Книга о деньгах
 Скачать 2.47 Mb.
|
Простейшее объяснение - такой уж он был, дорогой наш Никита Сергеевич. Сначала делал - потом думал. "Сумбур вместо музыки" называлась когда-то погромная статья, превращавшая в ничто гениального Шостаковича. Ну, а у Никиты был сумбур вместо политики. Вспомнить его кукурузные эпопеи. Кузькину мать, "догоним и перегоним", ракеты на Кубе, едва не обернувшиеся термоядерной катастрофой... Чем все это лучше Крыма? Это мнение обывательское (без обидного оттенка), мнение людей неинформированных, питающихся в основном чужими мыслями. Оно, как я убедился, распространено чрезвычайно. Есть более сложные версии, предполагающие наличие каких-то осмысленных мотивов. От идеальных - мол, не случайно ведь подарок был сделан к дорогому празднику, к дате воссоединения Украины с Россией, - до сугубо прагматических, хоть и не афишируемых деловых расчетов. Подробно описан этот эпизод в воспоминаниях Дмитрия Шепилова, влиятельного сановника, которого Хрущев, уважая за редкостную в кремлевских кругах образованность и эрудицию, сначала энергично "двигал" наверх, а затем лишил всех прав политического состояния за поддержку "антипартийной группировки" Молотова, Маленкова и Кагановича (тут же родился анекдот: "- Знаете самую длинную фамилию? - Ипримкнувшийкнимшепилов"). Шепилов обещает сохранять объективность: нельзя, говорит, представлять себе Хрущева "в образе злодея, как эту роль разыгрывали в старину на провинциальных подмостках". Но ему плохо это удается - слишком сильна ненависть. Не только личная, как к человеку, его уничтожившему, но и идейная, как к врагу страны. Разделить эти два чувства трудно, но все же возможно. Шепилов - сталинист, хоть и просвещенный и европейски ориентированный. Послушать его - все было у нас прекрасно в начале 50-х. "Советский Союз превратился в могучую мировую индустриально-аграрную державу. Всем ходом исторического развития СССР доказаны были неоспоримые превосходства социалистической системы над капиталистической". Он не видел, подобно Хрущеву, шатающихся, мрущих от голода людей, совсем другая разворачивается в его описании картина: "фантастически быстрое восстановление разрушенного войной народного хозяйства и триумфальное движение вперед на путях социалистического строительства". Так и шло бы все дальше, триумф за триумфом, если бы не выскочил, как черт из коробочки, Хрущев, который все сломал и испортил. Конечно, кое в чем был виноват и Сталин, который создал режим личной власти. Сделавшись Первым секретарем ЦК, "Хрущев просто надел уже разношенные и удобно подогнанные Сталиным валенки и потопал в них дальше". Подумать только, как же должен был ненавидеть Хрущева Шепилов, чтобы, при всем пиетете к Сталину, мысленно перерядить генералиссимуса, снять с него вошедшие в легенду мягкие кавказские сапоги и надеть вместо них валенки - несомненную принадлежность проклятого Никиты, со всем его невежеством и наглым плебейством? Но не в этих сталинских валенках в конечном итоге вся беда. "Сталин был всесторонне образованным марксистом. Он прошел большую школу жизни и революционной борьбы. Он обладал огромным опытом партийной и государственной работы. Он был мудр и нетороплив при решении вопросов. Поэтому необдуманные, опрометчивые решения у Сталина были почти невероятны. Хрущев был дремучий невежда. Человек очень импульсивный. Став Первым секретарем ЦК, он очень ревниво оберегал свой престиж... К тому же Хрущев был малограмотным человеком и не любил кропотливо изучать вопросы. Он всегда должен был что-то говорить, кого-то поучать, ораторствовать, куда-то мчаться, чокаться на званых обедах... И когда с ним "советовались", когда ему докладывали вопросы, он мог принимать случайные, противоречивые, необоснованные, порой самые невероятные решения, решения по наитию, по настроению. Тем не менее они приобретали силу закона". Передача Крыма Украине как раз и была одним из таких нелепых решений. "Приближались торжества, посвященные 300-летию воссоединения Украины с Россией, - пишет Шепилов. - Эта замечательная дата вполне заслужила того, чтобы отметить ее как большой праздник народов Советского Союза, как живое олицетворение торжества ленинской национальной политики. Но Хрущеву хотелось от себя преподнести Украине подарок на золотом блюде, чтобы вся республика знала о его щедрости и постоянной заботе о преуспеянии Украины". Момент, когда Хрущев впервые, как теперь выражаются, озвучил эту идею, Шепилов описывает как очевидец. Дело было в Большом Кремлевском дворце, на одном из многочисленных совещаний по сельскому хозяйству. В перерыве, как обычно, все высшее партийное начальство собралось в двух закулисных комнатах, где накрывались столы к завтракам, обедам и ужинам. Здесь же во время трапез обговаривались, а порой и принимались все важнейшие политические решения. Шепилов не принадлежал к этому избранному кругу, но в тот день зачем-то был приглашен к столу. "Обсуждались один, другой неотложные вопросы. Вдруг Хрущев внес предложение: в связи с празднованием 300-летия передать Крымскую область из Российской Федерации в состав Украинской республики. - От Крыма до России далеко, - сказал он. - Украина ближе. Легче будет вести всякие хозяйственные дела. Я уже кое с кем говорил на этот счет. У украинцев, как говорится, слюнки текут, они будут рады-радешеньки, если мы им Крым отдадим. С Федерацией Российской тоже, я думаю, договоримся. Надо только обставить это все с умом: чтобы Верховные Советы обеих республик просили союзный Верховный Совет сделать такую передачу. А Ворошилову надо все это провести по-доброму через Президиум Верховного Совета СССР. Я думаю - возражений не будет?" Возражения, убежден Шепилов, нашлись бы у всех. Всем, кроме Хрущева, было понятно, что это предложение неправильно, "ибо оно грубо попирало и исторические традиции, и ленинские национальные принципы в партийном и государственном строительстве". Несостоятельность выдвинутых Хрущевым аргументов - общность экономики, территориальная близость, наличие хозяйственных и культурных связей - тоже была для всех очевидна. Тем не менее эти "все" - Булганин, Микоян, Кириченко, Каганович и другие - поспешно откликнулись возгласом: "Правильно! Принять! Передать!" И только стоявший у дверей в соседнюю комнату в ожидании какого-то телефонного разговора Молотов сказал, ни к кому не обращаясь: - Конечно, такое предложение является неправильным. Но придется его принимать. Почему же придется, тем более при таком благоприятном раскладе: Хрущев со всей его фанаберией - один, а остальные, отлично понимая "принципиальную неправильность и нецелесообразность такого акта со всех точек зрения", - стоят сомкнутыми рядами? Странное объяснение предлагает Шепилов. "Стоит ли на Президиуме из-за этого спорить? Да еще на первых порах? Сразу после смерти Сталина, когда все условились стараться сохранять "единство", не осложнять положения в руководстве. Стоит ли?" Хорошенькое дело! Замысливается что-то принципиально (!) неправильное и нецелесообразное, то есть вредное, а мы, чтобы не портить друг другу настроение, должны это благословить? Нет, мизансцена, очень правдоподобно обрисованная повествователем, с бросающим замечание в пространство (и тем не менее наверняка услышанным не только Шепиловым!) старым сталинским волком, говорит о другом. Все помнили, как победоносно переиграл Хрущев всемогущего Берию. И все знали, какой фикцией было на самом деле это их руководящее "единство". И лучше всех, свидетельствует Шепилов, отдавал себе в этом отчет сам Хрущев. Для него ситуация была своего рода тестом, "пробным камнем". "Своими хитроватыми припухшими глазками он всматривался в лица окружающих. Пройдет ли вопрос на Президиуме? Да, прошел. Прошел и другой такого рода вопрос. И у Хрущева с каждым разом постепенно нарастала уверенность в себе, в голосе усиливался металл, в тоне начали возобладать повелительные нотки". Решалась, таким образом, вовсе не судьба Крыма. Шел раздел власти. И всего лишь через несколько месяцев, в конце мая, он завершился окончательно. Вновь мы переносимся в Кремль, но на этот раз - в Георгиевский зал, где шел большой банкет по поводу все тех же украинско-российских торжеств. "Безраздельным хозяином приема был Хрущев. Провозглашая тост за тостом, опрокидывая рюмку за рюмкой, он весь сверкал от удовольствия. Как и во всех других случаях, чем больше насыщался он алкогольным нектаром, тем неудержимее становилась его жажда речи. За официальными тостами последовали, так сказать, "неофициальные"... Он рисовал живописные картинки - как быстро мы решим все стоящие перед страной задачи и будем вкушать плоды изобилия, перейдем