Книга о деньгах
 Скачать 2.47 Mb.
|
Стоило мне задумать эту книгу, в моем сознании прочно связались два сюжета - "деньги" и "Хрущев". Они отказывались разъединяться, при всей словно бы очевидной разнородности они смыкались в одно целое. И я наконец понял, почему так получается. Осознать, прочувствовать то, что происходит сейчас, можно только путем сравнения. Сопоставляя, я мысленно ухожу в прошлое. Журнал "Коммунист" за 1961 год. Большая редакционная статья: "Решительно бороться против очковтирательства и обмана". Написано по-русски, ни одно из использованных в статье слов не утратило за минувшие годы смысла, который в него вкладывали безымянные авторы и читатели. Но перелистываю пожелтевшие страницы с отчетливым ощущением, что понять написанное может только тот, кто жил в те годы в Советском Союзе. "Коммунистическая партия и советский народ едины в своей решимости построить коммунистические общество, создать наилучшие условия для жизни человека. Эта общность целей и интересов партии и народа служит величайшим стимулом исторического творчества масс... Нельзя не видеть, что абсолютное большинство наших кадров с честью выполняет свои обязанности, верой и правдой служит делу коммунизма. Лучшее свидетельство тому - великие победы, завоеванные трудящимися... Но достигнутыми успехами нельзя обольщаться. У нас есть и трудности - это трудности роста. Они связаны прежде всего с постоянно растущими потребностями народа. Для полного их удовлетворения, для построения коммунистического общества предстоит осуществить обширную созидательную программу. Все это требует усиления политической и организаторской работы в массах, мобилизации творческих усилий трудящихся на повышение производительности труда, выполнение народно-хозяйственных планов и обязательств. Естественно, что роль и ответственность кадров в связи с этим серьезно возрастают". Вырисовывается странная схема. Есть некая абстракция - народ, постоянно наращивающий свои потребности. И есть массы, трудящиеся, от которых зависит, как эти потребности будут обеспечиваться. Может быть, все это не, более чем простые синонимы? По обычной логике - конечно да. Но по логике данного пропагандистского текста - не совсем. Для того, кто работает, его собственные потребности - самый точный ориентир и самый надежный стимул. Эти же трудящиеся ведут себя как-то непонятно. Их надо мобилизовывать, подстегивать, муштровать, иначе никакого созидания, а если без пафоса - толковой, производительной работы от них не дождаться. На то и существует - помимо "народа" и помимо "трудящихся" - еще одна, особняком стоящая часть общества: партийные, советские, хозяйственные работники. К ним-то сейчас - все претензии. "К сожалению, за последнее время выявлены факты, свидетельствующие о том, что на руководящую работу в ряде мест попали случайные люди, карьеристы, хвастуны. У отдельных руководителей некритическое отношение к результатам своей деятельности, самодовольство и зазнайство настолько укоренились, что они утратили чувство ответственности за порученное дело. Такие работники готовы по малейшему поводу кричать "ура", посылать рапорты об успехах и достижениях. А когда выясняется, что успехи-то эти мнимые, они нередко идут на сокрытие правды, а в ряде случаев становятся на путь прямого обмана партии и государства". Встали на этот путь "бывшие руководители Рязанской области": слово "бывшие" звучит в данном контексте особенно зловеще, поскольку главный из них совсем недавно покончил жизнь самоубийством. "В погоне за дутой славой заявили, что колхозы и совхозы выполнят три годовых плана продажи мяса государству, хотя область не располагала необходимыми ресурсами. Они не вняли своевременному предупреждению товарища Н. С. Хрущева, сделанному во время приема рязанских женщин в Кремле. Товарищ Н. С. Хрущев тогда сказал: "Если вы сейчас подсчитаете и увидите, что несколько не дотянете, то честно об этом скажите, и Центральный Комитет партии не осудит вас". Однако амбиция, соображения личного престижа оказались у бывших рязанских руководителей выше интересов дела. Они стали понуждать районные организации, колхозы