Анджей Стасюк На пути в Бабадаг Анджей Стасюк На пути в Бабадаг
 Скачать 1.29 Mb.
|
|
Эта моя четверка на возу проезжает уже который день. Всегда в одно и то же время, торопясь успеть до темноты, всегда усталые после целого дня в лесу, по размякшему снегу и грязи, у лошадей силы тоже на исходе, когда они, свесив морды, еле еле шлепают по воде и в их движениях ощущается та же тяжеловесность, что и в фигурах сидящих на возу мужчин, их опущенных руках и головах, покачивающихся, словно те вот вот заснут. Когда они начинают исчезать в тумане, животное от человеческого уже не отличить. Я гляжу им вслед и воображаю запах, который остается после них в холодном воздухе: стынущего конского пота, мокрой бурой одежды, липнущих к спинам влажных рубашек, выработанной кожи упряжи и навеки заключенное в материи благоухание монотонных усилий. Так пахло от пары пастухов в немецком ресторанчике в Шпринге, так пахнет плетень Надькалло и так пахнет поезд «Червона Рута», уходящий на рассвете из Делатыни в Квасы, и старые дома в Сулине пахнут так же. Я жил в одном из них к югу от реки. Дело было днем, я вошел и через приоткрытую дверь увидел темную комнату. На большом диване лежали люди. Трое четверо, а может, и больше. В сплетении полуобнаженных тел я различал только худые детские руки, выступающие из под легкого покрывала ступни, остальное тонуло в полумраке. Возможно, там были и взрослые, женщины, мужчины, все семейство. Я чувствовал запах тени и тяжелого сна. Они схоронились от безжалостного белого неба, но зной явился следом, словно они сами его излучали. Кто то, кажется, со мной поздоровался, но никто не пошевелился. На фоне светлых простыней их кожа казалась почти черной. Я переступил порог чужого дома и видел чужих людей в тот момент, когда они были наиболее беззащитны. Жизнь покидала их, они погружались в летаргию и вовсе не пытались укрыться, как не скрывают свой сон прирученные животные. Я пошел в свою комнату и никогда больше их не видел. Запомнил только темные тела, насыщенные материальностью и тяжелые, словно им уже не суждено было подняться. Да, не стану скрывать, меня интересует финал, распад и все, что оказывается не таким, каким быть могло бы или быть должно. Все, что замерло на полпути, не имея сил, охоты и идей, все, чему не суждено выжить, не суждено оставить след, все, что воплотилось ради самого себя и не пробудит жалости, не будет оплакано, не запомнится. Настоящее совершенное время. Истории, что длятся ровно столько, сколько их рассказывают, и вещи, что существуют лишь, пока кто нибудь на них глядит. Да, я не могу от этого отделаться, от всех этих осколков, необязательного бытия, излишков, избытка, который не представляет собой ценности, сокровенного, которым никто не интересуется, тайн, которые канут в Лету, и памяти, которая поглотит самое себя. Заканчивается март, и я слышу, как во мраке стекает с гор снег. Словно мир по змеиному меняет кожу. Каждый год у меня возникает одно и то же ощущение, и с каждым годом оно становится все более отчетливым: это и есть подлинное лицо моих краев, моей части континента – вот эта изменчивость, которая ничего не меняет, это движение, которое исчерпывает само себя. Однажды в канун весны стечет не только снег, но и все прочее. Бурая вода унесет города и веси, животных и людей, выполощет все, обнажив земной скелет. Метеорология рука об руку с геологией призовут к порядку сомнительный союз истории и географии. Вечное возьмет в оборот преходящее. Элементы займут свои места в нетленной таблице Менделеева, и, чтобы объяснить бытие, станут не нужны ни фабулы, ни истории. Где то на берегу залива Лалези, в окрестностях Юбе я видел военную базу. За редкими ограждениями из колючей проволоки стояли палатки. Вылинявшее полотно обтрепалось и обвисло. Из под полотнищ торчали босые ноги спавших на раскладушках солдат. Было воскресенье. В нескольких шагах от них на пляже разлеглись отдыхающие из Тираны. По сути, колючей проволоке нечего разделять. Ни у тех, ни у других ничего не было. Они могли встать и уйти вместе со всем своим скарбом. Если убрать палатки и пляжные зонтики, берег