БРОНЗОВАЯ ПТИЦА. Чрезвычайное происшествие Генка и Славка сидели на берегу Утчи
 Скачать 265.2 Kb.
|
|
Глава 25 Серов Серов был одет в обычный костюм губернского совработника: галифе, сапоги и защитный френч с большими накладными карманами. Ведал он в губоно хозяйственными делами и сидел в отдельном кабинете за большим письменным столом с круглыми резными ножками. При взгляде на Серова Мише сразу вспомнился урок геометрии, на котором они рисовали куб и шар. Только там куб и шар стояли рядом, а здесь шар был водружен на куб: к короткому квадратному телу была привинчена большая, круглая, совершенно лысая голова. Шеи не было вовсе, ее заменяли несколько толстых складок между головой и туловищем. Жирные губы, маленькие живые карие глазки и сытая улыбка придавали лицу Серова такое выражение, точно он только что встал из-за обильного стола, но не прочь вернуться к нему. Его квадратное тело, утолщенное оттопыренными на жирной груди накладными карманами, покоилось в кресле неподвижно, а голова вертелась во все стороны, как у тех кукол, у которых голову можно повернуть задом наперед и даже обернуть несколько раз вокруг оси. – Написано двое, а вас четверо, – сказал Серов, переводя живой взгляд с одного мальчика на другого. Миша показал на Игоря и Севу: – Это про них. – Зачем они нужны следователю? Миша рассказал об убийстве Кузьмина. – Что за Карагаево? – спросил Серов. – Карагаево. Там, где бывшая графская усадьба. – Знаю, знаю. – Серов закивал головой и многозначительно поднял короткий толстый палец. – Историческая ценность. Потом он подробно расспросил об обстоятельствах убийства, про лагерь, про деревню, про то, как Игорь и Сева попали на реку и угнали лодку. Слушая Мишин рассказ, он одобрительно кивал головой. Что именно он одобрял, ребята так и не поняли. А когда Миша рассказал про лодочника, то Серов даже всплеснул руками, и на лице у него появилось огорченное выражение: «Вот, мол, какие дела творятся на белом свете»… Но еще больше огорчился Серов, когда узнал, что Миша не рассказал следователю о встрече с иностранцами. Как же так? Надо было рассказать. Следователю все важно. – Иностранные коммунисты, – удивился Миша, – при чем здесь они? Серов живо ответил: – Я не говорю, что они причастны, но иностранцы! Ведь вы не видели их документов. Может быть, они не коммунисты. Надо быть начеку. Краснея от волнения, Миша сказал: – И Рыбалин никого не убивал, и иностранные коммунисты здесь ни при чем. – Хорошо, хорошо, – сразу согласился Серов, – это дело следствия, путь они занимаются… Он вдруг засмеялся тонким, как у девчонки, смехом, а потом начал обстоятельно рассказывать про усадьбу, про ее историческую ценность. Это гордость губернии, говорил Серов, ее инвентарь хранится в местном краеведческом музее, в разделе «Быт помещика XVIII столетия». Ребята как сознательные комсомольцы должны беречь усадьбу, ничего в ней не трогать и не портить. Усадьба, сказал Серов, – достояние народа. Настоящие революционеры должны беречь и охранять достояние народа. Говорил он быстро, все время перебегая своими живыми карими глазами с одного мальчика на другого. Но ребятам ужасно хотелось спать. Чтобы не заснуть, Генка вертелся на стуле, Игорь хлопал глазами, а Сева встряхивал головой, которая поминутно падала на грудь. Миша хотел прервать Серова, но ему не удавалось вставить ни одного слова. В заключение Серов сказал: – Теперь насчет ребят. Поместить их в детский дом я не могу. Нет свободных мест, и нет свободных пайков. Миша с удивлением посмотрел на Серова. Зачем же он их держал целый час? Дело к вечеру, как и где теперь устраивать ребят? – Нет свободных мест, нет свободных пайков, – повторил Серов и нетерпеливо заерзал в своем кресле. – Здрасте! – сказал Генка. – Что же им, на улице ночевать? Серов задумался, потом спросил: – У вас есть знакомые в городе? – Нет. – Никого? – Никого! – Ладно, – сказал вдруг Серов, – я этих ребят подержу два дня у себя дома. Не на улице же им, в самом деле, ночевать. – Он сокрушенно покачал лысой головой. – Хороши в угрозыске: вызывают и бросают детей на улице… Вот вам и беспризорничество… Мы боремся с беспризорностью, а они ее создают. Он встал. И оказалось, что хотя он широкоплеч и тучен, но совсем мал ростом. Почти такой же, как и ребята. – Вот так, – сказал Серов, – подержу их два дня у себя. Будут сыты. Глава 26 Борис Сергеевич Выйдя из губоно, ребята столкнулись с директором московского детского дома Борисом Сергеевичем, тем самым, который с Коровиным приезжал несколько дней назад в усадьбу и разговаривал с «графиней». Услышав, что ребята были у Серова, он спросил: – Велел вам убираться из усадьбы? – Нет, почему? – удивился Миша. – Мы у него были совсем по другому делу… Я бы вам рассказал, да вот, – он показал на Игоря и Севу, – надо ребят отвести… – Я вас провожу, – сказал Борис Сергеевич. По дороге Миша рассказал Борису Сергеевичу о происшествиях последних дней. Генка живописно прокомментировал его рассказ. Борис Сергеевич пожал плечами: – Здесь два детских дома. Оба наполовину свободны. Почему же Серов не поместил ребят туда? Непонятно. – Он решил, что Игорю и Севе будет у него лучше, – сказал Генка, – все же домашняя обстановка. – Серов мог бы так и сказать, – ответил Борис Сергеевич, – но он сослался на то, что детдома загружены, а это неверно. – Мы не могли отказаться, – сказал Миша, – ребят-то надо куда-то поместить. – Да, конечно, – согласился Борис Сергеевич. – А как же иначе? – подхватил Генка. – У Серова их и накормят, и напоят, и в постельку уложат… «Накормила, напоила и поесть дала ему»… Везет этим дурачкам, честное слово! Из лагеря убежали, всех