к различным махинациям, чем нанесли хозяйству значительный материальный ущерб". Между прочим, "бывшие руководители" Рязани не только обещали выполнить три годовых плана: они и в самом деле их выполняли! И слава их гремела по всей стране, и почести им воздавали самой щедрой мерой, вызывая зависть других, менее расторопных местных лидеров. И только потом, как бы совершенно случайно выяснилось: на мясо пускали молочный скот, масло прикупали в соседних областях. Действительно жульничали! Но не случайно в статье мимоходом, но очень четко обозначено, что товарищ Н. С. Хрущев - невинная жертва, а вовсе не соучастник этого обмана. Хрущев создал все условия, чтобы "кадры" могли поступать честно, даже в случае серьезных провалов: принять "энергичные меры для улучшения дела или признать несостоятельность своего руководства". А они ему отплатили черной неблагодарностью. Самый интересный и никак пока что не проясненный вопрос мы на время вынесем за скобки: мог ли Хрущев искренне верить в то, что Рязань сработает с простым опережением плана? Умещалось ли это в границах реальности или же трезвый, хорошо информированный человек, каким надлежало бы быть руководителю всех руководителей, мог сразу сказать, что ничего, кроме фейерверка пустых показателей, из шумного рязанского почина не выйдет? У нас еще будет повод обсудить это подробно, а сейчас хочу дочитать до конца статью в "Коммунисте", где дается развернутый рецепт - как же искоренить очковтирательство и обман. "Факты очковтирательства, обмана должны строго осуждаться как преступные действия, направленные против государства, а виновных следует сурово наказывать", то есть требуется активизировать всю длинную цепочку "кадров", снизу доверху, - чтобы каждый, стоя на своей ступеньке, зорко следил за поведением нижестоящих и своевременно привлекал их к ответственности. А чтобы у него самого не возникло искушения использовать приукрашенную отчетность в своих собственных интересах, требовательность сверху должна подкрепляться требовательностью снизу: в этой связи необходимо еще раз подчеркнуть значение строгого и неукоснительного соблюдения не только по форме, но и по существу ленинских принципов партийного и государственного руководства... Нет сомнения, что если бы каждая партийная организация твердо стояла на страже интересов народа, то обман государства был бы невозможным и нечестные, жульнические элементы не могли бы творить свои грязные дела". Только недальновидные руководители довольствуются сводками, рапортами и другими бумагами, содержащими сведения о производственных результатах. Более добросовестные являются на места с инспекцией, но даже это не дает гарантий. "То, что нередко выдают за контроль и проверку, является подчас лишь поверхностным ознакомлением с состоянием дел. Можно привести немало примеров, когда в колхозе, совхозе или на предприятии, где допускались случаи очковтирательства и приписок, не раз бывали работники парткома, горкома и обкома партии, но не заметили, не вскрыли этих фактов, и все шло по-старому как до, так и после их приезда". И наконец, еще один особо отмеченный в статье нюанс. Если после одного только приезда партийного чиновника все должно пойти "по-новому", может быть, есть смысл ему поплотнее заняться делами в этом колхозе или на предприятии? Оказывается, это было бы непростительной ошибкой! Нельзя допускать, чтобы партийные органы подменяли собой хозяйственные! Это подрывает основы управления экономикой. "При таком стиле работы партийному органу и контролировать-то некого, ибо он должен тогда контролировать самого себя... Партийные организации и их руководящие органы призваны всегда оставаться политическими руководителями, вести организаторскую и массово-политическую работу, которая обеспечивала бы выполнение и перевыполнение народно-хозяйственных планов и социалистических обязательств". Если не думать о том, что было дальше, документ этот может показаться вполне заурядным образцом идеологической продукции тех лет - далеко не самым одиозным, не лишенным, если продраться сквозь плотный слой общеобязательной партийной риторики, рационального зерна. А