А. В. Федоров предложил различать 1) общую теорию перевода, вырабатывающую рекомендации для любых комбинаций языков (те особенности, которые свойственны всем видам перевода и большинству языков)
 Скачать 143.33 Kb.
|
|
Концепция формального соответствия «Буквальный перевод». Передается все, что передается передаче (в том числе по мере возможности и структура исходного текста). Трансформируются, заменяются, опускаются только те элементы исходного текста, которые вообще невозможно перевести. Во времена, когда существенная часть переводческих работ приходилась на перевод «священных» книг, подобная установка проистекала из суеверного трепета перед «священными» текстами, из желания как можно точнее передать «слово божье». В середине XIX века А.А. Фет писал: «Счастлив переводчик, которому удалось хотя бы отчасти достигнуть той общей прелести формы, которая неразлучна с гениальным произведением… Но не в этом главная задача, а в возможной буквальности перевода: как бы последний ни казался тяжеловат и шероховат на новой почве чужого языка, читатель с чутьем всегда угадает в таком переводе силу оригинала. Аналогичную точку зрения высказывал и Пётр Андреевич Вяземский. Буквальный подход к переводу осуществлялся на практике в советское время в работах ряда советских переводчиков в области художественной литературы, в том числе Евгения Ланны, Александры Кривцовой, которые перевели на русский язык ряд произведений Чарльза Диккенса. Их переводы были подвергнуты, по словам Л.Латышева, заслуженной и весьма суровой критике К.И. Чуковским. Как пишет Л.Латышев, наиболее характерной чертой концепции формального соответствия является то, что она объявляет одинаково важными и, следовательно, подлежащими передаче в переводе все элементы исходного текста вне зависимости от их функции. Такого рода подход продиктован желанием помимо передачи содержания сохранить речемыслительную специфику подлинника, показать как «сконструировано» содержание произведения на исходном языке. Когда перевод выполняется в соответствии с концепцией формального соответствия, сохраняются все элементы исходного текста, в том числе, непривычные для получателя перевода словосочетания, синтаксические конструкции, - переводчик уснащает текст перевода языковыми единицами, лишенными «прозрачности для значения». В результате получатель исходного и переводящего текстов оказываются в неравном положении. Последний получает значительное количество дополнительной информации (часто несущественной), восприятие информации о реальной (внеязыковой) действительности для него часто затруднено. Как показывает переводческая практика и сопоставительное изучение языков, количество таких случаев, когда единица переводящего языка имеет потенциальное переводческое соответствие, совпадающее с ней по всем параметрам, относительно невелико. Например, немецкое слово Lenz означает то же самое, что и русское слово весна. Однако, как минимум, две характеристики этого слова существенно отличаются от русского эквивалента. Прежде всего, это стилистическая окраска: Lenz – слово возвышенное, поэтическое, весна относится к нейтральному слою лексики. Установка на формальное соответствие осуществляется лишь в сугубо специальных случаях: когда перевод осуществляется в целях филологического изучения древних текстов, а также при составлении подстрочных переводов поэтических произведений, служащих помощником для последующих поэтических переводов. И в том, и в другом случае крайне важна внутриязыковая информация, которую в большом объеме содержат буквальные переводы-«кальки». Поскольку для таких переводов характерны смысловые неясности, они, как правило, снабжаются примечаниями и комментариями. Очевидно, что концепция формального соответствия не может служить основой современных теоретических разработок проблемы эквивалентности перевода
Переводческое направление, еще в древние времена противостоявшее формально-буквалистической школе. Переводчики этого направления стремились выполнить два требования: 1)Передать все существенные элементы содержания исходного текста 2) Соблюсти нормы переводящего языка. Концепция нормативно-содержательного соответствия возникла как антипод концепции формального соответствия. Ее сторонники пытались преодолеть наиболее очевидные недостатки, которыми страдали буквалистские переводы. Концепция нормативно-содержательного соответствия представляла собой безусловно шаг вперед в развитии переводческой мысли. Переводы, выполненные в соответствии с ее установками, имели гораздо более широкого адресата и значительно более высокую силу воздействия. Однако в теоретическом плане концепция нормативно-содержательного соответствия далека от совершенства. К примеру, вряд ли можно признать эквивалентным перевод текста художественного произведения, который воспроизводит содержание оригинала, соответствует нормам ПЯ, но не передает экспрессии подлинника, его стилистические особенности и т.д. Концепция нормативно-содержательного соответствия продуктивна для ряда «жанров» перевода. Установка на передачу содержания и соблюдение норм ПЯ вполне достаточна, когда речь идет о переводе текстов, где главенствующую роль играет предметно-логическое содержание, где нет метафор и других средств образности, где не осуществлена или отсутствует индивидуальная манера речи автора. Это научно-технический перевод, перевод документов, информационных текстов и др.
