Тынянов Ю.Н. Поэтика. История литературы. Кино. Тынянов Ю.Н. Поэтика. История литературы. История литературы
 Скачать 3.68 Mb.
|
I1 В 1822 году родственник 19-летнего Тютчева гр. Остерман-Толстой1 «посадил его с собой в карету и увез за границу», и, по характерным словам биографа, «это был самый решительный шаг в жизни Тютчева» *. 22 года с перерывами оставался Тютчев за границей, из них 14 лет прожил в Мюнхене. Факт этот стал основным в его биографии, но все значение его выяснится лишь в том случае, если мы вспомним болезненную власть над Тютчевым пространства, его «самого страшного врага» 2. Писание писем для него тяжелый труд — он кажется сам себе сумасшедшим, который разговаривает с самим собою, никогда нет у него чувства, что есть кто-то на расстоянии, кто ждет его письма **. И потому разлука для него — как бы сознательное небытие («comme un neant qui avail conscience de lui même»)***, единство места необходимо не только для интереса пьесы, но и в действительной жизни ****. Тютчева томит всю его жизнь великая жажда: восстановить нарушенное единство жизни, «восстановить цепь времен» — жажда неутоленная *****. Ив. Аксаков в своей превосходной книге о Тютчеве 3 дал художественный образ старого дядьки тютчевского, Хлопова, второго Савелъича или Арины Родионовны, — устроившего в чужом городе русский уголок для своего любимца; его Тютчев близок, понятен; «там, в Баварии, вдалеке от России, по возвращении иной -раз поздней ночью <...> с какого-нибудь придворного немецкого бала или раута — его встречала ласковая русская журьба и осеняла тихим своим светом лампада, неугасимо теплившаяся пред иконами старого дядьки» ******. Но, по-видимому, уже с первых пор действительность была много сложнее и непонятнее. В. Брюсов потратил много труда, чтобы доказать, что сношения Тютчева, и личные и письменные, с Россией не в такой мере прервались, как это принято думать 4. Пусть так, но порвалась все же какая-то единственно важная внутренняя кровная связь. Уже в 1825 году — всего после трехлетнего пребывания в Мюнхене — близкие замечают в * И. С. Аксаков. Биография Федора Ивановича Тютчева. М., 1886, стр. 17. ** «Старина и новизна», 1915, кн. 19, стр. 181. *** «Старина и новизна», 1914, кн. 18, стр. 5. **** «Старина и новизна», 1916, кн. 21, стр. 171. ***** И. С. Аксаков. Биография Ф. И. Тютчева, стр. 306 — 307. ****** Там же, стр. 20. 350 Тютчеве перемену. Университетский товарищ Погодин сразу чует чужого, ему с Тютчевым «не говорится». «Он пахнет двором» *.. Через 20 лет Тютчев вернулся в Россию «питомцем гор дог» и красивого Запада» (Аксаков) 5; он родины не узнает, борется с ее впечатлениями — именно здесь природа больше «молчит с улыбкою двусмысленной и тайной» 6. Все больше сужается исследованиями круг его стихотворений, посвященных русской природе. Так, по-видимому, отзыв тонкой ценительницы вел. кн. Марии Николаевны об «Осеннем вечере» относит и эти стихи к южнонемецкому миру **. У Тютчева ни слова тоски о России, напротив, даже в поздние годы он с тоской подумывает о возвращении к нелюбезным берегам дорогой родины («ces plages inaimables de la chère patrie»)7. «Стереть великолепия Вёве ледяной губкой петербургской зимы!»8" Он вспоминает, что через 6 недель увидит опять Гостиный двор, грустно освещенный с 4-х часов фонарями Невского, — и содрогается 9. Достаточно говорено в тютчевской литературе об отсутствии у него живой любви к живой России (не абстрактной) 10, и все же трудно объяснить это содрогание, эту физическую дрожь. Там, где Тютчев хвалит Петербург (а в нем более всего почти европейские «острова») или петербургское общество, — он