Карл Бюлер Теория языка. Теория языка вчера и сегодня Глава I. Принципы науки о языке

• Название: Теория языка вчера и сегодня Глава I. Принципы науки о языке
• Анкор: Карл Бюлер Теория языка.doc
• Дата: 22.03.2018
• Размер: 2.61 Mb.
• Имя файла: Карл Бюлер Теория языка.doc
• Тип: Документы; #17043
• Категория: Языки. Языкознание
• страница: 11 из 38

§ 8. Дейксис к воображаемому и анафорическое употребление указательных слов

Второй и третий способы указания

Словами dieser «этот» и jener «тот» (или hier «здесь» и dort «там» и т.п.) отсылают к упомянутому в речи выше; слово der (derjenige) и другие указательные слова обозначают то, о чем будет речь. Издавна это зовется анафорой. Тот, кто хочет охватить всю сферу использования анафоры, должен выявить указательный аспект и в тех словах, где он связан с более специальными грамматическими функциями. Так, элемент указания (а именно указания на что-то, что следует искать и найти не в позициях перцептивного пространства, а в позициях в речевом потоке) содержится не только в относительных местоимениях в узком смысле слова, а и в индоевропейских союзах. В качестве примера укажем на нем. da в различных функциях, которые это слово выполняет в самостоятельном употреблении или в соединении с другими частицами. В перцептивном пространстве da является позиционным указательным словом: оно становится анафорическим в составе darum «потому» и в случае (как временного, так и анафорического) употребления danach «после этого», «согласно этому». Наконец, da опять же выступает самостоятельно в качестве союза, вводящего придаточные предложения причины ('так как'), нисколько не теряя при этом свой анафорический характер (с отсылкой назад или вперед). Мне кажется, что именно так следует понимать в первом приближении понятие «анафорическое», чтобы не разрывать историческую связь и объективно отражать общую природу указания. Достаточно просто: имеется также указание на те или иные позиции в речевой структуре, и индоевропейские языки используют для этого указания в значительной мере те же слова, что и для demonstratio ad oculos. Простым (как мы сказали) является, по крайней мере, описание фактов: там это упорядоченность в пространстве и позиции в этом пространстве, а здесь это упорядоченность в речевом потоке и позиции в нем, то есть речевые отрезки, к которым отсылают, чтобы выделить то, что имеется в виду. Ссылка осуществляется в основном при помощи того же аппарата указательных слов.

С психологической точки зрения любое анафорическое употребление указательных слов предполагает только то, что отправитель и получатель имеют перед собой речевой поток как некоторое целое, к частям которого можно сделать проспективную или ретроспективную отсылку¹. Целое должно наличествовать у отправителя и получателя в такой степени, чтобы было возможно скольжение, подобное тому, когда взгляд скользит по доступному зрению предмету. Все это не ошеломит психолога, ибо он знает, что не только речевой поток, но и другие членораздельные акустические последовательности требуют и допускают такое блуждание взгляда, воспроизведение и предварительное конструирование. Адекватное создание и восприятие любой музыкальной пьесы, например, требует не совсем того же, но чего-то похожего. Если предположить, что известны подобные операции в сфере так называемой непосредственной памяти или, точнее говоря, непосредственно запоминаемого, тогда мы можем составить представление о психологической основе анафорического указания. Ничего специального об этом нам сообщать не потребуется.

Пускай внимательный аналитик уже здесь уяснит себе, что сравнение языкового анафорического приема с тем, что наблюдается при аналитическом восприятии музыкального целого или оптически увеличенного предмета, приводимое здесь в целях пояснения, хромает на одну ногу. Фактически здесь есть несколько примечательных различий. Прежде всего: ни на картине, ни в построении музыкальной пьесы нет специальных знаков, предназначенных исключительно или главным образом для того, чтобы быть указателями направления взгляда, подобно анафорическим указательным словам. Признаем это и обратим на это внимание для удовлетворительного решения проблем в заключительном параграфе. Там именно этот простой вывод станет для нас ключом к пониманию одного из самых загадочных свойств языковых структур. Но до поры до времени хватает и этого сравнения в той мере, в какой оно не хромает. Достаточно утверждения, что языковая репрезентация в определенной степени использует собственные средства, чтобы регулировать проспективную или ретроспективную отсылки — операции, протекающие в иных условиях и без использования таких средств. Сколь бедно или богато анафорическое указание материальными средствами — это определяется спецификой отдельных языков. Психологически необходимые предвосхищение и ретроспекция нигде не сводятся безостаточно только к хорошо отрегулированным командам и не ограничиваются только ими. По многим причинам было бы невозможно (а кроме того, абсолютно излишне) принудительно вести получателя запутанного речевого послания на поводке анафорических указательных слов. Достаточно того, что это в известной мере происходит. Ограничимся пока этим в отношении психологической основы про- и ретроспективной отсылки. Однако одной анафорой еще не все сказано.

Если психолог испытывает затруднения при изучении явлений из области так называемого непосредственного запоминания, то он исследует подобные явления в сфере уже не непосредственного, а опосредованного запоминания, то есть в сфере сознательных воспоминаний и конструктивной фантазии. Ожидая встретить и там указательные слова, он не разочаруется — наоборот, его надежды осуществятся в неожиданно полном объеме. Оправдывается также предчувствие, выраженное, как мы видели, в замечаниях Бругмана о том, что драматический элемент, лежащий в основе языковой репрезентации, мог бы проявиться там с особенной четкостью и особенно доступен для научного понимания. Этот третий способ указания мы назовем дейксис к воображаемому (deixis am Phantasma)¹. Следовательно, от demonstratio ad oculos следует отличать анафору и дейксис к воображаемому.