между тем в этой статье, хоть и не названная по имени, была достаточно подробно описана главная болезнь советской административно-командной системы, врожденная и неизлечимая, несшая в себе семя ее гибели. Публикация в "Коммунисте" была прямым предвестником конца эпохи Хрущева. Возможно, я не обратил бы на это внимания, если бы не занимался анализом психологии денег, но посмотрите, как четко вырисовываются в этом тексте принципы регулирования общественной жизни, утверждаемые взамен преданных анафеме денег! Деньги - это стихия, неуправляемость или очень слабая управляемость, это потворство личным, эгоистическим интересам, это вечный клубок противоречий и антагонизмов, ежеминутная угроза кризисов и аварий. Как же было нам не верить в сказку о неминуемой гибели капитализма, возросшего на такой зыбкой, ненадежной основе? То ли дело наша система! Все продумано, все организовано, все делается по плану, управление всеми жизненными процессами идет из единого центра, сверху вниз следуют команды, снизу вверх - отчеты о выполнении команд, сходясь там же, наверху, чтобы породить следующую серию директив. Просто, четко и понятно. Трудность, конечно, в том, что счет идет на миллионы - миллионы людей, каждый со своим характером, со своими способностями, желаниями, настроениями. Плановая же система предполагает, что идущие сверху распоряжения беспрекословно ими исполняются. Поэтому на всем пути прохождения команд - от центра до реального исполнителя - и должны быть выстроены в сложные иерархические цепочки те самые "кадры", которым вверяются "рычаги руководства". А если их грубое давление в придачу подкрепляется душевным порывом, трудовым энтузиазмом, готовностью "верой и правдой служить делу коммунизма", то просто вообразить невозможно более надежного регулятора общественного развития - в строгом соответствии с заданным направлением и обусловленными темпами. В любой книге, какую вы взяли бы в руки, будь то серьезное академическое издание или популярная брошюра, рассчитанная на читателя с четырехлетним образованием, это преподносилось очень убедительно. Хрущев верил в это абсолютно, непререкаемо, как верят глубоко религиозные люди в догматы исповедуемого ими учения. Когда он кидал в лицо "акулам империализма" свое знаменитое "мы вас похороним!" - скандальным это было только по форме. По существу же он просто сообщал собеседникам некий факт, не подлежавший ни малейшему сомнению. С какими чувствами вспоминают сейчас решимость Хрущева построить за 20 лет коммунизм? В лучшем случае - с насмешкой, какую вызывает несусветная глупость, но кто-то и со злым осуждением: знал, что обманывает, но морочил, бессовестный, голову народу. Сейчас это стало неактуально, а десять лет назад в километровых очередях за сахаром, крупой, сигаретами, водкой то и дело кто-нибудь говорил: вот он и настал, хрущевский коммунизм! - после чего обычно шло непечатное. Но почему мы так твердо держимся за эту альтернативу: если не глупость, то надувательство, если не надувательство, то глупость? Потому что в принципе подобные экономические рывки невозможны? Но ведь это не так. На наших глазах взлетели на недосягаемую высоту "азиатские тигры", вчера еще прозябавшие в безвестности и нищете. Во времена Хрущева были слишком чувствительны последствия войны? Но в Германии и Японии, пострадавших в войне ничуть не меньше, за более короткий срок совершилось экономическое чудо. Существовали какие-то внутренние препятствия? Да, это так, но в том-то все и дело, что Хрущев считал их, наоборот, важнейшим условием успеха. Это было единственным его заблуждением. Не могу отказать себе в удовольствии процитировать Анатолия Стреляного. Блестящий публицист, один из тех, кого я называю "детьми Хрущева", он именно поэтому сумел так точно разобраться в подоплеке действий своего "отца": "Сумбурный человек, Хрущев был кем угодно, в том числе и утопистом, только не авантюристом. Ринувшись, косолапя, догонять Америку, испытывая детище Сталина на большом деле, он дал системе нагрузки, объявленные в паспорте. Он верил тем, кто дополнял этот паспорт, - всем этим струмилиным, кронродам, Островитяновым, с