка, и мы не должны здесь на этом останавливаться. Сравнительно чистая указательная функция ты проявляется в таких оборотах диалога, когда говорящий чувствует, что пытается подчеркнуть однозначность слова жестом руки или другими наглядными средствами. Словосочетания du da, du dort «ты там» и т.п. в таких случаях отличаются от сочетаний der da, der dort «тот там» только Prosopon-ом «лицом» в понимании греческих грамматик. Наличие третьего Prosopon-a и придание ему диактрического признака грамматического рода как в собственно личных (то есть не обладающих позиционной указательной значимостью) указательных словах типа er, sie, es «он, она, оно», так и в позиционных знаках типа der, die, das «тот, та, то» является свойством индоевропейских языков, не относящимся к ограниченной нами здесь узкой теме указательных слов. Я и ты можно было бы рассмотреть, а третий Prosopon — опустить. Позиционные указательные слова der — дейксиса Бругмана как при demonstratioad oculos, так и в анафорическом употреблении были бы чисто «безличными» указательными словами, каковыми они, возможно, и являлись некогда в индоевропейских языках, когда имели еще характер несклоняемых «частиц». 5. Традиционная классификация местоимений и ее критика Насколько я знаю, историки придерживаются одной точки зрения на происхождение дейктических слов, встречающихся сейчас в составе многих лексических классов. В «Грамматике» Бругмана — Дельбрюка это общее мнение выражено такими словами: «Возможно, все демонстративы были когда-то дейктическими частицами, то есть несклоняемыми словами. Они появлялись одновременно с называнием предмета, до или после его обозначения. Такого рода частицы часто встречаются в атрибутивной связи с существительными и в исторические периоды индоевропейских языков, например совр. нем. der mensch da, da der mensch, du da. Такое происхождение склоняемых местоимений подтверждается многим» (Вrugmann, Delbrück. Op.cit.,S.311). Конечно, и причины, которые приводит сам Бругман, представляются мне весомыми (см. там же, особенно с.307 и сл.). Но при систематизации материала возникает вопрос, действительно ли такие несклоняемые дейктические частицы заменяют имена и могут ли они тем самым с полным правом называться местоимениями. Тот, кто отрицательно отвечает на этот вопрос, должен быть последовательным и признать, что весь класс объединен не признаком местоименного употребления, а признаком дейктической функции. Наиболее отчетливо это видно, если привлечь к рассмотрению союзы. Чтобы продемонстрировать дейктическое содержание союзов (не замеченное ранее), обратимся к мнению специалистов и приведем цитату из латинской грамматики Штольца — Шмальца: «Связующие слова (союзы) можно подразделить на изначально указательные (дейктические, как сочинительные, так и подчинительные) и чисто соединительные (служащие для продолжения текста /und «и'/, сообщения добавочных сведений /auch «также'/ или противопоставления /jedoch «однако'/, в основном сочинительные). Существенной разницы между этими двумя группами нет — уже потому, что из указательной основы при размывании ее дейктического значения произошло множество чисто соединительных союзов (ср. nam, tamen и др.) (разрядка и немецкие примеры мои. — К.Б.)1. Дейктическое содержание этих союзов признает также Калепки, он называет их „маркирующими» словами»2. И это полностью гармонирует с простым феноменологическим анализом. С автором даже не надо спорить о том, действительно ли он может обнаружить в латыни такие союзы, которые не были изначально дейктическими частицами, если только «размывание» можно понять так, что глубокий анализ еще и сегодня улавливает и устанавливает нечто от «размытого». Наконец, если в отдельности просмотреть у Бругмана — Дельбрюка все особые классы, объединенные в общее понятие «местоимения», всегда где-то говорится, что они были или еще частично в какой-то мере являются указательными словами. Так, например, мы читаем об относительных местоимениях: «С общеиндоевропейского времени в качестве относительного местоимения используются корни *io-, *io-s, *ia, *io-d». «io-s было первоначально анафорическим указательным местоимением (подчеркнуто мной. — К.Б.), которое указывало на именное или местоименное субстантивное понятие предыдущего предложения» (Вrugmann, Delbruck. Op. cit., S.347). Прекрасно! И феноменологический анализ, исходя из широкого и достаточно точного понятия «анафорическое», устанавливает, что относительные местоимения никогда не теряли своей дейктической функции, а, наоборот, выполняют ее и сегодня, несмотря на логическую дифференциацию, возникшую между ними и прочими частицами, соединяющими предложения. Наконец, теоретик ищет основание для выделения целого класса местоимений и находит суждения, с которыми он не может безоговорочно согласиться. «Местоимения разделяются вначале на две основные группы. 