растревожили, в дурацкую историю влипли и вышли сухими из воды. Им бы не у Серова на пуховиках прохлаждаться, а посидеть бы эти два дня в милиции… – Откуда ты знаешь, что у Серова пуховики? – возразил Игорь. – Знаю. По лицу видно, что на пуховиках спит. – Какой проницательный! – засмеялся Борис Сергеевич. Серов жил на окраине, и им пришлось пересечь весь город. – Ну и город! – разглагольствовал Генка. – Даже трамвая нету. И смотрите, как интересно – все улицы называются: Стрелецкая, Сторожевая, Пушкарская, Солдатская, Ямская… Старинный город. Наверно, здесь раньше крепость была. – Город старинный, – подтвердил Борис Сергеевич, – он существовал еще до возникновения Москвы. – Вы по поводу трудкоммуны приехали? – спросил Миша. – Да, – нахмурился Борис Сергеевич. Но как обстоит дело с трудкоммуной, рассказывать не стал. Зато он подробно расспросил об убийстве Кузьмина. В ответ на уверения Миши, что Рыбалин к этому непричастен, Борис Сергеевич сказал: – Мне трудно судить. Я не знаю обстоятельств дела. Но виноват тот, кто заинтересован в убийстве Кузьмина. Наконец они дошли до квартиры Серова. Это был одноэтажный домик с небольшим крылечком и тремя окнами, завешенными белыми занавесками. За длинным забором, выкрашенным, как и дом, в ярко-красную краску и утыканным сверху длинными, острыми гвоздями, виднелись верхушки яблонь и груш. Возле двери висела на проволоке ручка звонка. – Устраивайте свои дела, я подожду вас, – сказал Борис Сергеевич и медленно пошел вдоль улицы. Мальчики поднялись на крыльцо. Миша потянул ручку звонка. За дверью послышался металлический грохот, потом шаги. – Кто там? – спросил женский голос. – Мы от товарища Серова, – ответил Миша. Загремели запоры. Дверь открылась. На пороге стояла высокая красивая женщина в ярком халате, на котором были нарисованы зеленые и желтые цветы. – Нас прислал товарищ Серов… – начал Миша. – Я знаю, – проговорила женщина, и ее тонкие губы брезгливо искривились. – Кто остается? Миша показал на Игоря и Севу: – Вот они… Она сделала шаг назад и шире раскрыла двери: – Проходите! Игорь и Сева нерешительно вошли в дом. Женщина сразу захлопнула за ними дверь. Несколько озадаченные таким приемом, Миша и Генка стояли на крыльце. – Я думал, что и нас обедом угостят, – уныло проговорил Генка. – Угостят! Как же! – ответил Миша. – Дожидайся! – И он с возмущением посмотрел на дверь: даже попрощаться не дали с ребятами. Но на кого похожа эта женщина? Определенно знакомое лицо. Может быть, на кого-нибудь из жильцов их дома на Арбате?.. – Честное слово, – сказал Генка, – еще немного – и я умру от голода… Глава 27 Быт помещика Генка не умер с голоду. Через час мальчики вместе с Борисом Сергеевичем вышли из столовой Нарпита с животами, туго набитыми щами и рисовой кашей. За обедом Борис Сергеевич рассказал, что с трудкоммуной пока ничего не получается. Возражает Серов, его поддерживает кое-кто из местных руководителей. Ссылаются на историческую ценность усадьбы. Следовательно, сказал Борис Сергеевич, задача заключается в том, чтобы опровергнуть эту версию. А ее можно опровергнуть. Он уже собрал в Москве кое-какие данные. С этой же целью он сейчас пойдет в местный краеведческий музей. Там хранится обстановка усадьбы. Возможно, в музее найдется кое-что полезное. – Нам Серов тоже рассказывал про музей, – сказал Миша. – Можно, мы с вами туда пойдем? – Пожалуйста. – Ну вот, – скривился Генка, – охота тебе тащиться в этот музей! Что там интересного? Опять бивни мамонта. В какой музей ни придешь, всюду бивни мамонта. Все хотят доказать, что в их губернии когда-то обитали мамонты. А если и обитали, какое это имеет значение? – А вдруг, кроме бивней мамонта, там есть еще что-нибудь, и что-нибудь интересное? – заметил Борис Сергеевич. – Нет уж, – возразил Генка, – ничего, кроме бивней, там нет. Еще, наверно, рака с мощами какого-нибудь святого. Да и в этой раке одна только труха и опиум для народа. – Не хочешь – не ходи, – сказал Миша, – отправляйся на вокзал и жди меня. – Нет уж, чем на вокзале болтаться, я лучше пойду в этот несчастный музей, – заявил Генка. Генка оказался прав. Первое, что они увидели при входе в музей, были именно бивни мамонта. Изогнутые, желтоватые, они украшали маленький вестибюль музея, свидетельствуя, что и эта губерния не отстала от других по части мамонтов. От вестибюля по всей окружности музея тянулась длинная анфилада комнат. Каждая была «отделом». Отдел животного мира, полезных ископаемых, растительного царства, кустарных промыслов, земледелия, истории края… Впрочем, история края занимала несколько комнат. На одной из них висела табличка: «Быт помещика XVIII столетия». В этом отделе и находилась обстановка усадьбы. Это была экспозиция гостиной. За канатом стояла мебель красного дерева: стол, диван, кресла и стулья, обитые темно-красным атласом, каминный экран с нарисованными на нем китайскими птицами, большая арфа с порванными струнами, два высоких зеркала с канделябрами по бокам. Были здесь еще три шкафа. В первом, под названием «Одежда помещика», стояли манекены в старинных парадных одеждах с медалями, орденами, звездами и голубыми лентами через плечо. Во втором («Досуг помещика») лежали длинные трубки, чубуки, игральные карты, бильярдные шары и шахматы из слоновой кости. В третьем («Отдых помещика») стоял почему-то обеденный сервиз, обложенный огромными пистолетами и другим старинным оружием. Генка комментировал быт помещика очень неодобрительно: – Зачем такие длинные трубки? Как из них курить? Потаскай за собой такую трубочку! Или кафтан. Как в нем ходить? А халаты… Какое старье! И кому это интересно?! Отдых