хвалит их приближение к европейскому, милое для него сходство. Без сомнения, о славянофилах тютчевской формации думал Розанов, когда писал: «славянофилы так страстно тянутся прикоснуться к родному, так глубоко понимают его и так высоко ценят — именно потому, что так безвозвратно, быть может, уже порвали жизненную связь с ним, так поверили некогда универсальности европейской цивилизации и со всей силой своих дарований не только в нее погрузились, но и страстно коснулись тех глубоких ее основ, которые открываются только высоким душам, но прикосновение к которым никогда не бывает безнаказанным. <...> Кто не заметит <...> некоторой сумрачности в складе чувства и глубокого теоретизма в складе ума у всех наших славянофилов?» *** Сквозь политическую и философскую любовь к России явно в Тютчеве личное равнодушие, человеческая нелюбовь. «Здесь самый значительный и господствующий надо всем прочим факт — это отвратительная погода. <...> Ah, quel pays, mondieu, quel pays! — Et n'est on pas digne du mépris en у restant» ****. Или он пишет о богомольцах, об этой толпе, расположившейся под открытым небом- * Н. Барсуков. Жизнь и труды М. П. Погодина, кн. I. СПб., 1888, стр. 310. ** Переписка Я. К. Грота с П. А. Плетневым, т. I. СПб., 1896, стр. 183. То же: В. Брюсов. Ф. И. Тютчев. Летопись его жизни. — «Русский архив». 1903, кн. III, № 12, стр. 646. *** В. В. Розанов. Литературная личность Н. Н. Страхова. — В его кн.: Литературные очерки. СПб., 1902, стр. 80 — 81. **** «Старина и новизна», 1915, кн. 19, стр. 163. «Ах, какая страна, мой бог, какая страна! И не достоин ли ты презрения, оставаясь в ней (франц.) 351 в ограде (все любимые тютчевские образы — «в рабском виде царь небесный») — и тотчас, «чтобы не нарушать слишком резко этого строя мыслей и впечатлений», рассказывает о посещении старика Аксакова, выразившего желание его повидать; старик принял его с трогательной нежностью и радостью; «C'est un simpatique vieillard, malgré son air quelque peu hétéroclite dû sans doute à sa grande barbe grise, qui lui descend sur la poitrine, et un accoutrement qui le fait ressembler à un vieux diacre en retraite» *. Злее о добром Сергее Тимофеевиче (потому зло, что мимоходом, рассеянно) не написал бы и Кюстин 11; положительно — гордый взор иноплеменный 12. 2 В 1844 году Тютчев писал отцу: «Как могли вы вообразить, что я опять оставлю Россию? Да если б меня назначили посланником в Париж <...> я бы поколебался». А одновременно («может быть, на несколько дней позже» — В. Брюсов 13) было написано «Глядел я, стоя над Невой...», где молитва о чуде: «О, если б мимолетный дух (...) Меня унес скорей, скорее/Туда, туда, на теплый Юг...» — здесь в самых повторениях такая сила отторжения от ненавистного севера («скорей, скорее»), желание помедлить мыслью на юге («туда, туда»). Сонный хлад киммерийской грустной ночи рассеивается, перед ним край иной — родимый край ". Озера — Warmsee и Tegernsee — «огромные, светлые», «величественные снежные горы, которых перламутровые вершины ярко рисуются на темном и белоснежном южном небе», — так пишет Киреевский 15 о близких к Мюнхену местах, и мы узнаем излюбленный тютчевский пейзаж16. Его воспоминания о Мюнхене не заживали; их нельзя было трогать, тотчас возникала «тоска по родине» — так называет это чувство сам Тютчев — «nostalgie, seulement en sens contraire» 1*. В петербургскую осень стареющий Тютчев радуется первому письму жены из Мюнхена: «Ах, как оно пришло кстати. Я живо представил себе первые впечатления, которые должен был произвести на тебя вид Мюнхена», — и еще раз переживает милые подробности — о знакомой гостинице, о