Существенным для этой концепции явилось стремление ее авторов А.В. Федорова и Я.И. Рецкера отграничить перевод от точного пересказа. Основными качествами полноценного перевода, по мнению А.В. Федорова и Я.И. Рецкера являются:
Под равноценностью средств подразумевается не их сходство на формально-структурной основе, а их функциональная эквивалентность, т.е. использование переводчиком языковых средств, которые выполняют выразительную функцию, аналогичную выразительной функции языковых средств подлинника. Тексты переводов, отвечающие двум вышеизложенным требованиям, считаются полноценными или адекватными (т.е. эквивалентными) тексту оригинала (от латинского прилагательного adequatus – приравненный). Полноценность перевода, согласно рассматриваемой концепции, состоит в использовании таких языковых средств, которые, часто не совпадая по своему формальному характеру с элементами подлинника, выполняли бы аналогичную выразительную функцию. В основе концепции А.В. Федорова – Я.И. Рецкера лежит подразделение всех элементов исходного текста на содержание и средства его выражения. Однако при более внимательном рассмотрении этой проблемы граница между понятиями «содержание» и «средствами выражения» оказывается не такой очевидной. Рассматриваемая концепция недостаточно учитывает то обстоятельство, что содержание и форма при переводе вступают в конфликт. Этот конфликт решается с помощью замен, модификаций. Переводчик должен уметь определять, какие элементы текста следует передать точно, какие можно заменить и т.д. Отмеченные недостатки концепции полноценного (адекватного) перевода не позволяют рассматривать ее как приемлемую основу для разработки современной теории эквивалентности перевода.
Понятие динамической эквивалентности введено в лингвистику американским ученым Ю. Найдой. Обычно эквивалентность перевода устанавливается путем сравнения исходного текста с текстом перевода. Ю.Найда предлагает сравнивать реакции получателя переводного текста и получателя текста на исходном языке. Если эти реакции в своих существенных чертах (в интеллектуальном и эмоциональном планах) эквивалентны друг другу, то текст перевода признается эквивалентным исходному тексту. Следует подчеркнуть, что под эквивалентностью реакций подразумевается их сходство, но отнюдь не тождество, которое, совершенно очевидно, является недостижимым в силу различий этнолингвистического, национально-культурного плана между представителями различных языковых общностей. Понятие динамической эквивалентности соответствует понятию функциональной эквивалентности, выдвинутому А.Д. Швейцером: «Переводя исходное сообщение на другой язык, переводчик соизмеряет внеязыковую реакцию на переведенное сообщение со стороны его получателя с реакцией на исходное сообщение получателя, воспринимающего его на исходном языке». Проблема достижения эквивалентной реакции у получателя перевода самым непосредственным образом связана с проблемой передачи содержания исходного текста. Это обуславливает необходимость уточнить, из каких элементов оно складывается. Важное место в концепции А.Д. Швейцера занимает понятие коммуникативной установки и функции речевого произведения. Коммуникативная установка определяется целью, которую преследует автор высказывания. Л.К. Латышев видит такой подход наиболее логичным. Язык и речь (текст) являются лишь средствами, с помощью которых осуществляется коммуникация. Главное в коммуникации – цель, т.е. то, ради чего она осуществляется. Такой целью может быть сообщение сведений предметно-логического плана, побуждение к тем или иным действиям, пробуждение определенных чувств и т.д. Функция перевода – устранение языкового (в том числе и культурно-этнического) барьера между коммуникантами. Однако в данной концепции возникают две трудности:
Решая эту проблему, необходимо учитывать, что лингвоэтническая реакция представляет собой абстракцию. Она является прогнозом, который опирается на знание переводчиком особенностей национальной психологии, различий в культурно-исторических традициях, знание реалий, знание ИЯ и ПЯ. Переводчик, получая исходный текст, сам реагирует на него. Его реакция репрезентирует лингвоэтническую реакцию носителей ИЯ. Заключение Некоторые из рассмотренных концепций эквивалентности являются несостоятельными как в теоретическом, так и в практическом плане (концепция формального соответствия). Другие же не могут стать основой современной теории эквивалентности в силу их неспособности во всех случаях отграничить эквивалентное от неэквивалентного. Концепция нормативно-содержательного соответствия и концепция полноценного (адекватного) перевода не противоречат концепции динамической (функциональной) эквивалентности. Две первые по отношению к последней находятся в отношении частного к общему. Слайд 2. Юджин Альберт Найда, американский лингвист, переводчик и теоретик перевода, внес существенный вклад в развитие современной теории перевода. Наиболее значима его книга «К науке переводить» (1964). Книга посвящена проблемам перевода Библии, а также ряду организационных проблем, связанных с подбором коллектива переводчиков и консультантов, толкованием «туманных» мест в Библии, особых требований к благочестию переводчика, необходимостью для него получить «божественное благословение» его труда и пр. Однако основная часть книги содержит рассмотрение фундаментальных вопросов теории перевода, далеко выходящих за рамки специфики переводов Библии. Теоретические взгляды Найды на перевод сформировались в процессе многолетней практики перевода и редактирования переводов текстов Библии на многие языки мира. Слайд 3. Главным в концепции Найды представляется положение о двух типах эквивалентности при переводе: формальной и динамической. В основе его представлений о необходимости различать эти два вида эквивалентности лежит убеждение в том, что совершенно точный перевод невозможен. Однако очень близким к оригиналу может оказаться воздействие перевода на получателя, хотя тождества в деталях не будет. Слайд 4. Найда отмечает, что существуют самые разные типы перевода — от сверхбуквального (подстрочника) до свободной парафразы. Различие в выборе того или иного типа перевода обусловлено, по мнению Найды, тремя факторами: характером сообщения, намерениями автора и переводчика как его доверенного лица и типом аудитории. Тип перевода выбирается в зависимости от способности получателя понять переводной текст. Слайд 5. Определяя основные цели, которые преследует переводчик, выбирая тот или иной тип перевода, Найда указывает на две, а именно на передачу информации и вызов определенного типа поведения у получателя переводного речевого произведения. Во втором случае «переводчику мало, когда получатель говорит: “Это понятно”. Переводчик стремится, чтобы получатель сказал: “Это для меня важно”. Возможны и более высокие степени императивности текста. Все эти факторы определяют стратегию переводчика, выбор определенного типа эквивалентности между оригинальным и переводным сообщениями — формальную эквивалентность или динамическую. Слайд 6.