Представляется целесообразным начать психологический анализ с противопоставления первого и третьего приемов и отделить от них анафору. Как мы увидели, она отличается от двух других приемов указания в решающих пунктах, и было бы непонятно, если бы наряду с указательным полем не было второго (а именно символического) поля языка, то есть синтаксиса. Иначе говоря, анафора в значительной степени призвана соединить указание с собственно репрезентацией. Представляется более целесообразным систематически рассмотреть ее только после изучения символического поля языка, то есть в четвертой главе. Тогда станет очевидно, что формирующийся контекст речи сам возводится в ранг указательного поля, если мы указываем анафорически, — феномен в высшей степени примечательный и чрезвычайно характерный для языковой репрезентации. Два поля: (материальное) указательное поле и поле символов языка увенчиваются (если угодно) третьим, а именно контекстуальным указательным полем. Однако, мне кажется, логичнее называть это третье поле не новым полем, а разновидностью единого указательного поля, ибо новым и своеобразным является только рефлексия, благодаря которой оно возникает. При анафоре речь обращена, так сказать, сама на себя, вперед или назад. В остальном же (отвлекаясь от известных специфических рефлексивных слов) это те же указательные слова, употребляющиеся повсюду.

l. Demonstiatio ad oculos и дейксис к воображаемому: психологическая проблема

Чтобы точно ответить на психологические вопросы о дейксисе к воображаемому, следует замахнуться пошире. Если кто-то хочет показать что-то кому-то другому, то оба (ведущий и ведомый) должны характеризоваться достаточной степенью гармоничной ориентированности, ориентированности в том упорядоченном строе, в котором расположено указуемое. Грубо говоря, экскурсовод по городу и экскурсовод по музею должны сами ориентироваться в городе и музее, где они хотят что-то показать. А ведомый, то есть слушатель языкового указания особенно второго и третьего типов, должен проявить большую долю собственной активности и известную степень ориентированности в упорядоченном строе указуемого. Пока речь идет только о том, чтобы с помощью таких слов, как «здесь» и «там», «я» и «ты», нащупать внешним зрением и слухом нечто искомое, находящееся в общем перцептивном поле; можно и не слишком заботиться о более тонком анализе гармоничной ориентированности партнера в этом поле. Нашим здравым человеческим рассудком мы надеемся достаточно полно охватить данные условия. Мы, кажется, уяснили себе, как и почему получатель сообщения понимает то, что хочет передать ему отправитель. Естественные (доязыковые) вспомогательные средства, имеющиеся в их распоряжении, были даны и проанализированы в той мере, в какой мы их знаем. К этому здесь нечего добавить.

Но, кажется, обстоятельства меняются одним махом, когда рассказчик вводит слушателя в мир вспоминаемого заочно или вообще в мир конструктивной фантазии и обращается к нему при помощи тех же указательных слов, чтобы он увидел и услышал то, что там можно увидеть и услышать (а также, разумеется, осязать и, наверное, еще обонять и пробовать на вкус). Не внешним зрением, слухом и т.д., а тем, что в отличие от него обычно называется в разговорном языке и удобства ради в психологии «внутренним», или «духовным», зрением и слухом. Обстоятельства, как представляется, должны там измениться, потому что при указании на воображаемое отпадают те доязыковые вспомогательные средства указания, которые необходимы для demonstratio ad oculos. Ведомый к воображаемому не может следить взглядом за направлением стрелки — руки, протянутой говорящим, или указательного пальца говорящего, чтобы найти там что то. Он не может воспользоваться пространственными характеристиками звукового источника голоса, чтобы найти местоположение говорящего, произносящего «здесь». В письменной речи он также не слышит характер голоса того отсутствующего говорящего, который пишет «я». И все же в наглядном рассказе об отсутствующих предметах (к тому же ведущемся от лица отсутствующих рассказчиков) ему предоставляется целое множество этих и других указательных слов.

Достаточно открыть любое описание путешествия или роман, чтобы уже на первой странице найти подтверждение вышесказанного. Чтобы достичь научного понимания всех психологических тонкостей такого явления, следует, несомненно, поразмышлять над этим особо.

Следовательно, основной психологический вопрос состоит в том, каким образом можно вести и быть ведомым к отсутствующему. Но, как это обычно бывает в науке, исследователь, который хочет проникнуть в эти дали, должен отклониться от своего предмета и взглянуть на то, что, как он полагает, ему уже давно насквозь известно, а именно на дейксис к наличествующему. Здесь ему придется новыми глазами посмотреть на эти отношения, чтобы во всеоружии приступить к новым исследованиям. До сих пор мы совершенно наивно рассуждали об общем перцептивном пространстве как о некотором стройном порядке, в который входит все вместе: объекты указания, отправитель и получатель указательной информации — и где гармонически и осмысленно ведут себя оба участника общения. Сотрудничество участников общения, гармония такого поведения не столь очевидны, как думает наивный психолог. Но мы не хотим рассматривать здесь последние проблемы теории познания, поставленные самим фактическим материалом, а довольствуемся по возможности простым описанием ориентированности А и В, двух собеседников в их перцептивном пространстве.