помещика, досуг помещика, кому это нужно? Нет у нас никаких графов, никаких помещиков, зачем же выставлять их напоказ?.. Но Миша не слушал Генку. Ее внимание сразу привлекла бронзовая птица. Такая же, как и в усадьбе, но гораздо меньше. Она стояла на мраморной подставке и круглыми злыми глазами смотрела на мальчиков. – Смотрите, Борис Сергеевич, – сказал Миша, – точно такой же орел, как и в усадьбе. Борис Сергеевич оторвался от висевших на стене таблиц, которые он внимательно рассматривал. – Эта птица нарисована на гербе графов, – сказал он, – а вот для чего сделаны их бронзовые изваяния, не знаю. Возможно, графская прихоть. – И он снова отвернулся к таблицам. Мише вдруг захотелось спать. Вот так всегда! Как только придешь в какой-нибудь музей, так обязательно тебя одолевает сонливость. Почему в музеях так клонит ко сну? Хочется поскорее пробежаться по залам и выйти на улицу. Но Мише было неудобно перед Борисом Сергеевичем. Он призвал на помощь всю свою волю и продолжал осмотр картин и таблиц, показывающих богатство графов и изображающих их быт. На одной картине секли крепостного. Он лежал на скамейке, связанный по рукам и ногам. По сторонам стояли два молодца в красных рубашках, с прутьями, с картинно поднятыми руками, в некотором отдалении – сам помещик в халате с длинной, до самого полу, трубкой в зубах. Затем висела большая карта уезда, на которой разными красками было показано, что графы Карагаевы владели таким же количеством земли, сколько имели две тысячи крестьянских дворов. Крестьянская земля была обозначена красным цветом, а графская – черным. И она представляла собой большой массив по обоим берегам Утчи, вплоть до речушки Халзан, той самой, где убили Кузьмина… Перед картой Борис Сергеевич стоял особенно долго и даже срисовал ее. И он объяснил Мише, что после революции почти вся графская земля была роздана крестьянам. Только некоторая ее часть осталась при усадьбе. Но и ее позабирали себе деревенские кулаки. И если будет организована трудкоммуна, то кулакам придется землю вернуть. – Как же, – усмехнулся Генка, – так они вам ее и вернут! Попробуйте получите у Ерофеева… Была здесь еще одна карта. Она изображала, каким богатством владел граф в России. Кроме Карагаева, у него было еще три имения и, помимо этого, рудники на Урале. – Безобразие! – возмутился Миша. – Один человек всем владел, а другие ничего не имели! Ведь это же несправедливо! А правда, что на Урале у него были алмазные россыпи? – Были, – подтвердил Борис Сергеевич. – Старый граф упорно искал на Урале алмазы. Но, кажется, ничего существенного не нашел. Ведь алмазы ценятся только крупные. А больших он не находил. Но через всю историю этой фамилии проходят какие-то загадочные происшествия с драгоценными камнями. Кто-то кого-то убивал, кто-то сходил с ума. Перед самой революцией старого графа даже лишили всех прав, и состоянием завладел его родной сын. В общем, грязные истории. – Ну и черт с ними! – сказал Генка. – Пойдемте отсюда. Даже противно стоять здесь! Когда они уходили, Миша оглянулся. И ему, как и тогда в усадьбе, показалось, что бронзовая птица зловеще смотрит им вслед… Часть третья Голыгинская гать Глава 28 Сенька Ерофеев Жизнь лагеря снова вошла в свою обычную колею. Привычный распорядок дня – сигнал побудки, утренняя линейка, подъем флага, работа в деревне, игры, беседа у костра. Но ощущение того, что отряд окружает какая-то тайна, не покидало Мишу. Вина Николая Рыбалина не доказана, но он пока и не оправдан. Зато лодочник ходит как ни в чем не бывало. Встречая Мишу, он ухмыляется так, будто тогда, на реке, ничего не произошло. Даже подмигнул один раз. С лодочником связана «графиня». Что-то отправляла в лес. И кулак Ерофеев с ними заодно. Да… Во всем этом надо обязательно разобраться: ведь может пострадать невинный человек! Но как действовать? Пойти в лес, узнать, что это за парни? Но где их там искать? Да и опасно. Сам бы он, конечно, пошел. А ребята? Мало ли что может случиться, а он за них отвечает. Значит, остается только одно: узнать, что повез лодочник в лес. Узнать через Сеньку Ерофеева. Ведь он тоже перетаскивал мешки в лодку. Конечно, так просто он не скажет. А попытаться надо. Вдруг проболтается… Генка поддержал этот план. – Но тебе неудобно, – сказал он, – ты вожатый, ребята тебя стесняются. А мне Сенька все выложит, будь уверен. – Что-нибудь сделаешь не то, – усомнился Миша. – Так напортишь, что потом и не исправишь. Но Генка заверил его, что будет осторожен и осмотрителен. Разве он не выполнял серьезных поручений! Генка еще не обдумал плана действия. Как всегда, он надеялся на случай. Важно заговорить, а там будет видно. Пионеры занимались оборудованием клуба. Им помогали деревенские ребята. Только Сенька и Акимка не принимали участия. Они сидели на куче бревен, грызли семечки и, лениво поругиваясь, перекидывались картами. Генка остановился возле них и, изобразив на лице любопытство, стал смотреть на их игру. – Садись с нами, – предложил Сенька, тасуя колоду. Генка присел на бревна: – В карты не играю, а посмотреть – посмотрю. – Не бойся, – усмехнулся Сенька, – не на деньги. На щелчки. Генка важно ответил: – Со мной играть нельзя. Я кого угодно обыграю. – Так уж обыграешь? – Точно тебе говорю. Дай колоду. Генка взял колоду, перетасовал ее и показал карточный фокус. Фокус был несложный. Но Сенька и Акимка были потрясены. Так, во всяком случае, показалось Генке. Уж очень удивленно они смотрели на него. Довольный своим успехом, Генка деланно равнодушным голосом проговорил: – Я и не такие вещи могу отгадать. Вот посмотрю на человека и сразу скажу, что он сегодня делал и что вчера делал