Книга о деньгах
 Скачать 2.47 Mb.
|
Официальное сообщение КГБ и Прокуратуры СССР: арестованы и привлечены к уголовной ответственности за нарушение правил валютных операций и спекуляцию валютными ценностями в крупных размерах Рокотов Я. Т., Файбишенко В. П., Эдлис Н. И. и другие - всего девять человек. Эти люди, действуя в целях наживы, систематически скупали в крупных размерах у иностранцев и отдельных советских граждан валюту и золотые монеты, а затем перепродавали по спекулятивным ценам. В течение длительного периода они не занимались общественно полезным трудом, вели паразитический образ жизни, разлагающе влияли на отдельных неустойчивых граждан. Вступая в преступные связи с иностранцами, они унижали достоинство советских людей. Следствие по делу закончено, обвинительное заключение утверждено Генеральным прокурором СССР, дело передано на рассмотрение в суд. "Дело валютчиков" - такое же черное пятно на репутации Хрущева, как и расправа с рабочими Новочеркасска. Инкриминируется ему здесь чудовищный правовой нонсенс: подсудимых приговорили к смертной казни по статье, которая появилась в законе после совершения ими преступления, хотя чуть ли не со времен Римского права один из основополагающих юридических принципов гласит, что закон обратной силы не имеет. Но по этому поводу мне нечего добавить ко всему сказанному, кроме разве того, что правосознание лидера и абсолютного большинства нации находилось на одинаковом уровне. Полагаю, что даже среди юристов далеко не у всех всколыхнулось сердце. Статья все же появилась, пусть постфактум, - и это был гигантский прогресс по сравнению с совсем недавними временами, когда людей расстреливали сотнями тысяч, вообще не заглядывая ни в какие законы. Да вот хотя бы: в "Известиях" уже столько писали о законности, а вот напечатали же, в один день с официальными сообщениями, огромную статью, где обвиняемых, задолго до суда, называют преступниками, а оценки следствия подаются как стопроцентно доказанные. И это тоже было встречено общественным мнением с полной невозмутимостью... Что было - так это какое-то неясное беспокойство, смутное ощущение несоразмерности вины и страшного наказания, продиктованное не юридической грамотностью, а успевшим уже сложиться за хрущевские годы представлением о цене человеческой жизни, массовой отвычкой от выкриков "Собакам собачья смерть!" Помнится также, что к этому делу долго, по разным поводам, возвращались люди, не знакомые с подсудимыми, никогда не державшие в руках валюту и никаких побуждений не имевшие к тому, чтобы начать за ней охотиться. Что-то было в этой истории необычное, инстинктивно в ней чудился какой-то особый, знаковый смысл. Те давние ощущения мне и захотелось сейчас перепроверить, но больше всего - понять эту необычайно жесткую, в общем-то не характерную для него позицию царя Никиты. Чувствовалась во всем какая-то повышенная нервозность. Самодеятельность в валютных делах всегда рассматривалась у нас как преступление. Но до 1 марта 1961 года за спекуляцию иностранными деньгами предусматривались совсем небольшие сроки лишения свободы - всего до 3 лет, правда, с конфискацией имущества. После 1 марта валютные нарушения вошли в категорию тяжких преступлений против государства, и планка наказания поднялась: от 3 до 8 лет. Месяца не прошло - она поднялась снова, теперь уже до 5-15 лет. И наконец, 5 мая (как бы глубоко восприняв разоблачительный пафос газетных публикаций) советские законодатели ввели высшую меру. Мне не удалось найти никакой информации о том, кто был прямым инициатором этого стремительного "устрожения": сам Никита Сергеевич или кто-то еще. Но в любом случае он был с ним согласен - иное мы смело можем исключить. Чем же он руководствовался? Что обнаружил для себя в деле Яна Рокотова и других "валютчиков", из-за чего оно встало в его восприятии особняком среди достаточно широко распространенных "экономических диверсий"? Я рассчитывал, что статья в газете, которую редактировал зять Хрущева Алексей Аджубей, наверняка знавший исчерпывающе точный ответ на все эти вопросы, поможет мне хоть что-то прояснить. И не ошибся. Действительно, есть смысл прочесть статью Юрия Феофанова, что называется, с лупой в руках. Итак, зачин. "Теперь уже все в прошлом. Услужливый Евсеич из "Арагви", кофе по-турецки в кровати, собственный выезд. От недавних золотых денечков остались лишь дым воспоминаний да вот эти пухлые тома уголовного дела. Все в прошлом... Перспективы далеко не оптимистические - неудобная, жесткая, открытая всем взорам скамья подсудимых, а за ней уже скрытая от всех взглядов тюремная жизнь. Бум кончился. Фирма потерпела крах..." Следующий абзац начинается фразой: "Я листаю уголовное дело". Но и без того невооруженным глазом видно, что материалы следствия - единственное, чем располагал, принимаясь за работу, автор. Ему просто не из чего вылепить картину этих "золотых денечков", этой сладкой жизни! А в "Арагви", не сомневаюсь, захаживали и сами известинцы, - вполне заурядное было развлечение для людей их уровня. "Кофе в койку" - это прямая цитата из анекдота. "Собственный выезд?" Надо понимать, автомобиль? Мне показалось, что это причуда фантазии, не получившей фактической опоры: купеческий разгул, купеческая роскошь, "выезд", собственные конюшни - откуда-то оттуда. Говорю об этом не в упрек автору, тем более с опозданием в 36 лет. Не от него зависело, как строить работу. Знаменательным мне показалось, что с первых же строк, призванных лишь эмоционально зацепить читателя, приоткрылась одна из главных проблем нового для страны явления... Но к этому мы еще должны подобраться. "Вглядываюсь в лицо, запечатленное фотоаппаратом. Крысиная физиономия, один глаз чуть косит. Человек смотрит воровато, будто даже на фотографии вот-вот забегают глазки в разные стороны. А потом я разглядываю этого человечка, который до мяса искусал свои ногти..." Строго говоря, запрещенный прием - обыгрывать физический недостаток человека. Не брезгует этим разве что уголовный мир, которому и обязан был Рокотов своей кличкой - Ян Косой. Но журналисту надо овладевать настроением читателя, энергично лепить отталкивающий образ, а персонаж ему не знаком. Автор статьи даже косвенно, расспрашивая знакомых, не попытался проникнуть ни в его внутренний мир, ни хотя бы в технологию его уголовно наказуемого промысла. Конечно, не по лени или из-за профессиональной недобросовестности: никто не разрешил бы ему ни общаться с подследственным, ни свободно искать материал. Потому же и один из ударных эпизодов статьи - описание того, что привело человека на скамью подсудимых, - похож на дурную карикатуру. Вот он просыпается "в роскошной трехкомнатной квартире", конечно, поздно - после полудня (тунеядец, что вы хотите!) и прямо в кровати выпивает чашечку кофе. Потом отправляется на улицу Горького и проводит там несколько часов - фланирует между Охотным рядом и Пушкинской площадью, общаясь на ходу с "хорошо одетыми людьми". С кем-то просто раскланивается, с кем-то обменивается незначительными репликами. И между прочим - делает дела. - Детка, я вас приветствую. Что у меня сегодня? Свидание с Джоном? Отлично. У памятника Чайковскому? Чудненько. Адью, милка, - звонит он куда-то по телефону-автомату. С другим агентом - "молодым человеком в техасских штанах" - встречается тут же, во время прогулки: - Как улов, сэр? - Семнадцать "жоржиков". - Олл раит, малыш. Закинешь