от "социализьма" к "коммунизьму"... Всего пять месяцев назад в этом же Георгиевском зале Кремлевского дворца мы встречали Новый год. Было так же многолюдно. Новогоднее поздравление произносил, по традиции, Председатель Президиума Верховного Совета СССР К. Е. Ворошилов. Хозяином всегда был Председатель Совета Министров СССР Г. М. Маленков. Он принимал гостей. Он приветствовал членов дипломатического корпуса. Он провозглашал здравицы. Юридически и Маленков, и Хрущев, и все другие члены руководства остались на тех постах, что и на новогоднем вечере. Но теперь даже непосвященные в "тайны Кремля" видели, в какую сторону произошла передвижка сил. Где-то незаметно и почти одиноко переминался с ноги на ногу Маленков. С разными выражениями лиц, с разными настроениями, но в общем-то на положении вторых-третьих лиц взирали на гостей все его заместители, члены Президиума, секретари ЦК. Весь зал заполняли теперь голос, жесты, лоснящиеся от жирных блюд улыбки того, кто именовался теперь Первым секретарем ЦК. А все растущий круг фаворитов уже услужливо называл его тем отвратительным и зловещим именем, которое перекочевало от сталинской эпохи, - "хозяин". Шепилов, как мы видим, полагается в основном на свою память. Но те же два мотива - желание угодить Украине и самоутвердиться, продемонстрировать всем, кто какое место реально занимает в иерархии высшей власти, отмечает и Дмитрий Волкогонов, черпавший информацию в архивах, в беседах с широким кругом свидетелей и очевидцев. В политическом смысле Волкогонов (во всяком случае, на момент, когда он был занят этой работой) - точный антипод Шепилова. Он пылкий и убежденный антисталинист, энтузиаст послесталинских реформ, но при том непременном условии, что проводил бы их кто-то другой, только не царь Никита. Так что тут антиподы полностью сходятся - разве что отношение Волкогонова не пропитано жгучей личной обидой и ненавистью. Его претензии сводятся к тому, что Хрущев был реформатором непоследовательным, действовал непродуманно, компрометировал своими неуклюжими маневрами и импульсивными вспышками собственные намерения и цели, с которыми Волкогонов в принципе согласен. Передача Крыма - один из таких внешне бессмысленных, даже иррациональных поступков. К описанию, с которым мы уже познакомились, Волкогонов добавляет несколько красочных деталей. Из всех бульдогов, с которыми Хрущеву пришлось драться за власть, особо выделен Маленков. "Жирная, вялая, жестокая жаба", как называл его кто-то из близких знакомых. При Сталине он воспринимался как вторая по значению фигура в руководстве, как наиболее вероятный преемник вождя, и это полностью подтвердилось во время похорон диктатора, когда именно Маленков первым взял слово на траурном митинге. Молотов и Каганович презирали его, называли за глаза "Маланьей", имея в виду не только женоподобный облик, но и нрав, - сила этого деятеля действительно была в умении находить себе могущественных друзей и покровителей. После устранения Берии, с которым они составляли мощный комплот, позиции Маленкова пошатнулись, но это еще ничего бы не значило, обладай он хоть половиной бойцовских качеств того же Хрущева. Поэтому идея передачи Крыма действительно явилась пробным камнем - я бы, правда, предпочел тут определение "разведка боем". По информации Волкогонова Хрущев обратился к Маленкову в приказном тоне: "Давайте не будем затягивать этого решения. На одном из ближайших заседаний Президиума ЦК обсудим вопрос". И Председатель Совмина безропотно согласился, не спросив даже ради проформы - зачем и почему. Остальное было уже делом партийной "техники". На заседании Президиума ЦК, которое, к слову сказать, вел именно Маленков, вопрос о Крыме стоял в повестке дня под номером 11 и никакого обсуждения не вызвал. Никому даже не показалось смешным, что в принимаемом постановлении говорится: "Утвердить проект Указа Президиума Верховного Совета СССР...", хотя известно было, что высший государственный орган еще даже не созывался по этому поводу. Но такова была обычная партийная рутина. "Историческое решение" заняло всего пятнадцать минут. На заседании Президиума Верховного Совета СССР Хрущев присутствовал в качестве его члена. Сценарий действа был составлен Сусловым и Пеговым. Хрущев не выступал. Аргументы в пользу передачи Крыма Украине развивали другие участники заседания - точнее, безымянные сотрудники отдела пропаганды ЦК, составлявшие тексты речей для заранее намеченных ораторов. Председатель Президиума Верховного Совета РСФСР М. Тарасов сказал, что Крым является "естественным продолжением" южных степей Украины. Его украинский коллега Д. Коротченко не привел даже таких слабых доводов, только сердечно благодарил великий русский народ "за исключительно замечательный акт братской помощи". В остальных выступлениях подчеркивалось, что такие великодушные подарки один великий народ другому братскому народу может сделать только в условиях нашей социалистической страны, - на сегодняшний взгляд, замечание в высшей степени двусмысленное, но в те годы заглатывалось и не такое. Прошло как по маслу и еще более нелепое утверждение, которое цековские спичрайтеры вложили в уста заключавшего "обсуждение" К. Ворошилова: "Только в условиях Союза Советских Социалистических Республик возможно подобное справедливое решение всех территориальных вопросов... И в далеком и недалеком прошлом враги неоднократно пытались отнять у России Крымский полуостров, использовать его для грабежа и разорения русских и украинских земель, создать там военную базу для нападения на Россию и Украину..." Впрочем, когда надо говорить, а что говорить - непонятно, всегда рождаются подобные перлы. Оба источника чрезвычайно интересны тем, что подробно и ярко рисуют фон событий, воссоздают атмосферу времени, - ради этого я и прибег к такому обильному их цитированию. Но и Шепилов, и Волкогонов, говоря о мотивах дарения, ограничиваются всего лишь собственными догадками. Ни тот ни другой не ссылается на собственные слова Хрущева, зафиксированные если не на бумаге, то хотя бы в памяти собеседников. Реплики, которые они приводят, звучат явно демагогически. - А о чем на самом деле думал Хрущев, когда затевал эти разговоры? Как объяснял свою идею себе самому? Ничего конкретного на этот счет я так и не нашел. Волкогонов полагал, что инициатива вполне могла исходить от украинских руководителей, которым Хрущев почел за благо пойти навстречу. Как раз накануне этого события он не раз встречался с Д. Коротченко и другими украинскими руководителями, в беседах особое внимание уделялось тому, как весомее отметить великую дату - это доподлинно известно. Но фигурировал ли в этих дискуссиях Крым, а если да, то сам ли Хрущев первым сказал "э" или его к этому изящно подтолкнули? Доподлинно никто сегодня не ответит на эти вопросы, грустно признается добросовестный исследователь. Уже после выхода в свет книги Волкогонова, видимо под влиянием накапливающегося раздражения против Украины, подозрения по поводу "украинского следа" получили новый, фантастический разворот: якобы украинцы даже не просили отдать им Крым, а требовали, грубо наседали, приставив Хрущеву к горлу нож в виде компромата. Но этот вариант, мне кажется, можно отбросить сразу. Уступать шантажистам - категорически не в характере Хрущева. Да и на чем могли настаивать украинские товарищи? Перекроить карту - максимум. А это в державном обиходе было делом вполне заурядным. Области упраздняли и создавали, укрупняли и дробили, двигали границы... Что-то Россия при этом утрачивала, но немало и приобретала. "Подарите нам Крым" - не могло это желание быть высказано в подобной редакции, таких слов не обнаружилось бы в партийном лексиконе, да и прецедентов подобных в советской истории не бывало. Автор одной из самых хлестких публикаций на эту тему, молодой расторопный журналист, утверждает, что в архиве сохранился документ - официальное прошение украинских руководителей о превращении Крыма в часть территории УССР. Возможно, это та самая бумага, о которой говорит Шепилов. Но если бы я даже был убежден, что речь идет еще о каком-то более раннем документе, все равно не считал бы, что на нем можно построить серьезные выводы. Слишком хорошо знакома мне иезуитская манера партийных чиновников. Вам что-нибудь чуть ли не насильно вменяют - и тут же говорят: сядь и пиши заявление, что ты сам об этом ходатайствуешь. В таком духе случалось действовать и самому Хрущеву, когда почему-либо он не хотел показывать, что инициатива исходит от него. По крайней мере, до тех пор, пока он не почувствовал, что выше его - только небеса. Ну, например: недоволен он тем, какие фильмы снимают