бородками и безбородым, в косоворотках и при галстуках - бравым победителям разных пораженцев и прочих уклонистов. Вот он и устроил проверку..." Я бы еще только добавил, что клич к великому походу он кинул не сразу, сначала - отдадим должное его предусмотрительной осторожности - он совершил несколько пробных пробегов на небольшие дистанции, и этот опыт его убедил, что паспорт заслуживает полного доверия. Страну после смерти Сталина он принял в чудовищном состоянии. Никто среди советских вождей не ощущал этого с такой беспощадной ясностью, как он, хотя бы потому, что все остальные, слепо копируя привычки "хозяина", не выбирались за пределы треугольника "кабинет - квартира - дача", а неугомонный Никита рвался все не только осмотреть, но и руками пощупать. Урожайность зерновых скатилась на дореволюционный уровень. В 1952 году, несмотря на то что государство выжало из колхозов большую часть семенного запаса и уж подавно ничего не оставило колхозникам на прокорм, хлеба удалось получить намного меньше жизненно необходимых объемов. Всюду, где появлялся Хрущев, он видел голодных, смертельно запуганных людей - начиналась очередная грандиозная партийная чистка. Почему это происходило, Хрущеву было ясно. Машина не виновата, если за руль садится обезумевший водитель и направляет ее прямо в пропасть. "Сталин придумал закон, по которому каждое фруктовое дерево на приусадебном участке облагалось налогом, - читаем в воспоминаниях Никиты Сергеевича. - Я еще тогда рассказывал Сталину, как посетил свою деревню, заехал к двоюродной сестре в село Ду-бовицы. Она сказала, что осенью вырубит свои яблони. Перед ее окном стояли очень хорошие яблони. "Замечательные деревья", - пожалел я. "Да, - ответила она, - но я плачу высокий налог, а мальчишки все равно срывают яблоки. Осенью все срублю". Сталин носился с идеей обязать каждого колхозника посадить какое-то количество фруктовых деревьев. А тут даже плодоносящие деревья собираются вырубать. Он на меня очень зло посмотрел, но ничего не ответил. Конечно, и налог не отменил. Стадии рассматривал и колхозы, и приусадебные участки как место, где можно с крестьян стричь шерсть, как с баранов. Мол, новая отрастет..." Двадцать лет деревня терпела, но должен был в конце концов настать момент, когда шерсть перестанет отрастать, - и вот он наступил. "Сталин приказал платить колхозам 3 копейки за каждый сданный государству килограмм (картофеля). Стоимость подвоза на заготовительные пункты и то обходилась дороже. Затраты труда на картофель не оправдывались, пропала всякая заинтересованность, когда колхозник на трудодень получал копейку. Тогда в деревне говорили: "Работаю за палочку". Палочку поставят в ведомocти, то есть отработал трудодень - и получи копейку. Некоторые же колхозы, а таких было немало, вообще ничего на трудодни не давали. И крестьяне старались избежать работы в колхозе, живя за счет производства на приусадебных участках или добывая средства жалкого существования какими-то другими способами". Отношение к Сталину, выплеснувшееся в докладе о разоблачении "культа личности" на XX съезде, сложилось задолго до смерти тирана, хотя в период борьбы за власть с другими претендентами на престол Хрущев избегал его обнаруживать. Но в целом первые годы своего правления он сохранял полную лояльность к памяти Сталина не только в публичных выступлениях, но и во внутрикремлевских разговорах. Он не упускал случая подчеркнуть заслуги Сталина, его разносторонние таланты, дар выдающегося лидера. В изустных преданиях сохранилась экспрессивная, хоть и не вполне цензурная формула, которую Хрущев нащупал, чтобы сажать на место не в меру рьяных подхалимов, и не уставал использовать: "Вот вздумали: Сталин - Хрущев... Да Хрущев г... Сталина не стоит!" Я не исключаю, что в этот период мысль о ниспровержении тени диктатора рассматривалась им наравне с идеей использовать эту тень для укрепления собственного имиджа и права на власть. Сталин, ненавидевший Ленина, извлек колоссальный политический капитал из своего превращения в "Ленина сегодня". Хрущев, прилежно принимавший технологию власти у своих учителей, вполне