Жан Жак Руссо - Рассуждение о происхождении и основаниях неравенства между людьми. Жан Жак Руссо - Рассуждение о происхождении и основаниях неравен. Жан Жак Руссо рассуждение о происхождении и основаниях неравенства между людьми non in depravatis, sed in his quae bene secimdum naturam se habent, considerandum est quid sit naturale. Aristoteles. Politica, lib. I, cap. Ii. Женевской республике1

• Название: Жан Жак Руссо рассуждение о происхождении и основаниях неравенства между людьми non in depravatis, sed in his quae bene secimdum naturam se habent, considerandum est quid sit naturale. Aristoteles. Politica, lib. I, cap. Ii. Женевской республике1
• Анкор: Жан Жак Руссо - Рассуждение о происхождении и основаниях неравенства между людьми.doc
• Дата: 26.03.2018
• Размер: 0.68 Mb.
• Имя файла: Жан Жак Руссо - Рассуждение о происхождении и основаниях неравен.doc
• Тип: Документы; #17245
• Категория: Социология. Политология
• страница: 3 из 8

96

Жан Жак Руссо

как раз потому, что они не знают, что значит быть добры­ми, ибо не развитие познаний и не узда Закона, а безмя­тежность страстей и неведение порока мешают им совер­шать зло: Tan to plus in illis pro licit vitiorum ignoratio quam in his cognitio virtutis*. Есть, впрочем, еще одно начало, которое Гоббс совсем упустил из вида и которое, будучи дано человеку для смягчения, в известных обстоя­тельствах, неукротимости его самолюбия или его стремле­ния к самосохранению, пока еще не родилось чувство само-любия^(У111>, умеряет его рвение в борьбе за свое благополу­чие врожденным отвращением, которое он испытывает при виде страданий ему подобного⁸⁹. Полагаю, что мне нечего бояться каких-либо возражений, если я отдам чело­веку ту единственную природную добродетель, признать которую был вынужден даже самый злостный хулитель добродетелей человеческих⁹⁰. Я говорю о жалости, о есте­ственном сочувствии к существам, которые столь же сла­бы, как мы, и которым грозит столько же бед, как и нам: добродетель эта тем более всеобъемлюща и тем более полез­на для человека, что она предшествует у него всякому размышлению, и столь естественна, что даже животные иногда обнаруживают явные ее признаки. Не говоря уже о нежности матерей к их детенышам и о тех опасностях, которым идут навстречу, чтобы оградить своих детенышей от этих опасностей, разве не приходится нам ежедневно наблюдать, сколь противно лошади раздавить ногою ка­кое-либо живое существо. Всякое животное чувствует не­которое беспокойство, когда встречает на своем пути мерт­вое животное его же вида; есть даже такие, которые ус­траивают своим собратьям нечто вроде погребения; и жа­лобный рев скота, когда он попадает на бойню, говорит о том впечатлении, которое производит на него это ужасное зрелище, его поражающее. Мы с удовольствием замечаем, что и автор Басни о пчелах⁹¹, вынужденный признать че­ловека существом сострадательным и чувствительным, в том примере, который он по этому случаю приводит, изме­няет своему изысканному и холодному стилю и представ­ляет нам волнующий образ человека, находящегося вза­перти, который видит, как за окном дикий зверь вырывает дитя из объятий матери, крошит смертоносными своими

* «Им приносит больше пользы незнание пороков, чем другим — знание добродетелей»⁹² (лат.). Ю с т и н. История, II, 15.

Рассуждение о происхождении неравенства 97

зубами его слабые члены и разрывает когтями трепещущие внутренности этого дитяти. Какое страшное волнение дол-ясен испытать свидетель подобной сцены, которая никак не касается его самого! какие муки должен он испытывать при этом зрелище от того, что не может он оказать ника­кой помощи ни лишившейся чувств матери, ни умирающе­му ребенку.