Слайд 7.
Таким образом, тексты, переведенные по принципу формальной эквивалентности, оказываются более значимыми с точки зрения сопоставительной лингвистики и сравнительной культурологии.
Идея, положенная Найдой в основу различения двух типов эквивалентности, или, точнее, двух типов перевода, не нова и высказывалась в истории перевода неоднократно. Именно формальная эквивалентность расценивается Гёте как высший уровень перевода. Слайд 8: вывод По мнению Найды, динамическая эквивалентность оказывается предпочтительней формальной. Американский лингвист определил это с позиции теории информации. Опираясь на положение теории информации о том, что надежность понимания сообщения находится в прямой зависимости от степени избыточности речи, Найда делает интересный для теории перевода вывод: переведенный текст, в котором максимально сохранены структура и семантика оригинала, характеризуется недостаточной избыточностью для полного понимания сообщения, в нем слишком много неопределенного и нового. Адаптация же текста перевода, основанная на принципах динамической эквивалентности, снимает неопределенность и сохраняет для получателя привычный для него культурный контекст. Текст перевода приобретает в этом случае необходимую избыточность и благодаря этому легче воспринимается получателем. Кроме того, динамическая эквивалентность, предполагающая высокую степень адаптации переводного текста к культуре народа-получателя, ориентирована на читателя среднего уровня, который, по мнению Найды, не всегда способен понять текст, пришедший из иной культуры. Призывая приближать текст к культуре народа, говорящего на языке перевода, «натурализовать» его, Найда тем не менее отмечает, что «культурные расхождения представляют меньше трудностей, чем можно было бы ожидать, особенно если прибегать к помощи примечаний, разъясняющих случаи культурных расхождений, ибо всем понятно, что у других народов могут быть иные традиции» В историю русской переводной литературы И. И. Введенский вошел благодаря воссозданию на родном языке творений великих английских романистов XIX века -- Теккерея и особенно Диккенса. Еще биограф Введенского Г. Е. Благосветлов утверждал: "Как переводчику английских романов ему принадлежит неоспоримо первое место в числе прежних и настоящих деятелей. Русская литература в первый раз приняла гениального Диккенса в его настоящем виде из рук Введенского...".1 И такое утверждение в различных вариантах в дальнейшем неоднократно появлялось в русской печати. Иринарх Иванович Введенский родился 21 ноября 1813 г. в семье бедного священника села Жуковки Саратовской губернии.2 Восьми лет его отдали в Пензенское духовное училище, где он должен был учить русскую и славянскую грамматику, латынь, греческий язык, арифметику, закон божий, священную историю, церковный устав, нотное пение. Все обучение сводилось к механической зубрежке, подкрепляемой "магическим действием березовой каши", -- как писал впоследствии сам Введенский и добавлял: "Сколько могу судить теперь, действительно столетия мало, чтобы при семинарской методе преподавания изучить который-нибудь из древних языков".3 Тем не менее, благодаря феноменальной памяти и способности к языкам, сам он сумел даже в этих условиях овладеть древними языками. На его духовное развитие огромное влияние оказали "Письма русского путешественника" Карамзина, полученные им в десять лет от отца, -- первая книга, которую он "прочитал с любовию". "Тятинька, -- писал он домой, -- не посылай мне лепешек, а пришли еще Карамзина; я люблю его; я буду читать его по ночам и за то буду хорошо учиться".4 "Письма" раскрывали перед ребенком новый, неведомый мир иноземной природы и иноязычной культуры. "Этому сочинению Карамзина, -- вспоминал позднее Введенский, -- обязан я и откреплением от семинарского, закрытого образования, и мыслью о путешествии...".5 По окончании Пензенского училища Введенский поступил в Саратовскую духовную семинарию, где основными предметами были словесность, философия и богословие, которые преподавались на латыни. Будучи одним из первых учеников по всем предметам, Введенский деятельно продолжал заниматься самообразованием; особенно привлекали его исторические науки и новые европейские языки. Талантливый юноша умудрялся извлечь для себя пользу даже из уродливой системы семинарского обучения. Когда в старших классах воспитанники должны были писать философские рассуждения на всевозможные абстрактные темы, он умел проявить и оригинальность мнений, и гибкость ума, и знание древних и новых авторов, и выработанность литературного слога. "Диссертации, -- признавался он, -- были для меня в некотором смысле ареной, на которую я выходил смелым борцом, уверенным в своих силах". Окончив семинарию летом 1834 г., Введенский мог стать сельским священником. Но он хотел продолжать образование и отправился в Москву, рассчитывая поступить в Московский университет и заняться там изучением истории и литературы. Однако отсутствие средств, необходимых для занятий в университете, вынудили его поступить в Московскую духовную академию, хотя, по его собственному признанию, он не имел "ни малейшей склонности к предметам, требующимся для образования русского пастыря церкви".7 Впрочем, учение в академии давалось ему легко. Введенский успевал еще урывками посещать университетские лекции. Кроме того, он самостоятельно занимался языками и читал интересующие его иноязычные книги, а также современные русские журналы. В академии началась и его переводческая деятельность. По выходе из больницы Введенский, не имея ни средств, ни пристанища, оказался в крайне бедственном положении. Этим воспользовался М. П. Погодин, в то время профессор Московского университета. Он помог ему поступить в университет и принял его к себе в