квартире ее брата, с которой связана светлая память об утре того дня, когда он вернулся в Мюнхен из России **. Он сам посетил знакомые места, свидание с горами и Тегернзее было исполнено меланхолии — у него положительно не хватает жизненных сил, чтобы выносить подобные впечатления. Здесь прожита «тысяча лет» 17. Мюнхен — подлинный Heim Тютчева. * «Старина и новизна», 1915, кн. 19, стр. 163. «Это симпатичный старик, несмотря на свой вид несколько причудливый, который придает ему, без сомнения, его большая седая борода, опускающаяся на грудь, и его необычный наряд, который делает его похожим на старого дьякона на покое». * Тоска по родине, только в обратном смысле (франц.). ** «Старина и новизна», 1914, кн. 18, стр. 57. 352 3 Петру Киреевскому город Мюнхен очень понравился, хоть он весь показался ему немногим больше Мясницкой 18. Город был бы даже прекрасен, если бы не лежал на плоской равнине, по большей части покрытой болотами и полузасохшим кустарником. Зато улицы не такие узкие и закопченные, как в других немецких городах, а дома новые и выстроенные очень красиво; много зелени, и — что в устах Киреевского было величайшей похвалою — Мюнхен из всех немецких городов на Москву самый похожий 19. Может быть, потому это так показалось Киреевскому, что Мюнхен — город не намеренный и не случайный, как Берлин и Петербург, нелюбимые им, а выросший естественно, как Москва. Средневековье, неуклюжее обезьянство французского просвещения, вновь строящиеся дворцы и музей в нем примирены именно самою последовательностью поколений, дух коих остался в зданиях и улицах, и законно. С декабря до февраля город занят карнавалом. На площадях палатки, и между ними чинно, в одних сюртучках, посинелые от холода, разгуливают немцы; тесные маленькие залы трещат от добросовестного галопа. С 1825 года в городе кипит культурная работа. Король Людовик I — король художников, с замыслом: возродить художественное государство, создать из баварской столицы новые Афины. Гениальный Кленце20 строит, Корнелиус21 рисует, Швантга-лер22 лепит, в университете читают знаменитости23. До Афин все-таки далеко; жизнь кипит только в узком кругу придворных ученых и художников, а старый Мюнхен не откликается. Лейпцигская газета пишет в 1827 году: «Всё вы найдете здесь: и великолепные сокровища искусства, старого и нового, в роскошных дворцах, богатые библиотеки, наполненные книгами по всем отраслям знания, академию, университет — и все-таки кажется ни единое дыхание искусства, ни единый луч науки не оживляют общественную жизнь мюнхенцев, и в большем почете здесь немецкий Михель, нежели сын Латоны. Благожелательное, проницательное правительство работает решительно и последовательно для распространения просвещения, — а рядом реставрированные монахи завладевают вновь учрежденными монастырями, из которых ничего иного выйти не может, кроме мрака» *. Широкие круги не затронуты просветительною деятельностью короля; в нее таким образом очень скоро проникает дух придворной кружковщины; новым Афинам недостает аттической * «Blätter für literarische Unterhaltung», 1827, № 54; также: I. Friedrich. Ignaz von Döllinger. München, 1899, S. 196. 353 соли24; сам король колеблется между либералами и монахами, и попеременно побеждают то одни, то другие. Все это предрешает до некоторой степени судьбу приехавшего сюда устраиваться Гейне *. 