Корман Б.О. Избранные труды. Избранные труды по теории и истории литературы
 Скачать 1.19 Mb.
|
|
Б.О. Корман ИЗБРАННЫЕ ТРУДЫ ПО ТЕОРИИ И ИСТОРИИ ЛИТЕРАТУРЫ Сканирование: Кафедра русской классической литературы и теоретического литературоведения Елецкого государственного университета http://narrativ.boom.ru/library.htm (Библиотека «Narrativ») narrativ@list.ru В сборник вошли статьи профессора Б. О. Кормана (4922 — 1983), в которых раскрываются основные положения разрабатывавшейся ученым проблемы автора. Сборник включает ряд ранее не публиковавшихся работ Б. О. Кормана. Раздел «Примечания» оформлен с учетом современных требований, содержит указания на место и время первой публикации. Предназначен ученым-филологам, аспирантам, студентам, всем, интересующимся историей отечественной литературы и культуры. Б.О. Корман. Избранные труды по теории и истории литературы / Предисл. и составл. В.И. Чулкова. Ижевск: изд-во Удм. ун-та, 1992. 236 с. © Б.О. Корман, 1992 г. В.И. Чулков, 1992 г. ПРЕДИСЛОВИЕ Научное наследие Б. О. Кормана, помимо двух монографий и трех учебных пособий, включает в себя около 80 статей, публиковавшихся в малотиражных и большей частью труднодоступных научных журналах, периферийных межвузовских сборниках и т. п.1 Для вузовского профессора, совмещавшего исследовательскую работу с преподавательской, картина довольно характерная. Однако в данном случае она нуждается в дополнительном комментарии. «Сюжет» научной деятельности Б. О. Кормана предельно насыщен: каждая его «единица»-статья является одновременно и очередным, не повторяющим предыдущие, шагом в развитии собственной теории, и подтверждением ее продуктивности. Теория позволяла выбрать новый угол зрения на предмет и увидеть в нем новое содержание. Вот эта двойная новизна — теории и результатов ее применения — обеспечивает ощущение несоразмерной объему плотности, весомости статей ученого. Конечно, здесь в первую очередь проявилась индивидуальность Б. О. Кормана. Но была тому и иная, скрытая от многих, причина. Время, отделяющее первую монографию Б. О. Кормана от второй и последней, — это время не только напряженного труда, посвященного развитию, проверке ,на широком историко-литературном материале собственных представлений о специфике художественной •литературы, логике ее развития и путях изучения. Это еще и время борьбы за право иметь и возможность выразить эти представления. 1 Наиболее полный список трудов Б. О. Кормана см.: Проблема автора в художественной литературе. Устинов, 1985. 3 Хронологические рамки описываемого периода: 1964 (выход в свет 1-го издания «Лирики Некрасова») — 1983 (год завершения книги «Лирика и реализм» и смерти Бориса Осиповича). 1964 — 1983 — даты более чем знаменательные. Для одних они отмеряли время, позволявшее «и награжденья брать, и весело пожить», для других оказались двумя концами удавки, чуть ослабленной, чтобы не задушить окончательно, но все же достаточно тугой, чтобы препятствовать свободному дыханию. Пафосом неприятия эпох-удавок проникнута статья Бориса Осиповича о «Горе от ума», опор с ними лежит в основе его размышлений о субъектной ограниченности истины и ценности любой, каждой человеческой личности (статьи о Пушкине и Достоевском). Спор велся на материале русской литературы XIX века, но внимательный читатель понимал, чем подпитывались, куда уходили корнями развиваемые ученым идеи. А внимательными читателями судьба Бориса Осиповича не обделила. Вот только цели у них были разные. Одним из по-своему «ну очень» внимательных читателей оказался тогдашний (1977 г.) научный сотрудник ИМЛИ АН СССР С. Небольсин, вставший (поставленный?) на пути второго издания «Лирики Некрасова». Вот некоторые фрагменты его рецензии: «...главное и требующее наиболее серьезного разговора нововведение (в сравнении с первым изданием — В. Ч.) — ..