1. Указательные и вопросительные местоимения вместе с относительными и неопределенными, которые заместительно указывают (stellvertretend andeuten) на какие-то понятия. Основной состав этой группы образуют указывающие местоимения, которые относятся к древнейшим элементам каждого языка. 2. Личные и притяжательные местоимения, самостоятельной основой которых является понятие лица. Они обозначают действующих лиц разговора — „я» и „ты», „мы» и „вы» — и так называемых третьих лиц, о которых идет речь. Традиционное обозначение „притяжательные местоимения» слишком узко, так как эти адъективные формы выражают, кроме принадлежности, также другие отношения, например odium tuum не только «твоя ненависть», но и «ненависть к тебе'« (Вrugmann, Delbrück. Op. cit., S. 302 ff.). Не следует преувеличивать значение классификаций. Однако подчеркнутые мной определения содержат или таят в себе существенную неясность, которую логик не может обойти вниманием. Тесное родство этих двух групп не может остаться скрытым от современных историков языка, но сама эта находка не столько разъяснится приведенными определениями, сколько, наоборот, станет еще загадочнее. Как получилось, что слова, якобы призванные «заместительно указывать на какие-либо понятия», и слова, выполняющие такую специфическую функцию, как личные местоимения, восходят к одному корню и в ходе истории языка многократно обменивались своей функцией? Коротко и ясно: первое из двух определений Бругмана безосновательно. Демонстративы ни по происхождению, ни по главной функции не являются понятийными знаками, как прямыми, так и заменяющими. Они являются, как и следует из их названия, указательными словами, а это нечто совершенно иное, чем подлинные понятийные (то есть «назывные») слова. Личные местоимения также являются указательными словами, и отсюда родство корней обеих групп. Следует трактовать их дейктический характер как основание для выделения общего понятия. Тогда из терминологии грамматистов исчезнет ряд классификационных неточностей и прояснится общая система указательных слов. 6. «Demonstrare necesse est» Когда переходишь от чтения монографии Бругмана об указательных местоимениях к работе Бругмана и Дельбрюка, то сначала непонятно, почему постоянно отмечаемый и признаваемый дейктический аспект решительно не выдвигается, как мы того требуем, в качестве определяющего признака для всего класса. Воспоминание об основах традиционной терминологии, созданной античными грамматистами, возможно, открыло бы в том, против чего направлена наша критика, пережиток своеобразного смешения грамматики и логики, что подвергалось нападкам Штейнталя и его современников еще в XIX в. Профессия заставляет логика видеть в словах не что иное, как понятийные знаки. Если он находит целый класс слов, которые не являются какими-либо прямыми понятийными знаками, какими-либо назывными словами, он выделит в них все же нечто, что бы позволило поставить их в один ряд с именами. Тогда и для него самого они являются не настоящими именами, а, скорее, заместителями имен, местоимениями. Очевидно, так (в схематическом изложении), в духе античной грамматики (которая в соответствии с программами рассматривалась как часть логики) возник обобщающий термин «местоимения». Согласимся, что в этом содержится не просто частичка, а значительная доля истины. И даже если приходится признать, что логик не всегда удачно вмешивается в вопросы теории языка, я был бы готов доказать, что все попытки лингвистов «изгнать логику из храма», предпринимавшиеся ранее, оканчивались тем, что возникало желание переиначить известную латинскую поговорку: logicam expellas furca1,.. Поэтому важно уже на почве самой логики вскрыть и устранить вредные последствия ошибок, вытекающие из неправильного понимания логического взгляда на исторически сложившийся и естественный механизм человеческого мышления — язык. Так мы пытались чисто логически доказать возможность употребления указательных знаков в межличностном общении и демонстрировали известным рьяным очистителям языка, что сами они в своем искусственном языке фактически не могут обойтись без указательных знаков. Проблема «местоимений» намного запутанней, интереснее и поучительнее, чем ее представляют довольно бойкие гонители из храма (наподобие Штейнталя). Ибо можно документально доказать, что гениальные первые греческие грамматисты с непревзойденной ясностью выявили сематологическую разницу между указанием и называнием. По свидетельству Штейнталя2, стоики и Аполлоний Дискол провели четкую грань между назывными и указательными словами; Аполлоний — в несколько отличной от стоиков онтологической упаковке. Но дело, конечно, не в