4 Здесь, в Мюнхене, на улице Отто в доме № 248 живет Тютчев. Его знают все, он популярен; его дарят дружбой знаменитости, но он охотно знакомится и с простыми мюнхенскими обывателями. В 1859 году он пошлет через жену тысячу приветов милым жителям Тегернзее 25; он не преминет сообщить, что встретил на водах несколько мюнхенцев26. Уже очень молодым человеком — он на высоте европейского образования. В 1829 году Ив. Киреевский с восторгом пишет домой о нем: «У нас таких людей европейских можно счесть по пальцам» 27. В 1830 году он спорит как равный с Шеллингом о философии тождества, об откровении 28, и часто в его доме можно встретить стареющего философа с его геркулесовой фигурой, с лицом, выражение которого Петр Киреевский называет абсолютным29; Шеллинг хвалит Тютчева: «Это превосходный человек и очень образованный, с ним приятно беседовать» 30. У Тютчева бывает и ректор университета, знаменитый классик Тирш31, молчаливый человек, с остановившейся улыбкой и черными глазами, «один из значительнейших людей Германии» (П. Киреевский) 32; чаще же всех местная знаменитость — поэт Эдуард фон Шенк 33, с 1828 года назначенный министром исповеданий и внутренних дел, и Аполлоний Мальтиц, дипломат русской службы, поэт, умный собеседник, знакомый литературной Германии. Вокруг же духовная жизнь вечереющей ущербной романтики: Баадер читает в университете о Якове Беме, о его mysterium magnum 1*, Шуберт — свою «Историю души», Окен натурфилософию, и больше всего владеет умами старый Гёррес34. 5 В конце ноября 1827 года прибывает в Мюнхен Гейне35, а уже в середине июля 1828 года уезжает в итальянское путешествие. Но его короткое пребывание здесь становится важным, а во многом и решительным для него временем, которое остается навсегда ему памятным. Гейне долго колебался, принять ли предложение бар. Котта — редактировать в Мюнхене «Новые всеобщие политические Анналы». Он прикован к северной Германии, разбит, устал, с новою * Материалом этой главке и последующим обобщениям мюнхенской жизни послужили, главным образом, письма П. В. Киреевского, «Путешествие от Мюнхена до Генуи» Гейне; I. Friedrich. Ignaz von Dollinger. 1* Великое таинство (лат.). 354 силою стремится в Париж, но все же «стать вожаком либералов в Баварии прекрасная мысль» 36. К тому же предложение щедрого Котта в высшей степени устраивало его материально 37. Он приступает к своим редакторским обязанностям неуверенно и одновременно заносчиво; просит старшего, более опытного Фарнгагена не оставлять советами и помощью, направлять 38, просит Мозера присылать материалы и подбодряет себя: «Это (направление журнала) будет для людей первым знаком того, что я в Мюнхене». «Я еще молод, у меня еще нет голодающих детей и жены, поэтому я буду говорить свободно» *; «я покажу миру, что я нечто совсем иное, чем наши сонетствующие альманатные поэты (sonettierenden Almanachspoeten)» **. Но у него не было ни опытности, ни редакторского таланта; он вскоре начинает относиться к своим обязанностям как к синекуре, и вся фактическая работа падает главным образом на второго редактора Линднера 39, старого друга Рахили 40. Своих обязательств — помещать в каждой книжке «Анналов» по своей статье — Гейне не исполнил; за все время он напечатал в них: «Английские отрывки», критическую статью о Менцеле и отзыв о трагедии Михаэля Вера «Струензее». В мае 1828 года Гейне жалуется в письме к Менцелю: «Боже, как жалки «Анналы»! И я ничего не могу поделать!»41 В Италии он пошутит над прекрасной Матильдой: «Миледи, вы ничего не понимаете в политике. Вот если бы читали «Политические Анналы»...» 