пронизывание всего изложения понятиями «микроэлементов системы (так! — В. Ч.), «структуры» и т. п. Нет никакого секрета, что эти понятия естественнонаучные и экономико-социологические, внелитературоведческие. Есть и литературоведение, увлекающееся ими (от формализма до Провинциального тартуского структурализма)». Да, «серьезный разговор» про «не нашу» методологию. Но если бы дело было только в ней! Не знает автор книги о Некрасове, уверен рецензент, в чем сила «русского классического реализма». А вот он знает и готов поделиться с другими: «Естественнее всеми силами подчеркнуть, что никакие «монтажи», «микроэлементы» ничего не объясняют (подчеркнуто автором — В. Ч.) в русском классическом реализме, и в этом его художественная сила». Непонимание это мотивируется рецензентом весьма незатейливо: «У читателя, хорошо знакомого с аппаратом книги, привлечет внимание прежде всего состав цитируемых авторов (а вот здесь уже подчеркнуто мной — В. Ч.). В новом наиболее частые и наиболее авторитетные адреса отсылок — это А. (так! — В. Ч.) Бухштаб, В, Виноградов, Г. Винокур, А. Гаркави, М. Гин, Л. Гинзбург, 4 В. Гиппиус, Б. Городецкий, К. Чуковский, А. (так! — В. Ч.) Днепров, М. Зельдович, В. Кранихфельд, Ю. Лотман, Ю. Манн, М. Нольман, М. Поляков, А. Пыпин, С. Рейсер, М. Ромм, Л. Сидяков, Б. Томашевский, Ю. Тынянов, М. (так! — В. Ч.) Успенский, Я. Эльсберг, И. Ямпольокий. Это шире, чем в издании 1964 г., там такого плотного строя исследователей довольно однотипной ориентации не было представлено». Думаю, незабвенный камергер Митрич позавидовал бы зоркости нашего рецензента. Но, может быть, я возвожу напраслину? Ведь признает же он: «...Б. Корман — серьезный и дотошный исследователь вовсе не структуралистского пошиба...» Правда, тут же торопится добавить: «...а типичной местно-вузовской школы, с небольшим геллертерским уклоном — но не более». Вот так. Поэтому и вывод ясен: «...перед нами книга, целиком (подчеркнуто автором — В. Ч.) неприемлемая для широкого читателя, или книга, требующая возврата к первоначальному ее виду. Но ведь такая книга уже есть! Это издание «Лирики Некрасова» 1964 г., которое не надо повторять». Может показаться, что в рецензии идет полемика между представителями разных научных направлений. Однако для чиновного читателя, которому она в первую очередь адресована, принципиально важными были, во-первых, указание на «состав цитируемых авторов» и, во-вторых, упрек в том, что во втором издании книги ссылки на революционно-демократическую критику носят формальный характер. Из-под «научного» колпака явно торчали идеологические уши. Подобные рецензии, рифмуются и с временем создания, и с сегодняшним днем, и с личностью их авторов сами. И рифмы получаются просто чеканные. Тогда — в 1977 г. — переиздание «Лирики Некрасова» удалось отстоять. И здесь нельзя не помянуть словами благодарности A.M. Гаркави, А.Л. Тришунина, У.А. Гуральника, Б.Ф. Егорова, Е.А. Маймина, Д.Е. Максимова, Н.Н. Скатова, Ю.В. Манна, 3.С. Паперного, Н.К. Силкина, У.Р. Фохта, С.Е. Шаталова, буквально вынудивших тогдашнего заместителя Председателя Госкомиздата РСФСР В. Н. Звягина подписать поразительное по смыслу письмо: «Уважаемый Борис Ошерович! Сообщаем Вам, что, учитывая многочисленные отзывы о Вашей книге «Лирика Некрасова», поступившие в Госкомиздат РСФМР, и то обстоятельство, что рукопись полностью набрана и понесены материальные затраты, мы дали указание издательству «Удмуртия», в виде 5 исключения (?!), осуществить выпуск Вашей монографии в соответствии с тематическим планом (?!).» Удалось отстоять и хрестоматию «Образцы изучения текста художественного произведения в трудах советских литературоведов» (Ижевск, 1974), борьба за которую шла с 1971 года. Свою веточку