Надьке. Ты будешь иметь красивую жизнь, мальчик. Гуд бай. Назначает свидание девице, подстриженной в стиле "я у мамы дурочка": - Хелло, малютка. Сегодня мы едим шашлык у Евсеича? И так - до вечера, завершающегося в "Арагви". Все это: и позднее вставание, и дневное безделье, и ночная разгульная жизнь, - рисует социальный портрет Рокотова. Он тунеядец, стиляга, никогда нигде не работавший, но желавший вести честную, красивую, "светскую" жизнь и в этом не отличавшийся от других таких же точно "выродков", успевших уже, пишет Феофанов, "примелькаться". Но вот источник средств для этой красивой жизни он себе нашел необычный. Рокотов стал валютчиком. "Сейчас все чаще и чаще границы нашей Родины пересекают иностранные туристы, люди самого различного социального положения, разного вероисповедания, несхожих политических взглядов. Банкиры и клерки, американцы и французы, сочувствующие нам и ненавидящие нас. Их влечет к нам любопытство, желание понять, что происходит в нашей стране, шагнувшей так широко по пути культуры и прогресса. Они любуются Василием Блаженным и интересуются бюджетом рабочей семьи, бродят по Эрмитажу и изумленно прячут бумажник в карман, бесплатно получив пирамидон в поликлинике. Им хочется побольше увидеть, побольше услышать, побольше запечатлеть в своем уме и сердце. Среди искренне любопытствующих приезжают в наш гостеприимный дом и такие, которые рыщут по свету в поисках хоть какого-нибудь бизнеса". Вокруг заграничных подонков стайками вьются наши, доморощенные, в надежде, что удастся что-нибудь купить - валюту, золото или какой-нибудь ширпотреб. Честный интурист только пожимает плечами, а вот рыскающий по свету в поисках наживы, естественно, с готовностью вступает в сделку. Ловить туристов за полу - занятие трудное и опасное, всем известно, что гостей у нас без присмотра не оставляют. И все же находится достаточно "интеллигентной шпаны", которая не боится риска. Как можно понять, это действительно люди образованные - ну, да и понятно, надо же знать языки! Переводчицы, студенты. Но они - всего лишь чернорабочие валютного бизнеса, которых называют "рысаками" или "бегунками". Рокотов же был представителем элиты, "купцом", принимавшим от "бегунков" добычу. Он их не баловал. Комиссионных, которые он им выплачивал, хватало разве что "на вечерок в ресторане или на галстук с обезьянами", сам же ворочал огромными деньгами. "Шайка Рокотова нажила за год 20 миллионов рублей. При обыске у них нашли: 344 тысячи рублей, 1524 золотые монеты, около 19 тысяч долларов, почти 500 фунтов стерлингов ("жоржиков", на жаргоне, - на купюре изображен король Георг"), 3345 новых и 133 тысячи старых французских франков, полторы тысячи марок, 8400 бельгийских франков и другую валюту, а также иконы (этот товар считается ходовым), различные контрабандные вещи..." Но ясно, что все скупалось не ради того, чтобы любоваться богатством, это был товар, предназначенный для дальнейшей реализации. Кому? Зачем? Феофанов называет только одну категорию покупателей: это "крупные расхитители социалистической собственности, которые всевозможными махинациями обворовывают трудящихся. Скопив большие суммы денег, эти бандиты дрожат, как зайцы. И вот они скупают золото, эти скупые рыцари, зарывают его глубоко в землю. У одного такого скряги на даче было закопано несколько килограммов чистого золота". А валюта? Ее тоже зарывают глубоко в землю? Похоже, нет, но об этом в статье говорится глухо: "доллары, фунты, марки и т. д. пускаются в оборот". Как это понять? Их что, тоже продают иностранцам у подъездов гостиниц? Я подумал, что для полноты картины не хватает еще одного важного фрагмента, начинающегося примерно так: "Сейчас все чаще и чаще границы нашей Родины пересекают советские люди, отправляющиеся в близкие и далекие страны с самыми различными целями..." Хрущев не снял, нет, но он приподнял "железный занавес", и движение пошло в обе стороны. Не с таким размахом, как это стало возможно в последующие годы, но начало было положено. Каждая поездка была огромным событием, восторженно переживаемым не только путешественником, но и всей его семьей, и друзьями, и сослуживцами. Единственное, что омрачало картину, - это отсутствие денег, тех самых долларов, фунтов и марок. Непередаваемое было состояние, двойной шок! Увидеть то самое изобилие, о котором постоянно слышали, со всеми его красками, ароматами, дьявольским разнообразием - прямо перед глазами и при этом чувствовать себя особенно нищим. Множество раз слышал я от людей, о которых никак нельзя было сказать, что для них, как писал Юрий Феофанов о своих героях, "идеалы сосредоточивались на нейлоновых тряпках": при виде этих витрин, этих прилавков, этих толп, казавшихся ослепляюще нарядными, они испытывали настоящий пароксизм потребительской лихорадки. Они даже не подозревали, что желание купить, надеть на себя и увезти в подарок близким какую-то вещь, может быть таким жгучим и опьяняющим! И что так трудно переносить унижение, когда ловишь себя на расчетах: если ограничиться сухими бутербродами, не пользоваться городским транспортом и еще много-много всяких "не", то, может быть, удастся выкроить что-то для похода в магазин? И вдруг, перед отъездом, кто-нибудь тихонько говорил: слушай, а не купить ли тебе валюту? Я слышал, так делают... И находился какой-нибудь друг бывшего соседа твоей тещи, который, оказывается, мог не только дать предметный совет, но и свести с подходящими людьми... Вопрос, сколько купить, решался индивидуально. Одни тратили на валюту то, что было у них в загашнике. Другие, более азартные, брали деньги в долг. Самые оборотистые при этом рисковали по-крупному - собирали серьезные суммы, обращали их в валюту, а из-за рубежа привозили вещи специально на продажу. Замечательно точное слово стихийно подобрал язык для подобных операций: оправдать. Оправдать поездку, оправдать расходы... В нем, вместе с коммерческим, несомненно присутствовал и здравый житейский смысл: массовое сознание отказывалось считать коммерцию грехом, оно реабилитировало и желание иметь лишнюю "нейлоновую тряпку", и способ его удовлетворения. Да ведь и не только в тряпках была у нас нужда. Помню случаи, когда одна группа, что называется, кристально честных граждан рыскала по Москве в поисках валюты, а другая старалась выйти через знакомых на людей, собирающихся в ближайшее время в дальний путь, чтобы таким сложным путем раздобыть отсутствовавшее в Москве лекарство для тяжело заболевшего друга... Между прочим, человек этот и поныне жив. Вот, в сущности, о чем идет речь в статье "Фирма терпит крах". В стране возник спрос на валюту, и по неотвратимым законам психологии денег немедленно были нащупаны способы его удовлетворения. Именно на этом примере впервые с такой ясностью, проявилась феноменальная цельность сталинской системы, ее не терпящая отступлений даже на волосок тотальность. Изоляция от мира - значит, полная, абсолютная, сверхъестественная. Страх - значит, всеобщий, всепоглощающий и всеобъемлющий. Хрущев немного ослабил нажим. По структуре своей личности он - если бы даже сознательно поставил перед собой такую цель - не мог стать вторым Сталиным. И сразу же в фундаменте системы появилось трещина. Черный рынок в Советской России существовал всегда, иногда достаточно открыто, чаще в глубоко законспирированном виде. Бывали времена, когда на нем царил натуральный обмен, потом положение в стране