и позавчера. – Это ты врешь, – усмехнулся Сенька. – Могу доказать! – Ну, чего я вчерась делал? – Ишь ты! Так я тебе и сказал. – Конечно, не скажешь: откуда тебе знать. – Значит, не знаю? – Не знаешь! – Не знаю? – Нет! – А если знаю? – Так скажи! – Так вот, – внушительно сказал Генка, – если я тебе скажу, что ты делал вчера, то ты мне скажешь, что ты делал позавчера. – Ладно. – Вчера ты на мельницу ездил, – сказал Генка. – Верно! – пробормотал Сенька. – Это ты мог и видеть… – Где я мог видеть? На мельнице я не бываю. Просто посмотрел на тебя и отгадал. А теперь ты скажи, что ты позавчера делал. Сенька исподлобья посмотрел на Генку: – Думаешь, только ты один можешь отгадывать? – При чем здесь один или не один? Мы с тобой условились – вот я и отгадал. Теперь ты скажи, что делал позавчера, а я уж скажу, правду ты говоришь или неправду. – Какой ловкий! Думаешь, ты один мастак отгадывать? И другие есть. – Я что хошь отгадаю, – хрипло проговорил Акимка, большим загнутым пальцем ноги чертя на песке фигуры. – Что ты можешь отгадать? – насмешливо спросил Генка. – А что хошь. – Верно, верно, – подтвердил Сенька, – Акимка все отгадает. – Что же он может отгадать? – продолжал допытываться Генка. – А что хошь, – Сенька повернулся к Акимке. – Вот, Акимка, мы тут одну вещь спрячем, а ты найди. Найдешь? – А чего ж… – Ладно. Давай… Акимка поплелся к сараю. – Не оглядывайся! – крикнул ему вдогонку Сенька. Акимка уткнулся лицом в сарай. – Так, – прошептал Сенька и вытащил из-за пазухи яйцо – обыкновенное куриное яйцо. – Видал? Пусть ищет. Ввек не найдет. Генка подозрительно посмотрел на Сеньку. А что, если они в сговоре с Акимкой? Ведь друзья. Может быть, они его разыгрывают. Ладно, пусть попробуют! – Давай его под бревно спрячем, – предложил он. Сенька замотал головой: – Не годится! Враз найдет! Вот что мы сделаем. Наденем шапки, а под шапку и положим. Пусть ищет! Ввек не найдет. И не успел Генка ничего ответить, как Сенька приподнял его кепку, осторожно подсунул под нее яйцо и снова надвинул Генке козырек на лоб. – Здорово будет! – зашептал Сенька. – Ни за что не найдет. А мы ему пять горячих за это влепим. «Хорошо, – подумал Генка, – пусть яйцо будет у меня. Но обмануть им меня не удастся». – Все? – спросил он. – Все! – Хорошо, – сказал Генка, – только условие: повернемся к нему спиной, и пусть он так ищет. – Зачем? – Чтобы ты ему не подмигнул. – Ладно, – согласился Сенька. Они сели спиной к Акимке. – Давай, Акимка, можно! – крикнул Генка. – И, если ты ему хоть слово скажешь, я играть не буду. – Ладно, ладно, – пробормотал Сенька. Мальчики сидели не оборачиваясь. Сзади них послышались шаги и сопенье Акимки. – Чего отвернулись? – спросил он. – Ищи, ищи, – ответил Генка, торжествуя в душе. Ловко он их провел! Эта штука, видимо, у них давно разыграна. Сенька должен каким-нибудь условным знаком показать Акимке, где спрятано яйцо. А на то, что придется отвернуться, они, конечно, не рассчитывали. Пусть поищет! И Генка искоса поглядывал на Сеньку, опасаясь, что тот подаст Акимке тайный знак. Но Сенька сидел спокойно, сложив руки на коленях. Спиной он, конечно, ничего не сумеет изобразить. Попался! Теперь-то уж придется рассказать, что делал позавчера… Мальчики, с надвинутыми на лоб кепками, сидели на бревне не оборачиваясь. Акимка ходил и сопел сзади них. – Отгадывай скорей, – сказал Генка. – Целый год будешь искать? – Сейчас, сейчас, – ответил Акимка. Он засопел где-то совсем у Генкиного уха, и не успел Генка опомниться, как Акимка изо всех сил ударил ладонью его по голове, прямо по кепке. В ту же секунду липкая, вонючая яичная жижа потекла Генке на лоб и глаза. Разъяренный Генка вскочил и сорвал с себя кепку. Жижа потекла сильнее, залепляя глаза. Яйцо было тухлым. Генке казалось, что весь он с головы до ног издает нестерпимое зловоние. – А ты говорил, не отгадает! – покатывался с хохоту Сенька. Акимка со своим обычным понурым видом что-то чертил на песке кривым ногтем ноги. Краем рубахи и пучком травы Генка вытер лицо и голову (носовой платок он, как всегда, забыл в палатке) и сказал: – Ладно, ваша взяла. В другой раз не разыграете! – Там посмотрим, – отрезал Сенька. – Больно вы много из себя воображаете! И уже совсем злобно добавил: – Подумаешь, комсомольцы! Глава 29 Гвоздь В мрачном настроении вернулся Генка в клуб. Там кипела работа. Заделывались дыры в стенах, выравнивались земляные полы, устраивались сцена, кулисы и занавеси, стеклились окна, в полы вкапывались столбики, к ним прибивались доски – будущие скамейки; ребята писали лозунги, рисовали плакаты, устанавливали елки вдоль стен, а под потолком подвешивали гирлянды из елочных ветвей вперемежку с разноцветными бумажными флажками. – Ну как? – спросил Миша. – Пока ничего, – мрачно ответил Генка. – Не проболтался? – Нет! – А почему желтые пятна на лице? – Где?! – Генка провел рукой по щеке. – Ничего, просто так… Они меня, черти, с яйцом разыграли… – И ты попался? – Я не знал. – Не знал, как с яйцом разыгрывают… Эх ты! – Что же ты меня не предупредил? – Откуда я знал, что ты попадешься на такой дешевый розыгрыш? Генка обиделся: – И ты еще смеешься! Ну, попался, что же из этого? Во всяком случае, я вел себя осторожно. Сенька ни о чем не догадался. Так что можешь не беспокоиться. – А это главное, – примирительно сказал Миша. – Ладно! Все, что нам надо, мы узнаем. А пока бери этот плакат, влезай на лестницу и прибей его вот здесь, на стене. Расстроенный Генка взял плакат, подтащил к стене лестницу, зажал в зубах четыре гвоздя и с молотком в руках полез наверх. Он прибивал плакат, но мысль о постигшей его неудаче не выходила из головы. Как