украинские кинодеятели. Он - первое лицо на Украине, его слово - закон. Чего же, казалось бы, проще: пригласить к себе режиссеров, сценаристов, высказать им свои претензии. Либо - тоже вполне в его власти - собрать совещание, партийный пленум. Но по каким-то недоступным простому смертному причинам Хрущев выбирает совсем другой ход. Он зовет к себе первого комсомольского секретаря и требует: объявите выговор министру кинематографии. "Да как же я могу? - пугается бравый комсомольский вожак. - Вы же мне сами объявите выговор за то, что полез не в свое дело!" На что следует неподражаемый ответ, настоящий шедевр аппаратной логики: "Конечно, объявлю! Но так сам же я его через два месяца и сниму!" В конце концов, откуда взялась у Хрущева мысль подарить Крым - интересно, но не очень существенно. Так или иначе, она ему понравилась, он с нею сроднился. Чем же так прельстил его этот проект? Я не стал отметать с порога те мотивы, которые были официально заявлены в момент дарения. Подумалось только, что, если бы Никита Сергеевич и впрямь "танцевал" от исторической даты, у него должен был бы родиться иной по характеру жест, символизирующий взаимность. Подарок - возможно, это вполне подходило бы к случаю. Но тогда обязательно обмен подарками, как это всегда было принято у людей в знак побратимства. Непонятным показалось и другое. Импульсивный, непредсказуемый характер часто подводил Никиту Сергеевича. Однако, перебрав, год за годом, события бурного хрущевского десятилетия, я не нашел ни одного составляющего логическую пару с беспримерной крымской акцией. Все остальное, включая и кузькину мать, было ответом на какую-то реальную, вполне конкретную проблему. Неудачным, наивным, плохо просчитанным, не дающим ничего, кроме новых проблем, - пусть. Но всегда можно понять и что привлекло внимание Хрущева, и чего он добивался. И только затея с Крымом выпадает из общей цепочки. Не было проблемы Крыма. И не было проблемы отношений двух ведущих республик Союза. Правда, слышал я и такое мнение: проблема Крыма существовала. После депортации коренных жителей разрушилась уникальная полиэтническая культура полуострова, новое, полунасильственно насаженное население не находило общего языка с природой. Хрущев, который высоко ценил хозяйственные способности украинцев, вполне мог рассчитывать, что в их руках Крым перестанет хиреть. Не берусь утверждать, что подобная мысль Хрущева не посещала. Более того, он мог даже высказать ее кому-нибудь вслух. Но если считать это главным мотивом, дальнейшее его поведение становится необъяснимым. Ведь надежды на то, что Киев найдет толковых специалистов, они приедут, воскресят прославленное крымское садоводство, виноградарство, виноделие, - надежды эти совершенно не оправдались. Киев таки заменил в области всех руководителей, вплоть до низшего звена, но это номенклатурное кровопускание никакого оздоровления не принесло. Наоборот, люди, хоть как-то научившиеся за послевоенные годы работать в своеобразных условиях Крыма, были оттеснены новопришельцами, не знавшими и не понимавшими ничего. Как поступает человек, проводящий административную реорганизацию в практических целях? Прежде всего - следит, наблюдает, смотрит, что же у него получилось. Если не то, чего ждал, - вносит поправки. Так, собственно, вел себя и сам Хрущев, проводя свои бесконечные управленческие реформы. Но к судьбе Крыма он больше не возвращался. Хрущев был человеком на редкость говорливым. Он очень любил объяснять, растолковывать свои решения и делал это всегда с исключительным азартом - многословно, подробно, словно прилипая мыслью к мельчайшим деталям. Для того чтобы печатать его доклады и речи, газетные редакции должны были выходить далеко за пределы своих лимитов на бумагу. И вновь история с Крымом оказывается единственной в своем роде! Хрущев изменил своей излюбленной привычке. Ни публично, ни в рабочем порядке, ни специально на эту тему, ни хотя бы мимоходом, по ассоциации - ни словечка! Мало того, даже в своих воспоминаниях, где он в мельчайших подробностях восстанавливает всю прожитую жизнь - вплоть до того, какого цвета бекеша была на полковнике, случайно встреченном им под Сталинградом, - об этом своем поступке, таком серьезном, значительном, ухитряется не упомянуть ни разу. Ни среди того, чем он гордился, ни среди того, о чем явно предпочел бы забыть... Я специально сверялся с предметным указателем: слово "Крым" упоминается несколько раз, то в связи с Блюхером и Якиром, чья карьера была связана с полуостровом, то в рассказе о Тито, побывавшем там гостем. Вот-вот, кажется, всплывет по инерции и эпизод с передачей! Нет, всякий раз - мимо. Что же, забыл? И никто ему о нем не напомнил, вот еще один поразительный штрих. Когда Хрущева снимали, ему припомнили все. Каждое лыко поставили в строку. А вот о судьбе Крыма я не нашел ни одного упоминания - ни в документах, ни в многочисленных свидетельских описаниях, хотя, казалось, эпизод этот сам напрашивался, чтобы именно им обвинители открыли рубрику "волюнтаризм". Хотя, если вести речь не о разговорах, а о реальных последствиях, то тут картина как раз обратная. Все, что вменялось в вину лишенному власти лидеру, все его истинные и мнимые грехи долгого следа в жизни не оставили. Страна Хрущева мгновенно и как-то на диво безболезненно превратилась в страну Брежнева. Из всего, что начинал и задумывал Хрущев, не дожило до наших дней ничего... Кроме Крыма. Как неразрешимой проблемы. Как незаживающей раны. Правильно говорят: Хрущев не мог этого предвидеть. Империя казалась ему вечной, а никакого покушения на право имперской собственности он не совершил. Он поступил как человек, которому надумалось переложить какую-то вещь из правого кармана в левый - поближе к сердцу. Не случайно ведь ничего, кроме легкого недоумения, эта акция не вызвала: ни большой радости в Украине, ни обиды и возмущения в России. Крым как был, так и оставался по-прежнему советским, нашим, он все так же принадлежал тому неопределенному, но отчетливо ощущаемому "мы" ("мы, советские люди"), к которому каждый в стране относил себя с первых проблесков сознания. Кто действительно остро прореагировал на перемену, так это сами крымчане. Вдруг оказалось, например, что дети, прошедшие школьный курс обучения, должны писать выпускное сочинение на языке, которого они не знают, который никогда вокруг них не звучал. А это ни много ни мало ставит под угрозу всю их будущность! В областных учреждениях, а потом и во всех нижестоящих сменилось руководство. Повсюду замахали, замели новые метлы. Все это ужасно раздражало! Но и то, как вспоминают непосредственные участники и очевидцы тех событий, скорее на бытовом, практическом уровне. Магическое "мы", "наше" не пропускало в сознание крамольных параллелей с крепостными, подаренными вместе с землей другому барину. Да и жизнь большинства семей была в те годы адски трудна. В очень плохом романе Петра Павленко "Счастье", действие которого развертывается в Крыму всего лишь несколькими годами раньше, есть душераздирающе правдивая сценка. Героиня, еле живая от усталости после нескончаемого рабочего дня, готовится ко сну. Снимает с себя кофточку - штопает появившиеся за день дырки, потом снимает юбку - но и на ней обнаруживает расползшиеся места... И когда она доходит до последнего чулка, за окном уже начинает брезжить рассвет... Люди, которые совсем плохо относятся к Хрущеву, готовы согласиться с тем, что это решение было вообще безмотивным. Этакий экспромт, родившийся чуть ли не в беспамятстве в застольном кураже. Но эта версия и подавно не проходит. Еще можно было бы ее всерьез рассматривать, если бы слово "Крым" впервые прозвучало год-два спустя, когда лидерство Хрущева стало бесспорным. Но на рубеже 53-го и 54-го? Вспомним: Хрущев был одним из немногих, понимавших, что Сталин привел страну на грань кризиса, и, возможно, единственным, кого это понимание побуждало к немедленным, самым решительным действиям. Вспомним: ведь и грандиозная кремлевская интрига, от исхода которой зависело, останется ли Хрущев у власти и на каких ролях, только еще близилась к завершению! Он жил в крайнем напряжении: все предохранительные системы психики должны были работать с запредельной нагрузкой. В подобных состояниях человек становится слеп и глух ко всему, что не имеет самого прямого отношения к главному переживанию момента. И если дает он в эти минуты волю тому, что выглядит как странное желание, необъяснимая прихоть, нелепый каприз, - назовите как хотите, - то можно не сомневаться: это не менее важно для достижения цели, чем любой из его шагов и маневров, имеющих вид стопроцентной целесообразности. Все поведение