Карл Бюлер Теория языка. Теория языка вчера и сегодня Глава I. Принципы науки о языке
 Скачать 2.61 Mb.
|
§ 9. Эгоцентрическое и топомнестическое указание в языкеУказательное поле Мы последовательно изложили результаты индоевропейского сравнительного языкознания и результаты психологов-индоевропеистов, чтобы выявить разновидности и механизмы указания, характерные для звукового языка. Для теории языка живейший интерес представляет вопрос, не излагаются ли тем самым только индоевропейские данные, а в том или ином пункте — чересчур индоевропейские. Ибо разработка теории языка, насколько я представляю, успешно продвигается вперед или, напротив, терпит неудачу — в зависимости от того, будет или не будет реализован научный замысел — выявить существенные характеристики единой структуры Человеческого Языка и охватить известные различия в строении языков различных групп как возможные варианты этой структуры. Эта исследовательская гипотеза не имеет непосредственного отношения к вопросам происхождения языка, так как одна и та же базисная структура может быть достигнута, исходя как из моногенеза, так и из полигенеза. Возможность возникновения образований с одинаковой структурой на раздельных линиях развития неоднократно доказывалась на материале этнологии. Тот, кого эти доказательства не убеждают, может обратиться к сравнительной зоологии и ботанике. Если же он и там не найдет ничего убедительного, ему следует сопоставить доказанное тождество базисной структуры всех человеческих языков с почти не оспариваемыми сегодня данными о значительном совпадении строения тела у людей и у близкородственных животных. Говорение и принадлежность к человеческому роду (Menschsein) — увлекательнейшая тема, решающий вклад в которую, наверное, внесет судьба исследовательской гипотезы структурного сходства языков. В конечном счете единое человеческое состояние можно было бы понять как полигенетически (polyphyletisch), так и моногенетически (monophyletisch). Вся разница (при сохранении общей идеи развития) будет сводиться к тому, многократно или всего лишь единожды открывалась новая страница «человек» в истории одушевленных существ. Для этого прежде всего следует определить, что относится к человеческому состоянию. Суть указательного поля языка легче определить, чем суть поля символов. Мне даже кажется, что в первом случае понятнее, чем во втором, основанная на принципе обратной связи эмпирическая плодотворность теории языка. Но вначале следует достичь полной ясности в вопросе о том, где сфера возможного остается открытой и пока что не может быть закрыта никакой теорией языка как таковой. Лишь тогда два типа поведения при указании, обнаруженные психологами в области человеческого воображения, должны быть рассмотрены в сопоставлении с определенными языковыми фактами. 1. Инклюзивное и эксклюзивное «мы» Вегенер и Бругман, пионеры объективного изучения языковых указательных сигналов, перечисляя обстоятельства, которые в конкретной речевой ситуации могут быть определяющими для коммуникативной значимости звуковых знаков, упоминают самое разное — в частности, например, взаимную осведомленность собеседников о профессии и месте работы друг друга. Читатель сразу же вспомнит, что у охотников есть свой, охотничий жаргон, а у студентов — свой, студенческий жаргон с частично специфическим словарным запасом и языковыми навыками. Все это вообще-то сюда не относится. Но все же следует на единственном примере прояснить, что социальные обстоятельства могут повлиять даже на собственно указательные слова. В. Шмидт описывает строго экзогамные сообщества в Австралии, где женщин приводят из других племен и в новом окружении они продолжают говорить на своем родном языке даже при общении с говорящими по-другому мужчинами. Они понимают друг друга, но сами не перенимают чужой язык. При этом возникает причудливый феномен: мы из уст мужчины звучит по-разному — в зависимости от того, включает ли оно в себя или исключает ту женщину из другого рода, к которой он обращается. Существует инклюзивное и эксклюзивное мы. Я привел здесь убедительную интерпретацию Шмидта. Но загадочный феномен инклюзивного и эксклюзивного местоимения первого лица множественного числа можно рассматривать и в отвлечении от таких специфических отношений и поставить общий вопрос о проявлении социальной организации в типах языкового указания. Теория языка, конечно, не в состоянии обозреть все многообразие