Жан Жак Руссо - Рассуждение о происхождении и основаниях неравенства между людьми. Жан Жак Руссо - Рассуждение о происхождении и основаниях неравен. Жан Жак Руссо рассуждение о происхождении и основаниях неравенства между людьми non in depravatis, sed in his quae bene secimdum naturam se habent, considerandum est quid sit naturale. Aristoteles. Politica, lib. I, cap. Ii. Женевской республике1

• Название: Жан Жак Руссо рассуждение о происхождении и основаниях неравенства между людьми non in depravatis, sed in his quae bene secimdum naturam se habent, considerandum est quid sit naturale. Aristoteles. Politica, lib. I, cap. Ii. Женевской республике1
• Анкор: Жан Жак Руссо - Рассуждение о происхождении и основаниях неравенства между людьми.doc
• Дата: 26.03.2018
• Размер: 0.68 Mb.
• Имя файла: Жан Жак Руссо - Рассуждение о происхождении и основаниях неравен.doc
• Тип: Документы; #17245
• Категория: Социология. Политология
• страница: 5 из 8

124

Жан Жак Руссо

лишь по мере того, как они обнаруживались. Несмотря на все труды мудрейших Законодателей, политическое устройство оставалось все же несовершенным, потому что оно было почти всецело делом случая, а так как это устрой­ство было плохим с самого начала, то с течением времени могли быть обнаружены его недостатки, найдены средства их устранения, но никак не исправлены пороки, лежащие в его основе: без конца чинили, тогда как нужно было сначала расчистить место для постройки и убрать старые материалы, как это сделал Ликург в Спарте¹³⁷, чтобы затем уже воздвигнуть добротное здание. Общественное состоя­ние сначала заключалось лишь в том, что были приняты несколько соглашений общего характера, которые все ча­стные лица обязывались соблюдать, а за соблюдение этих соглашений перед каждым из них ручалась община. Нуж­но было, чтобы опыт показал, насколько слабым было подобное устройство и как легко было нарушителям согла­шений избежать изобличения или наказания за провинно­сти, свидетелем и судьею которых должно было быть лишь само общество; нужно было, чтобы закон стали обходить тысячью способов, нужно было, чтобы неудобства и беспо­рядки продолжали беспрестанно умножаться, чтобы лю­дям в конце концов пришла мысль вверить отдельным лицам опасную вещь — публичную власть и возложить на магистратов заботу надзирать за соблюдением решений народа. Ибо утверждать, что правители были избраны до того, как была образована конфедерация, и что служители законов существовали ранее самих законов, — это такое предположение, которое даже нельзя всерьез опровергать. Не более разумно было бы полагать, что народы с самого начала бросились в объятия неограниченного властителя без всяких условий и безвозвратно, и что первое средство обеспечить общую безопасность, до которого додумались люди, гордые и не знавшие порабощения, состояло в том, чтобы как можно скорее отдать себя в рабство¹³⁸. В самом деле, для чего поставили они над собою начальников, как не для того, чтобы защищать себя от угнетения и охранять свое имущество, свою свободу и свою жизнь, которые суть, так сказать, составные элементы их бытия? Таким обра­зом, если, с точки зрения отношений между людьми, с человеком не может случиться ничего худшего, как видеть себя отданным на милость другого человека, то разве не

рассуждение о происхождении неравенства 125

было бы противно здравому смыслу, если бы люди с самого начала лишили себя, отдав их в руки правителя, тех един­ственных благ, для сохранения которых им нужна была его помощь? Что мог он им предложить взамен за уступку столь прекрасного права? и если бы он осмелился все же потребовать этой уступки под тем предлогом, что это необ­ходимо для их защиты, то разве не услышал бы он тотчас в ответ слова из басни¹³⁹: «А что же, еще худшее, может причинить нам враг?» Стало быть, бесспорно — и это ос­новное положение конституционного права в целом, — что народы поставили над собою правителей, чтобы защи­щать свою свободу, а не для того, чтобы обратить себя в рабов. На то у нас и есть государь, говорил Плиний Трая-ну¹⁴⁰, чтобы предохранить нас от появления повелителя.

Наши политики изрекают о любви к свободе такие же софизмы, какие наши философы изрекали о естественном состоянии. На основании того, что они видят, они судят о совершенно других вещах, которые они никогда не виде­ли, и приписывают людям естественную склонность к раб­ству, потому что люди, которых видят они перед собою, терпеливо сносят это свое рабское состояние; они не заду­мываются над тем, что со свободою дело обстоит так же как с невинностью и добродетелью, цену которым ощуща­ешь лишь до тех пор, пока ими обладаешь, и вкус к кото­рым утрачиваешь, едва только их потеряешь. «Я знаю утехи твоей страны, — говорил Брасид¹⁴¹ одному сатрапу, который сравнил уклад жизни в Спарте с укладом жизни в Персеполисе¹⁴², — но отрады моего отечества не могут быть тебе известны».

Как не знавший узды дикий скакун вздымает гриву, бьет копытами о землю и яростно отбивается, как только к нему приближаются с удилами, тогда как выезженная лошадь терпеливо сносит и хлыст и шпоры, так и дикарь не может склонить голову под ярмо, которое человек циви­лизованный несет безропотно, и предпочитает свободу пол­ную тревог спокойствию порабощения. Не по глубокому падению порабощенных народов нужно судить о естествен­ном предрасположении человека к рабству или против рабства, но по тем чудесам, которые совершили все свобод­ные народы, чтобы оградить себя от угнетения. Я знаю, что первые не устают превозносить мир и спокойствие, которыми они наслаждаются в своих оковах, и что они

126 Жан Жак Руссо

miserrimam servitutem pacem appellant*. Но когда я вижу, что вторые жертвуют удовольствиями, покоем, богатст­вом, властью и даже самою жизнью, чтобы сохранить только это достояние, к которому с таким пренебрежением относятся те, кто его потеряли, когда я вижу, как живот­ные, которые рождены свободными и ненавидят неволю, разбивают голову о прутья своей тюрьмы, когда я вижу, как толпы совершенно нагих дикарей презирают наслаж­дения европейцев и не обращают внимания на голод, огонь, железо и смерть, чтобы сохранить свою независи­мость, я понимаю, что не рабам пристало рассуждать о свободе.

Что до власти отцовской, из которой многие¹⁴³ выводи­ли происхождение власти неограниченного правителя Го­сударства и вообще общества, то, не прибегая даже к тем доказательствам противного, которые уже дали Локк¹⁴⁴ и Сидней¹⁴⁵, достаточно будет указать, что нет ничего более далекого от жестокого духа деспотизма, чем мягкость этой власти¹⁴⁸, поскольку она больше заботится о выгоде того, который повинуется, чем о пользе того, который приказы­вает; что по закону природы отец является повелителем ребенка лишь до тех пор, пока тому необходима его по­мощь, а после окончания этого срока они становятся рав­ными и тогда сын, полностью независимый от отца, обязан почитать его, но не повиноваться, ибо признательность, конечно, является долгом, который нужно выполнять, но не правом, которого можно для себя требовать. Вместо того, чтобы утверждать, что гражданское общество проис­ходит из отцовской власти, следовало бы говорить, напро­тив, что именно от общества эта власть получает свою главную силу. Какой-либо индивидуум был признаваем отцом многих лишь пока они оставались собранными во­круг него. Узами, удерживающими детей в подчинении отцу, является лично принадлежащее ему его имущество: и он может оставить им в наследство часть, пропорцио­нальную тому, что они заслужат у него постоянным соблю­дением его воли. Однако подданные отнюдь не могут ожи­дать подобной милости от своего деспота, так как они са­ми и все то, чем они обладают, представляет собой его собственность, или по крайней мере он притязает на это:

* Жалкое рабство называют миром (лат.). Тацит. История, кн. IV, гл. XVII^14T.