выправлялось, и в ход снова шли деньги. На черном рынке можно было найти все. Даже в блокадных дневниках чудом уцелевших ленинградцев я встречал упоминания о том, как один человек выменивал какие-то семейные реликвии на буханку хлеба (при "суточной норме 125 граммов на одного работающего), другой таким же способом добывал таблетки сульфидина - чудодейственного препарата, предназначавшегося исключительно для госпиталей. Отношение властей к черному рынку пульсировало, они его то прижимали, то закрывали на него глаза. Но даже в самые суровые периоды изжить его не удавалось - ведь исполнять приказы поручалось живым людям, которым надо было кормить и лечить близких. Но появление на черном рынке валюты действительно в корне меняло ситуацию. Это уже был не просто внутренний, замкнутый на самого себя процесс обмена веществ. Валюта - это живые деньги, существующие по своим собственным правилам. Они своевольно, игнорируя все решения партии и правительства, начинали регулировать взаимодействие советской и мировой экономики. Купив, лично или через посредников, десять долларов у заезжего туриста, советский человек встраивался в циклопически грандиозное течение всемирного финансового оборота. Какие масштабы приобрело это к началу 1960-х годов? Понятно, что никаких сведений на сей счет газета разгласить не имела права, даже если такие подсчеты втайне и делались (а могли, кстати сказать, и не делаться - ведь анализировать ситуацию должны были те же самые чиновники, верные государевы слуги, которые головой отвечали за благополучие на своем участке, а становиться унтер-офицерской вдовой, которая сама себя высекла, было вовсе не в их правилах). Но кое-что все же просвечивает сквозь строчки статьи. Упоминаются мельком какие-то контрабандисты, которые, обмотав живот поясом, набитым золотыми пятерками и десятками с изображением Николая II, пробираются через таможню. Ясно, что это птицы совершенно особого полета, не какие-то неразборчивые туристы, не желающие сделать должных выводов из того, что в нашей стране в поликлиниках бесплатно раздается пирамидон (я, кстати, такого не припомню, но не беда, если автор и оговорился). Это - профессионалы, которые действуют наверняка, а не в расчете на то, что у выхода из "Метрополя" на них наскочит "рысачок" со своими жалкими рубликами. Юрий Феофанов сообщает о наличии отлаженного канала, функционирование которого с обеих сторон должно быть обеспечено достаточным количеством активно и свободно действующих рыночных субъектов. И такой еще штрих. Обыгрывая все ту же тему физической неполноценности Рокотова, автор статьи цитирует его разговор со следователем в момент первой встречи. "Когда плюгавенького человека привели в комнату следователя, следователь даже удивился. - Мне казалось, Рокотов, что вы крупнее. - Вы не ошиблись, - высокомерно ответил тот, - я самый крупный. Меня называли королем..." Дальше, естественно, о том, что король оказался голым, от допроса к допросу бравада слетала, и под конец, вместе с другими членами своей шайки, главарь превратился в мокрую курицу. Но вот что существенно. Рокотов называет себя королем, "самым крупным". А быть королем среди пяти, шести, даже десяти человек невозможно. Внушительные суммы, сосредоточенные в подпольных меняльных конторах на момент ареста и обыска, дают представление и о размахе их оборота, и о внушительности общих масштабов черного валютного рынка. Естественно, любой человек, который включался в эту игру и укреплялся в ее стихийно складывающихся структурах, должен был восприниматься системой как ее опаснейший враг. Не анализируя ничего в подробностях, статья в "Известиях" именно это и утверждает. "Их будут судить. Все честные люди требуют, чтобы судили их со всей суровостью, без снисхождения, по всей строгости справедливых советских законов, так, как этого требует недавно принятый Указ Президиума Верховного Совета СССР об ответственности за особо опасные преступления. Наказание должны понести и крупные, и мелкие жулики. Ведь и те и другие не просто спекулировали заграничными тряпками. Нет, их действия далеки от полуневинных забав с нейлоном. Эти люди совершали или помогали совершить экономическую диверсию против своей Родины". Чуть-чуть подводит автора публицистическое рвение. Когда успели "честные люди" проникнуться праведным гневом, тем более излить его в каких-то конкретных требованиях, если о злодеяниях Яна Косого узнали минуты полторы назад, из первых абзацев этой самой статьи? Но и обойтись без такого рода риторической фигуры было невозможно, это я тоже хорошо понимаю. "Вся строгость справедливых законов" означала смертную казнь, и уж если было принято решение объявить об этом публично (расстрел зачинщиков новочеркасской забастовки совершился практически без огласки), требовалась основательная, с соблюдением всех словесных ритуалов, идеологическая артподготовка... Но вот что мне показалось особо примечательным. В сущности, все, что требовалось, автор по поводу экономической диверсии уже сказал. А между тем мы даже еще до половины не дочитали этот увесистый, чуть ли не в половину газетной страницы материал. Почему же после абзаца, который и по смыслу, и даже по интонации выглядит финальным, итоговым, не поставлена точка? Чего еще не хватает? "Известия", редактируемые Аджубеем, были особенной газетой, возможно, единственным в своем роде изданием, думавшим о читателе и о том, что останется у него в голове после прочтения номера. Аджубей умел просчитывать психологический эффект публикаций. Статья "Фирма терпит крах" должна была вызвать взрыв негодования, подавить возможное сочувствие к "валютчикам". Эта задача, показалось мне, была даже более важной, чем запугивание, хотя и оно, безусловно, из виду не упускалось. Нужно было затронуть в душе какие-то особые струнки. Воровство - но не просто воровство. Жульничество - но не просто жульничество. "Всякий вор омерзителен, всякий жулик - враг общества. Но эти валютчики омерзительны вдвойне и вдвойне опасны". Надо, чтобы читатель был "тепленьким" подведен к этому выводу. Почему вдвойне? Нам рассказали, что Рокотов чуть ли не с детства спекулировал марками, книгами, фотопринадлежностями, потом перешел на заграничное тряпье. Владик Файбишенко во время Московского фестиваля перепродавал заграничные чулки и жевательную резинку. С такими людьми и такими действиями все были знакомы тоже чуть ли не с детства, реакцию они вызывали разную, порой весьма горячую, но никогда не доходило дело до желания схватить спекулянта и потащить на плаху! А появляется ли что-нибудь новое, когда заграничные чулки заменяются заграничными деньгами? Очень сомнительно, на обывательский взгляд! Вообще было заметно, что отношение к фарцовке, фарцовщикам не сливалось в общественном мнении с отношением к спекулянтам. Спекулянт - откуда он брал свой товар? Если не из магазина, то со склада, а то и прямо с фабрики. Товар предназначался мне, я имел полное право купить его по твердой государственной цене, а спекулянт меня такого права лишал, заставлял переплачивать. Это была личная, жгучая обида, спекулянт действовал мне во вред! А фарцовщик, который получал товар у иностранцев, из рук в руки, выпрашивал, выменивал или покупал, с моей личной жизнью не пересекался, негодование против него если и поднималось, то более умозрительное, более холодное. При всех идеологических деформациях сознания талантливые газетчики