Хрущева, связанное с передачей Крыма, заставляет предположить, что это как раз и было одно из таких иррациональных неподконтрольных разуму действий. И когда я попытался проанализировать двигавшие им бессознательные мотивы, обнаружилось, что, не исполнив этот свой чудной каприз, он мог и не стать тем Хрущевым, которого узнал мир. С точки зрения здравого смысла безразлично, как сказать: Хрущев передал Крым Украине - или Хрущев подарил Крым Украине. Так, собственно, и происходит - часто в одном и том же рассуждении встречаются обе эти формулировки. А вот для расшифровки глубинного импульса, которому подчинился Никита Сергеевич, подходит только одно слово - подарок. И не случайно именно оно мелькает в официальных документах, резко выделяясь своей теплотой, человечностью, интимностью на фоне дубовой казенной лексики. Мне кажется, что это слово шло именно от Хрущева, поскольку было для него ключевым. * * * Ну, а раз так, то и поговорим о подарках. Точнее, об их магии, пронизывающей всю человеческую жизнь - от серебряной ложечки, какую принято дарить "на зубок" младенцу, до прощального венка, которым, как теперь утверждают, еще способна полюбоваться отлетающая душа. Казалось бы, при чем тут магия? Дело житейское: позвали на свадьбу, на крестины, на юбилей - надо искать подарок. И мысли при этом, если честно, далеко не самые возвышенные и торжественные. На какую сумму, где будем покупать и что. Иногда эти хлопоты приятны, но часто раздражают: когда нет денег, когда прилавки пусты, когда голова полна другим. Очень уважительные причины, чтобы избежать повинности! Но - нельзя. Уж лучше дома останемся под благовидным предлогом, чем явимся на праздник с пустыми руками. Вот эта обязательность - первое, что придает подаркам какое-то, я бы даже сказал, сверхъестественное значение. И тут же вспоминается, скольким условностям нужно отдать дань, выбирая их и преподнося, - совершенно непонятным с точки зрения холодного разума. Нельзя передаривать дареное. Нельзя дарить платки, ножи, ножницы - или уж пусть дают нам за них мелкую монету. Почему? Почему чуждые всякой мистике люди заботливо пересчитывают цветы в букете: не дай Бог, окажется четное число! Это особая часть нашей жизни - такая далекая от того, что составляет главный ее стержень, и вместе с тем бесконечно важная. Разбилась чашка. Конечно, неприятность! Но не самая грандиозная. Но что, если эта чашка была подарена любимым человеком? И уж тем более - если этого человека нет уже среди нас? Вид жалких черепков, случается, вызывает вспышку неподдельного горя! Скажете: дорогая память. Но где положено ей находиться, памяти? И при чем же тогда все эти скучные предметы, с функциональным назначением и продажной ценой? Это долгий разговор, особенно интересный потому, что психоанализом тема почти не разработана. Как, впрочем, и многое другое, лежащее на перекрестье двух начал - духовного и материального. Могущество воли гипнотизера способно вызвать эффект обморожения или ожога. Но я сам проверял много раз: в придачу к волевому усилию непременно надо коснуться кожи, хотя бы папиросной бумажкой. И для полноты эмоционального общения нам тоже мало обмена исходящими из глубины души флюидами. Нужно еще подкреплять их подарками - скромными вещественными эквивалентами наших богатейших чувств. Язык подарков почти так же богат и разнообразен, как наша бытовая речь. Однажды мне преподнесли 200 гвоздик - а дело происходило зимой, и живые цветы в это время года были тогда диковинкой. Конечно, я должен был вырасти в собственных глазах, получив такой роскошный дар! Истинное же сообщение следовало прочесть по-другому: человек, осчастлививший меня этим букетом, хотел прежде всего продемонстрировать себя - широту души, щедрость и, главное, всемогущество: "Ну, кто еще способен на такое, кроме меня?" Сравните свои ощущения - когда вы покупаете себе что-то или то же самое получаете в подарок. Сопоставьте свое отношение к двум этим вещам... Какие душевные струны задевает в нас этот древнейший обычай? Оживляет полузабытые переживания детства, иллюзии и восторги, вызванные первыми родительскими подарками? Или уносит еще дальше - к детству человеческого рода, к не оставившим иных следов временам? Наши предки истово верили, что с помощью даров можно изменять судьбу, а самые первые подарки, в виде жертвоприношений, делали всесильным богам. Эти связи с бездонным миром бессознательного делают каждый подарок, вместе с сопровождающим его вручение маленьким спектаклем, - символом, важнейшим элементом того бессловесного языка, на котором люди выражают свою сокровенную суть, обмениваются информацией, питающей их духовную жизнь. Трудно, а иногда просто невозможно найти точные словесные эквиваленты для этих сигналов. Если знаешь, что подарено, кому, кем, в какой момент, - можно попытаться сделать такой перевод, хотя, конечно, как все психоаналитические толкования, он будет содержать всего лишь одну из возможных версий. Расшифровать символическое значение подарка - значит прежде всего понять: что он таит в себе? Желание вознести до небес адресата? Или унизить его? Или, так тоже бывает, отомстить, наказать кого-то другого? Продемонстрировать себя, самоутвердиться? Задобрить, расположить к себе? А может быть, искупить вину, загладить обиду?.. * * * Любая власть, в том числе тоталитарная, болезненно относится к своей легитимности. У нас ее, за неимением освященных законом процедур, тоже обеспечивали символы. Первый из них был включен в сам обряд похорон того, от кого власть уходила - вместе с жизнью. Кто произносит надгробное слово - тот и становится преемником, как бы вбирающим в себя в этот миг духовную субстанцию почившего. И неважно, что уход из жизни Сталина всего лишь второй раз в советской истории поставил вопрос о передаче власти: знаменитая сталинская клятва так настойчиво муссировалась пропагандой, что это въелось в наши мозги не хуже, чем если бы традицию общество культивировало веками. Реальное место Хрущева в иерархии власти точно соответствовало роли, отведенной ему в погребальном ритуале. Ему досталась хоть и почетная, но полностью лишенная сакральных оттенков функция распорядителя похорон. Как случилось, что именно Хрущев, последний в ряду претендентов, занял место Сталина, описано несчетное число раз. Но только в событийном, фактографическом плане. А как совершилось это перевоплощение психологически? Наше обыденное зрение плохо различает разницу между "стремился" и "стал" - между соискателем и призером, кандидатом и президентом, наследником и монархом. Хоть переход совершается мгновенно, между этими состояниями - пропасть. Буквально на глазах рождается другая, новая личность. Перевоплощение дается нелегко. Ему помогают, его подталкивают коронация, венчание на царство, инаугурация, присяга - не случайно человечество культивирует все эти ритуалы, символизирующие вступление во власть, и даже в наш рациональный век не спешит от них отказаться. Конечно, они нужны и народу, чтобы полнее сконцентрироваться на переживании величия момента. Но ничуть не меньше, возможно, даже гораздо больше нуждается в них сам избранник судьбы. Это - о людях, чье право на высшую власть естественно и бесспорно. Что же сказать о Хрущеве, выступавшем в классической роли самозванца? Вот он описывает в своих воспоминаниях, как Берия с Маленковым, уединившись в туалете, обмениваются репликами, из которых следует, что "ленинградское дело" инспирировано ими, а Сталина они использовали в качестве марионетки. Для Хрущева именно в этом - вся соль эпизода. Но меня куда больше поразило другое. Если так хорошо он все расслышал, разговор должен был вестись при нем, хотя в свою компанию - это он усиленно подчеркивает - вельможные заговорщики его не брали. Но, значит, и как опасного свидетеля не рассматривали! Предмет обстановки! И он прекрасно знал, что именно так его воспринимают в сталинском окружении. Он даже специально работал над укреплением своего имиджа. Самое безопасное положение - у того, кого никто не опасается. Но маски имеют опасное свойство. Бывает, они намертво прирастают к лицу. Сколько угодно мог он тешить себя сознанием своего тайного превосходства над соперниками, от которых так ловко удавалось ему прятать свой природный ум, волю, хватку, быстроту реакции. Но его самоощущение было отравлено ядом всеобщего пренебрежения. Значит, мало казалось ему устранить конкурентов в борьбе за престол. Требовалось заглушить тихий внутренний голос, беспрестанно нашептывающий: "я маленький, я слабый, я ничтожный", - не столько перед миром, сколько перед самим собой утвердиться в своем бесспорном праве сесть на московский