рассуждение о происхождении неравенства 127

они вынуждены получать как милость то, что он оставляет им из их собственного имущества. Он отправляет правосу­дие, когда их обирает, он милует их, оставляя им жизнь. Если бы мы продолжали таким образом рассматривать факты с точки зрения права¹⁴⁸, то нашли бы, что предполо­жение о добровольном установлении тирании имеет столь же мало основательности, как и истинности, и было бы трудно объяснить, как может иметь силу какой-либо дого­вор, налагающий обязательства только на одну из сторон, в котором все возлагается только на нее и который обора­чивался бы во вред тому, кто по этому договору берет на себя обязательства. Эта отвратительная система рассужде­ний очень далека от того, чтобы применяться даже в наши дни мудрыми и добрыми монархами, особенно же короля­ми Франции, как это можно видеть из различных мест их эдиктов и в частности из следующего известного сочи­нения¹⁴⁹, обнародованного в 1667 году от имени и по при­казанию Людовика XIV: «Пусть же не смеют говорить, что суверен не подвластен законам его Государства, по­тому что положение обратное — это истина междуна­родного права, которую льстецы иногда оспаривали, но которую добрые государи всегда почитали как божест­во — покровительницу их государств. Насколько справед­ливее сказать вместе с Платоном, что для полного благо­получия королевства нужно, чтобы подданные повинова­лись государю, чтобы государь повиновался Закону и что­бы Закон был справедлив и всегда был направлен к обще­ственному благу». Я не стану вовсе останавливаться на исследовании вопроса о том, что, если свобода является благороднейшей из способностей человека, то не унижает ли он свое естество, не низводит ли он себя до уровня жи­вотных — рабов инстинкта — и не оскорбляет ли он своего создателя, если отказывается безоговорочно от этого драго­ценнейшего из всех его даров, если он позволяет совер­шаться всем тем преступлениям, которые тот запрещает совершать нам, для того чтобы угодить свирепому или безумному господину, и не большим ли должно быть воз­мущение сего блистательного работника, если он увидит прекраснейшее свое создание обесчещенным, чем если уви­дит он его уничтоженным. Я пренебрегу, если угодно, ав­торитетным мнением Барбейрака, который ясно заявляет, следуя Локку¹⁵⁰, что никто не может настолько продать

128

Жан Жак Руссо

свою свободу, чтобы подчиниться самовластной силе, ко­торая обходилась бы с ним по своей прихоти: «Ибо, — добавляет он, — это означало бы продать свою собствен­ную жизнь, которая нам не принадлежит*. Я спрошу только, по какому праву те, которые не побоялись унизить самих себя до такой степени, смогли подвергнуть такому же бесчестию свое потомство и отказаться за него от тех благ, которыми оно обязано отнюдь не их щедротам и без которых сама жизнь становится в тягость для всех тех, кто ее достоин.

Пуфендорф говорит¹⁵¹, что точно так же, как мы пере­даем другим свое имущество посредством соглашений и договоров, мы можем лишить себя свободы в чью-либо пользу. Это кажется мне совершенно неправильным рас­суждением. Ибо, во-первых, имущество, мною отчуждае­мое, превращается в нечто совершенно для меня чуждое, и мне безразлично, будут ли употреблять его во зло или нет; но весьма важно для меня, чтобы никоим образом не злоупотребляли моей свободой; и я не могу, не становясь виновным в том зле, которое меня заставят совершать, подвергать себя опасности превратиться в орудие преступ­ления. Кроме того, так как право собственности является лишь результатом соглашений между людьми и людьми же установлено, то всякий человек по своему желанию может распоряжаться тем, что ему принадлежит. Но не так обстоит дело с основными дарами природы, такими, как жизнь и свобода, пользоваться коими разрешено каж­дому; и, по меньшей мере, сомнительно, чтобы люди были вправе лишить себя этих даров природы: лишая себя одно­го их этих даров, мы унижаем свое естество, отнимая у себя другой — мы свое естество уничтожаем, поскольку оно в этом и заключается, и так как никакое земное благо не может вознаградить нас за утрату обоих этих даров, то отказываться от них за какую бы то ни было цену значило бы нанести оскорбление одновременно и природе, и разу­му. Но если бы и можно было отчуждать свою свободу, как свое имущество, то разница была бы все же очень ве­лика для детей, которые пользуются имуществом отца лишь вследствие передачи им его прав, тогда как свобо­да — это дар, который они получают от природы как лю­ди, и поэтому у их родителей нет никакого права лишать их этого дара. Следовательно, подобно тому, как, чтобы

рассуждение о происхождении неравенства 129

установить рабство, пришлось совершить насилие над при­родой, так и для того, чтобы увековечить право рабовладе­ния, нужно было изменить природу; и юрисконсульты, которые с важностью провозгласили¹⁵², что дитя рабыни рождается рабом, постановили иными словами, что чело­век не рождается человеком.

Мне, стало быть, представляется бесспорным не только то, что различные виды Правления вовсе не имели своим источником неограниченную власть, которая есть лишь извращение Правления, крайний его предел и приводит его в конце концов к тому же закону более сильного, сред­ством преодоления которого и были различные виды Прав­ления; но, кроме того, что если бы даже они с этого и на­чинались, то такая власть, будучи по своей природе неза­конной, не могла служить основанием ни прав общест­ва, ни, следовательно, неравенства, вводимого установле­ниями.

Не вдаваясь сейчас в разыскания по вопросу о природе первоначального соглашения, лежащего в основе всякой Власти, я ограничусь тем, что, следуя общепринятому мне­нию¹⁵³, буду здесь рассматривать создание Политического организма как подлинный договор между народом и пра­вителями, которых он себе выбирает¹⁵⁴, договор, по кото­рому обе стороны обязуются соблюдать законы, в нем обус­ловленные и образующие связи их союза. Так как народ, в том, что касается до отношений внутри общества, соеди­нил все свои желания в одну волю, то все статьи, в кото­рых эта воля выражается, становятся основными закон­ами, налагающими определенные обязательства на всех членов Государства без исключения¹⁵⁵, а один из этих зако­нов определяет порядок избрания и власть магистратов¹⁵⁶, уполномоченных наблюдать за исполнением остальных статей договора. Эта власть простирается на все, что может служить для сохранения установленного государственного устройства, но она не может изменить это устройство. К этому добавляются и определенные почести, которые вну­шают почтение к законам и их служителям, а для личнос­ти служителей законов — прерогативы, вознаграждающие их за нелегкие труды — плату за хорошее управление. Магистрат, со своей стороны, обязуется использовать вве­ренную ему власть лишь соответственно намерениям своих Доверителен, обеспечить каждому возможность мирно 5—3575

130 '•'"•" Жан Жак Руссо

пользоваться тем, что ему принадлежит, и неизменно предпочитать общественную пользу своим собственным интересам.

Прежде чем опыт показал, что знание человеческой души заставило предвидеть неизбежные при подобном уст­ройстве злоупотребления, оно должно было казаться тем более прекрасным, что те лица, на которых было возложе­но следить за его сохранением, сами были более всего в этом заинтересованы. Ибо магистратура и ее права покоят­ся лишь на основных законах, поэтому с уничтожением этих последних магистраты тотчас перестали бы быть за­конными, народ больше не был бы обязан им повиновать­ся, а так как не магистраты, а Закон составлял бы сущ­ность Государства, то каждый по праву вновь обрел бы свою естественную свободу.

Стоит только подумать об этом повнимательнее, чтобы все это подтвердилось еще и другими соображениями, а из природы договора мы увидим, что он не может быть нерасторжимым. Ибо если бы вообще не было более высо­кой власти, которая могла бы быть порукою за верность вступающих в договорные отношения их взаимным обяза­тельствам и заставить их выполнять эти обязательства, то стороны остались бы единственными судьями в своем собственном деле, и каждая из них всегда имела бы право отказаться от договора, лишь только она обнаружила бы, что другая сторона нарушает его условия или что эти усло­вия перестали ее удовлетворять. Кажется, на этом именно принципе может быть основано право одностороннего от­речения. К тому же, — если рассматривать, как мы это и делаем, лишь то, что установлено людьми, — если маги­страт, держащий в своих руках всю полноту власти и присваивающий себе все выгоды договора, имеет все же право отказаться от власти, то народ, который расплачива­ется за все ошибки правителей, тем более должен иметь право отказаться от зависимости. Но ужасные раздоры и бесконечные неурядицы, которые неизбежно повлекла бы за собою эта опасная возможность, лучше, чем что-либо иное, показывают, насколько Правительства, людьми ус­тановленные, нуждаются в основе более прочной, чем один только разум, и насколько необходимо было для мира в обществе, чтобы божественная воля вмешалась, дабы при­дать верховной власти характер священный и неприкосно-

рассуждение о происхождении неравенства 131

венный, что отняло у подданных пагубное право ею распо­ряжаться¹⁵⁷. Если бы религия принесла людям лишь толь­ко это благо, то и этого было бы достаточно, чтобы люди должны были дорожить ею и принять ее, даже с присущи­ми ей злоупотреблениями, так как она сберегает больше крови, чем фанатизм заставляет ее проливать¹⁵⁸. Но будем следовать за основной нитью нашей гипотезы.