будет выглядеть так, как когда то. Останутся только никому не нужные бункеры, память о предыдущей эпохе, теперь постепенно превращавшиеся в часть ландшафта. Все здесь существует только ради себя самого. Люди впитывают время, словно губки. Проникаются им, накапливают, будто собирают про запас, опасаясь, что оно может закончиться. Порой я сажусь в машину и несколько часов езжу по окрестностям. В тридцати сорока километрах от дома. Зарываюсь в клубок шоссе, проселочных дорог, путей напрямки через луга или рощи, поскольку нашел на карте хутор Нижняя Галлия или Вифлеем, или три жалкие халупы, именуемые Украиной или Сибирью. Я не сочиняю. Можете проверить: «Бескиды Низкие и Погорье» (Государственное предприятие картографических издательств им. Эугениуша Ромера, Варшава Вроцлав, издание пятое), левый верхний угол. Но по дороге я забываю, куда ехал. Стоит свернуть с главной дороги, как меня охватывает ощущение, что мировое пространство густеет, становится неподатливым, что на самом деле оно делает одолжение всем этим домам, хозяйствам, этой убогой усадьбе за оградой, всему тому, что едва проклюнулось, едва показалось на поверхности земли и теперь пыталось выжить. Но все выглядит и течет повседневно, словно бы безнадежно, не рассыпаясь лишь по причине чистого фатализма. Бетон, кирпичи, сталь и дерево смешиваются в случайных пропорциях, словно рост и упадок не смогли сговориться раз и навсегда. Прежнее имеет вид испорченный, покинутый, отрешенный и бессильный, а новое выглядит дерзко и вызывающе, поскольку демонстративно пытается заглушить стыд прошлого и страх перед грядущим. Все сплошь – временность, преходящесть, настоящее, без устали совершающееся время, все могло бы исчезнуть в один момент, и пространство не пострадало бы, немедленно срослось и разгладилось, словно ничего не произошло. Ведь это напоминает пролог к тому, что никогда не начнется, периферию без центра, пригороды, лишенные кульминации города и простирающиеся по самый горизонт. Да, пейзаж это поглотит, на прорехе пространства появится небрежный шов, ибо существование этих мест, этих захолустий, которые я проезжаю и которые люблю безнадежной любовью, исчерпывается в процессе самого своего существования, поскольку смысл их исчерпывается в попытке выжить. С этой точки зрения они настолько близки природе, что в туманные предвесенние дни почти не отличимы от фона. Еще мгновение – и низкое небо затворится, захлопнется, и все исчезнет. Вот почему я так тороплюсь с этими своими поездками, с этой тягой к конкретике, которая моментально обращается в прах и приходится воссоздавать ее из слов. Не знаю, по какой причине все это существует, и давно потерял надежду отыскать ответ, так что на всякий случай записываю все по ходу дела, чтобы равенством подменить справедливость и смысл. Пару дней назад я проезжал Дулёмбку. Тень Теклиньской горы накрывала долину. Лошадь тащила вверх по глинистому склону плуг, над которым склонился мужчина. Следом, согнувшись пополам, шла женщина и отбрасывала в сторону выкопанные камни. Это была величественная, исполненная библейского пафоса сцена. Дул ветер, и меж туч порой пробивались косые предвечерние лучи. Тогда три фигуры на холме делались удивительно четкими, словно бы потусторонними. Ну да, Дулембка пару дней назад, пару дней назад Тужа, через неделю еще какая нибудь дыра в Молдавии или, к примеру, Македонии. А вот попробуй напиши: «Ехал я по Златой Праге» или «Как то раз в Будапеште», «однажды в Кракове» или на худой конец «в Сосновце»? Ни фига, не получится, ничего там нет, отсутствует ключ для описания, как отсутствуют инструменты, метафоры и язык, хоть на что то способный за городской заставой. Да и что это за фраза – «Однажды в Варшаве»? Город в этой части континента – несчастный случай при исполнении служебных обязанностей, плод случайности и добрых намерений. Если рассуждать здраво, городам тут не место. Попробуйте в час пик пересечь, например, Будапешт. К тому же его не объедешь. Засел, точно паук, в паутине дорог. Попробуйте пробраться сквозь Варшаву или Бухарест. Город во время путешествия – это катастрофа. Особенно