чувствовали, что люди не смешивают "преступление против государства" и "преступление против народа", а именно эту подстановку необходимо было произвести - чтобы каждый увидел в Яне Косом своего личного врага. Как же этого достичь? Путь уже намечен с самого начала - добиться максимального сгущения отрицательных эмоций. Представьте себе этого низкорослого, плюгавенького человечка, с крысиной физиономией и бегающими глазками - не омерзителен ли он? Позавидуйте ему: вы встаете чуть свет и мчитесь на работу, а он спит до полудня. Вы считаете копейки, а он швыряет деньги направо и налево. Полторы тысячи золотых монет, - нет, вы только вообразите себе эту огромную, сверкающую кучу, вы и во сне не увидите себя таким богатым! В ход идут ругательства: выродки, отщепенцы, подонки, отребье, мошенник, ничем не брезгуют, готовы мать родную продать за тридцать сребреников, предают свой народ. Задет, естественно, и такой глубоко лежащий в советской ментальности нерв, как полумистический страх перед иностранцами: "готовы вступить в контакт с человеком любого подданства, продавать все и всякому". Это трудно совместить с радостью по поводу того, что нашим гостеприимством все чаще и чаще пользуются приезжие со всего света, но внутренний голос, видимо, подсказывает автору, что горячо сыро не бывает. Но все равно чего-то не хватает: не попадают газетные строчки в десятку! И тогда в ход идет самый диковинный аргумент. "Валютчики" бессовестно обкрадывают друг друга и своих клиентов - теневых дельцов! Эпизоды, показывающие, как Ян Косой и его присные нарушают бандитский "кодекс чести", - это, собственно, единственное, что дано крупным планом, в деталях, и, кстати, единственное, на чем основывается обвинение в воровстве и мошенничестве. В одном случае, используя старый трюк, Рокотов с помощниками обчистил "жену вильнюсского проходимца Резницкаса". Дама привезла для обмена на валюту 90 тысяч рублей, с ней была назначена встреча, а в самый момент обмена перед участниками "темного дела" выросли двое в штатском и показали красненькие книжечки: "Следуйте за нами!" В другом - подсунули покупателю свинцовые бляшки вместо золотых монет. Зато третья история про то, как сам Рокотов со своими помощниками погорел, нарвавшись на еще более наглых хищников. Да, еще во время следствия они себя вели не по-товарищески. Впивались друг в друга, как пауки в банке, старались перевалить друг на друга вину. "Рокотов - аморальный тип, разложившийся тунеядец. Для него не было ничего святого. Он думал только о ресторанах, женщинах и тряпках" - так отозвался о Косом один из его главных сообщников, И. Лагун, к слову сказать, не тунеядец, а научный сотрудник какого-то НИИ. Вот, мол, а еще говорят - ворон ворону глаз не выклюет! Хорошо, мы поверили: очень плохие, глубоко аморальные люди. Но к существу совершенного ими преступления это имеет ничуть не больше отношения, чем уродливая внешность Яна Косого... И вдруг мне стало до боли жалко молодого в те годы, одаренного, умного журналиста, доказавшего всей последующей работой свои незаурядные аналитические способности. Какие неимоверные трудности пришлось ему преодолевать в этой статье! Чего стоит хотя бы непременное соблюдение пропорций! С одной стороны, необходимо показать, что чудище "огромно, стозевно и лаяй", и потому нельзя скрывать, что от "Плешки", то есть центрального участка нынешней Тверской, превращенной Косым в своеобразную штаб-квартиру, за какой-то кратчайший срок щупальца валютного бизнеса протянулись и в Вильнюс, и в Баку, и в Грузию, и еще неведомо куда. С другой же стороны - необходимо всячески преуменьшать значение совершившегося, постоянно подчеркивая, что дело происходит в какой-то щели, где "затаилась всяческая нечисть". Понимать (другого я не допускаю), что общество столкнулось с очень серьезной, не случайной проблемой, - и делать вид, будто сводится она к тому, что один моральный урод сумел увидеть издалека других моральных уродов. "Я перелистываю уголовное дело и, откровенно говоря, удивляюсь. Может быть, от привычки видеть вокруг себя больше хорошего, светлого. Потому и невдомек, быть может, что ходят такие типы по центральным улицам нашей столицы и здесь же совершают свои сделки... Народ прихлопнет... Конец наступит неотвратимо... Это было неизбежно в трудовой стране..." Когда Уленшпигелю предложили подобную работу - написать портрет дамы, которую Бог обидел внешностью, так, чтобы она вышла на нем как две капли воды похожей на себя и в то же время красавицей, великий плут, как мы помним, нашел способ увернуться. Для советских же журналистов такой выход был исключен. Но если мы попытаемся отключиться от этих странностей текста, навязанных автору правилами его профессиональной игры, то вмиг почувствуем его совершенно натуральную, не в пример лицемерному "удивлению", растерянность. Он пишет не под диктовку. Он и в самом деле ощущает на своем лице дыхание какого-то страшного, огромного зверя, но не может его рассмотреть, не знает, как назвать его по имени, и потому так громко кричит, кидая в неразличимую фигуру целые пригоршни бранных слов. Из этого леденящего, неотрефлексированного страха и родились, как я догадываюсь, эти абсолютно точные фразы о двойной опасности махинаций с валютой, в сравнении с которыми контрабанда нейлона и в самом деле выглядит полуневинной забавой. Кого он боялся? Этих экономических диверсантов - живых мертвецов, поскольку приговор был уже заранее известен? Того ужасного вреда, который они - хотя и не совсем понятно как, каким образом - могут причинить стране? Или страх вызывало само слово "валюта", когда оно вдруг вырвалось из строго назначенных ему пределов бытования в советской действительности? А может быть, страх был реакцией на начавшееся с первых же дней хрущевского правления постепенное расшатывание, размалывание коммунистического мифа? О, конечно, до того, чтобы окончательно прозреть, тогда было еще очень далеко. Но и "дело валютчиков", и те реалии, из которых оно возникло, трудно было свести под обычную рубрику "кто-то кое-где у нас порой". Появление в быту настоящих, живых денег порождало странные психологические эффекты... * * * Чтобы не полагаться целиком на собственную память, я снова решил отправиться в библиотеку. "Социализм и богатство" - так называется статья, напечатанная в 1934 году в журнале "Большевик". "Богатство капиталистического строя и богатство социалистического общества отличаются друг от друга, как небо от земли. Проследить это различие - значит рассмотреть одну из сторон той противоположности двух миров, которой характеризуется современная историческая эпоха". По поводу капиталистического богатства не говорится ничего сверх того, что нам вкладывалось в голову, начиная чуть ли не с детского сада. Единственная изюминка - мировая экономика еще не вышла из кризиса, всего два года назад была пройдена нижняя точка падения, поэтому проиллюстрировать тезис о загнивании капитализма и обнищании трудящихся можно было с помощью самых эффектных примеров. А вот с рассуждениями о богатстве социалистического общества я знакомился с искренним интересом. Помните, несколько лет назад, в эйфории прощания с коммунизмом, оказавшегося неожиданно легким и безболезненным, мы постоянно твердили: социализм - это равенство в нищете? Прекрасно помню чувство первооткрытия, неожиданно распахнувшего перед глазами истину. Оказывается, мы всего лишь повторяли