42 Под редакцией Гейне «Анналы» обесцвечиваются, замирают; радикальные обещания совершенно остались невыполненными; конечно, здесь не только редакторская неопытность; тон мюнхенских статей самого Гейне сдержан по сравнению с его же более ранними произведениями; здесь, несомненно, и личная воля. «Политические Анналы» — распространенный либеральный орган; сам король внимательно к нему относится; между тем в Мюнхенском университете вакантна кафедра истории немецкой литературы; назначение же зависит лично от короля. У Гейне складывается план — получить профессуру и осесть в Мюнхене; профессура привлекала его уже с тех пор, как его товарищ по «Молодой Палестине» 43 Эдуард Ганс стал профессором Берлинского университета ". Свое намерение Гейне начинает проводить с редкой настойчивостью. Уже вскоре по приезде Михаэль Бер45 знакомит его с земляком Шенком (они оба родились в Дюссельдорфе), и Шенк принимает видимое участие в судьбе Гейне 46; вскоре он также завязывает дружеские отношения с Тиршем, с архитектором Кленце, людьми влиятельными и близкими к королю. * Heinrich Heines Briefwechsel. Hrsg. von Friedrich Hirth. München und Berlin, Bd. I — II, 1914 — 1917. Bd. I, S. 479 — 480 (d. 19. Oktober 1827, an Varnhagen von Ense). ** H. Heinfis Briefwechsel, Bd. I. S. 494 (Silvesterabend 1827, an F. Merckel). 355 Больше всех старается сам Гейне и при этом переступает все границы литераторской этики. Преподнося королю через барона Котта экземпляр «Reisebilder» и «Книги песен», Гейне просит намекнуть королю, что сам автор много мягче, лучше и, пожалуй, совсем не похож на его ранние произведения. Король достаточно умен, чтобы оценить клинок по его остроте, а не по хорошему или дурному употреблению, которое из него делают. В письме к Шенку он еще откровеннее: он желает обратить свою деятельность на добро, и король когда-нибудь еще поблагодарит Шенка за его назначение47. Нет сомнения, «Анналы» были скучны и сдержанны в угоду королю. Мало того, Гейне нельзя назвать даже политически честным редактором: он открыл столбцы «Анналов» заведомому провокатору, авантюристу Витту фон Дёррингу48 для защиты малопопулярного брауншвейгского «бриллиантового» герцога, причем просит Витта выхлопотать за это ему брауншвейгский орден 49. Между тем внутри ученого мира завязывается борьба; предостережение, которое бросил Берне едущему в Мюнхен Гейне: «Остерегайтесь иезуитов», — оказывается основательным. Так называемая конгрегация католиков не может допустить, чтобы автор «Reisebilder», кощун и непочетник, осел в Мюнхене. Летом 1828 года (т. е. когда Гейне уже был в Италии, но вопрос о его профессуре еще не был решен) конгрегация открыто выступает против Гейне в своем органе «Eos» при ближайшем участии Баадера, Гёрреса, Рингсейса и Дёллингера. Застрельщиком выступает Дёллингер 50; в ряде резких статей он развенчивает Гейне 51 — как писателя и политического деятеля; он выставляет на вид еврейство Гейне; Гейне, никогда не видавший аристократов, не вправе говорить об уколах аристократии; в статьях рассыпаны намеки на финансовые таланты Гейне. Интереснее и больнее критическое отношение к гейневским историческим концепциям, их произвольному и внешнему характеру. Всего больнее намеки на угодничество и сервилизм Гейне. Впрочем, выступления Дёллингера особого успеха не имели, и в правительственных репрессиях, вскоре начавшихся против конгрегации и «Эоса» (король заявил: «Мне не нужно ни иезуитов, ни иезуитов»52), свою роль сыграли резкие выступления в «Эосе» против Фосса53, которого защищал Гейне54. Дёллингер уже в ноябре-декабре 1828 года поместил в парижском «Mémorial catholique» очень резкую статью, главным образом против Шенка (впрочем, не названного по имени), «с особою ловкостью выбирающего невежественных субъектов в профессора лицеев и университетов» *. Все же страстное домогательство Гейне не достигает цели. Нетерпение его безгранично; он уезжает в Италию, надеясь в * |