дом в качестве дешевого учителя для своего пансиона. Одновременно Погодин, затеявший издание "Всеобщей исторической библиотеки", поручал ему делать для нее переводы. За все это Введенский получал ничтожную плату и был вынужден еще брать переводную работу у московских книгопродавцев. А. А. Фет, познакомившийся с ним в пансионе Погодина, вспоминал впоследствии: "По-латыни Введенский писал и говорил так же легко, как и по-русски, и хотя выговаривал новейшие языки до неузнаваемости, писал по-немецки, по-французски, по-английски и по-итальянски в совершенстве. Генеалогию и хронологию всемирной и русской истории помнил в изумительных подробностях". В 1840 г. Введенский вынужден покинуть Москву: по-видимому, ему не удавалось сочетать серьезные занятия в университете с выполнением поручений Погодина. Он переезжает в Петербург, где, промучившись "почти полгода <...> преданный всем родам унижения, ужасной нищете, брошенный на произвол судьбы", он был, наконец, зачислен казеннокоштным (т. е. на казенном содержании) студентом на филологическое отделение философского факультета Петербургского университета. Здесь, как и прежде в духовных училищах, он резко выделялся среди сокурсников. Один из них, А. А. Чумиков, позднее писал, что Введенский "удивлял не только студентов, но и профессоров своими громадными знаниями. Из всех студентов его курса лишь он один бегло объяснялся по-латыни с известным профессором Грефе".11 Выступления Введенского с чтением своих сочинений перед студенческой аудиторией пользовались неизменным успехом. В конце августа 1842 г. он закончил Петербургский университет со степенью кандидата по философскому факультету, а уже 24 сентября занял должность преподавателя русского языка, и словесности в Дворянском полку -- учебном заведении, готовившем армейских офицеров. В дальнейшем Введенский преподавал и в других военно-учебных заведениях. Сохранившиеся воспоминания свидетельствуют, что его лекции становились для слушателей в буквальном смысле школой литературы и нравственности. "Иринарху Ивановичу Введенскому, -- писал один из них, -- мы обязаны нашим литературным развитием. Это был человек с огромными научными сведениями, но главное его достоинство и заслуга заключались в том, что он умел увлечь молодежь своим предметом <...>. Мы чувствовали и сознавали, что этот человек идет сам и нас ведет по совершенно новому пути". Что собой представлял этот "новый путь", выясняется из воспоминаний выпускника Артиллерийского училища, где Введенский также читал лекции: "Ярый противник крепостничества и рабства, поклонник умственного и нравственного развития, он открывал нам новый, неведомый мир мыслей и чувств, издевался над ложью, себялюбием, алчностью и продажностью, под каким бы блестящим нарядом они ни проявлялись, и заставлял любить самопожертвование и добро, в какой бы скромной форме они ни проглядывали". Преподавательские обязанности на первых порах вынудили Введенского временно оставить журнальную работу, но уже в 1847 г. он возобновил ее с новой силой и активно сотрудничал сперва в "Библиотеке для чтения", а затем в "Современнике", "Отечественных записках" и "Северном обозрении". Тогда же, основательно усовершенствовавшись в английском языке, он принялся переводить английские романы. Перечисляя в конце 1851 г. свои печатные труды, он подводил итог: "Таким образом, в продолжение последних четырех лет переведено мною с английского языка триста двадцать шесть листов, или около пяти тысяч двухсот сорока восьми страниц. Если включить сюда еще оригинальные статьи, написанные мною в это же время, то общий итог всего, мною напечатанного в четыре года, должен будет перейти далеко за цифру 400 листов". Литературная работа, указывал Введенский, сочеталась с преподаванием ("у меня 23 учебных часа в неделю") и составлением программ. "Я сижу за письменным столом, -- писал он, -- не менее десяти часов в сутки и в то же время почти каждый день читаю лекции в Артиллерийском училище и Дворянском полку". Неудивительно, что при такой нагрузке у Введенского катастрофически слабело зрение. Литературное наследие Введенского разнообразно и до сих пор полностью не выявлено. Тем не менее сохранившиеся сведения позволяют установить, что в пору раннего сотрудничества в "Библиотеке для чтения" наиболее значительные его критические статьи были посвящены изданиям русских исторических памятников. После возобновления Введенским в 1847 г. журнального сотрудничества тематика его статей становится разнообразнее, и в то же время она так или иначе связана с другими сторонами его деятельности -- педагогической и переводческой. Он пишет о книгах, посвященных русскому языку и словесности. В своих историко-литературных взглядах Введенский опирался на критику и эстетику Белинского, от которого усвоил идею народности литературы. Уже язык, лежащий в основе всякой литературы, отражает, согласно Введенскому, "жизнь самого народа, который на нем говорит". Соответственно и литература, использующая язык как средство, "выражает его мысли, чувствования и желания, т. е. всю его духовную деятельность". Рассматривая литературу как отражение народной жизни, Введенский настаивал на историческом подходе к ее изучению. Он стремился объяснить каждый этап развития литературы условиями существования современного ей общества и выступал решительным противником нормативной поэтики классицизма (или, как он говорил, "ложноклассицизма"). В то же время при рассмотрении литературных произведений он явно недооценивал эстетический момент и, в сущности, сближал историю литературы с историей общественной мысли и историей как таковой. Свою концепцию истории и теории литературы он в итоге сформулировал в критической статье о "Руководстве к познанию родов, видов и форм поэзии" М. Тулова (Киев, 1853), где, в частности, писал: "Пусть будут сличены между собою с историко-критической и филологической точки зрения литературные произведения каждого народа порознь: это даст возможность исследовать таким же образом по сравнительной методе литературу целого племени, индо-европейского или семитического, и потом, наконец, из сравнения всех племен в литературном отношении откроется возможность представить в стройном систематическом порядке историю общего человеческого образования, или историю всеобщей литературы -- что одно и то же. И когда таким образом историк литературы, опираясь на сравнительно-критическую методу, дойдет последовательным порядком до окончательного решения своей задачи, тогда -- но не прежде -- наступит время для отвлеченных философических воззрений (потому что тогда будет из чего отвлекать), и эти философические воззрения, приведенные в систему, составят теорию общей словесности, где на основании исторических и филологических данных будут изложены всеобщие и положительные законы всех словесных произведений". Сходство этих воззрений Введенского с последующими концепциями культурно-исторической школы, особенно русской ее ветви, совершенно очевидно. Он также вводит литературу в общий исторический процесс, оставляя в стороне ее эстетическую природу. В своем курсе "Истории русской литературы" Введенский ставил вопрос о самобытности и подражательности в литературе. "Народ имеет литературу самобытную <...>, -- говорил он, -- если ее памятники представляют копию его умственной, эстетической и политической деятельности". "Такая только литература, обильная идеями новыми и живыми", помогает "человечеству в беспрестанном его движении вперед на поприще духовной деятельности". При этом самобытность достигается не за счет изоляции, отгораживания от других народов, других литератур, но, по убеждению Введенского, она может возникнуть лишь после освоения всех предшествующих духовных достижений человечества. "Первоначально каждый народ должен учиться у других народов, превосходящих его развитием своей жизни. В эту эпоху воспитания деятельность народа есть деятельность подражательная, заимствованная от соседей. Такой же характер необходимо имеет и литература, поставленная в тесной связи с этой деятельностью". Подражательность, таким образом, рассматривалась Введенским как необходимый этап в становлении каждой литературы. В свое время, указывал он, "все литературы европейские, и древние и новые, имели характер исключительно подражательный. Для нас, русских, это время и теперь еще не совсем прошло". Эту подражательность отечественной литературы он считал явлением временным, преходящим и в 1854 г. в письме к Н. С. Никитину предсказывал "ту великолепную будущность, когда русская литература, сбросив с себя чужеземное иго рабской подражательности, сделается глубоко национальной и займет достойное себе место в общей истории человеческой образованности". Но сама идея о необходимости освоить то лучшее, что было достигнуто другими литературами, несомненно, лежала в основе его переводческой деятельности. На первое место среди зарубежных литератур Введенский ставил литературу английскую. В прошении, поданном в 1851 г. в Совет Петербургского университета, характеризуя свои литературные труды, он указывал: "... продолжая заниматься исследованием русских литературных памятников XVIII и XIX века, я пришел мало-помалу к заключению, что некоторые из них не могут быть объяснены удовлетворительным образом без предварительного изучения английской литературы, влияние которой на наших писателей становится заметным еще со второй половины XVIII века. Желая точнее определить это влияние, я принялся с 1847 года за изучение английского языка и литературы". Английская литература и, шире, английская культура вообще вызывали у Введенского безусловное восхищение. В его глазах -- это "первая литература в мире". "... В одной только этой литературе, -- писал он, -- ум человеческий явился в полном величии и блеске <...>, по всем отраслям искусства мыслить и писать одна она представляет творения, выше и великолепнее которых ничего не было и нет на земле". "Все великие идеи, все величественные открытия ума, все знаменитые мысли, все плодовитые учения, все неподражаемые образцы вышли из этого околдованного острова, бесспорно самой светлой, самой ярко-блестящей точки Земного Шара". И это, указывал Введенский, стало возможным потому, что английская литература сама прошла через разные влияния -- латинское, греческое, итальянское, испанское, французское, -- вобрала в себя духовное богатство всей Европы. В итоге "Англия -- в этом нет сомнения -- источник всех светлых начал и всех вздорных мечт, одушевляющих или волнующих умы в новейшей Европе", -- завершал Введенский свой панегирик. Популярность у русского читателя Введенский заслужил прежде всего как переводчик. Но когда в конце 40-х годов перевод стал основным его занятием, Диккенс в той или иной мере был уже известен русским читателям. Теккерея же в России еще не знали, и Введенский задался целью познакомить с ним своих соотечественников. Возможно, что ему принадлежит самый первый русский перевод из Теккерея -- "Опыт продолжения романа Вальтера Скотта "Айвенго"". Но эта небольшая пародия, конечно, не давала читателям сколько-нибудь полного представления об ее авторе. И Введенский, переводя главный роман Теккерея, одновременно выступил с упомянутыми статьями о нем. Первая из них содержала основные биографические сведения о писателе, а также изложение, включавшее переводные отрывки его романов "Записки мистера Желтоплиса" ("Papers by Mr. Yellowplush") и "Базар житейской суеты" ("Vanity Fair"). Введенский представлял своим читателям "новое имя в плодовитой английской литературе <...