Таков чисто естественный порыв, предшествующий всякому размышлению, такова сила естественного состра­дания, которое самым развращенным нравам еще так труд­но уничтожить, ибо видим же мы ежедневно, как на на­ших спектаклях умиляется и льет слезы над злоключе­ниями какого-нибудь несчастливца тот, кто, окажись он на месте тирана, еще более отягчил бы муки врага своего, подобно кровожадному Сулле⁹³, столь чувствительному к несчастьям, если не он был их причиною, или этому Алек­сандру Ферскому⁹⁴, который не решался присутствовать на представлении какой бы то ни было трагедии, опасаясь, как бы не увидели, как стонет он вместе с Андромахой и Приамом⁹⁵, что не мешало ему без волнения слушать вопли стольких граждан, которых убивали ежедневно по его же приказаниям.

Mollissima corda '- , ' ^:

Нитапо generi dare se natura fatetur, ,....-. : , _: ,• _:,

Quae lacrimas dedit*

Мандевилль хорошо понимал, что, несмотря, на все свои моральные принципы, люди навсегда остались бы ничем иным, как чудовищами, если бы природа не дала им сострадания в помощь разуму; но он не увидел, что уже из этого одного качества возникают все общественные добродетели, в которых хочет он отказать людям. В самом деле, что такое великодушие, милосердие и человечность, как не сострадание к слабым, к виновным или к человечес­кому роду вообще? Благожелательность и даже дружба суть, если взглянуть на это как следует, результат постоян­ного сострадания, направленного на определенный пред­мет; ибо желать, чтобы кто-нибудь не страдал — разве это не значит желать, чтобы он был счастлив? Если верно, что сострадание есть всего лишь такое чувство, которое

* Нежнейшее сердце

Дать роду людскому, видно, желала природа, Коль наделила слезами⁹⁶ (лат.). 4—3575

98 Жан Жак Руссо

ставит нас на место того, кто страдает⁹⁷, — чувство безот­четное и сильное у человека дикого, развитое, но слабое у человека в гражданском состоянии, — то истинность моих слов получает новое подтверждение. В самом деле, сострадание будет тем сильнее, чем теснее отождествит себя животное-зритель с животным страдающим. Ведь оче­видно, что отождествление это должно было бы быть не­сравненно более полным в естественном состоянии, чем в таком состоянии, когда люди уже рассуждают. Разум по­рождает самолюбие, а размышление его укрепляет; имен­но размышление отделяет человека от всего, что стесняет его и удручает. Философия изолирует человека; именно из-за нее говорит он втихомолку при виде страждущего: «Гибни, если хочешь, я в безопасности». Только опаснос­ти, угрожающие всему обществу, могут нарушить спокой­ный сон философа и поднять его с постели. Можно безна­казанно зарезать ближнего под его окном, а ему стоит только закрыть себе руками уши и несколько успокоить себя несложными доводами, чтобы не дать восстающей в нем природе отождествить себя с тем, которого убивают⁹⁸. Дикий человек полностью лишен этого восхитительного таланта; и, по недостатку благоразумия и ума, он всегда без рассуждений отдается первому порыву человеколюбия. Во время бунтов, во время уличных драк сбегается чернь, а человек благоразумный старается держаться подальше; сброд, рыночные торговки разнимают дерущихся и меша­ют почтенным людям перебить друг друга.

Итак, совершенно очевидно, что сострадание — это ес­тественное чувство, которое, умеряя в каждом индивиду­уме действие себялюбия, способствует взаимному сохране­нию всего рода. Оно-то и заставляет нас, не рассуждая, спешить на помощь всем, кто страдает у нас на глазах; оно-то и занимает в естественном состоянии место законов, нравственности и добродетели, обладая тем преимущест­вом, что никто и не пытается ослушаться его кроткого голоса; именно оно не позволит какому бы то ни было сильному дикарю отнять у слабого ребенка или у немощно­го старика с трудом добытую пищу, если сам он надеется найти ее для себя в другом месте; именно оно внушает всем людям вместо этого возвышенного предписания: По­ступай с другими так, как ты хочешь, чтобы поступали с тобою", то другое предписание доброты естественной,