Это необходимо потому, что выясняется, что эта ориентированность в целом встраивается и погружается в «пространство фантазии», в царство «Где-то» чистой фантазии и в царство «Там-то и там-то» воспоминаний. Предпосылка, на которой основано удивление по поводу возможности дейксиса к воображаемому, в значительной мере не верна. Нельзя сказать, что при дейксисе к воображаемому вообще нет естественных вспомогательных указательных средств, на которых основывается demonstratio ad oculos. Но при наглядном изображении отсутствующего говорящий и слушающий располагают приемами и средствами, позволяющими актеру на сцене изобразить отсутствующее, а зрителю спектакля — понять изображенное на сцене как мимесис отсутствующего¹. «Наглядный» язык полностью ориентирован на эту игру воображения, и язык можно назвать наглядным лишь постольку, поскольку он использует эту игру. Но она не должна во всех отношениях в точности походить на игру актера. Наряду с ней есть и другая возможность, используемая в эпосе. Quod erit dernonstrandum.²

2. Субъективная ориентация и ее компоненты

Тот, кто бодрствует и находится «в себе», тот ориентируется в наличной перцептивной ситуации, а это в первую очередь значит, что все поступающие к нему чувственно воспринимаемые данные укладываются в некоторую последовательность — в координатную систему, исходным пунктом (Origo) которой является то, что обозначается указательными словами «здесь», «сейчас», «я». Все эти три слова надо установить в фиксированной точке той координатной системы, которую мы собираемся описывать. Факт ориентированности бодрствующего рассматривается в различных разделах психологии переживаний, и информацию, необходимую для любой серьезной теории языка, приходится буквально вытягивать из обширного богатства научных данных. Здесь требуется не слишком много книжных знаний; всякий, кто обучен феноменологии, может выявить в повседневной жизни самое трудное — с непредвзятостью, которая то и дело встречается в науке. Например, ему станет ясна разница между состоянием «в себе» наяву и хорошо известной нам всем формой отключенного состояния во сне. Есть и другие формы «отключения» (экстаз), на которых нам не стоит здесь останавливаться.

Мы хотели бы бегло коснуться только одной из них, так как ее рассмотрение позволяет сделать некоторые методически важные выводы; это повреждения состояния «в себе» больных и раненых. Если кто-то, скажем врач, попробует у постели больного выяснить, в себе ли тот, то потребуется известная доля природной ловкости или опытности в этих делах, для того чтобы задать ему первые диагностические вопросы. Каковы бы ни были детали этого, следует в первую очередь установить, можно ли вообще войти в речевой контакт с испытуемым, а при более тонком рассмотрении — отвечает ли и реагирует ли он на доязыковое и языковое указание привычным нам всем образом. При этом выяснится, регистрирует ли испытуемый перцептивные данные, на которые мы направляем его внимание или которые мы создаем для него, в системе «здесь — сейчас — я» (как это делает человек, находящийся «в себе») или нет. Из его языковых и других реакций должно вытекать, воспринимает ли он белый цвет вокруг себя как постель и стены палаты, а себя — находящимся в определенном месте этого пространства. Должно выясниться, включает ли он в систему «сейчас» недавнее прошлое и будущее. Должно стать ясным, может ли он не только сказать, но и подумать «я» и сколько данных, содержащихся у него в памяти, он жестко связывает с этим сиюминутным «я». И еще одно замечание: при таком испытании можно сократить требования в соответствии с ситуацией. Чисто бихевиористическими средствами проверки текста можно выяснить, обладают ли младенцы и животные такой ориентацией в перцептивной ситуации, которая бы соответствовала ступени их развития. Практической ориентацией обладают, естественно, и младенцы и животные — на своей ступени и для своей системы действий.

3. Ориентация в пространстве и речевое указание

Остановимся на тонкостях пространственных компонентов в этой общей ориентации бодрствующего человека «в себе». Мы ведь «зрячие животные», то есть хотя видимое пространство — это еще не все, но тем не менее оно стоит на переднем плане пространственной ориентации у зрячих людей, каковыми мы являемся. И в указательном общении тоже, как мы «увидели» вслед за Бругманом. Как же поступают психологи, когда им приходится описывать воочию видимое пространство? Феноменологи старшего поколения, изучавшие видимое пространство (Херинг и Гиллебранд, Гельмгольц, Бурдон, Витасек и др.), знали только один исходный пункт и одно направление научного анализа. Предполагалось, что все находится в состоянии покоя — вещи вокруг нас, да и мы сами (все наше тело, голова и глаза), и на это следует смотреть не двумя, а только одним неподвижным глазом, и даже не «смотреть», а только воспринимать то, что этому глазу предлагается и навязывается из пространственных данных так-то и так-то организованного поля зрения. Это казалось предыдущему поколению единственно адекватным исходным пунктом исследования. «Двоеглазие» и движение всех видов вводились при этом только вторично и постепенно как более сложные условия пространственного видения. Мы действительно обязаны этим пионерам, — обязаны хотя бы самой уверенностью в том, что этот путь не был ошибочным.

Но мы столь же хорошо знаем, что такой методически безукоризненно точный анализ может (а для контроля и совершенствования данных, по-видимому, и должен) начинаться с другого конца. Допустим, что человек, который должен дать нам разъяснение, свободно и беззаботно бродит по незнакомому городу и, отойдя от вокзала, попадает в закоулки и суматоху улиц. Через некоторое время он будет в состоянии дать нам сведения, на которые мы можем опереться рассматривая тему «Пространственная ориентация». Предположим, наш путешественник опомнился, ведь ему надо вернуться назад, а он потерял ориентацию и не знает путь к вокзалу. Либо напротив, он в состоянии определить направление и расстояние до вокзала с практически исчерпывающей точностью. То и другое, будучи правильно воспринято и продумано, представляет научный интерес. Если он сохраняет ориентацию — перед нами явление, потенциально известное нам из сообщений о людях-проводниках по степи и (что производит большее впечатление и теоретически, возможно, легче просматривается) о других хорошо ориентирующихся живых существах: умеют находить дорогу назад и лошади, и птицы, и муравьи, и пчелы, и осы.