то, что было уже давным-давно проговорено! "Большевик" даже выделяет этот тезис курсивом: "Социализм означает низведение человеческих потребностей до самого примитивного уровня и равное распределение нищеты на всех членов общества". Делает он это, естественно, лишь для того, чтобы опровергнуть, отмести такое мнение как одно из "распространенней-ших клеветнических заблуждений". Но не забудем, что дело происходит до 37-го года, когда в пропаганде был навсегда истреблен интеллект, а освободившееся место заполнено раболепством и страхом. Прежде чем "разобраться", как говорят нынешние громилы, с клеветниками, авторы статьи (их двое, мужчина и женщина) позволяют себе немыслимую в дальнейшем смелость - они их выслушивают. Первым выступает у них Гейне, которого они величают гением. "С ужасом и трепетом" думая о грядущей победе коммунистов, поэт так представлял себе их царство: "Своими грубыми руками они беспощадно разобьют все мраморные статуи, столь дорогие моему сердцу; они разрушат все те фантастические игрушки искусства, которые так любил поэт; они вырубят мои олеандровые рощи и станут сажать в них картофель... и - увы! - из моей "Книги песен" бакалейный торговец будет делать пакеты и всыпать в них кофе или нюхательный табак для старых баб будущего". Впрочем, сердиться на Гейне читатель не должен. Не вина, а беда человека, если он родился рано и потому не знал еще марксизма. Свои представления о коммунизме он черпал из ненаучной проповеди первых коммунистических сект, стоявших на позициях аскетизма и уравнительности. Но никакого снисхождения не заслуживает критик, не по наивности, а по злобе извращающий коммунистическую идею. Таков, например, германский либерал Евгений Рихтер, который в 1893 году выступил в рейхстаге с темпераментным обличением социалистов, заседавших здесь же, в парламенте. Он предупреждал, что их идеи приведут человека в состояние варварства, уничтожат в нем всякий интерес к совершенствованию. Он говорил, что после уничтожения частной собственности "личный интерес накоплять капитал исчезает". Прекращается конкуренция частных предпринимателей, а значит, и всякое стремление из собственных интересов делать улучшение, увеличивать производительность труда. Все это, по мнению социалистов, можно заменить социал-демократическим воодушевлением, идеей общего блага. Но такая вера основана на представлении о людях, каких никогда не было, нет и не будет! Это не люди даже, а "просто какие-то винтики в большой производительной и потребительной машине". Я был потрясен точностью этого пророчества. Все, все предугадано - вплоть до превращения человека в винтик! Причем это самое слово пришло в голову немецкому политику-либералу, жившему задолго до того, как появилась возможность въяве убедиться, насколько он был прав! Но начало 30-х годов - время абсолютного торжества коммунистической идеи. Взгляды Рихтера, если смотреть на них сквозь призму мифа, кажутся настолько идиотскими (именно так в тексте!), что их не страшно публиковать полностью, без всяких купюр. Все наоборот! "Социализм впервые открывает величайший простор для всестороннего развития человеческой индивидуальности. Социализм освобождает производительные силы от капиталистических пут. Все источники общественного богатства, освобожденные от оков классового строя, польются широкой струей!" До этой минуты я был уверен, что неплохо представляю себе особенности мифологизированного сознания. Но одну неточность все же допускал. Миф, думалось мне, заставлял попавших к нему в рабство людей мириться с голодом, с непосильной работой, терпеливо ожидая вознаграждения в будущем - при вступлении в "светлое царство". И виделось это так не одному мне. Теперь я начинаю понимать, что мы сильно недооценивали гипнотическую силу мифа. Люди, писавшие статью о богатстве при социализме, говорили о нем совсем не так, как, скажем, верующий о рае, куда ему еще только предстоит попасть. Для них это бьющее через край богатство - сегодняшняя, сиюминутная реальность. "Советский строй обеспечил неуклонный рост материального и культурного уровня рабочих масс... Перед пролетариатом широко открываются двери всех источников знания и образования, которые в странах капитала составляют монополию привилегированной верхушки, паразитических классов... Исчезают старые рабочие окраины... Растут новые рабочие поселки и социалистические города... Партия указывает, что нет более почетной задачи, чем борьба за лучшее материально-бытовое обслуживание пролетариата". А пролетариат, как и все городское население, продукты получал по карточкам. Читаем в воспоминаниях Хрущева: "В Москве была голодуха, и я как второй секретарь горкома партии затрачивал много усилий на изыскание возможностей прокормить рабочий класс... Каганович сказал мне: "Вы приготовьтесь к докладу на Политбюро насчет борьбы в Москве за упорядочение карточной системы. Надо лишить карточек тех людей, которые добыли их незаконно, воровским способом". Карточки были разные для работающих и для неработающих. Для работающих - тоже разные, и это тоже один из рычагов, который двигал людей на всяческие ухищрения и даже злоупотребления. Мы провели тогда большую работу со всеми организациями, включая профсоюзы, милицию и чекистов. Сотни тысяч карточек просто сэкономили или отобрали, лишив их тех людей, которые были недостойны. Надо было обеспечить питанием тех, кто сам способствовал успеху пятилетки". Даже партийные деятели такого ранга, как Хрущев, не всегда могли наесться досыта, поэтому каждый вызов на Политбюро особенно ими ценился, - в перерыве в соседней комнате накрывали чай с бутербродами, вкусно пахло колбасой, ветчиной, так и называли эту комнату - "обжорка"... Продолжая побивать камнями злобного Рихтера, "Большевик" переходит к рассказу о зажиточной колхозной деревне. "Разгромлен последний оплот капиталистической эксплуатации - кулачество. Подорваны самые глубокие корни капитализма. Подорвана основа нищеты, пауперизма. Чтобы источники богатства в земледелии забили могучим ключом, требуется лишь одно условие - добросовестный, организованный труд всей массы колхозников... Необозримые перспективы открыты перед деревней, которую капитализм обрекал на застой, нищету, бесперспективность"... В поисках документальных свидетельств, совпадающих по теме с этим отрывком, я открыл книгу Эдварда Радзинского "Сталин". "Революция наделила крестьян землей. Теперь им предстояло вернуть землю, скот в коллективное пользование и вместо любезного крестьянскому сердцу "мое" учиться говорить "наше". Естественно, богатые крестьяне - кулаки - этого не захотят, будут препятствовать. Поэтому для экономии времени Сталин решил поступить по-революционному: попросту их уничтожить. Верного Молотова он назначил главой комиссии, которая окончательно должна была решить проблему. Знаменитые экономисты Кондратьев, Юровский, Чаянов предложили использовать этих самых способных, самых трудолюбивых крестьян для хлебопашества на целинных землях, сдать им в долгосрочную аренду неосвоенные просторы, брошенные казахскими кочевниками. Наивные ученые не могли понять - Сталин не занимался сейчас экономикой... Молотов и его комиссия разделили кулаков на три категории. Первая - "контрреволюционный кулацкий актив". Их - в лагеря или в отдаленные районы. Вторая категория - богатые кулаки. Их выселять в отдаленные бесплодные районы. Третья категория - владельцы менее