метафизике, приплетаемой сюда. Определяющим является вывод, что только назывные слова характеризуют свой предмет как сущность такого или иного рода, только они охватывают предмет как нечто отличное от другого в его качественной определенности, тогда как местоимения, по Аполлонию, довольствуются дейксисом к тому, что они обозначают. «Суть их (...) состоит в указании на наличествующие предметы или в анафоре (anafora) — отсылке к отсутствующему, но уже известному. Из дейксиса (deixiV) к чему-то присутствующему перед глазами (ta upo ofin onta) возникает первичное знание (prwth gnwsiV), из анафоры — вторичное знание (deutera gnwsiV). Личные местоимения здесь полностью приравниваются к прочим. Местоимения первого и второго лица являются дейктическими словами (deiktika’i); местоимения третьего лица либо дейктичны и анафоричны одновременно, либо только анафоричны» (Steinthal. Op. cit., S. 316). Это, как указывалось, одна сторона дела. Но здесь не хватает последовательности, которую должен вывести отсюда логик и которую мы эксплицируем. Греки не смогли увидеть историческую взаимосвязь вещей, они не знали (как Бругман—Дельбрюк), что все индоевропейские указательные местоимения, вероятно, были когда-то «дейктическими частицами». Даже уничижительное название «частицы» (то есть отрезки речи, которые остаются после систематического рассмотрения более «респектабельных» и весомых элементов) сегодня по-настоящему уже не вписывается в терминологию. Но ведь они явно существовали, эти частицы, и выполняли свою функцию, очевидно, уже в те времена, когда еще не брали на себя позднейшую роль местоимений. Я утверждаю, что эту древнейшую функцию, которая не полностью исчезла, следует возвести в ранг классификационного признака. По логике вещей эта функция, несомненно, может стать классификационным признаком в свете теории двух полей, и только благодаря этой теории. Указательные слова не нуждаются в символическом поле языка, чтобы полно и аккуратно выполнять свои обязанности. Но они нуждаются в указательном поле и в детерминации, осуществляемой в каждом конкретном случае при помощи этого указательного поля, или как указывали Вегенер и Бругман, наглядных моментов данной речевой ситуации. С назывными словами дело обстоит в этом пункте совершенно иначе: правда, они иногда приобретают свой полный смысл эмпрактически (или, как говорили раньше, эллиптически), находясь в указательном поле. Однако это не является неизбежным: в законченном репрезентативном суждении типа S d P языковая репрезентация оказывается в значительной степени независимой от конкретных ситуационных ориентиров. Именно этот случай рассматривали в качестве примера греческие грамматисты. Здесь не только осмысленно, но и неизбежно к словам любого класса обращается вопрос: что вы делаете в предложении, в чем ваша функция там? Частицам трудно или даже невозможно ответить на этот вопрос. Указательные слова большей частью (но далеко не все) отвечают: мы замещаем имена. И фактически индоевропейские частицы в ходе истории языка все активнее и все дифференцированное использовались для выполнения этой функции и приспосабливались к этому. Но, как показывает история языка, включиться и приспособиться к системе падежей назывных слов, которые они заменяют, частицам удавалось с большим трудом, а чаще не удавалось вообще. В той мере, в какой они это сделали, их следует рассматривать в хорошо построенном синтаксисе, и так принято уже две тысячи лет. Только в такой синтаксической теории нельзя, как это принято, например, у Бругмана- Дельбрюка, довольствоваться семантическими данными, из-за того что «они заместительно указывают на какие-то понятия». Темой последнего параграфа этой книги будет роль анафоры в придаточном предложении; это, как мне кажется, является адекватным синтаксическим анализом указательных слов. В первую очередь речь шла об их корректном сематологическом назначении, а каждый класс имеет право на теоретическое рассмотрение во всем его многообразии. Если этот класс, как указательные слова, принимает на себя в ходе истории языка новые функции и устанавливает связи с другими классами слов, то такой факт следует отметить. Это, однако, не должно быть основанием для того, чтобы упускать из виду все еще сохраняющийся существенный момент их функции. Обычная практика ведет к концептуальным интерференциям и смешению терминов. Если классу, как обычно, дается при крещении имя «местоимения», возникают некрещеные и не поддающиеся крещению «частицы», которые, как свидетельствуют факты из истории языка, также входят в семью и выражают протест; появляются и союзы, не являющиеся местоимениями. И то, что они могут сказать, звучит определенно и — главное — исчерпывающе: demonstrare necesse est, stare pro nominibus non est necesse1. |