возможностей в этом отношении. Вместо этого она обращается к конкретным исследованиям, которые отталкиваются от реальных фактов и способствуют более ясному пониманию явлений, лежащих за пределами известного сейчас науке. Но поразмыслим еще раз точнее о том, что лежит за двойной формой инклюзивного и эксклюзивного мы. В нашей речи тоже имеется функциональное различие между случаями, когда отправитель включает в мы получателя, и случаями, когда он исключает его и, возможно, прямо причисляет его к другой партии, — партии они. Но наш язык не дифференцирует эти два случая фонологически (лучше сказать, «фонематически»). «Наш язык» — это la langue allemande1, ибо речевой акт (la parole) немецкого отправителя слова мы часто и успешно стремится к тому, чтобы не допустить сомнения относительно включения или исключения адресата. И если этого не делает звук, то диакритическая нагрузка ложится на жест. Указующая рука определяет круг лиц, включенных в мы, или помечает разделительную линию между партией мы и прочими. Или, когда рвутся все нити и нужно предотвратить непонимание, для пояснения начинают перечислять: «Мы, то есть я и ты» или «Мы, то есть я и моя жена, дома». Несомненно, возникновение и удовлетворение подобных дифференционных потребностей (Unterscheidungsbedürfnisse) должны найти место в рамках полного описания звукового указания. Но исчерпывающее перечисление родственных, относящихся сюда явлений представляется, как уже говорилось, невозможным. Несколько беглых общих замечаний по поводу мы. Как и я, мы, конечно, предполагает также и использование вспомогательных средств. Но, кажется, оно изначально на шаг дальше, чем я, удалено от пограничной значимости чистого указательного знака. Ибо оно как-то требует формирования класса людей; инклюзивное мы, например, требует формирования иной группы, нежели эксклюзивное. А формирование класса — привилегия назывных слов, языковых понятийных знаков. Вполне возможно, что элемент единственного числа, который, наоборот, на нашей языковой ступени содержится в я, четче проявляется в оппозиции. А именно в оппозиции со специальным знаком, обозначающим двойственность или множественность адресата, И этот четко выраженный элемент единичности с логической точки зрения относится не к чистому указанию, а составляет первый шаг называния. Когда сотни носителей немецкого языка говорят ich, то этот элемент сингулярности не представляет собой нечто иное в каждом конкретном случае, но принадлежит тому, уже описанному нами, минимуму, где основное логическое условие понятийного знака оказывается выполненным также для слова я. Это может удивить лишь того, кто не может осуществить объективно обоснованные абстракции. Конечно, любой указательный знак может выполнять номинативную функцию, иначе не было бы никаких местоимений. Здесь может возникнуть сомнение: не значит ли все это, что теперь надо опять отказаться от различия между указанием и номинацией? Это сомнение должно быть решительно отвергнуто. В противном случае все сказанное здесь было бы напрасно затраченными усилиями, а логик-критикан может снова затянуть насмешливую песенку о целых классах «бессмысленных слов» в естественном языке. Но лингвистика идет по верному пути и останется на нем, если она в сематологическом аспекте рассмотрит то, что же произошло, когда дейктические частицы превратились в склоняемые слова индоевропейских языков. Тогда полученная ими в дополнение к дейктической номинативная функция обрела звуковую форму. Но не все, что имеет сематологическую нагрузку, должно манифестироваться фонематически. Это демонстрирует нам пример инклюзивного и эксклюзивного «wir» в немецком, что можно подтвердить тысячами других примеров. Именно это имеет в виду и подчеркивает Эмиль Винклер в своих «Исследованиях по теории языка»1, и здесь я на его стороне. Но, возможно и вероятно, в большом объеме представлен случай, когда язык (la langue) в некотором отношении отходит от стадии амебообразной приспособляемости к разным речевым ситуациям, чтобы на более высоком уровне с помощью частично закрепленного, застывшего механизма обеспечить говорящему новый тип продуктивности. «Чистый» указательный сигнал (если таковой существует, существовал или мог бы существовать) является, являлся или мог бы являться стрелкой дорожного указателя, на котором не написано никакого имени, и ничем больше. Указатель пути не лишается функции стрелки, если на нем напишут географическое название; точно так же эта функция не исчезла, когда из частиц to-дейксиса произошли слова типа немецкого der. Этому der номинативная функция придана по крайней мере в такой степени, чтобы оно могло занять место в символическом поле прочих назывных слов. Поэтому оно справедливо зовется местоимением. 