в костер здесь подбросил «профессор Московского государственного университета» С. Петров: «Подбор... «образцов анализа» поражает, мягко говоря, крайним субъективизмом, и в этих образцах ясно ощутима формалистическая тенденция. В качестве образцов приведены отрывки из трудов Бахтина и Ю. Лотмана... Удивительно, что в хрестоматии совершенно обойден опыт советской литературы, искусства социалистического реализма, которое, как известно, внесло много нового в «формы выражения авторского сознания» и литературе, прежде всего принцип партийности». Рецензент другой, а уши те же. Оба удачно завершившихся эпизода выглядят случайными на фоне постоянных придирок, настойчивых требований «снять», «убрать», «добавить» и т. д. По заказу МГЗПИ в 1973 — 1975 гг. Б. О. Корман перерабатывает книгу «Изучение текста художественного произведения» (М., 1972, МГЗПИ), готовя ее расширенный вариант. Набор претензий, предъявленных к рукописи, нам уже знаком — нельзя цитировать Лотмана, Гинзбург, Бухштаба, нельзя публиковать анализ стихотворения М. Цветаевой, нельзя ссылаться на периферийные издания с работами, в частности, Я. О. Зунделовича. В заключающем переписку с редколлегией письме В. Э. Лебедевой — редактору рукописи, отдавшей работе над ней много сил, — Б. О. Корман писал: «Итак, у товарищей из МГЭПИ есть свой взгляд на историю нашей науки и на историю разработки проблемы автора — взгляд, находящийся в резком противоречии с реальностью. Это их дело, но я-то тут при чем? Издавать книгу, приспособленную к чужим мне взглядам и позициям, я не собираюсь. Разумеется, я очень хотел бы изложить свой подход к литературе в книге, над которой мы с Вами работали. Но не такой ценой. «По возможности» и «хоть что-нибудь» — это еще куда ни шло. А вот «применительно к подлости» — увольте». В конечном итоге Борис Осипович отказался от издания и потребовал вернуть уже отредактированную рукопись. В той же ситуации оказался он. и в 1979 — 1981 гг., готовя книгу «Практикум по изучению литературных родов». Рецензии шли из Госкомиздата СССР и были анонимными. Но это 6 не меняло сути дела: «Работа Б. О. Кормана представляет собой сугубо доктринерское, с содержательной стороны выхолощенное построение. Оно полностью, псевдонаучно, дает наихудший провинциально-ученический вариант формализма и структурализма в литературоведении... Пособие дезориентирует читателя... Оно методологически резко расходится с существующими учебниками теории литературы, полностью игнорирует их и должно быть отвергнуто. Попутно должен быть рассмотрен и вопрос в целом; допустимы ли формализм и схоластика в областных вузах вообще». В этой рецензии нов лишь последний фрагмент, смысл которого прозрачен: пора делать оргвыводы. Этого Госкомиздату показалось мало, и на свет появилась вторая — тоже анонимная, — рецензия того же уровня. Общий их пафос Б. О. Корман сформулировал в одном из разборов: «Рецензия написана бездоказательно, так, как если бы заранее было известно, что рукопись обязательно надо отвергнуть». Здесь уже не спасли положительные отзывы кафедры русской и зарубежной литературы Калининградского университета (подписан проф. А. М. Гаркави), заведующего кафедрой философии: Московского полиграфического института В. И. Свинцова, С. Г. Бочарова, Е. А. Маймина и Э. В. Слининой. И эта книга не была издана. Казалось бы, ну что тут особенного? Б. О. Корман не первый и не последний в ряду битых, мороченых, шельмованных. Но от этого не легче. Именно этот агрессивный союз чиновника и «коллеги» (от сотрудника академического института до «коллеги» по кафедре), густо замешанный на привычке устраиваться «применительно к подлости», был той второй причиной, по которой количественно резко преобладающим жанром в научном наследии Б. О. Кормана оказалась статья в малотиражном