трон. Сначала могло показаться, что все решилось в момент ареста Берии. Не случайно столько раз, с неприедающимся наслаждением, рассказывал Хрущев, как это было. Но уже сама незатихающая потребность вновь и вновь включать это воспоминание показывает, что терапевтический эффект от него был недостаточен. Может быть, потому, что эта победа была слишком реальной, ее конкретный, грубый смысл был слишком огромен и страшен, он оставлял мало места для символических ассоциаций, которые инстинктивно хотел пробудить в себе Хрущев. К тому же стержнем этого эпизода было, что ни говори, убийство. И это противоречило заветному, давно выношенному образу - не второго Сталина, а другого, не кровавого Сталина. Требовалось какое-то иное действие - именно действие, а не обряд, поскольку уже нельзя было повторить священную надгробную клятву, а других обрядов Хрущев просто не знал. Действие, небывалое по замаху, ошеломляющее, неожиданное и, что самое важное, - ничем внешне не мотивированное, никаким рациональным смыслом не нагруженное, чтобы была уверенность: объективная целесообразность при его исполнении никак не подмешалась к личной воле владыки. Как он захотел и только потому, что он этого захотел, - так чтобы все и было. Хрущев мучительно перебирал варианты в поисках какого-то поистине царского жеста, несущего такую же концентрированную символическую нагрузку, как и возложение царского венца на чело законного наследника. Вот почему, я думаю, так ухватился он на саму идею подарка, от кого бы она к нему ни пришла. И ведь в самом деле, мы просто не найдем иного объяснения тому странному факту, что государственной акции была придана форма, которую люди практикуют исключительно в личных отношениях. Если бы Хрущев и вправду был озабочен, как это говорилось в партийных кругах, "усилением руководства Крымской областью", то и мысль его двигалась бы по тому же примерно руслу, что и потом, когда он учреждал совнархозы или расщеплял партийные комитеты. Подарок же - само это слово показывает, куда влекла Хрущева интуиция. В нашей генетической памяти хранится код, позволяющий расшифровать символический смысл подарка. Хрущев вряд ли знал, что по множеству исторических аналогий и прецедентов его жест в отношении Крыма вполне может быть приравнен к коронации. Но он это безошибочно чувствовал. Кто, как не царь, может действовать с таким сказочным размахом? Кто, как не царь, имеет право распоряжаться землей? Подарить можно только то, что тебе принадлежит. Своим поступком Хрущев сказал всем, и прежде всего самому себе, так ясно, словно написал эти слова на бумаге: страна отныне - моя. И возражений, заметьте, не последовало... Я просто воочию вижу, как на ходу, между делом, бросает он Маленкову это свое "Давайте не будем затягивать" - властно, отрывисто, как говорят имеющие право повелевать обязанным повиноваться. И Маленков, имевший до сих пор основания считать себя неизмеримо выше и сильнее Никиты, вяло кивает в ответ. Он не только не сопротивляется - он даже не спрашивает, почему и зачем. Какие же могут быть после этого сомнения в том, кто есть кто? Теперь немного о последствиях. Нет, не для страны и не для самого Крыма. Лично для царя Никиты. Передо мной два уникальных документа. Поэт Андрей Вознесенский и кинорежиссер Михаил Ромм описывают одно и то же событие - памятные всем встречи Хрущева с творческой интеллигенцией, на одной из которых оба были подвергнуты примерной экзекуции. Для Вознесенского это была настоящая гражданская казнь, так он это воспринял и пережил. Более зрелый и больше на своем веку повидавший Ромм оказался покрепче, но и его публичная расправа едва не сломила. Глубина стресса плюс профессионально натренированный аппарат восприятия совершил маленькое чудо: не часто встречались мне страницы, создающие такой мощный эффект присутствия. Что же мы видим, перенесясь под своды Свердловского зала Кремля? "В нескольких метрах от меня вопило искаженное злобой лицо Хрущева... Вскочил, потрясая над головой кулаками... Раздался микрофонный рев... Взмок от получасового крика, рубашка прилипла темными пятнами..." Это - Вознесенский. У Ромма - подробнее. "Сначала он вел себя как добрый, мягкий хозяин крупного предприятия, вот угощаю вас, кушайте, пейте... И так это он мило говорил - круглый, бритый. И движения круглые. И первые реплики были благостные. А потом как-то взвинчивался, взвинчивался и обрушился раньше всего на Эрнста Неизвестного. Трудно ему было необыкновенно. Поразила меня старательность, с которой он разговаривал об искусстве, ничего в нем не понимая, ну ничего решительно... Долго он искал, как бы это пообиднее, пояснее объяснить, что такое Эрнст Неизвестный. И наконец, нашел, нашел и очень обрадовался этому, говорит: "Ваше искусство похоже вот на что: вот если бы человек забрался в уборную, залез внутрь стульчака и оттуда, из стульчака, взирал бы на то, что над ним, ежели на стульчак кто-то сядет. На эту часть тела смотрит изнутри, из стульчака. Вот что такое ваше искусство"... И тут же: "И что это за фамилия - Неизвестный? С чего это вы себе псевдоним такой выбрали - Неизвестный, видите ли. А мы хотим, чтобы про вас все было известно". - Это моя фамилия. А ему: - Ну что это за фамилия - Неизвестный?" Андрей Вознесенский, оказывается, ничего не преувеличил в своем описании - наоборот, из зала все выглядело еще страшнее: "Хрущев почти мгновенно его прервал - резко, даже грубо - и, взвинчивая себя до крика, начал орать на него. Тут были всякие слова: и "клеветник", "что вы тут делаете?", и "не нравится здесь, так катитесь к такой-то матери", "мы вас не держим"... Трудно даже как-то и вспомнить весь этот крик, потому что я не ожидал этого взрыва... Мне даже показалось, что это как-то несерьезно, что Хрущев сам себя накачивает, взвинчивает..." Но по-настоящему сюрреалистическим было то, что зафиксировал Ромм в самом конце: - Вот, - говорил Хрущев, - товарищ Эренбург пишет - он-де уже после тридцать седьмого года понял или после войны понял, что такое Сталин и прочее - понял, но вынужден был молчать; выходит, он понял, а мы не понимали. А если понял, почему молчал? А вы, товарищ Эренбург, говорите: все молчали... Вы думаете, легко было нам? Между нами говоря, это же был сумасшедший последние годы жизни, су-ма-сшед-ший. На троне - заметьте... Нет, не все молчали, товарищ Эренбург. А вот товарищ Эренбург думает, что это легко... "Он что, рехнулся?" - была первая, непосредственная реакция Вознесенского. Очень похожий вопрос самопроизвольно возник и у меня. Для проверки я постарался представить, что передо мной не носитель верховной власти (это все-таки как-то завораживает), а просто имярек, психическое состояние которого меня попросили по этим штрихам оценить. Он буйствует, он исходит диким криком, он еле способен сдерживать агрессивные аффекты, у него потоком льется спутанная, почти бессвязная речь, причем выпаливает он то, чего явно не собирался говорить. Первое, что спросил бы я, увидев такого пациента в жизни: "Что он курит?" - почти не сомневаясь, что передо мной наркоман с немалым стажем. Об этом говорят не только описанные сценки. В пользу наркомании свидетельствует и сверхъестественная энергия Хрущева, прорывающаяся в многочасовых речах, в неумолимой жажде передвижений. За время посещения ООН в 1960 году меньше чем за месяц он наговорил на 300 с лишним страниц! За 9 месяцев последнего в его карьере 1964 года он провел в разъездах 136 дней, посетил какое-то астрономическое число стран и городов, везде выступал, выступал, выступал... А ведь уже 70 лет стукнуло человеку! В этот же ряд я поставил бы и необузданность фантазии. Мне рассказывал бывший работник Министерства культуры, присутствовавший при сдаче Хрущеву памятника Тарасу Шевченко, как проходила эта церемония. То, что Хрущев даже для приличия не поинтересовался ничьим мнением и сразу приказал приступать к водружению - это уж, как говорится, Бог с ним. Но вдруг посреди разговоров о монументе, никто и не понял в какой связи, перескочил на подвесные монорельсовые дороги и сразу же загорелся: "Немедленно сооружаем такую между Севастополем и Симферополем!" И чуть ли не правительственные распоряжения начал с ходу диктовать. Кто-то, самый смелый, робко напомнил о рельефе местности. "Ах, да, - сказал Хрущев. - Ладно, будем строить между Домодедовом и Москвой". И уже не вспоминал больше ни о скульптуре, ни о самом Шевченко, вообще, похоже было, забыл, где он и как сюда попал. Очень сложный случай, тяжелый, запущенный, - сказал бы я о больном, взвесив эти симптомы. А между тем доподлинно известно - никаких наркотиков Хрущев не принимал. Думаю, сам вкус их был ему