2. Слияние указательных частиц с предлогами Другой основной пример того, как чистые указательные частицы или указательные сигналы могут также брать на себя назывную функцию, следует усматривать в латинских позиционных дейктических словах, где эта возможность систематически реализуется. Как можно сематологически описать то, что заложено в известных тройках слов типа hic, hinc. huc: istie, istine, istue; illie, illine, illuc? Я полагаю, что это следует делать точно по рецепту, предлагаемому нам переводами из латинского на языки, не обладающие таким богатством. В немецком мы образуем (помимо аналогов слова hier «здесь» — слов her «отсюда» и hin «сюда», — утративших первоначальный смысл и ставших многозначными) группы из двух слов, как, например: von hier «отсюда» и von dort «оттуда». Предлоги von, in auf — подлинные (недейктические) назывные слова, и назначение приведенных выше латинских образований заключается наряду с позиционным указанием также именно в назывании. Понятийно обозначаются три простейших и одновременно самых общих отношения, которые могут связывать нечто, например некоторое событие, с дейктически заданным местом. Событие может происходить в самом дейктически определенном месте, может направляться от него или к нему. Это тоже связано с понятийной категоризацией (begriffliche Bestimmung) и не должно включаться в теорию указательного поля. Если бы кто-нибудь попытался перечислить прочие функции указательного слова, которые ему можно придать с помощью тех или иных фонематических модуляций, то это было бы бесперспективным предприятием. Такому смельчаку можно указать на известные экзотические языки, чтобы окрылить его фантазию, но одновременно также подвести его к пониманию того, что такие предварительные конструкции — в отсутствии других необходимых данных — неосуществимы, то есть невыполнимы полностью, в силу недостатка других данных, необходимых для этого. Одно замечание по поводу немецких her и hin. Известно, что они относятся к hier. Я сейчас имею в виду не морфологию, а спрашиваю как сематолог, каково сейчас отношение немецкого языка к закрытой системе латинского: hic, huc, hinc. Her и hin с точки зрения семантики ведут себя достаточно необычно. В примере Er kommt her «Он идет сюда» конечная точка (Zielpunkt) путешествия совпадает с «hier», в оборотах типа von Berlin her nach Breslau hin «из Берлина в Бреслау» наше языковое чутье начинает колебаться. Где в последнем случае должно быть hier «здесь» (реальное или фиктивное местоположение говорящего)? Если оно находится между Берлином и Бреслау, дело относительно просто. Однако не обязательно искать там; оно может быть абсолютно неопределенным. Практически полностью отрешенным от hier «здесь» я лично воспринимаю hin в сочетаниях типа: Der Wind streicht über den See hin «Ветер поднимает рябь на озере». Для моего языкового чутья связь «her» с исходной точкой движения (Ausgangspunkt der Bewegung) представляется более сильной чем, соответственно, связь «hin» с конечной точкой. Таким образом здесь наблюдается переориентация языкового чутья по сравнению с древними языками. Сложные слова dahin, dorthin, hierhin как таковые указывают на то, что система уже не так крепка, как в латинском: hic, huc, hinc. Слово hierhin наряду с hic(r)her содержит явное требование перенесения (Versetzung). При употреблении слова hierhin мое фиктивное местоположение как говорящего не совпадает с фактическим. Как известно, эти загадочные отношения доставляют иностранцам такие же трудности, какие нам, говорящим по-немецки, поначалу доставляют пережитки iste-дейксиса, сосуществующие с der-дейксисом (например, в итальянском языке). Следующий (и далеко не последний) пример интересного наложения называния на указание представляют во всех языках союзы — кое-что об этом будет рассказано в параграфе про анафору. 