Я привожу этот пестрый список обладающих ориентационной способностью, чтобы тем самым показать, что теоретик языка, собираясь получить серьезную информацию, не должен затонуть и потеряться в сотнях психологических деталей, изменяющихся по мере прохождения всего ряда животных и всех возможностей пространственной ориентации человека. Как бы то ни было. во всех случаях центральным фактом будет то, что регистрирующий аппарат живого существа функционирует и предоставляет своему владельцу своего рода ориентирующую таблицу, регулирующую его практическое поведение. Пусть каждый из них движется по-своему, по своей системе действий. Тогда, исходя из простых наблюдений, мы констатируем тот факт, что все перечисленные живые существа в своих действиях в большей или меньшей степени ориентируются на определенные объективные, жизненно важные для животного или человека данные, характеризующие место или направление в пространстве.

И если кто-то из таких ориентирующихся существ, а именно человек, откроет рот и начнет произносить дейктические выражения, то он скажет, например: «Там должен быть вокзал» — и временно возьмет на себя роль стрелки-указателя. Список слов, получающих полевую значимость из того же состояния ориентированности, ни в коем случае не исчерпывается словом «там». Если тот же человек употребляет слова типа «впереди-сзади», «справа-слева», «наверху-внизу», то очевидным становится новый факт, а именно то, что он ощущает и, показывая, использует и свое тело также в отношении к своей оптической ориентации. Его (осознаваемый, переживаемый) осязательный образ тела (Körpertastbild) связан с видимым пространством. Пространственная ориентация животного или человека не может быть делом только чувства зрения, мыслимого отдельно от всего остального. Иначе мы бы не поняли множество хорошо известных фактов. Мы знаем о человеке, что зрительные, осязательные и слуховые данные вместе воспринимаются и оцениваются вышеупомянутым регистрирующим аппаратом и что с опорой на определенные собственные движения нашей головы и тела туда заносятся опять же собственные данные, — данные так называемого кинестезиса. Наряду с другими средствами это великий регулятор «статической» системы галерей, который не следует забывать при перечислении. Что касается особенностей связи между направлением зрения и осязательным образом тела, на которую мы натолкнулись, то здесь следует сообщить о некоторых хорошо известных фактах, имеющих чрезвычайно большое значение для аналитического понимания языкового указания. Я изложу их в следующем разделе по возможности точно.

4. Изменение места origo в осязательном образе тела

Прежде всего известно, что центр (origo), исходный пункт координат, перемещается по осязательному образу тела. Наглядное «здесь», даже если оно понимается преимущественно зрительно, грубо говоря, в осязательном образе тела располагается не на одном и том же месте. Основной сдвиг происходит уже тогда, когда мы переходим от поля зрения одного глаза к единому полю зрения двух глаз. Это факт, известный уже авторам давних работ по феноменологии пространства. Для его фиксации Херинг предложил теоретически сконструировать на переносице глаз циклопа. Фактически мы видим бинокулярно единые направления зрения «оттуда», мы видим их так, как будто каждый из нас — Полифем с одним-единственным глазом циклопа. На этом примере ученый почитатель греков, мог бы убедительно продемонстрировать, сколь по-человечески разумно они создавали образы своей фантазии, в то время как современный медик приходит к таким же важным выводам совсем другим путем. Факт этот гораздо важнее, чем может показаться при первом рассмотрении¹.

Прежде всего, когда пытаешься кратко описать суть дела, то чувствуешь, что уже при первых шагах ослабевает органическая связанность (Organgebundenheit) «наглядного образа» или «перцептивного образа» в смысле Бругмана — конечной упорядоченности в том понимании, которое свойственно теории языка. И это освобождение прогрессирует, так что можно проследить каждую следующую его ступень. Только тот, кто основательно проанализировал все ступени этого освобождения, в состоянии правильно понять внешне произвольное и пестрое многообразие указательных слов и указательных приемов, о которых нам так много должны рассказать исследователи экзотических, чужих для нас языков. Говорящие на этих языках отличаются от нас не столь сильно, как это может показаться на первый взгляд. То относительно малое, что я сам знаю из литературы, например причудливые способы указаний во многих языках индейцев, психологически полностью и, главное, систематически укладывается в то, что мы все сами можем на каждом шагу наблюдать и проследить на себе. Психологи нашли и описали это, не подозревая, что одни языки возводят в ранг общего способа указания что-то одно, а другие — нечто совсем другое. В своем описании я ограничусь схематической зарисовкой названных ступеней освобождения пространственного сознания от его органической связанности и изложу только то, что достоверно обнаружено психологами в разнообразных исследованиях и записано с протокольной точностью.