Рассуждение о происхождении неравенства 99

которое куда менее совершенно, но, быть может, более полезно, чем предыдущее: Заботься о благе твоем, причи­няя как можно меньше зла другому. Словом, именно в этом естественном чувстве скорее, чем в каких-либо хитро­умных соображениях, следует видеть причину того отвра­щения к содеянию зла, которое всякий человек испытыва­ет, даже независимо от тех или иных принципов воспита­ния. Хотя Сократу и умам его закала, возможно, и удава­лось силою своего разума приобщиться добродетели, но человеческий род давно бы уже не существовал, если бы его сохранение зависело только от рассуждений тех, кото­рые его составляют.

Обладая страстями столь мало деятельными, и уздою, столь спасительною, эти люди, скорее неистовые, чем злые, более озабоченные тем, чтобы оградить себя от зла, чем подверженные искушению причинить зло другому, не вступали в слишком опасные распри между собою; так как не было между ними сношений какого-либо рода, и они, следовательно, не знали ни тщеславия, ни преклоне­ния, ни уважения, ни презрения; так как они не имели ни малейшего понятия о «твоем» и «моем», как и какого-либо действительного понятия о справедливости; так как считали насилия, которым могли подвергнуться, злом лег­ко исправимым, а не обидою, требующею наказания, и так как они даже не помышляли о мести, — разве только, что осуществляли ее машинально и немедленно, как соба­ка, что кусает брошенный в нее камень, — то их споры редко приводили к кровавым последствиям, если только не имели они своим предметом чего-нибудь более сущест­венное, нежели пища. Но я вижу здесь еще один предмет, более опасный, о котором мне и остается поговорить.

Среди страстей, которые волнуют сердце человека, есть одна, пылкая, неукротимая, которая делает один пол необ­ходимым другому; страсть ужасная, презирающая опаснос­ти, опрокидывающая все препятствия; в своем неистовст­ве она, кажется, способна уничтожить человеческий род, который она предназначена сохранять. Во что превратят­ся люди, став добычею этой необузданной грубой страс­ти, не знающей ни стыда, ни удержу, и оспаривающие повседневно друг у друга предметы своей любви ценою своей крови.

Надо прежде всего признать, что чем более неистовы страсти, тем более необходимы законы, чтобы их сдержи-4*

100 Жан Жак Руссо

вать. Но, помимо того, что беспорядки и преступления, которые ежедневно вызывают среди нас эти страсти, до­вольно хорошо показывают недостаточность законов в этом отношении, было бы еще неплохо исследовать, не родились ли вообще эти беспорядки вместе с самими зако­нами, ибо в том случае, если бы они были способны бороть­ся с беспорядками, то самое малое, чего от них следовало бы потребовать, это чтобы они покончили с тем злом, кото­рого без них вообще бы не существовало.

Начнем с того, что отделим в чувстве любви духовное от физического. Физическое — это вообще желание, влеку­щее один пол к соединению с другим. Духовное — это то, что определяет это желание и направляет его исключи­тельно на один только предмет, или, по меньшей мере, сообщает этому желанию, направленному на этот пред­почитаемый предмет, высшую степень напряжения. Та­ким образом, нетрудно увидеть, что духовная сторона люб­ви — это чувство искусственное, порожденное жизнью в обществе и превозносимое женщинами с великою ловкос­тью и старанием, чтобы укрепить свою власть и сделать господствующим тот пол, который должен был бы подчи­няться¹⁰⁰. Чувство это, основывающееся на определенных понятиях о достоинствах и красоте, понятиях, которых у дикаря вообще не может быть, и на сравнениях, которые он вообще не в состоянии делать, должно быть ему почти незнакомо. Ибо, так как в уме его не могло еще сложиться отвлеченных понятий о правильности и соразмерности, то душа его также неспособна чувствовать восхищение и любовь, которые, хотя и безотчетно, рождаются из приме­нения этих понятий. Он послушен только своему темпера­менту, который получил от природы, а не вкусу, которого он не мог еще приобрести, и любая женщина хороша для него.