Различные виды Правлений ведут свое происхождение лишь из более или менее значительных различий между отдельными лицами в момент первоначального установле­ния. Если один человек выделялся среди всех могущест­вом, доблестью, богатством или влиянием, то его одного избирали магистратом, и Государство становилось монар­хическим. Если несколько человек, будучи примерно рав­ны между собою, брали верх над остальными, то этих людей избирали магистратами, и получалась аристокра­тия. Те люди, чьи богатства или дарования не слишком отличались, и которые меньше других отошли от естест­венного состояния, сохранили сообща в своих руках выс­шее управление и образовали демократию. Время показа­ло, какая из этих форм была более выгодною для людей. Одни по-прежнему подчинялись только лишь законам; другие вскоре стали повиноваться господам. Граждане хо­тели сохранить свою свободу, подданные помышляли лишь о том, как бы отнять свободу у своих соседей, так как они не могли примириться с тем, что другие наслажда­ются благом, которым они сами уже больше не пользуют­ся. Словом, на одной стороне оказались богатства и завое­вания, а на другой — счастье и добродетель.

При этих различных видах Правления все магистрату­ры были поначалу выборными, и если богатство не влекло за собой предпочтения, то последнее отдавалось достоинст­вам, определяющим естественное превосходство, и возрас­ту, приносящему опытность в делах и хладнокровие при вынесении решений. Старейшины у древних евреев, герон­ты в Спарте, сенат в Риме и даже сама этимология нашего слова сеньор'⁵⁹ показывают, как некогда почиталась ста­рость. Чем чаще выбор падал на мужей преклонного возра­ста, тем чаще должны были происходить выборы и тем больше ощущались связанные с проведением выборов за­труднения: появляются интриги, образуются группиров­ки, ожесточается борьба партий, вспыхивают гражданские 5*

132 Жан Жак Руссо

войны, наконец, кровь граждан начинают приносить в жертву так называемому счастью Государства, и остается сделать еще один только шаг, чтобы впасть в анархию предшествующей эпохи. Честолюбивые начальники вос­пользовались этими обстоятельствами, чтобы сохранить навсегда свои должности за своими семьями; народ, при­выкший к зависимости, покою и жизненным удобствам и уже не способный разбить свои оковы, согласился, чтобы порабощение его усилилось, дабы его спокойствие упрочи­лось. И, таким образом, правители, став наследственными, привыкли рассматривать свою магистратуру как семейное имущество, а самих себя — как собственников Государст­ва, которого они первоначально были лишь должностными лицами, называть сограждан своих своими рабами, при­числять их, как скот, к вещам, им принадлежащим, и называть самих себя богоравными и царями царей¹⁶⁰.

Если мы проследим поступательное развитие неравенст­ва во время этих разнообразных переворотов, то обнару­жим, что установление Закона и прав а собственности было здесь первой ступенью, установление магистратуры — вто­рою, третьего же и последнею было превращение власти, основанной на законах¹⁶¹, во власть неограниченную. Так что богатство и бедность были узаконены первой эпохою, могущество и беззащитность — второю, третьею же — господство и порабощение, — а это уже последняя ступень неравенства и тот предел, к которому приводят в конце концов все остальные его ступени до тех пор, пока новые перевороты не уничтожат Власть совершенно или же не приблизят ее к законному установлению.

Чтобы понять необходимость такого развития, нужно иметь в виду не столько побудительные причины установ--ления Политического организма, сколько ту форму, кото­рую он принимает при своем претворении в действитель­ность, и те неудобства, которые его установление влечет за собою. Ибо пороки, которые делают необходимыми об­щественные установления, сами по себе делают неизбеж­ными и те злоупотребления, которым они открывают доро­гу. И так как, за исключением одной только Спарты, где Закон заботился главным образом о воспитании детей и где Ликург утвердил такие нравы, которые почти избави­ли его от необходимости присоединять к ним законы, — законы, в общем, менее сильные, чем страсти, сдерживают

Рассуждение о происхождении неравенства 133

людей, их не изменяя, и легко было бы показать, что вся­кую Власть, которая, не извращаясь и не изменяясь, следо­вала бы в точности своей первоначальной цели, не было бы необходимости и устанавливать, и что та страна, в кото­рой никто не обходил бы законов и не злоупотреблял бы властью магистрата, не нуждалась бы ни в магистратах, ни в законах¹⁶².

Различия в политическом положении неизбежно влекут за собою различия в положении гражданском. Когда воз­растает неравенство между народом и его правителями, это вскоре дает себя знать и в отношениях между частны­ми лицами, и оно видоизменяется тысячью способов в за­висимости от страстей, дарований и случайных обстоя­тельств. Магистрат не мог бы захватить незаконную власть, не создав своих креатур, которым он, однако, вы­нужден уступить некоторую долю этой власти. К тому же граждане позволяют себя угнетать лишь постольку, поскольку, увлекаемые слепым честолюбием и вгляды­ваясь больше в то, что у них под ногами, чем в то, что у них над головою, они начинают больше дорожить господ­ством, чем независимостью, и соглашаются носить оковы, чтобы иметь возможность, в свою очередь, налагать цепи на других. Очень трудно привести к повиновению того, кто сам отнюдь не стремится повелевать, и самому ловко­му политику не удастся поработить людей, которые не желают ничего другого, как быть свободными. Но неравен­ство легко распространяется среди людей с душой често­любивою и низкою, которые всегда готовы испытывать судьбу и господствовать или повиноваться почти с одина­ковою охотой, в зависимости от того, благосклонна к ним судьба или нет. Таким образом, должно было наступить время, когда народ оказался настолько ослеплен, что его предводителям стоило лишь сказать ничтожнейшему из людей: «Будь великим и ты и весь твой род» — и он сра­зу же всем начинал казаться великим и становился вели­ким в своих собственных глазах, а его потомки еще более возвышались по мере того, как они от него удалялись. Чем более давней и неопределенной была причина, тем более увеличивалось ее действие; чем больше тунеядцев можно было насчитать в семье, тем более знаменитой эта семья становилась.

Если бы здесь уместно было входить в подробности, я бы легко объяснил, как среди частных лиц, даже без вме-

134 Жан Жак Руссо

шательства Правительства, неизбежным становится нера­венство влияния и авторитета^(Х1), лишь только они, объеди­нившись в одном обществе, оказываются вынуждены срав­нивать себя друг с другом и считаться с различиями между собою, которые они обнаруживают при постоянном обще­нии, в котором должны находиться. Эти различия много­образны, но так как вообще богатство, знатность или ранг, могущество и личные достоинства — это главные разли­чия, на основании которых судят о месте человека в обще­стве, то я мог бы доказать, что согласие или борьба между этими различными силами — это и есть самый верный показатель того, хорошо или дурно устроено Государство. Я показал бы, что хотя из этих четырех видов неравенства личные качества являются причиною появления всех ос­тальных, все эти виды, однако, сводятся, в конце концов, к богатству, ибо оно самым непосредственным образом определяет благосостояние, его легче всего передавать и поэтому с его помощью можно легко купить все остальное; наблюдение это дает возможность довольно точно судить о степени удаления народа от его изначального устройства и о том, далеко ли он ушел по пути к крайнему пределу разложения. Я отметил бы, как это всеобщее стремление к славе, почестям и отличиям, всех нас снедающее, застав­ляет развивать и сравнивать дарования и силы, как это стремление возбуждает и умножает страсти и как, делая всех людей конкурентами, соперниками или даже врага­ми, оно совершает ежедневно перемены в их судьбе, дела­ется причиною всякого рода успехов и катастроф, застав­ляя сталкиваться на одном и том же поприще стольких соискателей. Я показал бы, что именно этому страстному стремлению заставить говорить о себе¹⁶³, этой страсти от­личаться, которая почти всегда заставляет нас быть вне себя, мы обязаны тем лучшим и тем худшим, что есть в людях: нашими добродетелями и пороками, нашими нау­ками и заблуждениями, нашими завоевателями и нашими философами, т. е. многим дурным и лишь немногим хоро­шим. Я доказал бы, наконец, что если горсть могуществен­ных и богатых находится на вершине величия и счастья, тогда как толпа пресмыкается в безвестности и нищете, то это происходит от того, что первые ценят блага, которы­ми они пользуются, лишь постольку, поскольку другие этих благ лишены и, оставаясь в том же положении, они

Рассуждение о происхождении неравенства 135

перестали бы быть счастливыми, если бы народ перестал быть несчастным.