хорошо все шло! А теперь Сенька будет над ним смеяться… При всех. Очень приятно!.. Растравляя себя таким образом, он вбил один гвоздь, потом другой. И когда он вынимал изо рта третий гвоздь, то обнаружил, что четвертого гвоздя нет. Куда же он делся? Ведь он не выронил ни одного гвоздя. Генка пересчитал прибитые гвозди – ровно три! Затем осторожно пошарил языком за одной щекой, потом за другой – нет! Генка похолодел: неужели он проглотил гвоздь? Гвозди маленькие, обойные, проглотишь – и не заметишь. Генка медленно спустился с лестницы и тщательно осмотрел пол. Может быть, он уронил гвоздь?.. Нет, нигде нет!.. Генка выпрямился, и в эту минуту у него закололо в животе, под ложечкой… Закололо и перестало… Так и есть – проглотил гвоздь! Что же будет?! Вытаращив от ужаса глаза, Генка хватал себя то за грудь, то за живот. Он уже чувствовал, как гвоздь медленно движется у него по пищеводу. То тут заколет, то там… И вот сейчас на каком-нибудь повороте гвоздь застрянет и начнет прокалывать ему и кишки и желудок. – Что с тобой? – спросил Славка. Генка глотнул воздух и, едва дыша, произнес: – Проглотил… – Что проглотил? – Гвоздь. Это потрясающее известие было сообщено подошедшему Мише, затем подбежавшей Зине Кругловой, Киту, Бяшке. Через несколько минут все окружили Генку. – Как же ты проглотил его? – спросил Миша. Но Генка только разевал рот и делал рукой движения, показывающие, как гвоздь совершает свой путь по животу. – Может быть, ты его не проглотил? – с надеждой в голосе спросил Миша. Генка растопырил четыре пальца и прошептал: – Было четыре, осталось три… – Надо его по спине ударить, – предложила Зина Круглова. – Что ты, что ты! – закричал Бяшка. – Только хуже будет: вобьем гвоздь в кишки и больше ничего. Рвотное – вот единственное средство. – Рвотное? – ужаснулся Кит. – Ты с ума сошел! Разве можно так просто выдирать гвоздь обратно? Он обязательно застрянет. Помню, я однажды кость проглотил… – Подожди ты со своей костью! – перебил его Миша. – Нашел когда о кости рассказывать!.. – Нужно Генку опустить вниз головой, – предложил Сашка Губан, – потрясти за ноги, гвоздь и выскочит. Слушая эти приятные советы, Генка только поворачивал голову то в одну, то в другую сторону. – Вы его в земскую отведите, – посоветовал Жердяй. – Что за земская? – Больница земская. В соседней деревне. – Он не дойдет. – А вы его на лошади. Попросите у председателя подводу и отвезите. Миша с Жердяем побежали к председателю сельсовета. Через некоторое время они вернулись на подводе. Генка сидел на стуле и стонал, поминутно хватаясь то за грудь, то за живот. Ему казалось, что проглоченный гвоздь путешествует по всему телу, то вверх, то вниз, то вправо, то влево. Генку погрузили на телегу. На ней, держа в руках вожжи, сидел художник-анархист Кондратий Степанович. Председатель сельсовета поручил ему отвезти Генку в больницу. Вместе с Генкой поехал Миша. Остальным ребятам он велел вернуться в клуб и быть осторожными: ни в коем случае не брать в рот гвоздей. Глава 30 В больнице Всю дорогу Генка стонал, корчился, хватался за живот и мотал головой. Каждое подрагивание телеги на ухабах и неровностях разбитой мостовой причиняло ему мучительную боль. Он так жалобно смотрел на Мишу, что у того разрывалось сердце от сострадания. Он боялся, что Генка сейчас умрет, и ему казалось, что Кондратий Степанович едет слишком медленно и больше занят своими рассуждениями. – Ничего страшного в этом гвозде нет, – рассуждал Кондратий Степанович. – Переварится в желудке, и дело с концом. Обойный гвоздь, это что? Ерунда! Вот я еще когда в Москве жил, оборудовали мы с приятелем Большой театр… – Вы оборудовали Большой театр? – усомнился Миша. – А то кто же, – невозмутимо ответил Кондратий Степанович. – Оборудовали мы Большой театр. Артисты там, дирижеры, вся, в общем, дирекция. А приятель мой возьми да и проглоти костыль. Большой такой железный костыль. Дюйма, может, два в нем. Не шутка… – Ну и что? – А ничего, переварился. В день две бутылки водки выпивал для лучшего сгорания, вот и переварился этот костыль. А гвоздочек что? Ерунда. И ни к какому доктору не надо ехать. Только зря людей обеспокоили. – Жалко отвезти больного человека? – обиделся Миша. – Больного не жалко. А тут что, ерунда! – Зачем же вы поехали? – Власть. – Вы же не признаете власти. – Принуждение. Миша вспомнил про лодку. – Когда мы плыли на вашей лодке, то лодочник Дмитрий Петрович набросился на нас, хотел ее отнять. – Дурак! – коротко ответил художник. – Кто дурак? – Дмитрий Петрович. И авантюрист. – Чем же он авантюрист? – Всё клады ищет. А этих кладов здесь давным-давно нет. При таком сообщении Миша с изумлением воззрился на художника. – Уж об этих кладах все позабыли, – продолжал Кондратий Степанович, – а он ищет. Сумасшедший. И Софья Павловна сумасшедшая. – Кто это Софья Павловна? – А та, что в помещичьем дому живет. Экономка графская. – Вот, оказывается, кто она, – протянул Миша. – А я думал, графиня… – Какая там графиня!.. – сказал художник и больно хлестнул лошадь кнутом. Больница стояла на краю соседнего села. Большой деревянный дом с несколькими верандами и несколькими входами был окружен множеством подвод. На ступеньках крыльца и просто на траве сидели крестьянки. Дети всех возрастов бегали, дрались, плакали и шумели невообразимо. Охая и корчась от боли, Генка слез с подводы и, поддерживаемый Мишей, поплелся к больнице. Не обращая внимания на возмущение длинной очереди, они вошли в кабинет. Врач, седоватый тучный человек с взлохмаченной бородой, в пенсне с перекинутой за ухо черной ниткой, склонившись, ощупывал лежавшего на деревянном топчане