неведом. Его наркомания имела другую, органическую природу. Роль наркотика, срывающего психику с колес, играла для Хрущева сама власть. И лишний раз это подтверждается тем, что, расставшись с нею, этот человек волшебным образом преобразился. Все исчезло: и вулканические выбросы энергии, и приступы неукротимой ярости, и маниакальная непоседливость. Он просил прощения у тех, кого готов был уничтожить, словно бы диву даваясь, как могло с ним происходить такое. Ничего специфически хрущевского в этом феномене нет. Как воздействует на психику какой-нибудь гашиш - точно так влияют на нее и гормоны, поступающие в кровь в ответ на внешние ситуации. Я думаю, что только поэтому на человека действуют наркотики, - они, как поддельный ключ, отпирают те замочки, которые природой подготовлены для саморегулирования организма. И механизм, и результат воздействия одинаковы. Тот же "кайф". И так же формируется неотвязная потребность, превращающая человека в раба привычки. Число жизненных факторов, запускающих этот механизм, безгранично. Но роль абсолютного лидера среди них принадлежит Власти. Поэтому, если уж заниматься медицинским освидетельствованием претендентов на значительные должности, предполагающие неординарную власть, начать я посоветовал бы с тестов, выявляющих устойчивость к атакам наркотических веществ... Конечно, к началу 50-х вкус власти был Хрущеву достаточно хорошо знаком. Но при жизни Сталина никому не было дано в полной мере ощутить ее дурманящую сладость. Так что уже даже хронология подсказывает, что фантастический, ошеломивший, возможно, его самого успех затеи с Крымом сыграл роль первой оглушительной дозы. Как водится, роковой, изломавшей всю его судьбу. А заодно - и нашу... Непроясненным пока остался только один вопрос: почему именно Украине захотел сделать Хрущев свой царский подарок? Случайно ли, что именно ее он избрал своим партнером в том почти мистическом по внутреннему смыслу действе, которое должно было преобразить сталинского полувассала-полушута Микиту в полновластного владыку? Этот вопрос напрашивался с самого начала, но я умышленно оставил его напоследок, поскольку он, как мы вскоре убедимся, не только позволяет дочертить психологическую канву данного эпизода, но и дает ключ к пониманию и этой уникальной личности, и этой беспрецедентной судьбы. Итак, почему Украина? И Шепилов, и Волкогонов в один голос говорят, что Хрущев любил Украину и хотел закрепить за собой ее ответную любовь. Многим, как я убедился, кажется, что этим сказано все. Действительно, всем известно, как много его связывало с этой страной. Да он, в сущности, и был столько же украинцем, сколько и русским, - если говорить не об этнических корнях, а о стихии языка и культуры. Но могла ли эта любовь послужить мотивом в истории с Крымом? Слишком государственным человеком был Никита Сергеевич. Эти глубоко несчастные по-своему люди просто неспособны были бы функционировать, если бы жесточайший тренинг не изолировал их эмоциональную жизнь от поступков. Ведь и семью свою он любил глубоко и сильно. Он решился на невиданный по смелости и мужеству поступок - принял в дом, воспитал, как собственного ребенка, дочь погибшего на фронте сына, несмотря на то что мать ее была репрессирована по крайне тяжелому обвинению. Он отчаянно рисковал! Но был в обращении с близкими сдержан до холодности, несентиментален и не склонен к беспричинному баловству. Нет, даже если и использовать тут достаточно аморфное слово "любовь", природа этого чувства тоже была специфической. Сравним два эпизода - об одном пишет Волкогонов, другой приводит в воспоминаниях сам Хрущев. Председательствует Никита Сергеевич на большом совещании по вопросам сельского хозяйства, положение в котором, как всегда, критическое. По всему видно, что руководить для него - значит орать, угрожать, нагонять страху. Короче, показывать кузькину мать. Наконец встает директор МТС, говорит: есть серьезная трудность. В деревнях скопилось много навоза, зараженного бруцеллезом. Скоро весна, талые воды донесут заразу до самой Астрахани. А принять какие-то защитные меры колхозам не под силу. Но Хрущев не дает себе даже труда дослушать: - Пришел тут чепуху рассказывать! Давайте отчет! А то зацепились за навоз и будем сидеть на навозной куче! А вот вторая история. Сразу в нескольких областях начинается массовый падеж лошадей. Первая мысль - вредительство. Враги хотят обескровить народное хозяйство, подорвать боевую мощь армии! Сажают всех, кто имеет хоть какое-то отношение к лошадям. Безрезультатно. По наводке арестованных, тут же во всем признавшихся, снимают еще один слой якобы причастных к злодейской акции. И снова нулевой эффект. Одна за другой отправляют на место несколько комиссий. Те тоже почти сразу же оказываются в тюрьме. А лошадиное поголовье продолжает сокращаться. И тут за дело берется Хрущев и начинает с немыслимого - он ставит под сомнение выводы органов! Созывает новые комиссии - из светил ветеринарии. Добивается для них, с неясным исходом для себя самого, гарантий безопасности. И выясняет - не было в помине никакого вредительства. Была, по его выражению, обычная бесхозяйственность. Вечно запаздывали с уборкой соломы, она намокала на поле, прела, и в ней размножался ядовитый грибок. Исправили эту ошибку - падеж тут же прекратился. Понятна простодушная гордость Хрущева. Ведь он не просто проявил выдающуюся смекалку - он буквально голову клал под топор. При желании ничего не стоило и его объявить соучастником. Но уж слишком сильно было в нем желание покончить с этой дьявольской напастью! И первое, что приходит в голову, - эти два портрета, категорически отказывающиеся слиться в один, относятся к двум этапам в развитии личности Хрущева, если угодно - и в развитии общества. Первый - к поре расцвета иррациональной, репрессивной сталинской системы. Второй - к временам финального кризиса, с медленно пробуждающимся реализмом восприятия. Но в действительности все было как раз наоборот! История с лошадьми - это предвоенные годы, почти сразу после того, как Сталин, решая, кого назначить своим главным палачом, долго колебался, выбирая между Хрущевым и Ежовым, и кандидатуру Хрущева отвел только из-за его скандальной необразованности, а вовсе не потому, что посчитал его менее пригодным к исполнению палаческих функций. А стенограмма, которую цитирует Волкогонов, датирована 1950 годом. Это тот самый период, когда Хрущевым должна была уже достаточно прочно овладеть главная антисталинская мысль, озарившая начало его царствования, - что не может быть хорошим труд из-под палки! Я вижу только одно объяснение этого загадочного парадокса: лошадиной эпидемией занимался украинский секретарь, а страх на безответных деревенских руководителей наводил московский. Конечно, эти два эпизода - не более чем иллюстрация к тому, что показывает подробный анализ: в Киеве Никита Сергеевич и вправду поворачивался к миру другими гранями своей личности. Что-то важное в нем неуловимо менялось, даже если проявиться это могло всего лишь в оттенках, в нюансах поведения. Ведь, например, пересказав, с явным самодовольством, эпопею с лошадьми, Хрущев ничего не сообщает о судьбе невинно пострадавших: сняли с них бредовые обвинения или же так и оставили гнить в лагерях? Но вот крошечный штрих. Известно, что Сталин вел ночную жизнь - и во всех высоких кабинетах светились по ночам окна. Если вождь, как внушалось нам с детства, был всегда "на посту" (что он отсыпался в дневное время, как-то ускользало от внимания), то не должны были покидать своих постов и все крупные государственные деятели. Вдруг потребуется какая-то справка? Вдруг последует какой-нибудь срочный приказ? А вот Хрущев был типичным "жаворонком", ночные бдения его утомляли. Работая в Киеве, он и сам уходил отдыхать вовремя, и подчиненных отпускал. И Сталин, как утверждает в своих записках зять Хрущева, талантливый журналист Алексей Аджубей, почему-то считался с этим. Он мог, конечно, в любой час поднять "Микиту" с постели, но не делал этого никогда. Чем бы это ни объяснялось, он принимал это подобие независимости, появлявшееся в Хрущеве, когда тот был "у себя" - на Украине. Я бы не удивился, получив доказательства того, что важную роль играло само дистанцирование от Сталина, физический уход из его магнетического поля Хрущев отваживался перечить Сталину, вот что выглядит почти неправдоподобным! И тем не менее на страницах его воспоминаний, относящихся в 1946 году, рассказана правда. 