Эти люди ограничены знанием одной только физичес­кой стороны любви и счастливы, не ведая тех индивиду­альных предпочтений, что разжигают это чувство и умно­жают его трудности; они должны поэтому не так часто и не так живо чувствовать приступы любовного неистовства; а раз так, то и столкновения между ними должны быть более редки и менее жестоки. Воображение, которое среди нас творит столько бед, ничего не говорит сердцу дикаря; каждый спокойно ждет внушения природы, отдается ему,

Рассуждение о происхождении неравенства 101

не выбирая, более с удовольствием, чем со страстью, и, как только удовлетворена потребность, желание угасает все целиком.

Бесспорно поэтому, что и сама любовь, как и все прочие страсти, приобрела лишь в обществе тот неукротимый пыл, который делает ее столь часто гибельною для людей; и представлять диких людей беспрестанно истребляю­щими друг друга ради удовлетворения своих зверских ин­стинктов тем более смехотворно, что мнение это противо­речит фактам и что, например, караибы — народ, который менее, чем какие-либо из ныне существующих народов, отдалился от естественного своего состояния, — как раз миролюбивее всех в своих любовных делах и менее всех подвержены ревности¹⁰¹, хотя они и живут в знойном кли­мате, который, казалось бы, должен сообщать страстям этим еще большую деятельность.

Что же до выводов, которые можно было бы сделать из наблюдения над различными видами животных, из схваток самцов, которые повседневно орошают кровью наши птичники или оглашают весною своими криками наши леса, оспаривая друг у друга самку, то здесь надо прежде всего исключить все те виды, внутри которых природа, самым очевидным образом, установила иные со­отношения между полами, чем у нас. Таким образом, пету­шиные бои вовсе не дают основания для каких-либо за­ключений относительно человеческого рода. У тех видов животных, у которых пропорция соблюдается более стро­го, бои эти могут иметь причиною только немногочислен­ность самок по сравнению с числом самцов, либо наличие таких промежутков времени, в течение которых самки вообще не подпускают к себе самцов, а это возвращает нас к первой же причине, — ибо если каждая самка допус­кает к себе самца только два месяца в году, то в результате число самок как бы уменьшается на пять шестых. Однако ни один из этих двух случаев не применим к человеческо­му роду, где число самок обычно превосходит число самцов и где никогда не приходилось наблюдать, даже у дикарей, чтобы самки, как это имеет место у других видов, периоди­чески то искали самцов, то не подпускали их к себе. Кроме того, поскольку у многих из этих животных период течки наступает одновременно для всего вида, то настает ужас­ный момент всеобщего возбуждения, сумятицы и боев за

102 Жан Жак Руссо

самку, момент, который вообще никогда не наступает сре­ди людей, потому что в человеческом роде любовь никогда не бывает связанною с теми или иными периодами. Поэто­му из боев некоторых животных за обладание самкой нель­зя заключать, что то же самое, вероятно, происходило и с человеком в естественном состоянии, а если бы и можно было сделать такой вывод, то потому как раздоры эти во­все не уничтожают другие виды животных, следует, по меньшей мере, думать, что они не были бы более пагубны­ми для нашего рода и, весьма очевидно, произвели бы в естественном состоянии еще меньше опустошений, чем производят они в обществе, особенно же в тех странах, где нравственность еще чего-то стоит и где ревность любов­ников и месть супругов вызывают ежедневно поединки, убийства и еще худшее; где долг вечной верности служит лишь к тому, чтобы вызывать прелюбодеяния, и где сами законы воздержания и чести неизбежно увеличивают раз­врат и множат число искусственных выкидышей.