человека. Самого человека не было видно, только торчали ноги в огромных сапогах. Врач повернул к мальчикам голову, строго спросил: – Что такое? Миша показал на Генку: – Он гвоздь проглотил. Генка едва втащил ноги в кабинет. Ему казалось, что все здесь – и врач, и больница – только мерещится ему, а самого его уже давным-давно нет на свете. Врач велел мужчине в сапогах встать и, выписав рецепт, отпустил. Потом из-под пенсне внимательно посмотрел на Генку: – Когда это случилось? – Эбе-бе-бе-кур-да-е, – только и сумел проговорить Генка. – Час тому назад, – ответил за него Миша. – Он прибивал плакат в клубе, держал гвозди во рту и один проглотил. – Большой гвоздь? – Обойный. Доктор снова посмотрел на Генку. В этом взгляде Генка прочел смертный приговор. – Раздевайся! Генка начал с галстука. Привычным движением одной рукой потянул конец галстука, другой придержал узел. И в ту секунду, когда взялся за узел, он ощутил в своей ладони маленький холодный металлический предмет… Неужели гвоздь?! Генка остолбенел и выпученными глазами смотрел на врача. – Раздевайся быстрее, – сказал тот, что-то записывая в журнале. – Сейчас, – пробормотал Генка. Он чувствовал на своей ладони металлический предмет, но не решался ощупать его. Боялся, что это именно гвоздь, а не что-нибудь другое. Но ничего не поделаешь, надо раздеваться. Генка нерешительно сжал ладонь и совершенно явственно ощутил в ней гвоздь. Так и есть! Он его вовсе не проглотил. Он его уронил. Гвоздь застрял в галстуке. Черт возьми! У него уже ничего не болит… Но как признаться?.. Сжимая в кулаке гвоздь, Генка медленно раздевался. Когда он остался в одних трусах, доктор сказал: – Ложись! По-прежнему сжимая в кулаке гвоздь, Генка лег на холодную простыню. Доктор присел на кушетку и положил пальцы на Генкин живот. От этого холодного прикосновения у Генки по всему телу пошли мурашки. Он увидел над собой лицо доктора, пытливо смотревшего на него сквозь стекла пенсне. Неужели доктор понимает, что никакого гвоздя он, Генка, не проглотил? Генка закрыл глаза и лежал, крепко сжимая в кулаке гвоздь и пытаясь засунуть кулак себе под бок. Доктор легонько нажал на живот: – Больно? – Нет. Доктор нажал еще в нескольких местах. Ничего, кроме холода его пальцев, Генка не ощущал. – Медленно поднимай руки, – приказал доктор, – и, если почувствуешь резь в животе, скажи. Генка начал медленно поднимать руки. Чтобы его сжатый кулак не вызвал подозрений, он сжал и второй кулак… Его руки были уже в вертикальном положении. Генка начал медленно опускать их за голову. Никакой рези он не чувствовал. Все, что приказывал ему доктор, он делал автоматически, понимая, что рано или поздно его обман обнаружится. Лучше бы он в действительности проглотил гвоздь! – Разожми кулаки, – услышал он откуда-то издалека голос врача. Генка разжал один кулак, тщательно пытаясь во втором кулаке засунуть гвоздь как-нибудь между пальцев. Это ему не удавалось, и он не разжимал кулака. – Разожми кулаки, – повторил доктор, – оба! Генка вдруг поднялся и объявил: – Гвоздь нашелся. Доктор и Миша с удивлением смотрели на него. Тогда он разжал кулак. – Вот он! – Гм! Где же он был? – спросил доктор. – В галстуке. Когда я развязывал галстук, то и нащупал его там. Я его, оказывается, выронил изо рта прямо на галстук. – Почему ты сразу не сказал? – А я хотел провериться. Может быть, я действительно проглотил гвоздь, только другой. – И нигде у тебя ничего не болит? – Нет, – ответил Генка уже совсем весело, однако стараясь не смотреть на Мишу, который с мрачным видом стоял у двери. – Хорошо, – довольно мирно сказал доктор, – встань и несколько раз присядь. Генка несколько раз присел. Потом, по приказу доктора, сделал еще несколько движений, перегибался, поворачивался в разные стороны. Он послушно делал все это, впрочем, не понимая, для чего: ведь гвоздя в нем нет. Доктор вымыл руки, приказал Генке одеваться и снова сел за стол. Он записал Генкину фамилию и сказал: – Поедешь в город. – Зачем? – оторопел Генка. – На рентгеновское исследование. – Так ведь у меня ничего нет, никакого гвоздя! – закричал несчастный Генка. – Ты сам хотел провериться. – Но у меня ничего не болит. – Это не имеет значения. Предмет мог залечь в таком месте, где не дает болевых ощущений. Временно, конечно. А потом будут неприятности. Доктор повернулся к Мише: – Где ваш лагерь? – В Карагаеве. – В деревне? – Нет, в усадьбе. – Вот как! – Доктор насмешливо посмотрел на Мишу. – Клады ищете? – Какие клады? – удивился Миша. – Никаких кладов мы не ищем. – Ладно, идите. А в город его свезите сегодня же. Понятно? – Понятно, – ответил Миша. Они молча вышли из больницы и остановились на крыльце. Генка беззаботно поглядывал по сторонам, делая вид, что ничего особенного не произошло. Миша укоризненно глядел на него: – Ты отдаешь себе отчет в том, что ты наделал? – А что такого я наделал? – Еще спрашивает! – Что я наделал? Думал, что проглотил гвоздь. Что же мне было – молчать? Молчать и ждать, пока он меня проколет насквозь? Ну, проверился. Ничего не оказалось. И все в порядке. – Но почему именно с тобой случаются все эти истории? – закричал Миша. – Ни с кем больше, только с тобой. То одно, то другое. Всех поднял на ноги, всех разволновал, заставил лошадь просить у председателя. И все это зря! Только на смех нас поднял. Все! Поедешь в город, и пусть там тебя просвечивают. Глава 31 Сельская живопись Генка ездил на рентген. Но ничего у него в животе не оказалось. Только кишки и желудок. Так, вернувшись из города, он объявил Мише. В тот же день, к вечеру, вернулись в лагерь и Сева с Игорем. Они выезжали на Песчаную косу, показывали следователю