1946 год был страшно засушливым, пишет Хрущев. К осени вырисовывался ужасно плохой урожай. А план спустили - чуть ли не больше того, что выросло. И началось - так это и называет Хрущев - выколачивание хлеба. От председателей колхозов приходили душераздирающие письма. "У нас ничего не осталось. Помогите". А от первого секретаря ровно ничего не зависело! "Я не мог ничего сделать, при всем своем желании, потому что, когда хлеб сдается на государственный приемный пункт, я не властен распоряжаться им, а сам вынужден умолять оставить нам какое-то количество зерна, в котором мы нуждались. Что-то нам давали, но мало... Назревал голод. Я поручил подготовить документ в Совмин СССР с показом наших нужд. Мы хотели, чтобы нам дали карточки с централизованным обеспечением не только городского, а и сельского населения каким-то количеством продуктов и кое-где просто организовали бы питание голодающих..." В ответ Сталин прислал грубейшую телеграмму, в помощи отказал. "Пошел голод. Стали поступать сигналы, что люди умирают. Кое-где началось людоедство... Кириченко (он был тогда первым секретарем Одесского обкома партии) рассказывал, что, когда он приехал в какой-то колхоз проверить, как проводят люди зиму, ему сказали, чтобы он зашел к такой-то колхознице. Он зашел: "Ужасную застал я картину. Видел, как эта женщина разрезала труп своего ребенка, не то мальчика, не то девочки, и приговаривала: "Вот уже Манечку съели, а теперь Ванечку засолим. Этого хватит на какое-то время". Эта женщина помешалась от голода и зарезала своих детей. Можете себе это представить?" И Хрущев снова ехал в Москву, снова и снова связывался со Сталиным по телефону, получал разносы, "какие только было возможно". Все знали, что Сталин не переносит правду, если она не ласкает его слух. Он считал, что все при его власти благоденствуют, а ведь Хрущев не только рисовал ужасающие картины - он требовал, чтобы вождь поступил вопреки своим намерениям! "Я был ко всему готов, даже чтобы попасть в графу врагов народа", - признается Никита Сергеевич. Что было у него в душе, когда, ни слова не дождавшись от Сталина, он слышал в телефонной трубке гудки отбоя? Моя гипотеза сводится к тому, что именно в Киеве, задолго до смерти Сталина, неудержимая фантазия Хрущева уже сформулировала исподволь его будущий самоимидж - доброго, всепонимающего царя, заботливого отца своего народа, который только потому и держит его в строгости, что ему одному известно, как сделать всех счастливыми. И Украина стала первым его царством - в причудливом соединении призрачных, бессознательных образов с самой что ни на есть земной, весомой, зримой и очень грубой властью. Это уже потом он расширил свое царство, присоединив к Украине весь остальной Союз, а поначалу, и достаточно долго, она была его страной, его землей, населенной его символическими детьми. Он за нее отвечал. Вот что питало его отчаянную, самоубийственную смелость! Но он был безоружен! Он не мог сделать главного, что с незапамятных времен составляет суть и смысл отцовского предназначения, - стать защитником и спасителем детей. И в это самое время он должен был чуть ли не собственноручно изымать из закромов не только последнее пропитание, но и семена, что означало, что на будущий год голодные станут еще голоднее! Чувство не считается с доводами рассудка. Если мы не выполняем того, что внутренний голос вменяет нам в обязанность, бесполезно оправдываться, искать объективные причины. Ничто не притупляет непереносимого, гложущего чувства вины. И как хорошо известно каждому по собственному опыту, только одно приног сит реальное облегчение - когда находится способ эту вину искупить. Хотя бы чисто символически. Преподнеся, например, бесценный, сказочный подарок. Но как связать эту прямо-таки несовместимую с закаленным большевиком совестливость с ужасающей грубостью, порой жестокостью, неотделимыми от его образа для многих из тех, кто сталкивался с ним лично? Хрущев, подробно рассказывая о своей жизни, сам дает на это ответ. Как большинство из нас, Хрущев был сыном двух отцов - биологического и символического, и каждый сформировал его по своему образу и подобию. Но если на нас общий наш символический отец смотрел с фотографий, то Хрущев жил с ним рядом. Так живут дети при настоящих отцах, трепеща от почти мистического восторга ("он видел сквозь стены и сталь") и столь же запредельного ужаса, далеко выходящего за границы вполне закономерного страха перед человеком, способным в любую минуту убить. Не сомневаюсь, что жители дореволюционной Калиновки строго соблюдали церковные правила и приучали к тому же своих детей. Вполне возможно, что в Сталине для Хрущева воплотились его самые ранние детские представления о Боге и дьяволе - в одном лице. Помните, мы удивлялись, как мог Хрущев, своими глазами видевший переход от ужасов военного коммунизма к ренессансу при нэпе, не сделать никакого вывода из этого кричащего сопоставления? Но вот еще более показательный пример. Известно, что началом большой политической карьеры Хрущев был обязан непримиримой борьбе с "правыми", которую он вел в стенах Промакадемии. На одном из витков этой борьбы идейные враги, чтобы удалить крикуна Хрущева из Москвы в момент какого-то ответственного голосования, отправили его в подшефный колхоз в Самарскую область. До этого Хрущев "действительного положения" в селе не знал. Теперь приехал и увидел... буквально голод. (Чувствую, что становлюсь несколько монотонным, но ничего не поделаешь - таковы были реалии, сопутствовавшие моему герою на протяжении почти всей его жизни.) Люди ходили как осенние мухи, машины, подаренные шефами, не произвели на них никакого впечатления, они просили об одном - дать им хлеба. То есть своими глазами Хрущев убедился в том, что "правые" не просто интриговали против генеральной линии. Но это его ни на сантиметр не сдвинуло, и он, вернувшись в Москву, с новыми силами включился в борьбу... Неважно, что видели его глаза. Важно, что заявлял Сталин. Все, что делал и говорил вождь, приводило его будущего преемника в состояние трепетного восторга. Сталинская проницательность казалась почти нечеловеческой, он знал все и все мог. Хрущев с трудом подбирает слова для передачи своих чувств, жизнь в нем не воспитала способности к рефлексии, к анализу собственных переживаний. Но, переносясь мысленно в 30-е годы, воскрешая в своей душе тогдашние свои эмоциональные реакции, он внезапно находит поразительно точное слово, заимствуя его из чужой, несвойственной ему лексики. Он говорит о Сталине: "Я обоготворял его личность". В устах человека несентиментального такое признание дорогого стоит. И это божество приблизило его к себе! Возвысило своим доверием! Выделило из толпы, включило в круг избранных, дало ощутить с пронзительной остротой собственную значительность, необычайную ценность! И при этом не возносилось, не демонстрировало, какой пропастью отделено оно от обычного человека, каким был сам Хрущев, - хотя, бесспорно, имело на это право. Сталин ввел Хрущева в дом, познакомил с семьей, приглашал к столу, на который, подумать только, подавали такую же простую, всем доступную еду, какой довольствовались рядовые граждане. Недосягаемый, окруженный тайной Бог внушает почтение и трепет. Бог, спустившийся на землю, разделяющий с людьми все тяготы их бытия, погружает душу в волны сладостного экстаза. "Однажды (по-моему, перед XVII партийным съездом) мне позвонили и сказали, чтобы я позвонил по такому-то телефону. Я знал, что это номер телефона на квартире Сталина. Звоню. Он мне говорит: "Товарищ Хрущев, до меня дошли слухи, что у вас в Москве неблагополучно дело обстоит с туалетами. Даже "по маленькому" люди бегают и не знают, где бы найти такое место, чтобы освободиться. Создается нехорошее, неловкое положение. Вы подумайте с Булганиным о том, чтобы создать в городе подходящие условия". Казалось бы, такая мелочь. Но это меня еще больше подкупило: вот даже о таких вопросах Сталин заботится и советует нам. Мы, конечно, развили бешеную деятельность с Булганиным и другими ответственными лицами, поручили обследовать все дома и дворы, хотя касалось это в основном дворов, поставили на ноги милицию. И это тоже было сделано. Потом Сталин уточнил задачу: надо создать культурные платные туалеты. И это тоже было сделано. Были построены отдельные туалеты. И все это придумал тоже Сталин. Помню, как тогда не то на совещание, не то на конференцию съехались товарищи из провинции. Эйхе (он тогда, кажется, в Новосибирске был секретарем парторганизации) с такой латышской простотой спрашивал меня: "Товарищ Хрущев, правильно ли люди говорят, что вы занимаетесь уборными в городе Москве и что это - по научению товарища Сталина?" "Да, верно, - отвечаю, - я занимаюсь туалетами и считаю, что в этом проявляется забота о людях, потому что туалеты в таком большом