сборнике. Будущий историк науки о литературе, думаю, обратит внимание на характерный для 60 — 70-х гг. расцвет провинциальных научных сборников. В эти десятилетия «провинция» брала на себя функции «центра», в частности — функцию поиска новых, специфически литературоведческих, а не иллюстративно-идеологических путей изучения художественной литературы. Достаточно назвать тартуские сборники по семиотике, кемеровские — по исторической поэтике, даугавпилсские — по сюжетосложению, горьковские «Болдинские чтения», калининградские, пермские сборники. К этому ряду примыкала и серия сборников по проблеме автора (Борисо- 7 глебск — Воронеж — Ижевск), в издание которых Б. О. Корман вложил много сил и времени. Статья в периферийном межвузовском сборнике оказалась тогда для многих жанром, позволявшим сократить временную дистанцию между вызреванием идеи и ее текстовым воплощением, сборник же был трудноуловим для цензуры, заботившейся о «чистоте нашей науки» не менее, чем о чистоте идеологии. Сборники спасали идеи, давали их авторам возможность высказаться. Однако ограниченность тиража резко сужала круг читателей, а ограниченный объем статьи искажал масштаб развиваемых концепций, затруднял целостное их восприятие. Предлагаемый сборник избранных работ Б. О. Кормана призван показать, как в процессе выявления и описания форм выражения авторского сознания в художественной литературе ученый сформулировал принципы системно-субъектного подхода к художественному феномену и внес существенный вклад в развитие отечественного литературоведения. Завершая предисловие, выражаю глубокую благодарность Миле Михайловне Дыниной, предоставившей нам рукописи неопубликованных статей Б. О. Кормана и другие материалы из его архива, В. Чулков 8 В. Г. БЕЛИНСКИЙ ОБ ЭМОЦИОНАЛЬНОМ ТОНЕ ЛИРИЧЕСКОЙ ПОЭЗИИ Об одном открытии Белинского Изучать лирику трудно — гораздо труднее, чем эпос и драму. Вероятно, каждый, кому приходилось анализировать лирическое стихотворение, не раз испытывал чувство беспомощности: перед тобой — пейзаж или эмоциональное состояние, все как будто очень просто; но за простатой этой — сокровище, которое никак не дается исследователю. Как читатель, ты наслаждаешься неисчерпаемым богатством, заключенным в маленьком лирическом стихотворении: но стоит тебе превратиться в литературоведа — и сразу между тобой и стихотворением возникает стена. Небольшое по размерам, однородное по содержанию, вроде и не очень сложное по построению, оно оказывается для исследователя орешком гораздо более крепким, чем пьеса или роман: неизвестно, как к нему подступиться, с чего начать, как «войти» в него. Не случайно поэтому анализ лирического стихотворения так часто сбивается на наукообразный пересказ содержания, подменяется историко-бытовым и стилистическим комментарием, — вещами весьма полезными, но, совершенно очевидно, не заменяющими анализа лирики по существу. Читателя подобные работы оставляют более или менее равнодушным, а у автора остается глубокая неудовлетворенность. Трудности изучения лирической поэзии во многом объясняются недостаточной разработанностью теории лирики. На наш взгляд, для построения такой теория чрезвычайно плодотворным окажется обращение к наследию Белинского. Первая половина XIX века была временем кардинального преобразования русской лирики: изменялись принципы изо- 9 бражения человека, жанры, функции слова; стало иным само понятие лиризма. За суждениями Белинского об этом процессе, за оценками поэзии Пушкина, Баратынского, Лермонтова, Полежаева, Кольцова стоит оригинальная и глубокая система взглядов на лирическую поэзию, открывшая новые пути проникновения во внутреннюю жизнь лирического стихотворения. Единство отдельного лирического стихотворения создается единством настроения, за которым стоит