Практически только в области так называемого чистого восприятия найдены явления, которые легче всего фиксировать, если продолжить и усовершенствовать теоретическую конструкцию перемещений оптического «здесь» в осязательном образе тела. Бывают случаи, когда мы определяем и «воспринимаем» «впереди-сзади» и т.д. вообще не прямо относительно глаз, а относительно глобуса головы. У головы есть также в нашем собственном осязательном образе тела свое понимание «впереди-сзади» и «справа-слева», и эта система стала мерилом для оптической системы. Г. Э. Мюллер называет ее системой головных координат. Иначе обстоит дело в случае, когда, так сказать, освобождаются голова и становятся релевантными грудные координаты и, наконец, когда освобождаются голова и верхняя часть туловища и роль носителя координат берет на себя тазобедренная часть осязательного образа тела. Тогда впереди означает: «в том направлении, в котором ощущают себя направленными таз, колени и куда шагают ступни», в то время как нерелевантно направление поворота глаз, головы и верхней части туловища. Это важнейшая система координат точек зрения. Нам не придется больше заботиться о деталях относящихся сюда психологических наблюдений. И так ясно, что ведущим компонентом в осязательном образе тела в разные моменты времени становится то одно, то другое, и оптические данные таким образом упорядочиваются. Собственно, этого нам достаточно. Здесь следует сразу указать на идущий еще дальше скачок наглядной пространственной ориентации, — скачок от эгоцентрической ориентации к так называемой топомнестической. Как своего рода переход к этому можно рассматривать важный случай, когда, например в поезде, на корабле или в автомобиле, ориентация осуществляется не только мысленно, но и по необходимости наглядно — в соответствии с актуальным направлением движения. Так же, разумеется, как при учете ориентации животного или другого человека. Когда тренер дает команды, стоя лицом к спортсменам, выстроенным в ряд, то команды «направо» и «налево» даются и понимаются в соответствии с конвенцией, по которой во внимание принимается ориентация этих спортсменов. Это образец, который следует запомнить для объяснения чрезвычайно легкой возможности перевода всех полевых значимостей системы пространственной ориентации и языковой указательной системы из одной ориентационной таблицы в другую.

Такая легкая переводимость уже содержит предварительные условия для перехода в так называемую «топомнестическую» пространственную ориентацию. А она истощается там, где во всё вносятся направления света (север — юг; запад — восток) и т.п. Точное описание топомнестической ориентированности (за исключением этих случаев, легче всего понимаемых исходя из эгоцентрической ориентированности) при нынешнем состоянии наших знаний сопряжено с необходимостью умозрительных построений, которых мы хотим избежать. Этим мы завершаем рассказ о психологическом анализе нормальной пространственной ориентации бодрствующего человека в данной ему перцептивной ситуации.

5. Ориентация во времени

Пока что точных наблюдений недостаточно для выяснения существенных подробностей, касающихся темпорального компонента, который содержится здесь и вытекает из непосредственно переживаемого сейчас. Если лингвисты выделят из доступного им материала психологические данные, то станет ясным намного больше, чем обнаруженное психологами по сей день. То, что язык обычно использует непосредственно переживаемое «сейчас» как исходный пункт при определении времени, достаточно просто увидеть на примере системы индоевропейского спряжения. Изолированное слово сейчас (как и здесь) при произнесении указывает на свою позиционную значимость (Stellenwert). Так же как здесь, его не следует понимать как не имеющую протяженности (математическую) точку, как границу в собственном смысле слова. Оно может в зависимости от подразумеваемого уже не сейчас принимать меньшую или даже сколь угодно большую протяженность. Так же как христианин говорит здесь и включает сюда все посюстороннее (поверхность Земли или еще больше), тот, кто мыслит в геологических измерениях времени, может включить в сейчас весь период после последнего ледникового периода. И подобно воображаемому здесь, воображаемое сейчас может быть перемещено в любое место, что, однако,

мы рассмотрим не в этом, а в следующем разделе. Индоевропейские языки демонстрируют нам своим предпрошедшим временем и futurum ехасtum некоторую возможность в области грамматических времен, с аналогом которой в пространственной сфере мы еще познакомимся (см. ниже третий основной тип). Мне неизвестны факты других языков, которые бы свидетельствовали о существенно ином положении слова сейчас. Из чисто теоретических соображений психолог мог бы спросить знатоков, не встречаются ли Где-то параллели к топомнестической пространственной ориентации. Тогда это должна была бы быть временная ориентация, имеющая в качестве нулевых пунктов, от которых ведется отсчет вперед-назад, одну или несколько объективно фиксируемых точек в течение года (солнцеворот и т.п.) или суток (восход-заход солнца и т.п.). То, что подобное встречается при времяисчислении, например в римском календаре, я знаю наверняка. Вопрос ставится иначе: обнаруживается ли что-либо подобное много раньше и до составления календаря уже в языковых способах указания в дейктических словах?

О «я» как естественной исходной точке координат «мировоззрения» в буквальном смысле слова и о том, как она приобретает языковую форму, сказано уже кое-что, что следует еще углубить и расширить дальше.

6. Три основных случая дейксиса к воображаемому

После этой неизбежной подготовки мы вновь зададим вопрос о психологических основах дейксиса к воображаемому.

Точнее, нужно было бы сначала признать, что сюда входят не все так называемые представления воспоминаний и фантазии, которые служат опорой нашей собственной речи и пониманию речи других, сопровождают их, а порой частично и заменяют. В большем объеме имеются «картины» и «картинки» (как можно было бы сказать), которые по всем своим свойствам должны быть отделены от представления о закрытой ситуации (так мы будем называть вторую группу). Во втором случае возникают ситуации воспоминаний и фантазии, во многом схожие с восприятием, и эти ситуации играют заместительную роль по отношению к той первичной данности, которой характеризуются перцептивные ситуации. А вышеупомянутые картины и картинки, вплетенные в поток мысли, то появляются, то вновь исчезают, подобно сиюминутным иллюстрациям к тому или иному слову или мысли, и, таким образом, не используются в качестве каких-либо средств указания. С точки зрения языка они относятся к области наглядно осуществляемых определений называемых предметов. Дать им психологическое объяснение и понять пути их возникновения можно лишь в рамках учения о символическом поле языка. Здесь не пойдет речь ни о метафорах, ни о языковых сравнениях: они рассматриваются в другом месте.