Но одни только эти подробности могли бы составить материал для обширного сочинения, в котором можно бы­ло бы взвесить преимущества и неудобства всякого Прав­ления сравнительно с правами естественного состояния, разоблачить все те разнообразные виды, в которых нера­венство проявлялось вплоть до сего дня и в которых может оно проявиться в грядущие века, сообразно природе этих Правлений и тем переворотам, которые неизбежно про­изойдут в них со временем. Мы увидели бы массу, угнетае­мую внутри Государства в результате именно тех мер пре­досторожности, которые были приняты ею, чтобы проти­востоять внешней угрозе; мы увидели бы, как постоянно растет угнетение, причем угнетенным никогда не дано знать, каков будет его предел и какие у них останутся за­конные средства, чтобы остановить его рост; мы увидели бы, как теряют свою силу и угасают мало-помалу граждан­ские права и национальные вольности и как протесты слабых начинают рассматриваться как мятежный ропот; мы увидели бы политику ограничения какой-то группой наемников числа тех лиц, которые удостаиваются чести защищать общие интересы государства¹⁶⁴; мы увидели бы, как из этого возникает необходимость налогов, как пав­ший духом земледелец даже в мирное время покидает свои поля и бросает плуг, чтобы опоясаться мечом; мы увидели бы рождение гибельных и диковинных принци­пов понимания чести; мы увидели бы как защитники оте­чества рано или поздно превращаются во врагов его, посто­янно держащих кинжал занесенным над головами своих сограждан, и как неизбежно приходит время, когда они скажут угнетателю их отечества:

Pectore si fratris gladiurn juguloque parentis Condere me jubeas, gravidaeque in viscera partu Conjugis, inuita peragam tamen omnia dextra*.

Из крайнего неравенства положений и состояний, из разнообразия дарований и страстей, из искусств бесполез­ных, искусств вредных, из знаний поверхностных и неглу-

* Если мечом поразить повелишь мне любимого брата,

Иль дорогого отца, иль супругу с младенцем в утробе,

Сердце сожмется в груди, но исполнит рука приказанье.

Л у к а н. Фарсалия, или О гражданской войне, I, II, 376-378 f лат./⁶⁵.

136 Жан Жак Руссо

боких появились бы сонмы предрассудков, равно против­ных разуму, счастью и добродетели. Мы увидели бы, как правители ревностно поддерживают все то, что может ос­лабить объединившихся людей, разъединяя их: все, что может придать обществу видимость согласия и посеять в нем семена подлинного раздора, все, что может внушить различным сословиям недоверие и взаимную ненависть, противопоставляя их права и их интересы и, следователь­но, усилить власть, всех их сдерживающую¹⁶⁶.

И среди всей этой безурядицы и переворотов постепенно поднимет свою отвратительную голову деспотизм; пожи­рая все, что увидит он хорошего и здорового во всех частях Государства, в конце концов, он начнет попирать ногами и законы, и народ и утвердится на развалинах Республи­ки. Времена, предшествующие этой последней перемене, будут временами смут и бедствий, но, в конце концов, чудовище поглотит все, и у народов больше не будет ни правителей, ни законов, но одни только тираны. С этой минуты не может быть больше речи ни о нравственности, ни о добродетели. Ибо повсюду, где царит деспотизм, cui ex honesto nulla est spes*, он не терпит, наряду с собою, никакого иного повелителя; как только он заговорит, не приходится уже считаться ни с честью, ни с долгом, и слепое повиновение — вот единственная добродетель, ко­торая оставлена рабам.

Это — последний предел неравенства и крайняя точка, которая замыкает круг и смыкается с нашею отправною точкою. Здесь отдельные лица вновь становятся равными, ибо они суть ничто; а так как у подданных нет иного за­кона, кроме воли их господина, а у него нет другого прави­ла, кроме его страстей, то понятие о добре и принципы справедливости вновь исчезают; здесь все сводится к одно­му только закону более сильного и следовательно к новому естественному состоянию, отличающемуся от того состоя­ния, с которого мы начали, тем, что первое было естествен­ным состоянием в его чистом виде, а это последнее — плод крайнего разложения. Впрочем оба эти состояния столь мало отличаются друг от друга, а договор об установ­лении Власти настолько расшатан деспотизмом, что деспот остается повелителем лишь до тех пор, пока он сильнее

* Которому не свойственно ничто порядочное (лат.)¹'

Рассуждение о происхождении неравенства 137

всех, но как только люди оказываются в силах его изгнать, у него нет оснований жаловаться на насилие. Восстание, которое приводит к убийству или к свержению с престола какого-нибудь султана, это акт столь же закономерный, как и те акты, посредством которых он только что распо­ряжался жизнью и имуществом своих подданных. Одной только силой он держался, одна только сила его и низвер­гает¹⁶⁸. Все, таким образом, идет своим естественным пу­тем, и какова бы ни была развязка сих быстрых и частых переворотов, никто не может жаловаться на несправедли­вость других, но только на собственное свое неблагоразу­мие или на свое несчастье.

Открывая и прослеживая, таким образом, забытые и затерянные пути, которые должны были привести челове­ка из состояния естественного в состояние гражданское, восстанавливая с помощью намеченных мною выше проме­жуточных этапов те, которые я должен был опустить из-за недостатка времени или которые вообще не были под­сказаны мне моим воображением, всякий внимательный читатель может быть лишь поражен огромностью того пространства, которое разделяет оба эти состояния. В этом медленном общем развитии он увидит решение бесконеч­ного множества проблем моральных и политических, кото­рые не могут разрешить наши философы. Он поймет, что человеческий род в одну эпоху — это не род человеческий в другую эпоху, и потому причина, по которой Диоген ни­как не мог найти человека¹⁶⁹, заключена в том, что он ис­кал среди своих современников человека времен уже ми­нувших. «Катон, — скажет этот читатель, — погиб вместе с Римом¹⁷⁰ и со свободою, потому что не было ему места в его веке; и величайший из людей лишь удивлял тот мир, которым он правил бы пятью столетиями ранее». Словом, он объяснит, как душа и страсти человеческие, незаметно подвергаясь порче, изменяют, так сказать, и свою приро­ду; вот почему с течением времени изменяются предметы наших потребностей и удовольствий; вот почему изначаль­ное в человеке постепенно исчезает, и общество открывает тогда глазам мудреца лишь скопище искусственных людей и притворных страстей, которые суть продукт этих новых отношений и не имеют никакого действительного основа­ния в природе. То, что мы узнаем здесь с помощью раз­мышления, полностью подтверждается и наблюдениями:

138 Жан Жак Руссо

дикарь и человек цивилизованный настолько отличаются друг от друга по душевному складу и склонностям, что высшее счастье одного повергло бы другого в отчаянье. Первый жаждет лишь покоя и свободы, он хочет лишь жить и оставаться праздным, и даже спокойствие духа стоика не сравнится с его глубоким безразличием ко всему остальному. Напротив, гражданин, всегда деятельный, ра­ботающий в поте лица, беспрестанно терзает самого себя, стремясь найти занятия, еще более многотрудные; он рабо­тает до самой смерти, он даже идет на смерть, чтобы иметь возможность жить, или отказывается от жизни, чтобы об­рести бессмертие. Он заискивает перед знатными, которых ненавидит, и перед богачами, которых презирает; он не жалеет ничего, чтобы добиться чести служить им; он с гордостью похваляется своей низостью и их покровитель­ством и, гордый рабским своим состоянием, он с пренебре­жением говорит о тех, которые не имеют чести разделять с ним это его состояние. Какое зрелище представили бы для караиба тягостные и вызывающие зависть труды како­го-нибудь европейского министра! Какую мучительную смерть не предпочел бы этот беспечный дикарь ужасам подобной жизни, которые часто даже не скрашивает от­радное сознание того, что правильно поступаешь! Но, что­бы он увидел, какова цель стольких страданий, нужно, чтобы слова могущество и репутация приобрели смысл в его уме; нужно, чтобы он понял, что существуют люди, которые придают значение тому, как на них смотрит ос­тальной мир, которые считают себя счастливыми и доволь­ными самими собой скорее потому, что так полагают дру­гие, чем потому, что они сами так считают. Такова и в са­мом деле действительная причина всех этих различий: ди­карь живет в себе самом, а человек, привыкший к жизни в обществе, всегда — вне самого себя; он может жить толь­ко во мнении других, и, так сказать, из одного только их мнения он получает ощущение собственного своего сущест­вования. В мою тему не входит показывать, как из подоб­ного предрасположения возникает такое безразличие к добру и злу наряду со столь прекрасными рассуждениями о морали; как все сводится к внешней стороне вещей и как поэтому все становится притворным и наигранным — честь, дружба, добродетель и часто даже сами пороки, так как люди, в конце концов, открыли секрет, как с их помо-

Рассуждение о происхождении неравенства 139

щью прославиться, — словом, как, приучившись постоян­но вопрошать других о том, что мы собою представляем, и никогда не решаясь спросить об этом самих себя, мы обла­даем теперь, несмотря на такое обилие философии, гуман­ности, вежливости и высоких принципов, одною только внешностью, обманчивою и пустою: честью без добродете­ли, разумом без мудрости и наслаждениями без счастья. Мне достаточно было доказать, что не таково изначальное состояние человека и что один только дух общества и нера­венство, им порождаемое, так изменяют и портят наши естественные наклонности.