известная мысль. Такое понимание лирического стихотворения мы находим еще у Гегеля1. Заслуга Белинского заключается в том, что он впервые в истории эстетической науки дал решение вопроса о единстве всех лирических стихотворений поэта. Подобно тому, как в отдельном лирическом стихотворении есть единство настроения, за которым стоит известная мысль, так в совокупности лирических, стихотворении поэта есть более высокое, «сквозное» единство эмоционального тона, за которым стоит известное миросозерцание. Эмоциональный тон образует посредующее звено между мировоззрением поэта и настроением, выраженным в стихотворении. Поэтому в ходе анализа лирики поэта необходимо определить основной эмоциональный тон и стоящее за ним мировоззрение — и соотнести с тоном разнообразные эмоциональные состояния, характерные для отдельных стихотворений. В общем виде, в специальных теоретико-литературных работах Белинского этот взгляд на лирическую поэзию не выражен. Но в статьях 40-х гг. о лирике Пушкина, Баратынского, Полежаева, Лермонтова он присутствует как исходная точка и метод изучения. Мировоззрение, ставшее эмоцией Важнейшей характеристической чертой лирики Пушкина Белинский считал то, что она проникнута чувством грусти. «В переходных пьесах, — писал он, — Пушкин больше всего является счастливым учеником прежних мастеров, особенно Батюшкова, учеником, победившим своих учителей. Стих его уже лучше, чем у них, и пьесы в целом отличаются большею выдержанностию. Собственно пушкинский элемент в них составляет элегическая грусть, преобладающая в них. С первого раза заметно, что грусть более к лицу музе Пушкина, более родственна ей, чем веселая и шаловливая шутливость. Часто иная пьеса начинается у него игриво и весело, а за- 10 ключается унылым чувством, которое, как финальный аккорд в музыкальном сочинении, один остается на душе, изглаживая в ней все предшествовавшие впечатления», (курсив Белинского — Б. К.)2. К этой же мысли критик возвращается в другом месте: «Из переходных пьес Пушкина лучшие те, в которых более или менее проглядывает чувство грусти, так что пьесы, вовсе лишенные его, отзываются какою-то прозаичностию, а при нем и незначительные пьесы получают значение». (VII, 295.). Лучшую сторону стихотворения «К Овидию» составляет, по Белинскому, элегический тон. Чувство, которое в переходных стихотворениях приняло форму элегической грусти, в лирике зрелого Пушкина сохранилось, но не осталось неизменным. Стихотворения, вошедшие в третью часть стихотворений поэта, проникнуты грустью, но уже не элегической. Определяя общее свойство поэзии зрелого Пушкина, Белинский говорил: «Самая грусть его, несмотря на ее глубину, как-то необыкновенно светла и прозрачна; она умиряет муки души и целит раны сердца» (VII, 339). Изменение лирического тона поэзии Пушкина, подготавливалось исподволь; оно наметилось еще в некоторых переходных стихотворениях. Так, об одном из них Белинский писал: «Все окончание этой прекрасной пьесы, заключающей в себе картину гроба юноши, дышит такою светлою, ясною и отрадною грустью, какую знала и дала знать миру только поэтическая душа Пушкина» (VII, 296). Из приведенных высказываний Белинского видно, что он придавал грусти в стихотворениях Пушкина некое важное и принципиальное значение. Весьма определенно Белинский характеризовал это значение в статье «Русская литература в 1841 году». На первый взгляд, есть противоречие между двумя местами статьи, говорящими о роли грусти в лирике Пушкина. С одной стороны, критик подчеркивает многосторонность, многообъемность пушкинской поэзии, богатство ее эмоционального состава, в котором грусть — лишь один из многих равнозначных элементов. «Его нельзя назвать ни поэтом грусти, ни поэтом веселия, ни трагиком, ни комиком исключительно: он все...» (V, 557). И