Предметом нашего рассмотрения будут воображаемые ситуации (Situations-Phantasmata), которые являются «объектом указания». Чтобы быстрее приблизиться к цели, я хочу ответить на один вопрос: как обстоит дело, когда бодрствующий и пребывающий «в себе» (то есть не грезящий наяву человек), говоря и описывая нечто сам либо выступая в качестве слушателя (читателя), погружается в воспоминания или пускается в воображаемые путешествия и строит воображаемые ситуации?¹ Как обстоит дело с речевым указанием, которое он производит сам или которому он следует в своем воображении? В соответствии с нашей договоренностью он не должен в полном смысле слова быть отключенным от его текущей перцептивной ситуации. И, как правило, с нормальным человеком этого не происходит. В повседневных делах возвращение к насущным нуждам ни в коем случае не ощущается как подлинное пробуждение ото сна, если, например, однажды наглядно представилась сцена из описания путешествия или романа. Этот и некоторые другие критерии позволяют провести достаточно четкое различие между подлинным отключением и еще достаточно живым «перенесением» при абсолютно сохраненном состоянии «в себе».

Я сказал «перенесение» и тем самым уже предвосхитил второй основной случай, который может встретиться. Образно говоря, либо Магомет идет к горе, либо гора к Магомету. Причем гора, между прочим, во многих случаях жизни намного уступчивей, чем в притче. Нередко воображаемое (особенно когда речь идет о таких подвижных объектах, как люди) приходит к нам, то есть вставляется в имеющуюся перцептивную иерархию (Wahrnehmungsordnung), и его можно если не просто «увидеть», то хотя бы локализовать в ней. Как показывают данные современных исследований по эйдетике, между реальным зрительным восприятием и привычным появлением воображаемых объектов перед духовным зрением существует целое множество переходных оттенков. Но эти оттенки в соответствии с программой интересуют нас меньше, чем тот простой факт, что даже и в обычном (неэйдетическом) типе воображаемый объект, появившийся в поле духовного зрения, может расположиться передо мной, возле меня или позади меня — и непосредственно среди вещей, находящихся в комнате, где я нахожусь, — вещей, которые я отчасти воспринимаю, отчасти представляю себе. Пусть тот. кто хочет, попытается проверить, например, может ли он мысленно разместить знакомый предмет мебели в пустом перцептивном пространстве, где он никогда не стоял; может ли он, поглядев туда, определить, каковы его высота и ширина и как он будет выделяться на общем фоне.

Как показано в работе Л. Мартина, это способны сделать многие люди. И если им не удалось во время эксперимента наглядно поставить перед собой на воспринимаемый стол, например, воображаемый цветочный горшок, то большинство могло сообщить о четкой локализации в других случаях, где к ним приходила гора (в одном из возможных способов появления). Те, кто в подобных случаях зрительно не наблюдал совсем ничего, все же знают, что, например, внутренне слышимый голос друга, о котором может идти речь в воспоминании, сейчас доносится к ним с правой или с левой стороны. Человек включает в свою настоящую ситуацию какое-то слово из разговора, внутренне слышит, как оно произносится голосом его знакомого; все это он как бы ощущает. Причем это слово звучит так, как будто произносящий его стоит здесь, рядом с нами у письменного стола и направляет произносимое оттуда к нам. Достаточно об этом. Этот первый основной случай выступает во многих вариантах, и его следует рассматривать как типический.

Диаметрально противоположное наблюдается во втором основном случае, где Магомет идет к горе. После характерной эмоциональной прелюдии или неожиданного и внезапного мысленного перенесения в географическое место воображаемого ты воспринимаешь воображаемое своим духовным зрением с определенной перцептивной точки (Aufnahmestandpunkt), которую ты задал себе и в которой ты мысленно находишься. Мысленно повернувшись, ты увидишь то, что раньше было за спиной. Мысленно двигаясь, ты видишь вещи так же, как при настоящем путешествии. Но намного удобней и быстрее, скачкообразно, как в сказке, перенестись в новые места, куда заранее спешит мысль. Техника повествования, соответствующая детской функциональной способности (Leistungsfähigkeit), и современное кино являются иногда лишь поддержкой воображения как такового. В сказках «Тысячи и одной ночи» герои поднимаются в воздух на волшебной птице. Представляя картину за картиной, кино перебрасывает нас от одного места к другому. Анализ Я. Сегаля, на скрупулезно выполненную работу которого я, в частности, здесь опираюсь, обнаружил аналоги всех этих явлений в переживаниях его взрослых и натренированных наблюдателей.

И еще одно, что на первый взгляд звучит очень странно, но имеет право на существование в качестве теоретического конструкта. Есть промежуточный случай между пребыванием на месте и продвижением: гора и Магомет остаются каждый на своем месте, но Магомет видит гору со своей перцептивной позиции (Wahrnehmungsplatz). Этот третий основной случай является большей частью неустойчивым и непостоянным входным переживанием. Его опознавательный признак заключается в том, что переживающий субъект в состоянии показать пальцем направление, в котором духовным зрением воспринимается отсутствующее. Примерно так, как наш путешественник по городу определяет направление к вокзалу. Например, я на лекции спрашиваю 500 слушателей, где находится собор св. Стефана. Поднимается примерно 300 рук, и они укажут (с разного рода интересными отклонениями) направление в пространстве аудитории. Как уже говорилось, этот третий основной случай не так част при достаточно запутанных и замкнутых в себе картинах фантазии. Сказочная страна находится, говоря языком психологии, в «Где-то», не связанном явно со «Здесь». Впрочем, может быть и по-другому, и третий основной случай все равно будет иметь место.