Я старался показать происхождение и развитие нера­венства, установление политических обществ и то дурное применение, которое они нашли, насколько все это может быть выведено из природы человека, с помощью одного лишь светоча разума и независимо от священных догма­тов, дающих верховной власти санкцию божественного права. Из сказанного выше следует, что неравенство, поч­ти ничтожное в естественном состоянии, усиливается и растет за счет развития наших способностей и успехов человеческого ума и становится, наконец, прочным и уза­коненным в результате установления собственности и зако­нов. Отсюда также следует, что неравенство личностей, вводимое только одним положительным правом, вступает в противоречие с правом естественным всякий раз, когда этот вид неравенства не соединяется в таком же отноше­нии с неравенством физическим: различие это достаточно ясно показывает, что должны мы думать в этой связи о том виде неравенства, которое царит среди всех цивилизо­ванных народов, ибо явно противоречит естественному закону, каким бы образом мы его ни определяли, — чтобы дитя повелевало старцем, глупец руководил человеком мудрым и чтобы горстка людей утопала в излишествах, тогда как голодная масса лишена необходимого.

. , ПРИМЕЧАНИЯ

⁽¹⁾ Геродот рассказывает, что после убийства Лже-Смердиса¹⁷¹, когда семь освободителей Персии собрались вместе, чтобы ре­шить, какую им установить в Государстве форму правления, Отанес решительно высказался в пользу Республики; предложе-

140 Жан Жак Руссо

ние в устах сатрапа тем оолее удивительное, что, если даже не говорить о тех личных притязаниях на власть, которые могли у него быть, вельможи вообще больше смерти боятся такого Правления, которое заставляет их уважать людей. Отанеса, как легко поверить, никто не послушался, и он, увидев, что все ос­тальные собираются приступать к избранию монарха и не желая ни повиноваться, ни повелевать, добровольно уступил соперни­кам свое право на престол, потребовав вместо всякого вознаг­раждения только свободы и независимости для себя и для своих потомков, что и было ему предоставлено. Если бы Геродот и не сообщал нам ничего об ограничениях, которыми была обставле­на эта привилегия, все же непременно следовало бы предполо­жить, что такие ограничения были сделаны, иначе Отанес, не признавая никаких законов и не будучи обязан ни перед кем отчитываться, оказался бы всемогущим в Государстве и .был бы даже еще могущественнее, чем сам царь. Но почти невероят­но, чтобы человек, способный при подобных обстоятельствах удовольствоваться подобною привилегией, был способен ею зло­употреблять. И действительно, мы не видим, чтобы это право вызывало в царстве когда-либо хоть малейшую смуту, ни по вине мудрого Отанеса, ни по вине кого-либо из его потомков.

'"' С самого же начала я с уверенностью ссылаюсь на одно из тех авторитетных мнений, которые должны пользоваться пол­ным признанием у философов, поскольку они исходят от ума основательного и возвышенного, такого, какие одни лишь фило­софы умеют находить и понимать.

«Как бы мы ни были заинтересованы в том, чтобы познать самих себя, я не уверен, не знаем ли мы лучше все то, что не есть «мы». Природа наделила нас органами, предназначенными единственно для того, чтобы служить для нашего самосохране­ния, мы же пользуемся ими лишь для восприятия внешних впечатлений; мы стремимся лишь распространиться вовне и существовать вне себя. Слишком занятые умножением функций наших чувств и увеличением области внешнего распространения нашего существа, мы редко пользуемся тем внутренним чувст­вом, которое возвращает нас к нашим истинным измерениям и которое отдаляет от нас все, что к этому не относится. А между тем именно этим чувством должны мы пользоваться, ежели мы желаем себя познать, это единственное чувство, с помощью которого мы можем о себе судить. Но как придать этому чувству всю его действенность и силу? как освободить нашу душу, в которой оно заключается, от всех неверных представлений на­шего ума? Мы утратили привычку пользоваться этим чувством; эта привычка не получила никакого развития в бурях наших телесных ощущений, она иссушена огнем наших страстей: серд­це, ум, чувства — все ей противодействовало» («Естественная история»¹'², IV, стр. 151; «О природе человека», т. II, 1749, стр. 430). [...]

^(Ш) Все знания, которые требуют размышления, все знания, которые приобретаются лишь путем развития понятий и совер­шенствуются лишь постепенно, по-видимому, совершенно недо­ступны для дикого человека, потому что он не общается с ему

рассуждение о происхождении неравенства 141

подобными, потому что, другими словами, он не располагает орудием, служащим для этого общения, и потребностями, де­лающими такое общение необходимым. Его знания и навыки ограничиваются умением прыгать, бегать, драться, метать кам­ни и влезать на деревья. Но если он умеет делать лишь это, за­то умеет он это делать гораздо лучше, чем мы, не обладающие теми же потребностями. А так как все его навыки зависят един­ственно от телесных упражнений и не могут по этой причине передаваться от одного индивидуума к другому и развиваться, то первый человек мог быть в них столь же искусен, как и са­мые далекие его потомки. [...]

^(IV) Один знаменитый автор , исчисляя блага и несчастия человеческой жизни и сравнивая оба итога, нашел, что послед­ний намного превышает первый и что, в общем, жизнь для че­ловека — довольно скверный подарок. Я нисколько не удивля­юсь его выводу: он исходил во всех своих рассуждениях из со­стояния человека в гражданском обществе. Если бы восходил он до человека естественного, то можно полагать, что пришел бы к результатам весьма отличным: он заметил бы, что у челове­ка почти нет иных несчастий, кроме тех, которые он сам для себя создал, и природа была бы оправдана. Не без усилий уда­лось нам сделать себя столь несчастными. Когда, с одной сторо­ны, смотришь на безмерные труды людей, на такое множество наук, ими разработанных, искусств, ими изобретенных, на такое множество сил, ими приложенных, засыпанных пропастей, сры­тых гор, снесенных скал, рек, превращенных в судоходные, распаханных земель, вырытых озер, осушенных болот, огром­ных зданий, воздвигнутых на суше, на море, покрытое корабля­ми и матросами, и когда, с другой стороны, исследуешь, немного поразмыслив, какие подлинные блага принесло все это для сча­стья рода человеческого, то можно лишь поразиться удивитель­ному несоответствию между первыми и вторыми итогами и по­жалеть об ослеплении человека, которое, дабы насытить его гордыню и не знаю уж какое тщеславное восхищение самим собой, заставляет его с жаром гоняться за тем, что может его сделать несчастным и что благодетельная природа позаботилась от него отвратить.

Люди — злы; печальный и долгий опыт избавляет нас от необходимости это доказывать. Между тем человек от природы добр, — полагаю, это я доказал¹⁷⁴. Что же могло испортить его до такой степени, если не изменения, которые совершились в его телосложении, не те успехи, которых добился он, и не те знания, которые он приобрел. Вы можете сколько угодно восхи­щаться человеческим обществом, все же остается не менее вер­ным, что оно неизбежно побуждает людей ненавидеть друг друга ^в той мере, как сталкиваются их интересы, взаимно оказывать ДРУГ другу мнимые услуги, а на деле причинять друг другу всевозможные несчастья. Что можем мы подумать о таком обще­нии, когда интересы каждого отдельного человека внушают ему принципы, прямо противоположные тем, которые общая польза внушает обществу в целом, и когда каждый видит свою выгоду в несчастии другого? Нет, быть может, ни одного состоя-

142 Жан Жак Руссо

тельного человека, которому алчные наследники, а часто и соб­ственные его дети, не желали бы втайне смерти; нет ни одного корабля в море, крушение которого не было бы доброй вестью для какого-нибудь торговца; нет ни одного дома, пожара которо­го вместе со всеми бумагами, в нем находящимися, не желал бы увидеть какой-нибудь недобросовестный должник; нет ни одного народа, который не радовался бы бедствиям своих сосе­дей. И мы, таким образом, извлекаем пользу из невзгод наших ближних, и проигрыш одного почти всегда становится причи­ною благополучия другого. Но еще опаснее то, что обществен­ные бедствия составляют предмет ожиданий и надежд множест­ва частных лиц, одним нужны болезни, другим — мор, треть­им — война, четвертым — голод. Я видел отвратительных лю­дей, которые плакали от горя, когда год обещал быть урожай­ным, а огромный и страшный лондонский пожар¹⁷⁵, который стоил жизни и имущества стольким беднякам, принес состоя­ние, быть может, десяти тысячам человек. Я знаю, что Монтень порицает афинянина Демада¹⁷⁶ за то, что тот добился наказания работника, который продавал гробы слишком дорого и наживал­ся на смерти своих сограждан, но так как исходит Монтень при этом из того соображения, что в таком случае пришлось бы наказывать всех людей, то, очевидно, что оно только под­тверждает мои соображения. Проникните же сквозь все наши пустые знаки благожелательности в то, что творится в глубине душ, подумайте над тем, каким должно быть положение вещей, когда люди вынуждены расточать друг другу ласки и в то же время готовить друг другу погибель, когда они рождаются вра­гами по долгу и плутами по расчету. Если ответят мне: общест­во так устроено, что каждому человеку выгодно служить дру­гим, — я отвечу, что это было бы очень хорошо, если бы ему не было еще более выгодно вредить им. Нет такой законной выго­ды, чтобы ее не превысила выгода, которую можно получить незаконно; и вред, причиняемый ближнему, всегда приносит больше дохода, чем услуги. Вопрос, следовательно, только в том, чтобы найти способы обеспечить себе безнаказанность, и именно для достижения этого могущественные используют все свои силы, а слабые — всю свою хитрость.