как будто явно противореча себе, Белинский тут же, вслед за только что приведенным местом, говорит о грусти как «основном мотиве пушкинской поэзии» (V, 558). Противоречие здесь мнимое. Слово грусть в первом и во втором случаях обозначает не одно и то же. В первом слу- 11 чае это — одно из многих настроений, постоянно сменяющихся в душе человека в зависимости от непрерывно меняющихся жизненных обстоятельств и коллизий. Грусть здесь обозначает лишь преходящее состояние человека в данный момент. Во втором же случае грусть обозначает устойчивое, длительное состояние, стоящее над сменой жизненной удачи или неудачи; оно вытекает из общего взгляда на жизнь, порождается им и составляет как бы его продолжение. Не обычное настроение, а устойчивое эмоциональное состояние, на которое, как на фон, накладываются меняющиеся в бесконечном беге будней радость и печаль, грусть и веселье. В грусти, пропитывающей лирику Пушкина, Белинский видит выражение самых общих основ его миропонимания. Не случайно, отметив грусть в третьей части стихотворений поэта, Белинский тут же добавляет: «...это даже не грусть, а скорее важная дума испытанного жизнью и глубоко всмотревшегося в нее таланта» (VII, 553). Грусть рассматривается здесь Белинским как своеобразный эмоциональный эквивалент мировоззрения, как мировоззрение, ставшее эмоцией. Поэтому он во многих случаях от упоминания о грусти, скорби и пр. переходит к изложению того взгляда на мир, который стоит за этой грустью, определяет ее, выражается в ней и с ней сливается. Так, сказав о глубокой и светлой грусти, окрашивающей стихотворение «19 октября 1825 года», Белинский затем следующим образом определяет отношение поэта к миру, его жизненную позицию: «Пушкин не дает судьбе победы над собою; он вырывает у ней хоть часть отнятой у него отрады. Как истинный художник, он владел этим инстинктом истины, этим тактом действительности, который на «здесь» указывал ему, как на источник горя и утешения и заставлял его искать целения в той же существенности, где постигла его болезнь». (VII, 329). Светлая грусть пушкинской поэзии, таким образом, по Белинскому, не элементарно простое бытовое чувство, а лирическая эмоция сложного состава: она вырастает из трезвого взгляда на мир, нежелания тешить себя иллюзиями, нравственного и интеллектуального бесстрашия, привязанности к этому земному миру, умения, восхищаясь его красотой, не закрывать в то же время глаза на его несовершенство. Это грусть души сильной и мужественной, изведавшей и холод жизни, и удары судьбы — и все же не утратившей веры в человека, красоту, поэзию. 12 «Вся насквозь проникнутая гуманностию, — писал Белинский, — муза Пушкина умеет глубоко страдать от диссонансов, и противоречий жизни, но она смотрит на них с каким-то самоотрицанием... как бы признавая их роковую неизбежность и не нося в душе своей идеала лучшей действительности и веры в возможность его осуществления... этому взгляду обязан Пушкин изящной елейностию, кротостию, глубиною и возвышенностию своей поэзии» (VII, 344). Мы не будем говорить здесь о том, прав ли был Белинский, утверждая, что Пушкин не носил в душе своей идеала лучшей действительности и веры в возможность его осуществления. Нам важен самый подход Белинского к изучению связи между эмоциональным тоном лирики Пушкина и его мировоззрением, стремление критика определить общий эмоционально-лирический тон поэзии Пушкина и рассматривать этот тон как эмоциональное выражение мировоззрения, как мировоззрение, ставшее эмоцией. Белинского занимает не только и столько мировоззрение, выраженное в понятийной форме, зафиксированное в рассуждениях, принявшее облик силлогизмов, сколько мировоззрение, внедрившееся в эмоцию, ставшее особым сложным чувством — основным эмоциональным тоном лирики поэта. |