3. Эгоцентрические и топомнестические указания. Класс продемонстративов. Примеры из японского и индейских языков А теперь нечто, что должно подвести нас к разграничению эгоцентрических и топомнестических видов указания. Какой-нибудь шутник или фанатичный поклонник называния может поставить себе задачу вычеркнуть все указательные слова из лексикона и все же в общении с единомышленниками удовлетворять речевые потребности, которые в нашем языке удовлетворяются как раз вычеркнутыми словами. Проще всего предложить: давайте говорить не «здесь», а «нога», не «там» или «тут» (сопровождаемые указательным жестом), а использовать обозначения частей тела, например «лоб», «спина», «сердце» и «печень», и ориентироваться согласно договоренности, по которой «спина» обозначает «назад от отправителя», «лоб» — «вперед от отправителя». Конечно, можно было бы сделать центром координат получателя или распределить эту роль между двумя собеседниками. Что тогда? Я предлагаю новому сообществу девиз: указательные слова в нашем языковом общении умерли — да здравствует указание! Ибо из списка коммуникативных средств вычеркнуты были бы лишь определенные слова, а не само указание. Вся эта вымышленная затея в нашей серьезной книге могла бы показаться досужим пусканием мыльных пузырей, если бы не было некоторых естественных человеческих языков, в которых указательные потребности действительно удовлетворяются в устной форме именно в соответствии с вышеописанным вымышленным рецептом. Все ли указательные потребности при этом удовлетворяются сразу или только некоторые — это еще вопрос, но то, что некоторые все же удовлетворяются, несомненно. Слов «я» и «ты» можно было бы столь же просто избежать. если условиться, например, словом «рот» обозначать отправителя, а получателя — словом «ухо» или употреблять вместо «я» и «ты» собственные имена, как это действительно происходит у некоторых детей, учащихся говорить. Было бы удобно иметь подходящее имя для описанного, пока лишь воображаемого, способа удовлетворения указательных потребностей языкового общения. Он представляет большой интерес для теории языка, так как в нем наблюдается именно случай, обратный происхождению местоимений из чисто указательных частиц. Представим себе (опять только в воображении) следующее. Отправитель и получатель А и В (скажем, из любви к романтике, два охотника на медведей) должны знаками направлять внимание друг друга в перцептивном поле. Представляется бесспорным, что праиндоевропейцы вначале указывали, а затем и называли своими указательными словами. Сначала to с указательным жестом, а затем из to — бругмановский тип der. В предложении der kommt naher указательное слово на самом деле заменяет назывное слово «медведь» или «буйвол» (возможно, в данном конкретном случае излишнее). Все это кажется нам столь естественным. как будто бы никогда не было и не может быть по-другому. Зачем говорить «нос» или «спина», если можно использовать указующую руку? Честно признаюсь, я с самого начала не знал, как ответить на этот вопрос. Но нечто другое я считаю легкопостижимым и с психологической точки зрения таким же простым, как указание пальцем, а именно топомнестический способ. Если А и В знают свое охотничье угодье и ориентируются в нем по знакомым рубежам, то направлением могут служить названия этих рубежей. Так, например, насколько я помню, в кавалерии отдают приказы типа «На Вальдшпитце» или «Паппельбаум». А там, где отсутствуют рубежи, скажем в степи, рекомендуется ориентироваться по звездному небу, как в морских путешествиях; и хорошо известные направления ветра весьма небесполезны в качестве путеводной нити, для того, кто понял их жизненную важность на необозримой равнине. В конце концов важно только, чтобы получателя вела какая-то путеводная нить и он смог найти своими глазами предмет, на который направляют его внимание. Во всяком случае, психологи, даже такие психологи, которые никогда в жизни не были охотниками, лицом к лицу сталкиваются с тем, что и в нашей мыслительной деятельности (Vorstellungsleben) есть нечто, заслуживающее наименования «топомнестический способ». И при всех коммуникативных средствах, опирающихся на топомнестическую ориентацию и обращающихся к ней, называние главенствует над всем и предшествует всему остальному. Но если у нас указательные знаки pro nominibus stehen1, то почему же тогда в других условиях именам не замещать указательные знаки? Это психологически вообразимая возможность, и ее надо было бы фиксировать неологизмом продемонстративы (Prodemonstrativa)2. Индоевропеисты могут все это пропустить; но это касается других, например специалистов по индейским языкам и отчасти, как мне кажется, также японистов. Я предложил гг. д-ру Зоннеку и