Сделаем выводы: дикий человек, который, блуждая в лесах, не обладал трудолюбием, не знал речи, не имел жилища, не вел ни с кем войны и ни с кем не общался, не нуждался в себе подобных, как и не чувствовал никакого желания им вредить, даже, может быть, не знал никого из них в отдельности, был подвержен лишь немногим страстям, и, довольствуясь самим собою, обладал лишь теми чувствами и познаниями, которые соответствовали такому его состоянию, ощущал только действительные свои потребности, смотрел лишь на то, что, как он думал, представляло для него интерес, и его интеллект делал не бсЗльшие успехи, чем его тщеславие. Если случайно делал он какое-нибудь открытие, то тем менее мог он кому-ни­будь о нем сообщить, что не знал даже собственных детей. Искусство погибало вместе с изобретателем. Не было ни образования, ни прогресса, бесполезно множились поколе­ния, и, так как каждое из них отправлялось от той же точки, то целые столетия протекали в той же первобытной грубости: род был уже стар, а человек все еще оставался ребенком.

Если я столь долго распространялся об этом предпола­гаемом первобытном состоянии человека, то это потому, что мне нужно уничтожить старые заблуждения и укоре­нившиеся предрассудки, и я счел себя обязанным доко­паться до корня и показать на картине действительно есте-

рассуждение о происхождении неравенства 103

ственного состояния, что неравенство, пусть даже естест­венное, имело в этом состоянии далеко не такие размеры и значение, как это утверждают наши писатели.

В самом деле, нетрудно увидеть, что среди тех особен­ностей, которые составляют различие между людьми, мно­гие считаются естественными, тогда как они являются лишь порождением привычек и различий в образе жизни, которые становятся свойственны людям в обществе. Так, крепость или хилость телосложения и зависящие от этого сила или слабость часто определяются в большей мере тем, закалили или изнежили человека воспитанием, чем первоначальным строением его тела. Так же обстоит дело и с силами ума; и притом воспитание не только создает различия между умами образованными и необразованны­ми, но оно увеличивает еще и различия между первыми соответственно их образованности, ибо если пойдут по од­ной дороге великан и карлик, то каждый шаг и первого, и второго даст новое преимущество великану. И вот, если мы сравним огромное разнообразие в способах воспитания и в образе жизни у людей различных разрядов в гражданс­ком обществе с простотою и единообразием жизни живот­ной и дикой, когда все питаются одною и тою же пищею, ведут одинаковый образ жизни и делают в точности одно и то же, мы поймем, насколько менее значительными должны быть различия между людьми в естественном со­стоянии, чем в общественном состоянии, и насколько должно увеличиться естественное неравенство внутри че­ловеческого рода в результате неравенства, порождаемого общественными установлениями.

Но если бы природа и была столь пристрастна в распре­делении своих даров, как это утверждают, то какое пре­имущество перед остальными получили бы те, к которым она бы оказалась более всего благосклонна, при таком положении вещей, которое делало почти невозможными сношения между ними? Там, где нет никакой любви, к чему там красота? Какой прок от ума людям, которые вообще не умеют говорить, и от хитрости —- тем, у кото­рых нет никаких дел. Мне постоянно повторяют, что более сильные будут угнетать слабых. Но пусть мне объяснят, что понимают под этим словом «угнетение». Одни будут господствовать с помощью насилия, другие будут изнемо­гать, будучи вынуждены подчиняться всем прихотям пер­вых. Вот как раз то, что наблюдаю я среди нас, но я не