> -- имя громкое, знаменитое, славное, притом модное, фешонэбльное имя, которое <...> уже с честью заняло свое место подле великолепных имен Вальтер Скотта, Больвера, Диккенса!". Излагая биографию писателя, он подчеркивал в нем "наблюдение и опытность" -- качества, по его убеждению, необходимые "романисту, который воссоздает в своих произведениях прошедшую или современную жизнь". В "Базаре житейской суеты" он особо отмечал "народность", подразумевая под этим термином обращенность романа ко всем слоям общества. Академик-саратовец А.Н. Пыпин, хорошо знавший Введенского, вспоминал: “Говорили, что переводы Введенского не отличаются большой точностью — другими, словами, он за мелочной точностью не гнался, но живой рассказ Диккенса он умел передавать живым рассказом русским, и это, конечно, было немалым достоинством и прямо свидетельствовало о его литературном даровании”. Выступая как первый в России теоретик прозаического перевода, Иринарх Иванович наставлял начинающих переводчиков: — Собираясь переводить, вы должны вчитываться в своего автора, вдуматься в него, жить его идеями, мыслить его умом, чувствовать его сердцем и отказаться на это время от своего образа мыслей. Переводчики-ремесленники стремились в основном передать фабулу переводимого произведения; воссоздание стиля, творческого облика иностранного автора было им недоступно. "Они-то и выработали, -- писал К. И. Чуковский, -- тот серый переводческий жаргон, который был истинным проклятием нашей словесности".80 Тяжеловесные буквализмы нередко сочетались у них с произвольными пересказами отдельных фрагментов, а иногда и пропусками трудных мест. А. В. Дружинин еще в 1858 г. писал про "появляющиеся в таком изобилии" "тяжелые, небрежные (а иногда безграмотные)" "журнальные переводы, исполненные промахов, бесцветности, холодности".81 Вынужденные браться за любого автора, который требовался издателю, эти переводчики далеко не всегда имели ясное представление о переводимом писателе и о действительности, им изображаемой. Да и сами переводы, особенно английских авторов, делались сплошь и рядом не с оригинала, а с немецких или французских переводов, поскольку английским языком владело несравненно меньшее число переводчиков. К тому же по отношению к переводным произведениям царил редакторский произвол. Редакторы журналов считали себя вправе сокращать и дополнять переводы по своему усмотрению. Особенно этим отличался редактор "Библиотеки для чтения" О. И. Сенковский, который нещадно кромсал публиковавшиеся им переводы (впрочем, не лучше поступал он и с оригинальными произведениями).82 Романы Диккенса "Николас Никльби" и "Пиквикский клуб", появившиеся в 1840 г. в "Библиотеке" в переводах помощника Сенковского В. А. Солоницына, были искажены до неузнаваемости. Введенский-переводчик был для своего времени явлением исключительным. Конечно, и ему приходилось работать в спешке, и он, бывало, жаловался: "Месяца три я перевожу с английского одну книгу, очень трудную книгу, и, связанный контрактом, обязан перевести ее к сроку, хотя бы пришлось умереть".83 Или в другой раз: "Перевожу вдруг с английского две огромные книги, которые должны быть окончены к 1 декабря. Работаю с утра до ночи. Времени ни минуты".84 Но у Введенского была выработана глубоко продуманная система перевода.85 Недаром его переводы романов Диккенса переиздавались до начала XX в., а "Домби и сын" -- даже в советское время. Следует иметь в виду, что ко времени переводческой деятельности Введенского сколько-нибудь определенной теоретической концепции прозаического перевода в России не существовало. Помнилось противопоставление Жуковского: "Переводчик в прозе есть раб; переводчик в стихах -- соперник". А с "раба" какой спрос? В печати обсуждались принципы перевода поэтических и драматических произведений. Ставился вопрос о возможности передавать стихи прозой (в связи с пьесами Шекспира в переводе Н. X. Кетчера). Что же касается прозаических переводов, то, откликаясь на их выход в свет, критики в основном разбирали само произведение и в заключение, как правило, ограничивались общей оценкой перевода или могли еще добавить пару замечаний по поводу обнаруженных погрешностей. Введенский же выступил и теоретиком в этой области. Поводом для изложения своих переводческих принципов явилась для него полемика, связанная с выходом в свет двух переводов романа Теккерея "Vanity Fair": "Базара житейской суеты" в "Отечественных записках" и "Ярмарки тщеславия" в "Современнике".86 Возникшая полемика несомненно подогревалась конкурентной борьбой между двумя журналами.87 Но нас будет интересовать только затронутая в ней переводческая проблематика. Вскоре после того как "Отечественные записки" начали публиковать "Базар житейской суеты", в "Современнике" Дружинин в очередном из своих "Писем иногороднего подписчика о русской журналистике" довольно мягко упрекнул Введенского, что тот еще в "Домби и сыне" "вдавался по временам в юмор вовсе не английский и не диккенсовский, его просторечие не всегда льстило щекотливым ушам". Взявшись за роман другого писателя, указывал Дружинин, Введенский "начал переводить Теккерея точно так же, как переводил Диккенса: тот же язык, те же ухватки, тот же юмор; тонкое различие наивного, бесхитростного Теккерея от глубоко шутливого Диккенса исчезло совершенно. Потом г. Введенский уже чересчур часто употребляет просторечие". И, приведя около десятка примеров, Дружинин заключал: "Выражения эти довольно смешны, но можно было бы употреблять их пореже".88 Впрочем, в следующем из "Писем иногороднего подписчика" Дружинин, говоря о нападках Теккерея на "дендизм литературный", в виде иллюстрации цитировал страницу из перевода Введенского.89 После завершения публикации "Ярмарки тщеславия" в "Современнике" в