в странах, напоминающих огромные деревни. Сельчане не умеют строить города. У них получаются тотемы каких то чужих божеств. В центре еще на что то похоже, но предместья всегда имеют вид жалкого хутора. Гипертрофия складской поверхности и печаль утраченных иллюзий. Всякий раз едешь себе спокойно, и вдруг посреди захолустья вырастает агломерат, и это сбивает меня с толку, ибо ничто не предвещало сей мираж и ничто его не оправдывает. Поэтому, если только удается, я объезжаю эти фантасмагории, ищу обходных путей, едва различимые на карте нитки, делаю крюк, только бы ускользнуть от длинной тени центральных небоскребов и периферийных блочных домов. Все, что крупнее ста тысяч, я сразу перечеркиваю – сами развлекайтесь и стройте, в надежде когда нибудь заслонить картину тех мест, откуда вы родом. Так я твержу себе, заплутав в сети призрачных окружных дорог, эстакад и сквозных магистралей, ослепнув от высматривания указателей и номеров автострад, когда карта лежит на руле и в затылок трубят клаксоны, окосев от поглядывания в зеркало заднего вида, в вонючей тени грузовиков, утром Дулёмбка, вечером Братислава и дальше по паутине венских артерий, переползать на другой бок огромного тела имперской столицы, и дальше на юг, чтобы среди ночи добраться до уснувших деревень на берегу реки Зала, в Баяншенье у самой словенской границы, где пятидесятилетний господин Геза держит пансион на старой водяной мельнице и в два ночи за красным вином и яичницей с салом повторяет: «Будапешт теперь не тот, что прежде. Люди перестали друг с другом разговаривать». Если на дворе бесснежный январь, то ивовые рощи и камышовые заросли в лучах утреннего солнца имеют цвет старой выцветшей упаковочной бумаги. Окрестности, видимо, болотистые. Так мне теперь кажется. Возможно, потому, что небо там висит удивительно низко – даже для Венгрии, – и, возможно, это под его бременем выступает на земле влага. В двадцати с лишним километрах отсюда жил во время Второй мировой войны Данило Киш. Его отец приезжал сюда во время своих безумных странствий и пил в корчмах «поддельный токай из Лендавы», которая оказалась теперь пограничным городом на словенской стороне. Сюда ездил на велосипеде дядя Оттон. Левая нога у него не сгибалась, висела неподвижно, а правую он привязывал ремешком к педали и ездил по пыльным глинистым дорогам в Залаэгерсег, приглядывать за своими мудреными делами. И если отец был родом из Шульца, то дядя из Бекетта – так мне кажется, когда я читаю «Сад, пепел» в черно зеленой обложке, на которой по странному велению судьбы или стечению обстоятельств помещена фотография коричневой глиняной птички. Два года назад, зимой, в тех краях, в Мадярсомбатфе, я купил двух ангелов из глины того же оттенка. Это края гончаров, но в издательстве «Марабут» могут об этом и не знать. Это случайность или предначертание судьбы, или знак, что мне следует снова туда поехать, отыскать Графский лес и прочие рассыпанные по тексту топографические тропы, поскольку повесть должна продолжиться наперекор времени и логике, отделяющим вымысел от факта, она должна иметь продолжение, которое вовсе не обязательно напоминает начало, – главное, чтобы оно питалось той же субстанцией, тем же, хотя и несколько постаревшим воздухом. Я твержу себе: мол, не беда, если ничего не обнаружится. Я вижу на карте голубую жилку реки. Она называется Керка. В прибрежных зарослях маленький мальчик, живущий в памяти или воображении взрослого Данило Киша, ползет на четвереньках, жует листья дикого щавеля и вдруг замечает в небе Его. «Он стоял на краю облака, опасно накренившись, сохраняя некое нечеловеческое, сверхчеловеческое равновесие, с раскаленным нимбом над головой. Он появился неожиданно и столь же стремительно, внезапно исчез, подобно падающей звезде». И даже если там уже ничего не осталось от минувших времен, по прежнему существуют река, и прибрежные заросли, и облака на небе. Теофания ничего больше и не требует, подобно вечности, которая обходит стороной наши города, опасаясь сравнять их с землей… Ну да, рано или поздно должен появиться Данило Киш. «Путешествовать – значит