д-ру Локкеру серьезно и на фактическом материале проверить реальность явления продемонстративов, введенных мною как чистая возможность. Они сделали это и сообщили следующее. Мы хотим на примерах показать возможность топомнестического принципа в языке. Возможно, специалисты по экзотическим языкам могли бы дать более яркие и совершенные примеры. Обнадеживающим свидетельством успеха наших теоретических устремлений был бы, конечно, толчок к более полному сравнительному исследованию этих явлений Возможно, некоторые из наших примеров и их интерпретация потребуют исправлений. Но нам важны здесь только иллюстративные примеры, а не демонстрация точных пределов распространения этих явлений. а) Говоря о японском языке, мы опираемся на учебник разговорного японского языка Рудольфа Ланге3. Этот язык обладает системой указательных местоимений (в узком смысле), полностью соответствующей латинской: hic, iste, ille (см.: Lange. Ор. cit., S. 43). Kono (сущ.) и kore (прил.) относятся к лицам или предметам, находящимся перед говорящим; sono и sore — к лицу, находящемуся перед лицом, к которому обращено высказывание; аnо и are—к предметам, удаленным от собеседников. Здесь, как. кстати, и при некоторых дублетах глаголов (ор. cit., S. 161), предполагается, что «роли» собеседников, «лица» выступают как дифференцирующий фактор. Однако обращает на себя внимание то, что нет первичных личных местоимений, нет ролевых указательных слов, изначально созданных для этой цели (ор. cit., S. 33). Вместо них в качестве продемонстративов (в нашем смысле слова) выступают существительные, распределение которых по лицам осуществляется прежде всего соответственно социальному положению, причем следует учитывать требования вежливости говорящего по отношению к собеседнику4. В этом смысле мы находим для первого лица лексические значения типа «ничтожное, бессловесное лицо, слуга», для второго лица —»господин, князь, уважаемое «состояние»«, причем, конечно следует заметить, что современная коммуникативная значимость уже не соответствует этимологической. Но это не опровергает сформулированный принцип. Таким образом, лица называются, а не «указываются» с помощью указательных слов, иерархия же устанавливается в соответствии с социальными отношениями, которые даны в речевой ситуации. Наряду с этим имеется иначе устроенная локальная и имплицитно-личная система, использующая дериваты вышеупомянутого указательного местоимения, дифференцированного по лицам. Эти дериваты образованы, конечно, не с помощью суффиксов, а путем прибавления существительного ho «сторона». Итак, kono ho «эта (hic! ) сторона» = «я», sono ho «эта (iste!) сторона» = «ты». Если, кроме того, обратиться к te-mae, букв. «под рукой» (vor der Hand), которое может быть как скромно-покорным «я», так и презрительным «ты», то это примечательное явление можно понять как контаминацию локального и социального принципов. К значению, определенному вначале только локально, присоединяется значение «собеседник, находящийся на более низкой социальной ступени»; в конкретной ситуации это может быть и лицо, к которому обращаются. Вне этой системы находится watak'shi, букв. «частный интерес, частно», и ware (по Хофману, букв. «центр') вместо «я», В обоих словах отчетливо проявляется тот же продемонстративный характер, который мы сумели выявить выше для первого вида суррогатов личных местоимений, хотя здесь и другая основа иерархизации. б) Для другой области — области локальных демонстративов— следует указать на так называемые префиксы частей тела в некоторых индейских языках. В языке такелма (описанном в работе Э. Сепира для справочника «Handbook» под ред. Боаса), наблюдаются следующие отношения. Префиксы частей тела (с. 73) встречаются только внутри глагольного комплекса как общее определение участвующей части тела, наряду с ними имеются обычные существительные с соответствующими значениями. Следовательно, их нельзя рассматривать как обыкновенные имена. Но это ничего не меняет в продемонстративном характере их переносного употребления, при котором коррелируют «голова» и «глаз», «рот» и «напротив», «ухо» и «вдоль», «затылок» и «сзади», «спина, талия» и «между», «грудь» и «напротив», «утроба» и «в», «нога» и «под», «глаз», «лицо» и «к». Локальное отношение называется, а не «указывается». Эгоцентрический аспект важен лишь настолько, насколько отношения положения в собственном теле служат основой для семантических переносов. |