следующем, 1851 г. тот же перевод был издан отдельной книгой. На это издание Введенский откликнулся упомянутой выше статьей "Ярмарка тщеславия. Роман Вильяма Теккерея", где, охарактеризовав роман, подверг резкой критике перевод. На тринадцати страницах убористой печати он подробно перечислял обнаруженные им промахи, множеством примеров демонстрировал, что сколько-нибудь редкая английская лексика переводчику неведома, словоупотребление незнакомо, а грамматические конструкции толкуются им превратно. Но главный порок, считал Введенский, состоит в том, что для переводчика "английские нравы и обычаи -- terra incognita", а потому "он поставил себе за правило пропускать все труднейшие и в то же время лучшие места оригинала". В результате общий колорит романа уничтожен, и по всему "видно, что переводчик "Ярмарки" ловил только общее содержание оригинала, не заботясь о разнообразных оттенках, которые делают слог Теккерея живым, легким, цветистым и блестящим". "И кому, наконец, нужен такой перевод, в котором никто не узнаёт подлинника?" -- спрашивал Введенский в завершение.90 В следующем же месяце в "Современнике" появилась ответная статья, где анонимный критик утверждал, будто бы большая часть погрешностей, обнаруженных в переводе "Ярмарки", является результатом опечаток, "которым придан вид незнания языка, безграмотности, искажения", -- после чего сам переходил в наступление. Он показал, что пропуски есть и в "Базаре житейской суеты", и, с другой стороны, обвинил Введенского в том, что тот "распространяет" текст Теккерея, дополняя его "вставками, сочиненными самим переводчиком и которых и тени нет в оригинале". Наконец, парируя упрек "Отечественных записок", что в "Ярмарке тщеславия" не передан простонародный характер речи некоторых персонажей, критик "Современника" отмечал в "Базаре житейской суеты" замену "английских простонародных выражений выражениями, собранными бог знает где, употребляемыми бог знает кем", и приводил в пример реплику одного из персонажей: "Да, сударь, оно нешто, справедливо изволите судить: камердинер его, Флетчерс, бестия, сударь, и такой субтильный джентльмен, что сам черт на него не угодит. Давай ему и пива, и вина, и котлеток, и суплеток -- все мечи, что ни есть в печи. Вальяжный блюдолиз!". "Это называется простонародьем английского языка! -- патетически восклицал критик. -- Это называется соблюдением колорита подлинника! Нешто, похоже!". Итоговый вывод был беспощаден: "Перевод г. Введенского нельзя подвести ни под какие правила, его скорее можно назвать собственным произведением г. Введенского, темою которому служило произведение Теккерея".91 Тогда Введенский выступил уже с поднятым забралом. В сентябрьском номере "Отечественных записок" было напечатано за его подписью открытое письмо к редактору журнала, озаглавленное "О переводах романа Теккерея "Vanity Fair" в "Отечественных записках" и "Современнике"".92 Здесь он продолжил критику, начатую в его предыдущей анонимной статье, и приходил к заключению, что "Ярмарку тщеславия" переводили для журнала несколько переводчиков, из которых ни один не прочел оригинала полностью и не согласовывал своей работы с другими. Касаясь критики "Базара житейской суеты", Введенский указывал на ее предвзятость, вызванную его переходом из "Современника" в "Отечественные записки", и затем, отвечая на обвинения противника, изложил свои принципы перевода. Он решительно отвергал возможность перевода буквального, доказывая, что "даже простейшие слова, придуманные для обозначения первых предметов, отличаются в разных языках разными, едва уловимыми оттенками" и что вследствие "различия синтаксиса в языках" "видоизменяется образ выражения мыслей". Поэтому русский переводчик Теккерея, например, "неизбежно и непременно уничтожит колорит этого писателя, если станет переводить его, не говорю буквально (что невозможно), но, по крайней мере, слишком близко к оригиналу, из предложения в предложение".93 "Из всего этого следует, -- продолжал Введенский, -- что при художественном воссоздании писателя даровитый переводчик прежде и главнее всего обращает внимание на дух этого писателя, сущность его идей и потом на соответствующий образ выражения этих идей. Сбираясь переводить, вы должны вчитаться в вашего автора, вдуматься в него, жить его идеями, мыслить его умом, чувствовать его сердцем и отказаться на это время от своего индивидуального образа мыслей. Перенесите этого писателя под то небо, под которым вы дышите, и в то общество, среди которого развиваетесь, перенесите и предложите себе вопрос: какую бы форму он сообщил своим идеям, если б жил и действовал при одинаковых с вами обстоятельствах? <...>. Да, мои переводы не буквальны, и я готов <...> признаться, что в "Базаре житейской суеты" есть места, принадлежащие моему перу, но перу -- прошу заметить это -- настроенному под теккереевский образ выражения мыслей".94 Введенский, как мы отмечали, первый в России выступил теоретиком прозаического перевода. Однако сходные мысли высказывал и Белинский, правда, применительно к стихотворной драматургии, а не к прозе, когда в статье о "Гамлете" в переводе Н. А. Полевого сформулировал "правило для перевода художественных произведений".95 Сходство теоретической декларации Введенского с "правилом" Белинского разительно, и есть все основания полагать, что он сознательно опирался на выдвинутую Белинским концепцию "поэтического перевода".96 В следующей главе мы покажем, что почти одновременно с Введенским ту же концепцию развивал А. В. Дружинин, переводивший Шекспира. Здесь же отметим, что было бы ошибкою приравнивать "поэтический перевод" в понимании Введенского или Дружинина к "склонению на наши нравы", которое процветало в русской переводной литературе XVIII в., или даже к