мощных хозяйств. Их выселять за пределы колхозов. Никто точно не знал, кого к какой категории причислить. Как определить, кто кулак? Как отличить от них середняков? Несчастные зажиточные крестьяне оказались в полной зависимости от ГПУ, партийных властей и, главное - от злобной деревенской бедноты. Состоятельные крестьяне сами отдавали имущество в колхоз, умоляя не объявлять их кулаками. Но ленивая, пьяная крестьянская голытьба мстила: новые повелители были неумолимы. "Раскулачивание идет при активном участии бедноты... Беднота большими группами ходит вместе с комиссиями и отбирает скот и имущество. По ночам по своей инициативе сторожат на дорогах при выезде из селений с целью задержания убегающих кулаков", - с удовлетворением писал в "Правде" И. Верейские, член ЦК и молотовской комиссии... В секретных фондах хранились бесчисленные жестокие телеграммы. В северный край комиссия Молото-ва выселила 50 000 кулацких семейств. Крайком партии заявил, что он готов принять только 20 000: бараки (без тепла и света) были еще не готовы. Сталин отвечал: "ЦК не может согласиться с таким решением, опрокидывающим уже принятый партией план переселения"... Во все крайкомы, обкомы Сибири летели телеграммы. И выполнялись его планы. Прямо в степь - в голодную пустоту, огражденную проволокой, разгружались вагоны с людьми... Шли бесконечные поезда: в теплушках для скота везли крестьян. На крышах вагонов - прожектора, внутри - охрана с собаками... Дети умирали в дороге, иногда матери убивали их сами, чтобы те не мучились...Уничтожался класс". И пару лет спустя: "Бывший мичман Федор Раскольников, герой революционного Кронштадта, ставший благополучным дипломатом, приехал на отдых в родную страну. Его жена описала свои впечатления: "Все продуктовые магазины пусты. Стоят только бочонки с капустой"... Но самое страшное ее поджидало на улице: "Однажды... у Никитских ворот я увидела появившегося как из-под земли крестьянина с женщиной, держащей на руках младенца. Двое постарше цеплялись за юбку матери. Было в этих людях поразившее меня выражение последнего отчаяния. Крестьянин снял шапку и задыхающимся, умоляющим голосом произнес: "Христа ради дайте что-нибудь, только побыстрее, а то увидят и нас заберут"... Ошеломленная жена знаменитого революционера спросила: "Чего вы боитесь, кто вас заберет?" - и высыпала все содержимое кошелька. Уходя, крестьянин сказал: "Вы тут ничего не знаете. Деревня помирает от голода". Миллионы голодающих пытались бежать в город, но там хлеб продавали по карточкам только горожанам (и то не всем, а только "достойным!". - А. Б.). Высохшие, шатающиеся крестьяне приходили на окраины городов и умоляли дать им хлеба. Их увозила милиция или ГПУ". Авторы статьи в "Большевике", несомненно, жили в городе, и все равно трудно допустить, что им ни разу не пришлось стать свидетелями сцен, подобных тем, которые описывает Радзинский. Но такова ослепляющая сила мифа: на глазной сетчатке запечатлевается одна визуальная информация, а в анализирующие структуры мозга поступает совсем другая. В их голосе звучит непритворное ликование. "Революция раскрепостила труд, в эксплуататорском строе являющийся трудом на враждебный класс. Социалистическая революция впервые в истории открыла перед массами возможность труда на себя, на свой собственный класс, на свое собственное государство, где господствующим классом является пролетариат... Отпали уродствующие условия классового общества, превращавшие естественную необходимость труда в постылое бремя, лишенное всякой привлекательности. В условиях социализма растет творческий энтузиазм масс. Выросла могучая армия строителей социализма, для которых социалистический труд стал делом чести, славы, доблести и геройства..." Это - миф в кристально чистом, первородном звучании. Обратите внимание - никаких оговорок, никаких опошляющих его лучезарное сияние уточнений. Труд - естественная потребность. Заинтересованным, производительным, качественным его делает не личный, тем более не денежный интерес, как думали "идиоты" вроде Рихтера, а исключительно духовные побуждения. Честь, слава, доблесть, геройство - в психоаналитическом понимании, все они охватываются сферой "сверх-Я". При чем здесь какое-то вульгарное материальное стимулирование? В рамках мифа даже намек на него кажется неуместным. Как и на то, что трудовой энтузиазм может нуждаться еще в каком-нибудь начальственном понукании и контроле. Вспомним героинь Любови Орловой, Марины Ладыниной - актрис, сумевших идеально конкретизировать миф, перевести его из абстракции в конкретное психологическое измерение. В каких "рычагах" они нуждались? План? Да все их существо при первом звуке этого слова устремлялось к одной цели - перевыполнить! Начальству оставалось одно - устранять с их пути врагов. Да еще поражаться, поскольку даже при своем всеведении оно, начальство, не могло предугадать таких чудес производительности... "Только в социалистической стране, где уничтожена эксплуатация и вырваны ее крепкие корни, где рабочий чувствует себя хозяином страны со всеми ее богатствами, могло зародиться великолепное движение стахановцев. Это движение показало во весь рост всему миру нового человека - творца социалистического строительства... Оно является мощным предвестником грядущего коммунизма, строя, при котором, по гениальному предвидению Маркса, широкой струей потекут все источники общественного богатства... Колхозы и совхозы родили нового человека... Мастера социалистического сельского хозяйства представляют собой тип работников, чей труд все больше приближается к труду индустриальному... С огромным энтузиазмом стахановцы социалистических полей встретили сталинское задание дать в течение ближайших 3-4 лет 7-8 млрд пудов зерна. Выполнив это задание, наша страна станет первым производителем зерна в мире, самой богатой хлебом страной... Чувство ответственности перед страной за качество выпускаемых изделий все больше внедряется в сознание рабочих масс. Выпустить плохого качества средства производства - значит подвести тот отряд пролетариата, который борется за социализм на смежном участке производства. Выпустить плохого качества предметы потребления - значит фактически сократить фонд "потребления своего собственного класса". Вот еще один удар по идиотам-либералам, посылающий их прямо в нокаут: сакраментальная формула - "новый человек", огнеупорная защитная оболочка, предохраняющая миф от опасных для его целостности соприкосновений с действительностью. Вы замечаете какие-то несоответствия между реальным поведением людей и тем, каким оно должно быть согласно мифу? Извините, миф за это никакой ответственности не несет. Просто не закончен еще процесс перевоспитания, как с диковинной точностью тогда говорилось, перековки. Еще раз перечитываю статью "Большевика". Звучит как песня! Думаю, что и по выписанным мною фрагментам это нетрудно заметить. Те же слова и словосочетания, которые вызывали у нас в 70-80-х годах скрежет зубовный, от которых за версту разило ложью, лицемерием и фальшью, здесь создают совершенно иной эффект. Я не питаю излишних иллюзий. Авторы "Большевика" - не люди из толпы, спонтанно выплескивающие свои мысли. Их причастность к идеологическим штабам - вернейшее свидетельство того, что они не могли подходить к этой работе как к изложению собственных взглядов. Что сказать, как сказать, чего ни в коем случае не говорить - было известно до