жить», – написал он в 1958 году, повторив слова Андерсена, но в его устах они получили совершенно новый смысл. «Расписание автобусных, пароходных, железнодорожных маршрутов и авиалиний» в том завершенном и совершенном виде, каким задумал его отец Киша, должно было описать – да что там, скопировать в форме единиц времени и расстояния весь мир. Пробелы между временем отправления и расстояниями заполнялись всей накопленной на тот момент, почерпнутой из всех возможных областей науки, от алхимии до зоологии, информацией о суше и воде, культуре и цивилизации, истории и географии. Появилась такая книга, отпала бы необходимость в путешествиях. Их заменило бы чтение. Не пришлось бы мне тащиться из Дулёмбки в Баяншенье, а потом еще двадцать с лишним километров вниз по течению Керки. Я бы сидел дома, зная, что увижу лишь копию, скудное отражение одного из разделов или абзацев всемирного расписания. Я бы не прикоснулся к перу, потому что путь из Дулёмбки и все прочие пути существовали бы в изначальной и идеальной версии, которой не коснулась нога человека и колеса экипажей. Автобус в Ясло навсегда остался бы в автопарке, как и краковский, и международный на Будапешт в 22.40, и так далее, вплоть до самых дальних уголков планеты, и, куда бы мы ни направили свои стопы, повсюду обнаруживали бы следы безумного гения расписаний. Увы, произведение так и не было завершено, а первые наброски, эскизы и диаграммы в виде испещренной пометками машинописи затерялись в сороковые годы где то на берегах реки Зала. Вероятно, отчасти поэтому мой паспорт имеет такой вид. Без расписания и описания, без плана, обреченный на волю случая, я пытаюсь справиться самостоятельно и постоянно вынужден начинать с нуля. Вынужден приехать, скажем, в Бая Маре так, словно до меня никто туда не приезжал. Или в Дуклю в самый полдень, в разгар лета, когда тень у ног превращается в крохотное пятнышко и над рыночной площадью сгущается одиночество, словно вот вот свершится Последний суд. Или в январе проехать Пустарадвань и подняться на высокогорные пустоши у словацкой границы, чтобы увидеть мертвенность пограничья и горные цепи, которые выглядят так, словно их не касался человеческий взгляд, а красно белый шлагбаум и будка пограничника в Бузице напоминают безумный пропускной пункт, через который проходят кающиеся души контрабандистов. Именно здесь я хотел однажды обогнуть Будапешт, когда ехал по северным склонам Буковых гор и массива Матра в надежде, что через несколько часов чудом окажусь в излучине Дуная, где нибудь в Эстергоме, где как то в августе в маленьком переулке неподалеку от перекрестка улиц Пазманя и Батьяни обнаружил кафе, похожее на деревенскую хату перед свадьбой: несколько простых столов, накрытых клетчатыми скатертями, несколько стульев, и все. Появился толстый мужик в подтяжках и принес листок с написанными от руки названиями нескольких блюд. Буквы были выведены старомодно каллиграфически. Холод, тишина и пустота. У меня было ощущение, будто я слишком рано явился на празднество. В конце концов я получил свой gombaleves.90 Мужчина в подтяжках принес его и поставил передо мной так, как ставят еду перед человеком, который только вернулся с работы, – я мог положить локти на стол и даже чавкать, никто бы и внимания не обратил, хотя более тысячи лет назад неподалеку отсюда святой Иштван принял крещение и заодно, одним махом, крестил всю Венгрию. Стоял август, и холм Адальберта был окутан зноем, словно мираж. Я уже не помню, откуда возвращался, но сразу за зеленым дунайским мостом началась Словакия с ее сонливостью, по деревенски спокойным ожиданием грядущего, которое может и не наступить. Серая штукатурка и деревни, заканчивающиеся словно ножом отрезал, пузатые мужики в белых футболках, сидящие перед трактирами на пластиковых стульях и пьющие пиво, в тапочках, в ботинках на босу ногу, словно они у себя дома, во дворе, словно их дом – вся деревня, все окрестности и остальной мир – в радиусе двух трех автобусных остановок. Порой рядом стоят женщины в домашних платьях, халатах, разношенных туфлях. Они не садятся, просто останавливаются – обменяться