переводческому методу В. А. Жуковского с его позицией "переводчика-соперника". Для Введенского и Дружинина перевод ни в коей мере не являлся "присвоением". Они стремились воссоздать на родном языке произведения иностранных литератур: один -- романы Диккенса и Теккерея, другой -- трагедии Шекспира. Недаром Введенский в своей декларации обязывал переводчика отказаться "от своего индивидуального образа мыслей", чтобы мыслить умом и чувствовать сердцем переводимого автора. Такая позиция диаметрально противоположна позиции "чужое-мое" Жуковского. Переводя, Введенский отчетливо сознавал, что передает произведение иной национальной культуры (другой уже вопрос, насколько ему удавалось сохранить этот инонациональный колорит в переводе). Самое овладение иностранным языком он связывал с проникновением в жизнь иного народа. "... Изучать язык какого бы то ни было народа, -- писал он, -- значит -- изучать его жизнь, историю, нравы и обычаи, домашний, юридический, общественный быт <...> в этом отношении этнография и филология идут нераздельно, рука об руку, помогая друг другу! <...>. Тот не знает языка, кто не знает жизни народа!" Замечательной особенностью переводческой практики Введенского являлись вполне осознанные поиски адекватных средств выражения. Именно это он подразумевал, говоря о перенесении писателя под иное небо и в инонациональное общество. Примеры, приводимые им в статье-декларации, вполне определенно подтверждают это. Так, например, он пишет о содержателе пансиона "Афины", где обучается сын Амелии: "Человек он добрый и умный, но педант", причем педантизм его выражается в том, "что он, быв природным англичанином, беспрестанно, однако ж, употребляет в разговоре длинные слова, противные духу английского языка". "Но такие слова, -- продолжает Введенский,-- не диковинка для русских читателей", и "передавать разговор его буквально, значит -- уничтожить весь колорит и вовсе не сказать того, что имел в виду автор". Стремясь воссоздать соответствующий образ, русский переводчик вспоминает, что содержатель пансиона -- "большой латинист и любит выражаться высоким слогом". И согласно этому он строит речь персонажа. Там, где Теккерей говорит, что тот "took care to produce the very finest and longest words of which the vocabulary gave him the use" (III, 130 -- "старался подбирать самые красивые и самые длинные слова, какие только предоставлял ему словарь"), Введенский изменяет текст: "достопочтенный Виль всегда старался вклеить в свою речь латинский или греческий эпитет, какой только мог отыскаться в словаре" (4, 156). И соответственно переводчик вставляет в последующую речь персонажа не только торжественные речения вроде "чертогов" и "пиршества" или возвышенных варваризмов, как "ипотеза", "палаццо", "иллюминованы" и т. п., но и латинские выражения: "ex improviso", "magnificentissimam spirituum ingeniorumque societatem", "ex jure et lege" (4, 156--157). Такой переводческий ход, разумеется, не может рассматриваться как своеволие. И Введенский сам разъяснял свой прием: "Всех латинских слов и некоторых эпитетов, прибавленных к отдельным словам, нет в оригинале; но я смею думать, что без этих прибавок было бы невозможно выразить по-русски основную идею Теккерея <...>. И если читатель согласится, что тут выражена идея педантизма, то переводчик вправе надеяться, что цель его достигнута".110 В мае 1854 Александра Ивановна написала еще одно письмо Варваре Карповой, но уже под диктовку мужа: “Любезная сестрица! Все окончилось со мной. Брата твоего постигло несчастье, страшнее которого ничего не бывает для человека. У меня нет более глаз, у меня темная вода... И почему бы этому несчастью не поразить меня позже, по крайней мере тремя или четырьмя годами? К тому времени я успел бы, вероятно, окончить большую половину своих работ, и был бы я к тому времени богат и славен, и семья моя была бы обеспечена на всю жизнь, и родственники благословили мое имя, и перенес бы я свое тогдашнее горе с полною покорностью”. Почитатели и друзья Введенского пытались помочь ему. Они добились разрешения для Иринарха Ивановича снова вести лекции по словесности в военно-учебных заведениях. Прекрасная память позволяла Введенскому читать лекции вслепую, не пользуясь конспектами. Оказывала помощь и жена. Она прочитывала Иринарху Ивановичу вечером то, что могло наутро пригодиться на занятиях. Лекции слепого преподавателя были не только объемны по материалу, но и увлекательны. Молодые офицеры посещали их аккуратно, к экзаменам готовились тщательно. И все же Введенский очень болезненно переживал свою неполноценность. Порой ему хотелось бросить работу, сочувствующих товарищей и покинуть Петербург. Но Иринарх Иванович понимал, что для жены и детей — в 1854 году у Введенских родился еще один ребенок — лучше жить в Петербурге, чтобы устроить детей в учебные заведения и тем самым обеспечить их будущее. Все заботы о семье ложились теперь на плечи Александры Ивановны. На себя Введенский уже не надеялся, хотя врачи еще пытались лечить его недуг, рекомендуя больше гулять в зеленых дубравах и купаться в холодной речной воде. Неизвестно, помогли бы Введенскому советы столичных медиков, но в курс лечения неожиданно вмешалась холера, поразившая Петербург летом 1855 года. Еще тринадцатого июля Иринарх Иванович чувствовал себя вполне здоровым, а на следующий день... “Приготовьтесь, милая и добрая сестрица, выслушать от меня, несчастной, страшную весть, — писала Александра Ивановна Введенская в Саратовскую губернию Варваре Карповой. — Его уже нет! Моего милого, бесценного, умнейшего Иринарха. Не знаю, как я могла вам написать эти слова, и неужели это в самом деле правда, что я пишу вам, что я вдова с троими сиротами, которых он обожал! Мое несчастье, мое горе выше всего!” |