последней запятой. Функции журналистов сводились к Тому, чтобы транслировать это на широкую читательскую аудиторию. Но я имею в виду другое - подтекст, интонацию, эмоциональное излучение. Когда человек говорит, глаза, само звучание голоса выдают, насколько он искренен. За письменный текст легче спрятаться, но если довериться интуиции, все равно можно угадать, присутствует или нет в нем некая задняя мысль... "Нам нет преград ни в море, ни на суше"... Если бы авторы знаменитой песни не были сами переполнены этим настроением, а только исполняли заказ, то никакое знание законов стихосложения и гармонии их бы не спасло. Выпустите птицу из клетки - и она запоет. Уничтожьте эксплуатацию - и человек заработает вдохновенно, с энтузиазмом, творчески. Не случайно в тексте 1934 года так часто мелькают образы, навеянные природой. Изобилие, льющееся широкой струей; богатство, бьющее ключом... Эти метафоры напоминают о древнейшем происхождении коммунистического мифа, который не был бы так могуществен, так неотразимо обаятелен, если бы имел конкретных прародителей, создавших сколь угодно глубокомысленную политическую теорию. Волшебная сила его влияния объясняется тем, что он вобрал в себя целую систему архаических представлений, начиная с мифа об утраченном рае. Помните, конечно, "Три источника и три составные части марксизма"? В действительности источников четыре, и четвертому, неупомянутому, принадлежит решающая роль: это навсегда сохраняющаяся в бессознательном каждого человека блаженная память о наивысшем счастье - то есть о времени, проведенном в утробе матери. Вот откуда эти ассоциации со струями, ключами, потоками, ручьями и ручейками, часто встречавшиеся в партийной литературе, равнодушной к красотам стиля. В раю, кстати, тоже сладостно журчали ручьи и высоко били фонтаны... В редакции 1934-го, тяжелейшего года коммунистический миф сохранял признаки кровного родства со сказкой, духоподъемную силу мечты о счастье, о братстве людей, о справедливости, в нем билась жилка веселого нетерпения. "Только 17 лет прошло после Великого Октября, а смотрите, сколько мы сделали, понастроили!" Мы - понятно кто: новые люди. К 60-м годам это мироощущение стало исчезать. Сказка улетучилась, мечта заменилась калькуляцией. "Распределение по потребностям". Новый человек превращался в химеру. Автор одного из теоретических трудов этого периода - философ, доктор наук: высокий уровень его работы подтверждается грифом Академии наук на шмуцтитуле книги, изданной в 1966 году. Сверхзадача - укрепить ту самую защитную оболочку мифа, о которой я упоминал: объяснить, почему же так задерживается формирование нового человека. Революция совершилась уже почти полвека назад, все социальные условия для совершенствования человеческой природы давно созданы. Где же обещанный результат? Ответ философа сформулирован в названии одной из ударных глав: "Ликвидация пережитков прошлого - необходимое условие полной победы коммунизма". Перечисление пережитков занимает чуть ли не целую страницу - так они многочисленны и разнообразны. Но суть у них одна. "Это представления, привычки, нравы и традиции, сложившиеся в условиях господства частной собственности, классового антагонизма, социального неравенства и эксплуатации". Сознательные советские труженики решительно осуждают носителей пережитков, не хотят и не могут терпеть их в своих рядах, но что поделаешь - становление коммунистической личности происходит в упорной борьбе нового, передового со старым, отживающим, но не уступающим добровольно своих позиций. Один из наиболее распространенных и живучих пережитков прошлого - частнособственнические стремления, взгляды, свойства характера: корысть, жадность, стяжательство, стремление урвать себе побольше, а людям, обществу дать поменьше. "Ребенок, твердо усвоивший понятие "мое", не разрешающий другим брать его игрушки, приученный все съедать, "чтобы не досталось чужому", и т. д.; юноша или девушка, вступающие в брак по расчету; человек, отказывающийся от работы по душе ради другой, мало ему интересной, но зато лучше оплачиваемой, подбирающий друзей и знакомых по принципу "выгодно - невыгодно" - все это внешне различные, но единые в своей сущности проявления частнособственнической психологии". Очень близко, иногда даже образуя с ними целые букеты пороков, располагаются лень, недобросовестность, равнодушие к работе и другие пережитки, противостоящие "коммунистическому отношению к труду как к внутренней потребности человека". Конечно, носители пережитков - враги прежде всего самим себе. Их личность обеднена, они не знают счастья любви, дружбы, товарищества. Многие из них зарывают в землю заложенные в них таланты. Но еще опаснее зло, причиняемое этими людьми обществу. Они постоянно балансируют на грани преступления - алчность толкает их к мошенничеству, к посягательству на народное добро, лень перерастает в тунеядство, стремление к легкой наживе - во взяточничество. Откуда же берутся пережитки? У пожилых людей - понятно: они сформировались в условиях дореволюционной или по крайней мере нэповской России, и социализм не сумел их всех перековать. Но ведь пережитки бывают присущи и людям, в глаза не видевшим капитализма! Два фактора наш философ расщелкивает легко, как спелые орехи. Первый - инерционность сознания. "Индивидуалистические, частнособственнические, антиобщественные взгляды, навыки и традиции... вырабатывались и укреплялись в общественном сознании (получая при этом отражение в господствующих морали и праве) в течение всей предшествующей социализму многовековой истории классового, антагонистического общества... В результате индивидуалистические, частнособственнические взгляды и установки чрезвычайно глубоко проникли в человеческое сознание, приобрели громадную силу привычки - привычки миллионов и десятков миллионов людей, побороть которую намного труднее, чем победить капитализм политически и экономически". И второй, естественно, - происки врагов. "Поскольку укрепление могущества социалистического государства, рост советского патриотизма и морально политического единства советских людей все более и более затрудняет непосредственную вражескую, антисоветскую Деятельность, империалистические круги стараются ныне всеми силами поддержать и оживить буржуазные нравы и предрассудки в сознании советских людей и таким образом нанести удар советскому обществу, ослабить его, затормозить наше движение к коммунизму". Как было бы прекрасно, если бы можно было на этом и остановиться! Но уж слишком получается неубедительно. В любом случае должен прозвучать вопрос о советской действительности: отвечает ли она хоть в какой-то степени за то, что вот уже третье поколение рождается сплошь в "родимых пятнах" капитализма? Общество, основанное на принципах социализма, не может порождать частнособственническую психологию. "Если бы социалистические общественные отношения сами порождали индивидуализм, эгоизм, частнособственнические взгляды и тенденции, то это были бы уже не пережитки прошлого, и мы бы не могли рассчитывать на их окончательное исчезновение, а значит, и на победу коммунизма". Мы же на победу коммунизма рассчитывали, следовательно - социализм безгрешен. Ну никак не может он быть источником нравственных пороков! Но в процессе становления нового общества есть реальные противоречия. "Несмотря на невиданный рост производства при социализме, оно не в состоянии сразу выполнить