Все вместе проясняет нам тщательно описанные Сегалем характеристики мысленных перенесений. Скажем еще раз: многое в технике повествования и в простом функциональном удовольствии от игры воображения, которой требует от нас сказка, становится понятным лишь тогда, когда точнее изучается то, что здесь только эскизно зарисовано. И от сказки братьев Гримм с ее простой, психологически легко разгадываемой техникой ведения повествования есть, должно быть, множество путей и переходов к рафинированной повествовательной технике, чего мы, психологи, по-настоящему детально еще не изучили. Но сколь бы ни были разнообразны утонченные приемы рассказчиков, я все-таки осмелюсь утверждать (пока не доказано обратное), что под приведенные три основных случая схематически подходит все. что они используют при регулировке воображения и дейксисе к воображаемому.

7. Психологическая редукция

А теперь уместно вспомнить, что даже самые удачные образы, до поры до времени неизбежные, весьма полезные в науке, должны в конечном счете заменяться понятиями. Притча о Магомете и горе предоставила нашему описанию удобный образ, образным является также наше рассуждение о мысленных «перенесениях». Можно ли отказаться от этих образов и заменить их понятиями? Я думаю, да. Вернемся к тому факту, что центр (Origo) направлений взгляда — наглядное «здесь» — передвигается вместе с осязательным образом тела. Пешеход, всадник или водитель ориентирован на местности обычно так, что данное направление движения является решающим фактором, определяющим, что такое «вперед». Уже эта ориентация, если присмотреться внимательнее, содержит решающее освобождение от сиюминутного положения тела и при известных условиях требует перемещения в фиктивное положение, когда движущийся должен указать те «справа и слева», на которые разделяется местность по отношению к направлению его движения. Подобные установки ясно осознаются, когда в рассказе идет речь, например, о правом или левом береге Рейна или Сены. Все знают, что подобные указания доставляют иногда трудности читателю. Читателю приходится порой припоминать и специально внутренне настраиваться и перестраиваться, чтобы правильно выполнить эти указания, и существует не один прием достижения этой цели. В любом случае каждый, кому в силу его «перемещения» это удается, чувствует, что в конечном счете в этом участвует его сиюминутный осязательный образ тела. Кёльн : Дейц = левый берег Рейна : правый берег Рейна — если я ясно осознаю такое положение дел, я почувствую, что мои руки hic et nunc готовы к выполнению функции дорожных указателей. Факты мысленного перемещения, если я не заблуждаюсь, должны найти свое научное объяснение в свете наблюдений такого рода. Когда Магомет оказывается «перемещенным» к горе, его актуальный осязательный образ тела связан с воображаемой зрительно воспринимаемой сценой. Поэтому он как говорящий может употреблять позиционные указательные слова здесь, там, тут и показатели направлений вперед, назад, направо, налево применительно к воображаемому миру точно так же, как в первичной перцептивной ситуации. То же самое относится к слушающему.

Слушающий понимает их, если он сам «перемещен» подобным образом, то есть если его собственный актуально присутствующий осязательный образ тела связан с соответствующей зрительно воспринимаемой воображаемой сценой. Возьмем текст: «В Вене ты пройдешь через Грабен мимо памятника Чуме к площади Железного Столба, и вдруг немного левее перед тобой окажется собор св. Стефана». Конечно, тот, кто был там, мысленно передвигается вместе с говорящим и видит эти объекты по памяти. Тот же, кто там не был, отправится в путь по какому-то городу-суррогату, по Страсбургу или Фрайбургу в Брайсгау. Необходимый минимум гармонии между ведущим и ведомым варьирует в зависимости от того, какие детали нужно указать. Простейшая схема переулка с видом на угол будет достаточна, чтобы проследить смысл указательных слов в чистом виде (а это и есть главная проблема): координаты всего указательного поля константны, потому что они составляют железную основу ориентации любого бодрствующего человека в его актуальной перцептивной ситуации.

Здесь становится ясным, что именно мы имели в виду, утверждая, что следует считать заблуждением мнение, по которому указание на воображаемое лишено естественных вспомогательных средств. Оно не лишено их потому и постольку, поскольку происходят перемещения, и каждый перемещенный, образно говоря, «тоже приносит с собой» актуальный. осязательный образ тела. Во втором основном случае (перемещения) он берет его с собой; в первом основном случае он изначально запоминает актуальный осязательный образ тела вместе со своей, оптической перцептивной ориентацией и соответственно упорядочивает воображаемое. Третий основной случай оказывается аддитивным целым, или, иначе говоря, суперпозицией (наложением) двух локализаций, одна из которых концептуально подчинена первому, а другая — второму основному случаю. Насколько возможны такое наложение или какая-либо иная комбинация — этот вопрос, рассматриваемый с точки зрения чистой психологии, остается открытым. Мы ожидаем разъяснений от специалистов по конкретным языкам и по афазии.