место, где нашли лодку. Потом их отпустили домой. Игорь и Сева чувствовали себя героями. Они ходили по лагерю с таким видом, будто совершили нечто необыкновенное. Они не сумели осуществить свой главный замысел – убежать в Италию бить фашистов, – но зато своим участием в следствии по делу Рыбалина будто бы поставили себя в особенное и исключительное положение. Хотя они очень гордились и хвастались, ничего существенного Миша от них не узнал. На Песчаной косе они показали следователю место, где взяли лодку. Следователь обмерил это место рулеткой, прошел до деревни, потом до железнодорожной станции. Зачем он это делал, Игорь и Сева не знали… Миша презрительно усмехнулся. Ну и следователь! Ищет на Песчаной косе!.. Надо искать в лесу, там, где прячутся парни. Ведь они вместе с лодочником и убили Кузьмина! Миша ни секунды не сомневался в этом… Что касается Серова, то Игорю и Севе жилось у него, в общем, хорошо. Спали они в сарае, на сене. Правда, жена Серова относилась к ним неважно, даже в дом не пускала, говорила, что они ей полы запачкают, но сам Серов каждый вечер приходил к ним и подробно обо всем расспрашивал. – О чем же он вас расспрашивал? – насторожился Миша. – Обо всем, о чем с нами следователь разговаривал. – И вы ему рассказывали? – Конечно. Ведь он ответственный работник. Эх, шляпы, шляпы!.. Впрочем, чего можно ожидать от них? Из лагеря удрали, всех взбаламутили и еще ходят, как победители! – Поменьше фасоньте, – сказал Миша, – вы столько натворили, что должны ходить тише воды, ниже травы. А вы, наоборот, гордитесь неизвестно чем. Глупо! И не думайте, что на вас будет наложено взыскание. Нет, взысканием не отделаетесь. А вот будут самохарактеристики, и тогда вы узнаете… Узнаете, какого все мнения о вас. Но Миша не торопился назначать самохарактеристики. На это нужно затратить самое меньшее два дня. А как их выкроить? Ведь надо в конце концов закончить клуб. Он был уже полностью оборудован, оставалось только покрасить. А в этом деле они получили могучую поддержку в лице художника-анархиста Кондратия Степановича. Он пришел в клуб, долго смотрел, как ребята работают, потом спросил у Миши: – Приступать? – Приступайте. А что вы будете делать? Кондратий Степанович обвел вокруг себя рукой: – Красить надо. Вкруговую. Миша вспомнил нелепо раскрашенную избу художника. Опасение, что он испортит клуб, на мгновение закралось в Мишино сердце. Но выражать недоверие человеку, который сам, добровольно предлагает свои услуги, было неудобно. И вообще надо привлекать местное население к устройству клуба. Все же Миша спросил: – А хорошо будет? – В отличном виде, – пробормотал художник, обводя стены сарая мутным взглядом, – по самому последнему слову… Большой театр делали… – Денег у нас нет, придется бесплатно, – предупредил Миша. – Бесплатно так бесплатно, – вздохнул художник. – Красок тоже мало. Кондратий Степанович опять вздохнул: – Пожертвуем свои. Немного осталось. Одолжил леснику, да теперь с него не получишь. – Какому леснику? – Кузьмину, убитому. – Разве он был лесником? – Был. До революции. У графа служил. Доверенное лицо… Вот что!.. Кузьмин служил у графа лесником. Значит, он хорошо знал лес… Опять лес! Тот самый лес, куда парни утащили привезенные лодочником мешки. Таинственный лес! Эта легенда о Голыгинской гати, о мертвецах без головы – не выдумана ли она для того, чтобы отпугнуть всех от леса? Тут что-то есть. Теперь ясно: надо пойти в лес и посмотреть, что это за Голыгинская гать. Там ли по-прежнему эти подозрительные парни и что они делают? Мишины размышления прервал Кондратий Степанович, объявивший, что красить он будет сегодня ночью. Никто не помешает, не будет пыли, и вообще он привык творить ночью. Но ему в помощь нужны два мальчика. Миша выделил для этой цели Бяшку и Севу. Подходя на следующий день к клубу, ребята еще издали увидели около него большую толпу народа. Что такое? Ребята ускорили шаг. Но по улыбающимся лицам крестьян, по их смеху и шуткам Миша понял, что в клубе произошло скорее нечто смешное, чем трагическое. И когда он сам вошел в клуб, то не знал, плакать ему или смеяться. Клуб был размалеван самым диким и невообразимым образом: изогнутые линии, круги, полосы, треугольники, просто кляксы, то бесформенные, то напоминающие морды диких зверей. Скамейки – полосатые, как зебры. Занавес – похожий на фартук маляра. Балки, поддерживающие крышу, – одна черная, другая красная, третья желтая. Под каждой балкой – по лозунгу: «Анархия – мать порядка», «Да здравствует чистое искусство!», «Долой десять министров-капиталистов!» Миша ужаснулся. Кондратий Степанович с гордым и независимым видом расхаживал по клубу. Так же гордо и независимо держались Бяшка с Севой. Они совершенно серьезно объявили Мише, что это последнее слово в живописи. Так теперь рисуют во всех странах. Так рисовал и Маяковский, пока был художником. Но теперь он так не рисует, потому что стал поэтом. Бяшка даже попробовал объяснить Мише значение какой-то кляксы, но запутался и ничего объяснить не смог. В кучке крестьян стояли кулак Ерофеев и председатель сельсовета – молодой парень, демобилизованный красноармеец. Его все звали Ванюшкой, а Ерофеев величал Иваном Васильевичем. Он был хороший человек, из середняков, но на своей должности чувствовал себя неуверенно, а потому, как казалось Мише, робел и пасовал перед кулаками. Как-то раз Миша был на сельской сходке. Председатель произнес горячую и убедительную речь по поводу общественного луга, куда выгоняли пасти скот. Ерофеев на словах поддержал его, но потом все перевернул по-своему и так запутал председателя, что тот в конце концов согласился с ним. Так