стоящую перед ним задачу - полностью удовлетворить потребности всех граждан". Вообще-то, рассуждая философски, это неплохо. Неполная сытость стимулирует, "закономерно рождает у большинства советских людей сознание необходимости дальнейшего расширения и подъема социалистической экономики, возбуждает трудовой энтузиазм, экономическую мощь социалистического государства и тем самым разрешает указанное противоречие в интересах общества и каждого его члена". Но есть и меньшинство, которое к общественным интересам безразлично. Эти люди, которых с детства приучили доедать кашу до донышка, чтобы не досталось другим, почему-то не хотят радоваться, видя, что кто-то пользуется благами, которые им недоступны. Они завидуют, обижаются и начинают на свой страх и риск добывать то, что им недодано, не считаясь с общими интересами и даже законами. Еще сложнее выпутаться из противоречия между превращением труда в первую жизненную потребность - квинтэссенцией мифа - и необходимость культивировать принцип материальной заинтересованности, которым, как мы помним, в пору своей романтической молодости миф высокомерно пренебрегал. "Первая жизненная потребность" - формула не только священная, но и однозначная. Она утверждает, что труд несет высшее вознаграждение в себе самом, - при чем здесь какие-то деньги? Так что если "на научных совещаниях, в дискуссиях высказывались соображения о том, что принцип распределения по труду и материальной заинтересованности способен культивировать частнособственнические тенденции", то устами этих максималистов глаголел сам коммунистический миф. Тем не менее ортодоксов требуется аккуратно поправить: жизнь убедила, что истовое следование марксистскому вероучению ни к чему хорошему не приводит. "В условиях социализма торговля, деньги, личная собственность имеют принципиально иное, чем при капитализме содержание и значение. Из орудия закрепления экономического неравенства и эксплуатации они превращены в необходимые рычаги коммунистического переустройства общества. И если у лица, сознание которого отравлено пережитками капитализма, торговля, деньги, личная собственность питают частнособственнические тенденции и настроения, стяжательство, погоню за "длинным рублем" и "легкой наживой", корысть, алчность, нечестность и т. п., то виной тому не названные явления социалистической экономики сами по себе, а те конкретные условия, под воздействием которых формируется психология данной личности". Вы чувствуете? Миф уже не наступает, воинственный, уверенный в своей непобедимости, - он в обороне, он оправдывается, защищается путаными, многословными силлогизмами, в которых посылка путем ловкого манипулирования оказывается выводом. В те годы брежневский режим - главный могильщик мифа - был еще молод, он только вступал в права наследования и больше всего заботился о том, чтобы линия развития общества казалась непрерывной - от Ильича до Ильича. Деды начали - мы продолжаем, они верили - наша вера вообще способна двигать горы! Но уже первые идеологические упражнения эпохи застоя показывали, что между мифом и реальностью образовалась глубокая пропасть. Жизнь шла по своим правилам, все больше теряя черты сходства с лучезарными мифологическими образами, миф же, застыв в мертвенной неподвижности, получал слишком слабую подпитку в виде живых молитв и искренних клятв. Заслуживал ли он лучшей участи? Был ли изначально обманом, жестоким заблуждением, обреченным на то, что рано или поздно его безжалостно развенчают, или все же обладал ресурсами жизнеспособности, не реализованными в наших условиях? Боюсь, что этот вопрос так и останется открытым, по крайней мере до следующей своей реинкарнации, до следующего эксперимента, вероятность которого заложена в человеческой природе. Всегда ведь можно сказать: миф не отвечает за Ленина, за Сталина и уж подавно за Брежнева, которые вместо того, чтобы служить идее, поставили ее на службу себе... "Миллионы советских тружеников городов и деревень - рабочие, крестьяне, интеллигенция - глубоко сознают подлинно общественный характер труда при социализме, считают его делом чести, показателем ценности человеческой личности и проявляют высокие образцы трудового энтузиазма и героизма, видя в этом основу могущества Родины и собственного благополучия"... Вот так жрецы мифа нанизывали, перебирали привычные слова, как бусины в четках, хотя не могли не понимать, что совсем другие представления доминируют в сознании "советских тружеников" и что все труднее становится им улавливать связь между могуществом государства и собственным благополучием. Деньги, которым даже в откорректированной, адаптированной к потребностям брежневской эпохи версии мифа отводилась вспомогательная временная роль, рвались из-под контроля. Они решали все проблемы, они, а не призрачная трудовая доблесть и слава определяли ценность человеческой личности. Правда, в ходу была и другая валюта - услуги, по-нашему - блат. Энергичный провинциал, жаждавший вне всяких лимитов перебраться в Москву, мог использовать наличные деньги, а мог обойтись и без них, заинтересовав на бартерной основе тех, от кого это зависело, встречными услугами. Так же точно можно было откупить у следствия "нашалившего" ребенка, устроить его же потом в престижный институт, послать на работу в социалистическую или даже (предел мечтаний!) капиталистическую страну. Но что рубли (а позже и доллары), что особые права и дефицитные блага - все они свободно конвертировались, легко переходили из одной ипостаси в другую. Злобная шутка конца 50-х "не имей сто рублей, а женись, как Аджубей" постепенно теряла смысл. Рубли становились вполне надежным эквивалентом связей. В оранжерее, где и состав почвы, и полив, и температура атмосферы были предназначены для взращивания мифологического "нового человека", шла селекция первой популяции "новых русских". В том, как они добывали деньги и что с ними дальше делали, было, конечно, очень много отличий от следующей, постперестроечной, узаконенной формации нынешних бизнесменов. Но сегодняшние не только приняли от тех эстафету - даже пофамильно во многих случаях оказывается, что это одни и те же люди. Миф жестоко отомстил - и им, и всем нам. Он до последнего держал частнопредпринимательскую деятельность вне закона, в подполье, в "тени", под дамокловым мечом разоблачения и беспощадной расправы. Он ограничивал сферы приложения даже незаконной, конспиративной частной инициативы. Он заводил в неразрешимый психологический тупик простейшую проблему: что делать с деньгами дальше? Когда уже все материальные потребности удовлетворены сполна, а энергия, деловая активность не хотят с этим считаться и требуют выхода? В самом деле превращать деньги в золото и закапывать на даче? Помните, как пугал старых социалистов немецкий либерал? Вы задушите частный интерес, но вместе с ним лишитесь и той общей пользы, которую он приносит. У нас получилось гораздо парадоксальнее. Частный интерес оказался неистребимым. Но каналы, по которым он мог бы, реабилитируя себя, прийти на службу общей пользе, были наглухо закрыты. Плеяда "новых русских" оказалась генетически связана не с трудолюбивым крестьянином, не с ремесленником, не с купцом, а с Яном Рокотовым, который был, конечно, личностью незаурядной по смелости, предприимчивости, коммерческому чутью, но в то же время, увы, глубоко криминальной, с переломанным нравственным хребтом...
| ||||||||||||||||