104 Жан Жак Руссо

вижу, как можно говорить это же о дикарях, которым было бы совсем даже нелегко втолковать, что такое пора­бощение и господство. Человек, конечно, может завладеть плодами, которые собрал другой, дичью, которую тот убил, пещерою, что служила ему убежищем, но как смо­жет он достигнуть того, чтобы заставить другого повино­ваться себе? и какие могут быть узы зависимости между людьми, которые ничем не обладают? Если меня прогонят с одного дерева, то мне достаточно перейти на другое; ес­ли меня будут тревожить в одном месте, кто помешает мне пойти в другое? Если найдется человек, столь превос­ходящий меня силою и, сверх того, столь развращенный, столь ленивый и столь жестокий, чтобы заставить меня добывать для него пищу, тогда как он будет пребывать в праздности? ему придется поставить себе задачей ни на один миг не терять меня из виду и, ложась спать, с преве­ликою тщательностью связывать меня из страха, чтобы я не убежал и не убил его, т. е. ему придется добровольно обречь себя на труд гораздо более тяжкий, чем тот труд, которого он захотел бы избежать и чем тот труд, который он взвалил бы на меня. Если же, несмотря на все это, бдительность его ослабеет хоть на минуту? если внезапный шум заставит его повернуть голову? я пробегу двадцать шагов по лесу, — и вот уже оковы мои разбиты, и он не увидит меня больше никогда в жизни.

Даже если не вдаваться более в эти ненужные подробно­сти, каждому должно быть ясно, что узы рабства образуют­ся лишь из взаимной зависимости людей и объединяющих их потребностей друг в друге, и потому невозможно пора­ботить какого-либо человека, не поставив его предвари­тельно в такое положение, чтобы он не мог обойтись без другого: положение это не имеет места в естественном со­стоянии, и потому каждый свободен в этом состоянии от ярма, а закон более сильного там не действителен.

После того, как я доказал, что неравенство едва ощуща­ется в естественном состоянии и что влияние его в этом состоянии почти равно нулю, мне остается показать его происхождение и развитие в ходе последующего развития человеческого ума. После того, как я показал, что способ­ность к совершенствованию, общественные добродетели и другие способности, которые естественный человек полу­чил в потенции, никогда не могли развиться сами собою, что для этого было необходимо случайное сочетание мно-

рассуждение о происхождении неравенства 105

гих внешних причин, которое могло никогда и не возник­нуть, и без чего человек навсегда остался бы в своем изна­чальном состоянии, мне остается еще рассмотреть и сопо­ставить различные случайности, которые могли способст­вовать совершенствованию человеческого разума, вызывая одновременно вырождение человеческого рода, превра­щать человека в существо злое, делая его одновременно способным к общежитию, и от эпохи столь далекой дойти, в конце концов, до той поры, когда человек и мир стали такими, какими мы их видим.

Я признаюсь, что события, которые предстоит мне опи­сать, могли происходить по-разному, и поэтому, делая свой выбор, я могу руководиться лишь теми или иными предположениями. Но кроме того, что догадки эти превра­щаются в доводы, если они суть наиболее вероятные из тех, которые можно вывести из природы вещей, представ­ляют собою единственно возможные средства, чтобы от­крыть истину, — следствия, которые собираюсь я вывести из этих догадок, вовсе не будут из-за этого предположи­тельными, так как, основываясь на только что установлен­ных мною принципах, нельзя построить никакой иной системы, которая не доставила бы мне тех же результатов и из которой я не мог бы вывести тех же заключений.

Это избавит меня от необходимости развивать мои сооб­ражения о том, каким образом удаление во времени от этих событий восполняет для нас недостаточную их прав­доподобность; о поразительной силе причин весьма незна­чительных, ежели они действуют непрерывно; о невоз­можности, с одной стороны, опровергнуть некоторые гипо­тезы, если, с другой, мы оказываемся не в состоянии при­дать им значение достоверных фактов; о том, что если нам даны два факта как достоверные и их нужно связать цепью фактов промежуточных, неизвестных или рассмат­риваемых как таковые, то это — дело истории, если она У нас есть, доставить нам факты, их соединяющие; это — дело философии, если фактов не хватает, установить сход­ные факты, которые могут связать первые между собою; наконец, судить о том, насколько сходство различных фактов сводит их к гораздо меньшему числу различных категорий, чем нам это представляется. Мне достаточно представить эти предметы рассмотрению моих судей; мне Достаточно поступить таким образом, чтобы обычным чи­тателям уже не было нужды их рассматривать.