Дикарь, когда ему удалось пообедать, — в мире со всей при­родой и друг всем ему подобным. Если порою ему приходится оспаривать свою пищу у другого, то он никогда не вступает в драку, не сравнив предварительно трудности победы с тем, насколько ему трудно отыскать себе пищу в другом месте, и так как гордость не играет никакой роли в этой битве, то дело ограничивается несколькими ударами кулака; победитель ест, побежденный отправляется искать счастья — и вот мир уже восстановлен. Но с человеком в обществе дело обстоит совсем не так — ему нужно сначала позаботиться о том, что необходи­мо, потом уже об избыточном: приходят наслаждения, огром­ные богатства, появляются подданные, затем рабы, и нет у него ни минуты передышки. Еще более странно, что, чем менее есте­ственны и настоятельны потребности, тем более разгораются отпасти и, что еще хуже, — тем больше есть возможностей их

рассуждение о происхождении неравенства 143

удовлетворять; так что после долгого ряда счастливых событий, поглотив множество сокровищ и обездолив множество людей, мой герой кончит тем, что станет все истреблять, пока не оста­нется единственным господином всего мира. Такова, в общих чертах, поучительная картина, если не жизни человеческой, то, по меньшей мере, тайных душевных устремлений всякого цивилизованного человека¹⁷⁷.

Сравните, без предвзятости, состояние человека граждан­ского общества и человека дикого и определите, если сможете, сколько новых дверей растворил первый из них страданию и смерти, — если даже не говорить о его злости, о его нуждах, о его несчастиях. Если вы примете во внимание терзающие нас душевные муки, изнуряющие и приводящие в отчаяние бурные страсти, чрезмерные труды, коими обременены бедняки, и еще более опасную негу, которой предаются богачи, что заставляет одних умирать от нужды, а других — от излишеств; если вы подумаете о чудовищной смеси различных продуктов, состав­ляющих нашу пищу, о вредных приправах к ним, об испорчен­ных продуктах питания, о фальсифицированных лекарствах, о плутнях тех, кто ими торгует, об ошибках тех, которые их на­значают, о ядовитых свойствах сосудов, в которых их готовят; если вы обратите внимание на эпидемические болезни, порожда­емые дурным воздухом там, где скученно живут огромные скоп­ления людей, на болезни, вызываемые изнеженностью нашего образа жизни, постоянными переходами из домов, в которых мы живем, на открытый воздух и обратно, привычкою надевать или снимать платье без достаточных предосторожностей, на все заботы, которые вследствие чрезмерной нашей чувствитель­ности превратились в необходимые привычки, и на то, что пре­небрежение этими заботами или их отсутствие стоит нам затем жизни или здоровья; если присоедините вы к этому итогу пожа­ры и землетрясения, которые, поглощая или разрушая целые города, тысячами губят их жителей¹⁷⁸, — словом, окиньте взором все опасности, кои в силу всех этих причин беспрестанно нагро­мождаются над нашею головою, — и вы поймете, как дорого при­рода заставляет нас расплачиваться за то презрение, с каким от­неслись мы к ее урокам.

Я не стану здесь повторять о войне то, что сказал я о ней в другом месте, но я хотел бы, чтобы люди осведомленные поже­лали или отважились хоть раз сообщить публике подробности тех ужасных злодеяний, которые совершаются в армиях постав­щиками продовольствия и содержателями госпиталей: мы уви­дели бы, что их не слишком хорошо скрытые злоухищрения, в результате которых самые блестящие армии молниеносно тают, губят больше солдат, чем косит их оружие неприятеля. Итог не менее удивительный получился бы, если подсчитаем мы чис­ло людей, ежегодно погибающих на море либо от голода, либо от цинги, либо от пиратов, либо от пожаров, либо от кораблекру­шений. Ясно, что следует также отнести за счет установленного права собственности¹⁷⁹ и, стало быть, за счет общества, убийства, отравления, грабежи на больших дорогах и самые наказания за эти преступления, необходимые, чтобы предупредить несча­стия еще большие; но так как за убийство одного человека лиша-

144 Жан Жак Руссо

ются жизни два человека и более, то неизбежно получается, что эти наказания удваивают потери человеческого рода. Сколь­ко есть постыдных средств помешать рождению человека и обма­нуть природу либо из-за склонностей грубых и извращенных, которые оскорбляют прекраснейшее ее творение, — склоннос­тей, которых никогда не ведали ни дикари, ни животные и ко­торые порождены в цивилизованных странах лишь развращен­ным воображением, либо посредством этих тайных выкидышей, достойных плодов разврата и порочных понятий о чести, либо из-за того, что множество детей остается без помощи или убива­ется, — это жертвы нищеты их родителей или дикого страха их матерей, наконец из-за того, что изувечиваются несчастные, частично само бытие которых и все их потомство приносятся в жертву суетным песнопениям¹⁸⁰, или, что еще хуже, дикой рев­ности некоторых мужчин: изувечение это в последнем случае вдвойне оскорбляет природу и по тому, как теперь обращаются с этими изувеченными, и по тому применению, для которого они теперь предназначаются!

Но не имеют ли место тысячи случаев еще более частых и еще более опасных, когда отцовские права открыто оскорбляют требования человечности?¹⁸¹ Сколько дарований загублено и сколько стремлений подавлено безрассудным принуждением со стороны отцов! Сколько людей, которые отличились бы на под­ходящем для них поприще, умирают несчастными и лишенными славы, занимаясь другим делом, к которому их совсем не влек­ло! Сколько счастливых, хоть и неравных браков было расторг­нуто или расстроено и сколько целомудренных супруг было опозорено в результате существования сословного строя, посто­янно противоречащего естественному порядку! Сколько других нелепых союзов заключено по расчету вопреки требованиям любви и разума! Сколько честных и добродетельных супругов отравляют себе жизнь, потому что они друг другу не подходят! Сколько юных и несчастных жертв скупости своих родителей бросаются в объятия порока или коротают печальные свои дни в нерасторжимых узах, отвергаемых сердцем, в узах, которые создало одно только золото! Счастливы порою те, кто столь му­жественны или, можно даже сказать, добродетельны, чтобы лишить себя жизни¹⁸², прежде чем дикое насилие заставит их провести ее в преступлениях и отчаянии! Простите мне, навеки безутешные отцы и матери, я невольно растравляю ваши раны, но пусть послужат они вечным и страшным примером всякому, кто осмеливается, даже во имя природы, совершать насилие над священнейшим из ее прав!

Если я говорил лишь о тех неудачно заключенных связях, которые суть плод установленных в нашем обществе порядков, то не думаете ли вы, что те союзы, в заключении коих решаю­щую роль играли любовь и симпатия, ничем не стеснены?

Что, если бы вздумал я показать, что задет самый источник рода человеческого и даже священнейшие его узы, когда люди смеют прислушаться к голосу природы лишь после того, как предварительно подумают об имущественном положении и ког­да, вследствие беспорядочности гражданских отношений, добро­детели и пороки перемешались так, что воздержание стали пола-

Рассуждение о происхождении неравенства 145

гать преступною предосторожностью, а отказ дать жизнь себе подобному — актом человеколюбия! Но не будем разрывать за­весу, скрывающую столько ужасов, ограничимся тем, что назо­вем зло по имени и предоставим другим найти средства, чтобы это зло исцелить.

Прибавьте ко всему этому ряд вредных занятий, которые сокращают жизнь или разрушают здоровье, таких, как работа в рудниках, различные виды обработки металлов, минералов, в особенности же свинца, меди, ртути, кобальта, мышьяка, ре­альгара¹⁸³, иные опасные ремесла, которые ежедневно стоят жизни многим работникам: то ли кровельщикам, то ли плотни­кам, то ли каменотесам и тем, кто работает в каменоломнях; соедините, говорю я, все это вместе, и вы увидите, что установ­ление и усовершенствование обществ послужили причинами того уменьшения численности человеческого рода, которое уже было отмечено не одним философом¹⁸⁴.