городе - это заведения, без которых люди не могут обходиться даже в таких городах, как Москва". Вот такой эпизод, казалось бы, мелочевый, свидетельствует, что Сталин и мелочам уделяет внимание. Вождь мирового рабочего класса, как тогда говорили, вождь партии, а ведь не упускает из виду такую жизненно необходимую мелочь для человека, как городские туалеты. И это нас подкупало". В двадцать с чем-то лет Хрущев, малограмотный слесарь (ненавидевший его Шепилов уверял, что своими глазами видел его собственноручную резолюцию на каком-то документе - "Азнакомица"), стал заместителем управляющего рудником - вступил в инженерную должность, предполагавшую руководство квалифицированными специалистами, и с этого момента занимался командованием в стремительно расширявшихся масштабах. Для революционного самосознания это было в порядке вещей. И все же я не сомневаюсь, что невозможность понять и осмыслить нечто, требовавшее знаний и эрудиции, постоянно его угнетала, подрывала в самых чувствительных точках самоимидж. На чем-то ведь должна была вырасти его феноменальная самоуверенность - гиперкомпенсация, спасительная психологическая защита! Сталин не только всем своим поведением амнистировал ужасающее невежество Хрущева, - когда он говорил, тому все становилось понятно. Весь мир приобретал в сознании Никиты Сергеевича ту элементарную, схематическую простоту, к какой так виртуозно умел вождь свести любую, даже самую мудреную проблему. Никто не мог бы так точно передать целительную силу сталинского догматизма, как это сделал сам Хрущев: "Сталин резко выделялся (на фоне других вождей. - А. Б.), особенно четкостью своих формулировок... Раз присутствовал я на совещании узкого круга хозяйственников. Это было в 1932 году, когда Сталин сформулировал свои знаменитые "шесть условий" успешного функционирования экономики... Слушая Сталина, я старался не пропустить ни одного слова и, насколько мог, записал его выступление. Потом оно было опубликовано. Повторяю, краткость выражений и четкость формулирования задач, которые были поставлены, подкупали меня, и я все больше и больше проникался уважением к Сталину, признавал за ним особые качества руководителя". Наделенный от природы неординарно живым, восприимчивым умом, цепкой наблюдательностью, Хрущев даже не замечал, как встраиваются в его сознание эти сталинские клише, парализуя творческую жизнедеятельность мозга. Неразрешимые на уровне его подготовки вопросы вызывали тревогу, беспокойство, мучительную неуверенность. А когда мысль на своем пути встречала готовый, все расставляющий по местам блок, дискомфорт как рукой снимало. Обе составляющие понятия "нерассуждающая преданность" - сложнейшего по обеспечивающему его психологическому механизму! - оказались у Хрущева возведенными в квадрат, если не в куб. Какое же психическое насилие предшествовало тому, чтобы привести в такое состояние человека, которому от рождения была дарована именно сильнейшая потребность рассуждать, до всего доходить своим умом! И все же даже не в этом заключается феноменальность личности Хрущева. Не могу сосчитать, в скольких случаях, в каком множестве самых причудливых вариантов наблюдал я трагические последствия кому-то навязанной силком, а кем-то добровольно, восторженно воспринятой идентификации со Сталиным - символическим отцом, живым, спустившимся на землю Богом. Если бы с Хрущевым произошло только это, то лишь своей высоко-поставленностью он выделялся бы над многомиллионной массой своих современников. Но он демонстрирует и другое - то, чего не должно было быть, строго говоря, не могло быть, если исходить из канонических представлений психоанализа. В упрощенной формулировке крупнейшие античеловеческие извращения большевизма, вообще революционного радикализма как особого психического устройства объясняются тем, что идентификация с Учителем, Лидером, по-русски - вождем затеняет, заглушает, а случается - вытесняет начисто первичную идентификацию с родным отцом. У Хрущева же она сохранилась почти нетронутой. Я слишком мало знаю о нем, о его детстве и ранней юности, чтобы пытаться объяснить, почему так случилось, но эта уникальная, чуть ли не противоестественная особенность постоянно дает себя почувствовать и в поведении Хрущева, и во всех его реакциях, и в том, что составляло его величие, и в том, что навек покрыло его имя несмываемым позором. Каким человеком был отец - Сергей Никандрович Хрущев? Трудно сейчас восстановить его облик. Не сохранилось даже фотографии. Никита Сергеевич не захотел ничего сказать о своих родителях. Все, чем я располагаю, - это несколько скупых строчек в записках жены лидера, Нины Петровны Хрущевой, появившихся, строго для семейного пользования, незадолго до смерти: "...Когда у нас уже была квартира в Доме правительства на Каменном мосту (4 комнаты), к нам переехали родители Н. С. Тогда продукты распределяли по карточкам, мой распределитель находился недалеко от завода (то есть в районе Электрозаводской. - А. Б.), а распределитель Н. С. - в теперешнем Комсомольском переулке. Отец Н. С., Сергей Никандрович, ездил в эти распределители за картошкой и за другими продуктами и носил их "на горбу" (на спине), другой возможности не было. Однажды с таким грузом он спрыгнул с трамвая на ходу, да еще в обратную от хода сторону; хорошо, что не убился насмерть. Он же носил Радочку в ясли на 11-й этаж нашего дома, когда лифт не работал... Рада очень любила дедушку. Бабушка, Ксения Ивановна, больше сидела в своей комнате или брала табуретку и садилась на улице возле подъезда. Возле нее обязательно собирались люди, которым она что-то рассказывала. Н. С. не одобрял ее "сидения", но мать его не слушала". Как можно понять, у Нины Петровны, которая в ту пору сама "горела" на партийной работе, не много оставалось времени, чтобы близко общаться со "стариками"; да и не ставила она в этих записках такой задачи - описывать лица, характеры. Там больше говорится о событиях, об обстановке... На удивление бедной выглядит и информация о самом Хрущеве. Каким он был в ту пору, когда в человеке наиболее ощутимо влияние семьи? Эта тема Никите Сергеевичу тоже была явно неинтересна, обращался он к ней главным образом для того, чтобы подчеркнуть чистоту своего происхождения. Родился в деревне, в бедном доме (где-то он упоминает, что печка топилась "по-черному"), мальчишкой отец увез его в Донбасс, но все же он успел полюбить деревню, деревенский быт. Отец работал на угольных копях, при этом и мальчика семья была вынуждена с двенадцати лет послать на работу, из-за чего и учиться в школе ему довелось всего "две зимы". И вместе с тем, едва успев повзрослеть, Никита начинает вполне прилично себя обеспечивать. Несколько раз, описывая свое материальное положение в бытность крупным партийным руководителем, подчеркивает: до революции я жил гораздо лучше. Несмотря на молодость, вступает в Общество трезвости, увлекается фотографией, гоняет по улицам поселка на мотоцикле, который сам ухитрился собрать. Очень красноречива фотография пяти дочерей шахтера Ивана Андреевича Писарева, в семье которого восемнадцатилетний Хрущев "столовался": одна из этих прелестных барышень, по-другому не скажешь, через два года стала его женой... Все это слишком бегло, неопределенно, чтобы строить какие-то гипотезы, мне даже не хочется облекать в слова те смутные ассоциации, которые невольно связываются с этими штрихами. Но что-то определенно обнаруживается, - может быть, по сходству с семьями, с которыми я соприкасался близко, наблюдал в разных жизненных обстоятельствах, часто в испытаниях, в несчастьях. Конечно, я ничего не могу утверждать, но когда я думаю о пронзительном хрущевском жизнелюбии, о его мощнейшем созидательном начале, о многом, многом другом, органически вырастающем из этих фундаментальных качеств, - почти не сомневаюсь, что все это было заложено в нем отцом. Две идентификации, тяготевшие к двум разным мирам, к двум несовместимым сверхидеям и потому одна другую исключавшие, сосуществовали, судя по всему, достаточно мирно, пребывая в некоем подвижном равновесии. В этом мне видится и ключ ко всем загадкам, которыми ошеломлял Хрущев страну и мир, и психоаналитическое обоснование образа, рожденного интуицией Эрнста Неизвестного, когда тот работал над надгробным памятником. Белое и черное в игре мраморных блоков - извечных символов света и тьмы, добра и зла, правды и лжи, во всем их антагонизме, несовместимости, здесь, благодаря композиции, предстают в раздражающем и вместе с тем притягивающем единстве, они неразделимы... Скульптор оказался одним из немногих, кто не только увидел, но и правильно понял этого человека.
| ||||||||||||||||