парой слов. Да, словацкая сонливость, сгущающийся вечер – одни только цыгане сохраняют подвижность, они вездесущи и перекатываются в этом пекле, словно темные бусины рассыпанных четок. Пять шесть часов вечера, и на кошицких и прешовских окружных дорогах пусто, будто в воскресенье на рассвете. В Меджилаборце тоже ни души, но в темно сером кафе при выезде на Зборов, там, где стоит единственный в городе банкомат, чья то рука поставила рюмку. Но это уже было в другой раз. Я тогда ехал в Ублю, на восток, к украинской границе, поскольку некто Поток пережил там множество приключений, несколько раз едва не лишился жизни и на пыльном пограничном рынке неделями пил самую дешевую отраву этой части Европы, всякий раз теряя краденый пистолете последним патроном, припасенным на самый черный из всех черных дней. Итак, я ехал, чтобы разыскать все это, в особенности законченный бардак интернационального базара, где молдаване прямо на земле раскладывают все сокровища Транснистрии и пытаются обменять их на дары Закарпатья, драгоценности Сабольч Сатмар и несметные богатства провинции Марамуреш. Мне хочется увидеть все это, услышать вавилонский гомон славянских, угро финских и романских языков, эту восточную пестроту палаток, брезентовых и фанерных забегаловок и старых автобусов, превращенных в бордели на колесах, хочется почувствовать запах цыганских таборов, груженных роскошью, перед которой не устоит ни одна женщина, ни один мужчина, ведь она прибыла из краев, куда никто еще не добирался, а уж тем более не возвращался оттуда. За тем я и ехал в Ублю, к востоку от вулканического массива Вигорлат, куда никто в здравом уме не пойдет, поскольку там блуждают кающиеся души штабных и строевых офицеров армии Варшавского договора, а бледные тени дезертиров торгуют призрачными остатками вооружения и обмундирования. Я проезжал город Снину, в котором стояли окруженные плакучими ивами невысокие гарнизонные домики под красной черепицей, и все казалось выстроенным сегодня утром и столь же стремительно старейшим, ветшавшим и рассыпавшимся. На лавочках под деревьями сидели женщины с детьми. Может, это были солдатские жены, покинутые жены офицерских призраков? Во всяком случае, Снина напоминала сон, который снится сам себе на краю государства, утратившего всех врагов. Однако я ехал в Ублю. Через Стакчин, через Колоницу и Ладомирову, в тени бещадского водораздела через Закарпатскую Русь ехал в Ублю, потому что пару лет назад в этих краях некоему Потоку якобы явился дух этой земли и времен, гений сей части континента, и заговорил на смеси языков, словно в некое раннекапиталистическое пальмовое воскресенье, где то там, может, немного дальше на юг, находилась эта площадь, этот майдан, торжище, на котором собрались проклятые народы земли сразу после того, как открылись бело красные шлагбаумы. Да, чудо свободы и свободного товарообмена в пыли, грязи и чистом поле, словно из праха должен был подняться невиданный город. И все снова станет прежним: караваны, переходы и транспорт, сверхъестественная реальность дифференцированных цен и курсов валют, что выманивает из дому целые семьи и племена и велит отправляться в сомнительное путешествие, как некогда гнала авантюристов и открывателей прошлого в путь – за семь морей, за убегающий горизонт. Так вот, я ехал в Ублю, дальше лежали Вышне Немецке и Черна над Тисой, и я ехал, словно в бассейн Тигра и Евфрата, словно в какую нибудь очередную Ниниву. Не случайно вместо двух рек сходились тут три границы, словно три течения, несущие плодородный ил контрабандных сокровищ, ловкости, алчности, поддельной водки, папирос без акцизных марок, сибирских кож, экзотических попугаев и черепах, боеприпасов к «Макарову» и венгерской порнографии. Три границы, словно три реки, выносили из недр своих краев все лучшее. Я воображал, что где нибудь между Черной, Чопом и Загонами вырастет прямо из голой земли город, точно галлюцинация проклятых народов, с круглосуточной торговлей, неограниченным оборотом и спросом, где потребление навеки сольется в мистический союз с инвестицией. Такие мысли преследовали меня всю дорогу. |