мог соблазниться аналогичным титулом - "Сталин сегодня". Но деревню он не мог "отдать" Сталину ни при каких условиях. С первых дней, будучи еще малоприметным членом "коллективного руководства", кажется еще даже до схватки с Берией, он усвоил привычку стучать себя пальцем по лбу, а потом по крышке стола, как только разговор заходил о сталинской сельскохозяйственной политике. При распределении обязанностей он взял на себя патронирование аграрного сектора и уже летом 1953 года распорядился созвать Пленум ЦК, посвященный его проблемам, подготовил и прочел доклад, который длился целый день и занял пять с половиной полос в "Правде". Прямой критики Сталина, насколько я помню, в докладе не было, но имеющие уши хорошо услышали: его установки отменены, крестьян теперь будут не только стричь, но и хотя бы подкармливать. Конец сталинских времен был тут же уловлен и зафиксирован мгновенно распространившимся анекдотом - на вопрос, "были ли у вас колебания в проведении линии партии", заполняющий анкету отвечает: "Колебался вместе с линией". Отменили душегубский налог на яблони, еще какие-то сняли повинности с крестьян. Ввели денежную оплату в колхозах. Повысили закупочные цены. Стали выдавать колхозникам паспорта, сняв с них тем самым статус полурабов-полукрепостных. Как очень точно выразился впоследствии сам Хрущев - "открыли шлюзы", другими словами - повернули руль государственной машины в сторону от пропасти, вывели ее на верную дорогу. И вот теперь-то она могла показать все свои блестящие ходовые качества. И ведь точно - колеса закрутились! В переводе с партийного новояза ("великие победы", "трудовые рубежи") на современный язык Хрущев пророчил скорое наступление экономического бума. Кто наблюдал, как идет выздоровление после тяжких болезней, может вспомнить, что еще до появления бесспорных признаков улучшения в состоянии организма наступает обычно психологический перелом. Порой даже на фоне по-прежнему высокой температуры или плохих анализов, но появляется, откуда ни возьмись, твердая уверенность, что худшее позади и завтра будет лучше. Те, кто описывал начало экономического расцвета в разных странах, переживших до этого период отчаянного упадка, отмечают тот же самый феномен: настроение в обществе улучшается раньше, чем большинство населения начинает предметно ощущать перемены в собственном положении. И этот вроде бы ничем серьезным не подкрепленный всплеск всеобщего оптимизма дает и энергию для экономических скачков, и силы, чтобы потерпеть и дождаться, когда жизнь повсюду забьет ключом. Первые слова правды о Сталине были сказаны в 1956 году. Но тот поворот в самочувствии, о котором я говорю - предвестник возрождения, сигнал экстраординарной энергетической готовности общества к взлету, - обозначился значительно раньше. Мало кто из нас впрямую связывал это с уходом из жизни Сталина. Но что разжалась железная десница, душившая страну, - почувствовали все. Теперь мы наконец вплотную подходим к загадке, связанной с грандиозной рязанской мистификацией: была ли хоть капля реализма в обязательствах Ларионова, главного "хозяина" области, застрелившегося после разоблачения? Или весь приветственный шум, вывод Рязани во всесоюзные "маяки", водопад награждений - все это был лишь хитрый кунстштюк Хрущева, заранее знавшего, что обещания невыполнимы, но нуждавшегося почему-то в этом трагикомическом спектакле? Писатель-"деревенщик" Евгений Носов, прекрасно знавший ситуацию в животноводстве, считает смехотворной саму мысль о соревновании с Западом "по молоку и мясу". Достаточно, говорит он, сравнить - как у нас и как у них. "У нас: помимо безалаберщины, селекционной запущенности и хронической бескормицы, бич нашего животноводства - долгая холодная зима с заносами под самую крышу, с морозами, от которых лопаются водопроводные трубы, а навоз превращается в бетон. Перенести, перетерпеть такую зиму даже в исправных постройках требуется немало коровьего мужества. А бывает, что и коровник худой, щелястый, и пожевать, кроме соломы, нечего. Да и ту не всякий день подвозят. А то загуляет село на Николу зимнего или на Варвару да и запамятует в