Роскошь, коей не может быть там, где люди гонятся за жиз­ненными удобствами и почестями, уже скоро довершает то зло, которое началось с возникновения обществ; под тем предлогом, что роскошь доставляет средства к жизни бедным¹⁸⁵, которых она не должна была бы плодить, она разоряет всех остальных и рано или поздно лишает Государство населения.

Роскошь — это лекарство, что горше той болезни, которую оно якобы исцеляет, или, скорее, она сама по себе — худшее из всех зол, которые могут существовать в Государстве, будь оно большим или малым; чтобы кормить толпы слуг и нищих, ею же порождаемых, она притесняет и разоряет земледельца и гражданина, подобно тем палящим южным ветрам, что, покры­вая траву и деревья прожорливыми насекомыми, лишают пищи полезных животных и несут с собою голод и смерть повсюду, где слышится их дыхание.

Из общества и из роскоши, им порождаемой, возникают сво­бодные и механические искусства, торговля и промышленность, науки, и все те излишества, что содействуют расцвету рукоме­сел, обогащают и губят Государства. Эта гибель вызывается очень простою причиной. Легко видеть, что земледелие по своей природе должно быть наименее прибыльным из всех занятий, ибо продукты его более всего необходимы людям, и поэтому цены на них должны соответствовать возможностям самых бед­ных. Из этого принципа можно вывести то правило, что доход­ность занятий, в общем, обратно пропорциональна их полезнос­ти и что наиболее необходимые из них, в конце концов, окажут­ся в полнейшем пренебрежении. Отсюда видно, что следует ду­мать о подлинных выгодах, которые несет с собою промышлен­ность, и о практических результатах ее успехов.

Таковы ощутимые причины всех тех бедствий, в которые изобилие ввергает, в конце концов, самые прославленные наро­ды. В то время как развиваются и достигают процветания про­мышленность и ремесла, землепашец, презираемый, обременен­ный налогами, необходимыми для поддержания роскоши, и принужденный коротать свои дни между трудом и голодом, покидает свои поля и отправляется в города искать хлеб, кото­рый он должен был бы туда доставлять. Чем больше ослепляют

146 Жан Жак Руссо

столицы бессмысленные взоры народа, тем больше следовало бы скорбеть душою при виде покинутых деревень, невозделан­ных полей и больших дорог, наводненных несчастными гражда­нами, превратившимися в нищих или воров и обреченных кон­чать жалкую свою жизнь на колесе или на куче навоза. Так Го­сударство, обогащаясь, в то же время ослабляет себя и лишается населения, и самые могущественные монархии, положив немало трудов, чтобы стать богатыми и безлюдными, становятся в конце концов добычею бедных народов, которые поддаются пагубному искушению их завоевать и, в свою очередь, обогащаются и ос­лабляют себя до тех пор, пока и их не завоюют и не уничтожат другие народы.

Пусть хоть однажды соблаговолят объяснить нам, что могло породить эти полчища варваров, которые в течение стольких веков наводняли Европу, Азию и Африку. Совершенство ли их рукомесел, мудрость ли их законов, выдающиеся ли достоинства их внутренних порядков были причиною этой чудовищной их численности? Пусть соблаговолят сказать нам наши ученые, почему, вместо того, чтобы до такой степени размножаться, эти свирепые и грубые люди, которым не было дано ни знаний, ни сдерживающих сил, ни образованности, не истребляли друг друга, ежеминутно оспаривая друг у друга пищу или место для охоты. Пусть объяснят они нам, как только у этих презрен­ных хватило смелости взглянуть в лицо людям столь искусным и ловким, как мы, обладавшим в то время столь прекрасною воинскою дисциплиной, столь прекрасными кодексами и столь мудрыми законами. Наконец, почему с тех пор, как в северных странах общество стало более совершенным и было затрачено столько трудов, чтобы растолковать людям их взаимные обязан­ности и искусство жить сообща приятно и мирно, мы не видим, чтобы с севера надвигалось что-либо подобное тем несметным ордам человечьим, которые скоплялись там в былые времена. Я очень боюсь, что кто-нибудь додумается, в конце концов, мне ответить, что все эти великие вещи, а именно: искусства, науки и законы, были весьма мудро изобретены людьми как моровая язва, чтобы предупредить чрезмерное размножение че­ловеческого рода, из опасения, как бы тот мир, который отведен нам для жизни, не оказался, в конце концов, слишком тесным для его обитателей.

Так что же! нужно разрушить общество, уничтожить «твое» и «мое», вернуться в леса, жить там вместе с медведями? — та­кой вывод вполне в духе моих противников, но я предпочитаю их опередить и тем избавить от позора. О вы, до слуха которых не долетел голос неба и кто не видит для рода своего иного предназначения, как окончить в мире краткую земную жизнь, вы, которые можете оставить внутри городских стен ваши пагуб­ные приобретения, беспокойный ваш ум, вашу развращенную душу и необузданные ваши желания, верните себе, ибо то в ва­шей власти, вашу былую, изначальную невинность, идите в леса, чтобы не видеть и не вспоминать о преступлениях ваших современников, и не бойтесь унизить ваш род, отказываясь от его познаний, чтобы отказаться от его пороков. Что же до лю­дей, мне подобных, в которых страсти уничтожили навсегда

Рассуждение о происхождении неравенства 147

первоначальную простоту, которые не могут больше ни питаться травами и желудями, ни обходиться без законов и без правите­лей, тех, которые в лице своего родоначальника удостоились услышать наставления свыше, тех, которые в этом моем стрем­лении найти в человеческих поступках изначальную, а не приоб­ретенную с течением времени нравственность, увидят единствен­ное оправдание заповеди¹⁸⁶, которая сама по себе безразлична и не объяснима в любой иной системе понятий, словом, тех, кто убежден, что божественный голос призвал весь род человече­ский к просвещению и ко блаженству небесного познания, — то все они будут стараться, укрепляясь в добродетелях, заслу­жить вечную награду, которой следует им за это ожидать. Они будут уважать священные узы обществ, членами коих они явля­ются; они будут любить себе подобных и будут служить им всеми своими силами; они будут неукоснительно подчиняться законам и людям, которые являются их творцами и их служите­лями; они будут особенно почитать добрых и мудрых государей, которые умеют предупредить, исцелить или сделать менее ощу­тимыми множество злоупотреблений и бедствий, постоянно уг­рожающих подавить нас своею тяжестью; они будут возбуждать рвение этих достойных правителей, указывая им без страха и без лести на величие их задачи и на суровость их долга; но не меньше будут они презирать такой строй, который может держа­ться лишь при помощи стольких достойных всякого уважения людей, - при помощи, чаще желаемой, чем получаемой, — строй, который, несмотря на все заботы этих людей, приносит с собою больше действительных бедствий, чем мнимых выгод. [...]

^(V) Мне кажется, что это совершенно очевидно, и я не могу постигнуть, откуда, по мнению наших философов, берутся все те страсти, которые они приписывают человеку в естественном состоянии. За исключением одной только физически необходи­мой, которой требует сама природа, все остальные наши потреб­ности являются таковыми либо лишь вследствие привычки, — а до появления этой привычки они вовсе не были потребностя­ми, — либо вследствие наших желаний, — а мы не можем желать того, что не в состоянии мы познать. Отсюда следует, что так как дикарь желает лишь того, что ему известно, а известно ему лишь то, чем он владеет или чем он без труда может овла­деть, ничто не может быть столь спокойным, как его душа, и столь ограниченным, как его ум. [...]

^<vl) Я решительно остерегусь вдаваться в философские раз-мышления, вызываемые преимуществами и недостатками тако­го объяснения установления языков. Ведь мне не позволено на­падать на общераспространенные заблуждения, а ученая публи­ка относится к предрассудкам своим со слишком большим ува­жением, чтобы сносить мои так называемые парадоксы. Предо­ставим, поэтому, говорить тем людям, которым не вменяли в преступление того, что они осмеливались иногда принимать сто­рону разума наперекор суждению толпы. «Nee quidquam felicita-ti humarti generis decederet, si, pulsa tot linguarum peste et confu-sione, unam arteni callerent mortales, et signis, motibus, gestibus-que licitum foret quidvis explicare. Nunc vero ita comparatum est, ut animalium quae vulgo bruta creduntur melior longe quam nostra

148 Жан Жак Руссо

hac in parte videatur conditio, utpote quae promptius, et forsan fe-licius, sensus et cogitationes suis sine interprete significent, quani ulli queant niortales, praesertim si peregrine utantur sermone». Is. Vossius.De Poemat. cant, et viribus rhytmi, p. 66* [De Poema-tum cantu et viribus rythmi. Oxford, 1673, p. 65—66].