было и сейчас. Председатель посмеивался над художеством Кондратия Степановича, но Ерофеев сказал: – Смешно-то смешно, да ведь денежки общественные. Приедут товарищи из губернии или из уезда, разве можем мы им такое показать? Значит, все надо переделывать. Опять расход. Нехорошо, не годится на ветер деньги бросать. – Большие ли тут деньги? – возразил председатель. – Хоть и небольшие, а народные, – сказал Ерофеев. – Деньги пропали, не о чем теперь говорить, – нахмурился председатель. – Разве я о деньгах? – возразил Ерофеев. – Ну, потратили, куда теперь денешься. Я о том, что нельзя ребятишкам такие вещи поручать. Кондратий Степанович что? Любит он малевать, все мы знаем. А комсомол в ответе. Надо бы прийти в сельсовет, посоветоваться: как, мол, можно такое дело Кондратию Степановичу поручать? А молодые люди на себя понадеялись. Вот и нехорошо. Так всегда. Председатель сначала спорил с Ерофеевым, доказывал и отстаивал свое. Но то, что говорил ему Ерофеев, видно, так сильно запечатлевалось в его мозгу, что потом он незаметно для самого себя менял взгляды. Он чувствовал, что Ерофеев опытнее, и всегда попадал под его влияние. После происшествия в клубе председатель начал косо поглядывать на ребят. Он даже выговорил Мише за то, что тот зря брал лошадь для Генки… А тут подоспела новая неприятность. И все из-за дурацкой игры в «зелень». Глава 32 «Зелень» Глупая игра! Надо всегда носить с собой что-нибудь зеленое. И когда тебе говорят: «Покажите вашу зелень», ты должен выполнить это требование. А если зеленого при тебе не окажется, то надо платить фант, то есть выполнить любое приказание того, кто обнаружил, что ты не имеешь при себе зелени. Глупая игра, но ужасно привязчивая. Она превратилась в повальную болезнь, в массовый психоз, особенно у девочек. Взрослые – половина из них комсомолки, а как только упоминают про зелень, становятся совсем детьми, для которых, кроме этой игры, ничего не существует. И если кто-нибудь проиграет, то обязательно исполнит фант, как бы глуп он ни был. Даже мальчики и те втянулись в игру. Миша замечал, что Генка и Славка носят с собой пучок зеленой травы. Дошло до того, что Миша как-то раз, совсем против воли, неожиданно для самого себя вдруг сказал Зине Кругловой: «Покажи свою зелень!» Зина изумленным взглядом посмотрела на него и вытащила зеленую ленточку. Но тут Миша спохватился и презрительно сказал: «Не стыдно тебе заниматься таким ребячеством?» В общем, сделал вид, что потребовал у Зины зелень только для того, чтобы уличить ее в этой дурацкой игре. И вот к чему это привело. Как-то Миша был в сельсовете. Раздался телефонный звонок. Звонили из уезда и велели председателю послать человека в соседнюю деревню Борки и передать, чтобы председатель сельсовета Борки немедленно явился в уезд. Председатель сказал: «Хорошо» и повесил трубку. Но так как никого в деревне не было, все были в поле, то он попросил Мишу послать кого-нибудь из своих ребят. Миша вернулся в лагерь и приказал идти Генке. Тот ответил: «Есть!» Но тащиться в Борки ему не хотелось. Уличив Бяшку в отсутствии зелени, Генка перепоручил это тому. Бяшка, не будь дурак, целый час ходил по лагерю, спрашивал всех насчет зелени и наконец подловил одну из сестер Некрасовых, которой и передал поручение. Сестра Некрасова перепоручила Наташе Бойцовой. Наташа снова обыграла Генку. Тот уже во второй раз поймал Севу. Короче говоря, к вечеру исполнительницей оказалась самая маленькая девочка, Лара. Она прошла немного по дороге, но дальше идти побоялась, посидела и вернулась. Просьба председателя оказалась невыполненной. Когда Миша на следующий день попробовал разобраться, кто же виноват, то не добился толку. Каждый сваливал на другого. К одним и тем же это поручение попадало несколько раз, и разобраться было совершенно невозможно. А поручение оказалось невыполненным. Из Борков никто в уезд не явился, и председателю сельсовета Ивану Васильевичу за это попало. Председатель ужасно обиделся на Мишу. – Я думал, от вас помощь будет, – угрюмо сказал он, – а теперь вижу, что помощи никакой. И лошадей зря гоняли. И клуб испортили. И даже в таком простом деле подвели. А мне от этого неприятности. И лодку ваши ребята угнали, следы запутали, теперь всю деревню из-за этого таскают. Плохо, плохо получается! На это Мише нечего было возразить. Председатель прав. Но разве только из ошибок состояла их работа в деревне? Разве мало они сделали? Ну, неудачно раскрашен клуб, но ведь клуб-то есть! Сколько бесед провели с ребятами! Скоро здесь будет отряд. А ликвидация неграмотности? Двенадцать человек уже читают по складам. А разве было легко организовать? Никто не хотел идти, стыдились, каждого приходилось уговаривать, за каждым ходить. Очень было трудно заниматься в этих условиях. А все-таки занимались и кое-чего добились. И упрекать теперь клубом и тем, что не сходили в Борки, несправедливо. Но оправдываться Миша не стал. Хвастаться своими заслугами нечего, а в чем виноваты, в том виноваты. – Нехорошо получилось, – согласился Миша, – но клуб мы перекрасим своими силами, а тех, кто виновен и не пошел в Борки, накажем. Что касается лодки, то это дело следователя, и не будем об этом сейчас говорить. Председатель как будто немного успокоился. Но дело ведь не в том, успокоился он или не успокоился. Дело в том, что в отряде расшаталась дисциплина. История с зеленью, раскраска клуба… Разве не мог Бяшка сообщить, что анархист портит клуб! А побег Игоря и Севы? А Генкина история? Плохо с дисциплиной. Надо подтягивать. И подтягивать срочно. Не откладывая. Вечером Миша объявил, что через два дня назначаются самохарактеристики. |