8. Перенесения. Драматическое и этическое изложение

Вряд ли надо доказывать, что сказанное открывает перед лингвопсихологией широкий горизонт дальнейших проблем. Чтобы систематически изучить применимость результатов, полученных психологами, к речевому мышлению, следовало бы проверить все языковые явления с точки зрения того, включают ли они, предполагают ли они один из трех описанных основных типов презентации отсутствующего и если да, то в какой степени. В конечном счете независимо от того, какой тип перед нами, отсутствующее всегда примыкает к необходимой для упорядоченного речевого общения ориентации собеседников в их перцептивной ситуации или включается в нее. Где бы мы в речи ни указывали на воображаемое, идет необычайно тонкая и еле уловимая нами, взрослыми, игра перемещений. Чтобы как-то увидеть неуловимое, обратите внимание, например, на позиционные указательные слова Бругмана в подходящем тексте, в наглядном описании. Скажем, героя посылают в Рим, и автор стоит перед выбором, должен ли он продолжить словом там или здесь. «Там он целый день слонялся по Форуму, там...)) С тем же успехом можно было бы сказать здесь; здесь предполагает перемещение Магомета к горе, в то время как там в таком контексте подразумевает третий основной случай.

Другой вопрос, каждый ли читатель точно следует языковым указаниям. Читателю или слушателю, как минимум пробравшемуся через сказочное время и имеющему там предварительные знания, одинаково легко как одно, так и другое. Он осуществляет обзор из точки своего восприятия или какой-то воображаемой точки так же легко и незаметно, как он осуществляет указания прошедшего или будущего времени индоевропейских языков или из своего наглядного сейчас, или из некоторой другой фиксированной точки воображаемой временной оси. Plusquamperfectum и Futurum exactum (necaverat или necaverit eum) определяют процесс так, как будто говорящий или слушающий могут воспринимать его как осуществленный из сейчас через промежуточное перемещение. Находится ли заданная в тексте раньше или позже точка перемещения в настоящем или будущем времени, с позиции требований фантазии не имеет ни малейшего значения. Насколько языки вообще в состоянии обходиться с такими комбинированными и сгущенными требованиями перенесения, психология пока не может предусмотреть¹.

Но теоретик, безусловно, признает центральное значение перенесений и приемов перемещения. Человек может мысленно представить другому отсутствующее при помощи языковых средств только потому, что существуют перемещения. Если в рассказе идет речь (в простейшем пограничном случае, который можно себе представить) всего лишь о восстановлении сцены, которую видели вместе говорящий и слушающий и которая свежа в памяти обоих, тогда много слов не потребуется. Прежде всего можно свести до минимума назывные слова, задающие качественную определенность предметов и событий. Требуется только эскиз декораций, чтобы переоборудовать актуальное перцептивное пространство в сцену, на которой говорящий сможет чувственно воспринимаемыми жестами показывать присутствующее. Теперь, будучи в курсе дела, слушатель снова увидит там своим духовным зрением то, что он некогда видел физически.

Не многим отличается тот случай, когда описывается ситуация, свидетелем которой слушатель не был, — достаточно, чтобы ему был понятен тип описываемого действия, скажем если речь идет о гомеровской битве. «Я здесь — он там — тут ручей» — так начинает рассказчик с указательными жестами, и сцена готова, наличное пространство преобразовано в сцену. Мы, люди бумажной эпохи, в таких случаях хватаемся за карандаш и несколькими штрихами обрисовываем ситуацию. Например, я хочу наглядно, используя дейктические средства, пересказать ход решающей битвы между Цезарем и Помпеем, как ее описывает Плутарх, и я штрихами делаю эскиз: «Это линия фронта Цезаря — здесь десятый легион — здесь конница — здесь он сам. Это линия фронта Помпея и т. д.». Из подобных описаний надо исходить, чтобы психологически верно изучить элементарнейший языковой дейксис к воображаемому. Если под рукой нет бумаги для рисунка, находчивый говорящий может временно «превратить» свое собственное тело с двумя вытянутыми руками в схему линии битвы.

Но здесь я должен прерваться, ибо не могу сказать больше ничего окончательного и тщательно исследованного. Лично я живо помню ночь в Сан-Франциско, где один китайский студент в качестве чичероне провожал нас в китайский театр. Все. что тогда происходило на сцене, было прямо-таки образцовым примером простейшего дейксиса к воображаемому. Например, два войска (возглавляемые одно — Князем Зла в черной маске, другое — светлым Князем Добра) изображают битву. На сцене стоят фактически только два длинных стола на небольшом расстоянии друг от друга; промежуток между ними означает «реку»; доска через нее — «мост»; неиграющий помощник убирает доску — «мост разрушен»; группа актеров с хвостами из конского волоса в руке — «конница»; бросили хвосты на пол — «всадники сошли с седла» и т. д. С психологической точки зрения это не что иное, как систематизированное, построенное на тысяче конвенций творческое действо, которое без подобной условности и с суверенным произволом, но в конечном счете подобными средствами изо дня в день разыгрывается детьми всего мира. Ребенок и китайский театр — возможно, удачно выбранные примеры наблюдений, во многих отношениях конечные пункты одной линии развития и, с другой — близко соседствующие. В любом случае и то и другое на примере подвижных, чувственно конкретных предметов просветит нас относительно того, что совершается в случае драматического метода посредством таких более грубых вспомогательных средств, а в случае эпического метода без них везде, где один ведет другого к воображаемому. Везде оценивается ориентационное поле текущей перцептивной ситуации и совершаются перемещения (как в эпосе) или цитирование отсутствующего в наличном пространстве (как в драме).

Кто захочет определить и описать всю сферу перемещений, налагаемых наглядным повествованием, не должен забывать явления «прямой» и «косвенной» речи, нередко весьма причудливые, и их смешение. Ему следует также помнить о «придаточных» предложениях, если он хочет изобразить, как далеко в сферу господствующего поля символов языка проникает указательное поле и вместе с ним «драматический» и «эпический» способ. На этом мы прервем обсуждение данной проблемы, чтобы вернуться к ней несколько позднее.