^(V1I) Платон, показывая, насколько необходимы понятия о дискретных величинах и об их соотношениях даже в самых простых искусствах, справедливо издевается над авторами его времени, которые утверждали, что Паламед изобрел числа во время осады Трои , как будто, говорит этот философ¹⁸⁸, Ага­мемнону¹⁸⁹ могло быть до того времени неизвестно, сколько у него ног. В самом деле, понятно, что общество и искусства не могли достичь той ступени развития, какой достигли они ко времени осады Трои, если бы не знали чисел и счета, но все же необходимость знакомства с числами до приобретения других познаний не позволяет еще представить себе с большею ясно­стью, как они были изобретены. Когда уже изобретены имена числительные, то легко объяснить их смысл и представить себе те понятия, которые такие имена обозначают, но, чтобы их изобрести, нужно было прежде, чем усвоить эти понятия, приоб­рести навыки, так сказать, философского размышления, при­учиться рассматривать творения единственно в их сущности и независимо от того, как мы их воспринимаем: абстракция эта очень трудна, очень метафизична, очень мало естественна, а между тем без этой абстракции нельзя было бы переносить поня­тия с одного вида и рода на другой, а понятие числа не могло бы стать общепринятым. Дикарь мог представлять себе свою правую и свою левую ногу в отдельности или смотреть на обе свои ноги как на неделимое понятие «пары», никогда не задумы­ваясь над тем, что ног у него две, ибо одно дело — понятие представляющее, которое изображает нам предмет, а другое — понятие числа, которое предмет определяет. Еще менее был он в состоянии сосчитать до пяти, и хотя, прикладывая одну ладонь к другой, он мог заметить, что пальцы их в точности соответст­вуют, он все же был весьма далек от того, чтобы решить, что на обеих руках число пальцев у него одинаково; о том, сколько у него пальцев, он знал не больше, чем о том, сколько у него волос, и если бы кто-нибудь, объяснив ему предварительно,что такое числа, сказал ему, что пальцев на ногах у него столько же, сколько и на руках, то он был бы, возможно, очень удивлен, если бы, сличив их, обнаружил, что это действительно так.

* «И не менее счастлив был бы человеческий род, если бы, избавив­шись от столь пагубного смешения языков, смертные знали бы лишь од­но искусство речи, и если бы можно было передавать все, о чем можно подумать, знаками, движениями и жестами. Теперь же дело обстоит так, что животные, которые обыкновенно считаются неразумными, оказы­ваются в значительно лучшем положении, чем мы, так как они выражают свои ощущения и мысли значительно быстрее, а может быть и лучше, чем это в состоянии делать какие бы то ни были люди, особенно если им приходится говорить на чужом языке». Ис. Фоссиус. О пении стихов и об особенностях ритма . Оксфорд, 1673, стр. 65—66 (лат.).

рассуждение о происхождении неравенства . 149

О"¹¹' Не следует смешивать самолюбие и любовь к самому се­бе — две страсти, весьма различные по своей природе и по дей­ствию, которое они производят. Любовь к самому себе — это чувство естественное, побуждающее каждое животное заботить­ся о самосохранении, а у человека это чувство направляется разумом и умеряется сострадательностью, порождая гуманность и добродетель. Самолюбие — это производное, искусственное чувство, возникшее лишь в обществе, заставляющее каждого индивидуума придавать самому себе больше значения, чем всему остальному, побуждающее людей причинять друг другу всевоз­можное зло и являющееся подлинным источником понятия о чести.

Так как это вполне понятно, то я заявляю, что в нашем первобытном состоянии, когда состояние было действительно естественное, самолюбия не существует, ибо так как каждый человек в отдельности смотрит на самого себя как на единствен­ное во всей вселенной существо, им интересующееся, как на единственного, кто в состоянии судить о собственных его досто­инствах, то невозможно, чтобы в душе его могло зародиться чувство, которое имеет своим источником сравнения, для чело­века в этом состоянии недоступные. В силу той же причины человек этот не мог бы испытывать ни ненависти, ни жажды мести — страстей, которые могут возникнуть лишь из представ­ления о какой-нибудь нанесенной ему обиде; но так как обиду вызывают презрение или намерение причинить вред, а не зло, то люди, не умеющие ни оценивать друг друга, ни сравнивать себя друг с другом, могут учинить один по отношению к другому много действий насильственных, когда им от этого бывает ка­кая-либо польза, не вызывая друг у друга обиды. Словом, так как каждый человек смотрит на себе подобных почти так же, как если бы перед ним были животные другого вида, то он мо­жет отнимать добычу у более слабого и уступать свою добычу более сильному, и смотреть на эти грабежи лишь как на естест­венные происшествия, не испытывая ни малейшего ощущения гордыни или досады и не ведая никакого иного чувства, кроме радости за успехи или боли за неудачу. [...]

(ix) од_{не могли} бы возразить, что при такого рода раздорах люди, вместо того, чтобы упорно истреблять друг друга, рассея­лись бы по всей земле, если бы этому рассеянию не препятство­вали никакие границы. Но, во-первых, границами этими по меньшей мере должны бы быть границы мира, и если мы поду­маем о чрезвычайно быстром росте населения, который является результатом естественного состояния, то мы поймем, что земля при этом положении вскоре оказалась бы заполненною людьми, принужденными таким образом жить друг подле друга. К тому же, они бы рассеялись по земле, если бы беда возникла сразу и если бы изменение это свершилось в течение одних суток. Но они рождались под ярмом, они уже привыкли носить его, когда почувствовали его тяжесть, и потому довольствовались тем, что ожидали случая его сбросить. В конце концов, они привыкли уже ко множеству удобств, которые вынуждали их жить друг подле друга, и в силу этого им было уже не так легко рассеяться

ISO Жал Жак Руссо

по земле, как в первобытные времена, когда каждый нуждался лишь в себе самом и принимал решение, не дожидаясь согласия другого.

^(Х> Маршал де Виллар¹⁹¹ рассказывает, что когда во время од­ной из его кампаний из-за колоссального мошенничества одного из поставщиков продовольствия в его армии поднялся ропот недовольства, он сделал этому поставщику суровое внушение и пригрозил, что прикажет его повесить. «Эта угроза не может ко мне относиться, — дерзко ответил ему мошенник, — я смею Вас уверить, что нельзя повесить человека, который располагает сотней тысяч экю». «Я не знаю как получилось, — наивно про­должает маршал, — но он и в самом деле не был повешен, хотя сто раз заслуживал виселицы».

⁽*^!) Полная равномерность в распределении была бы противна даже тому строгому равенству, что присуще естественному со­стоянию, если бы эта равномерность и была осуществима в граж­данском обществе; и поскольку все члены Государства обязаны служить ему сообразно своим дарованиям и силам своим, то, в свою очередь, граждан следует отличать и возвышать соответст­венно их служению. Именно в этом смысле нужно понимать то место у Исократа¹⁹², где он хвалит первых афинян за то, что сумели они отличить, который из двух видов равенства более всего полезен: тот ли, что состоит в предоставлении одинаковых преимуществ всем гражданам без различия, либо тот, что состо­ит в распределении преимуществ соответственно заслугам каж­дого. Эти искусные политики, добавляет оратор, отвергнув то несправедливое равенство, которое не делает никаких различий между злодеями и людьми добродетельными, неуклонно стреми­лись к такому равенству, которое вознаграждает и наказывает каждого соответственно его заслугам. Но, во-первых, никогда не существовало такого общества, как бы низко оно ни пало, где бы не делали никакого различия между злодеями и доброде­тельными людьми, и в вопросах нравственности, где Закон не может достаточно точно установить такое мерило, которое могло бы служить руководящим принципом для магистрата, весьма мудрым является такой порядок, когда для того, чтобы судьба или положение граждан в обществе не зависели исключительно от воли магистрата, Закон запрещает ему судить людей как личности, и ему остается судить лишь поступки. Только столь чистые нравы, как у древних римлян, делали возможным суще­ствование цензоров, у нас же подобные должности через корот­кое время перевернули бы все вверх дном. Общественное уваже­ние должно отличать злодеев от людей добродетельных. Маги­страт — это судья лишь в строго правовых вопросах; народ — вот настоящий судья нравов — судья неподкупный и, в этом отношении, даже просвещенный; судья, которого иногда обма­нывают, но которого никак нельзя подкупить. Ранг граждан должен, следовательно, определяться не личными их достоинст­вами, что означало бы дать магистратам возможность применять Закон почти произвольно, но на основании той службы, которую они фактически несут Государству и которая поддается более точной оценке.