многодневном гудеже накормить и напоить брошенную скотину. Иной раз сторожа и скотники так назюзюкаются, что и постройку спалят вместе с коровами, и сами погорят, сердешные". И вот эту несчастную полуживую буренку, с рационом, состоящим из соломы и веточного корма, в лучшем случае из корнеплодов и очень редко - из сена и тем более зерна, одержимый наш лидер заставил состязаться с мощной элитной фермерской коровой, сформированной жесткой конкуренцией. "У них впроголодь, а тем более вовсе без корма, как это бывает у нас, корову не оставят, но и лишнего не дадут. А дадут ровно столько, чтобы она постоянно пребывала в надлежащей "форме". Иначе ее забьют... В ихнем, фермерском, закроме - более тонны кукурузного зерна на каждую дойную и убойную корову в год. Куда с лихвой! Да еще сорго, да соевые бобы, из которых производят высокобелковые концентраты, да миллион тонн жмыхов масличных культур, да технологический насыщенный силос, да обязательные корнеплоды, потребное количество сеяных трав и сена на них..." Эта аристократка, продолжает подсчеты Носов, втрое продуктивнее нашей буренки, из-за чего нам приходится держать втрое же более крупное стадо - а это лишние расходы на строительство ферм, на содержание, даже очистка коровников требует тройной работы... Короче, даже в перспективе в 10-15 лет затея была обречена - и в масштабах всей страны, и в любом ее регионе, будь то Рязань или Казань. А уж предположить, что и без того почти непосильный, имея в виду наших мосластых буренок, государственный оброк где-то прямо сейчас может быть выплачен втройне, - это уж вообще верх либо наивности, либо коварства. Мне трудно согласиться с таким толкованием. Мышление Хрущева отличалось удивительной конкретностью. "Наиболее полное удовлетворение растущих потребностей" и тому подобные алхимические формулы он, конечно, выучил и умел к случаю произносить, но это была не его стихия. В одной из первых послесталинских речей он, как бы от имени народа, задает вопрос партии: "Мясо будет или нет? Молоко будет или нет? Штаны хорошие будут? Это, конечно, не идеология. Но нельзя же, чтобы все имели правильную идеологию, а без штанов ходили!.. Если мы не обеспечим своему народу более высокий жизненный уровень, чем в развитых капиталистических странах, то, спрашивается, какие же мы коммунисты?" Или другое его замечательное рассуждение - о том, что хлеб, конечно, всему голова, но одним хлебом работающий человек сыт не будет, нужен "приварок". Даже когда читаешь эти слова, начинаешь чувствовать аромат густого, на крепком мясном бульоне приготовленного супа... Я не допускаю мысли, что при таком складе ума объем производства того же мяса на душу населения рисовался ему в виде каких-то абстрактных цифр, без таких же, как у Носова, подробных картинок - как выглядит это мясо, пока оно еще ходит на четырех ногах и мычит, в каких условиях и за счет чего нагуливается его живой вес. Посещал Хрущев мощные, элитные хозяйства или другими путями добывал о них информацию, но он наверняка хорошо знал, как они выглядят и за счет чего процветают. И по поводу разницы между тем, что у них, и тем, что у нас, едва ли заблуждался. Но этот перепад не вызывал у него тоскливого чувства, каким веет от беглых набросков писателя. Не с неба же упали роскошные коровы на осчастливленных непонятно за что американских животноводов! Все это - результат огромного труда. Но если у американцев получилось, у нас тем более получится, благодаря бесспорным, самоочевидным для Хрущева преимуществам нашего строя. Он любил цитировать Некрасова: "Воля и труд человека дивные дивы творят" - и никогда не забывал, по какому поводу это было сказано. Горстка раскольников, выселенных в дикий сибирский край, казалось бы, на верную гибель, за считанные годы сумела обустроиться, обзавестись хозяйством, обеспечить себя всем, в чем нуждаются люди. Когда человек хочет, он может добиться всего! Для нашего царя Никиты это был главный символ веры, которую он исповедовал даже более искренне, более пламенно, чем веру в непобедимость и всесилие Марксова учения. И разве он в этом был не прав? Даже теперь, столько лет спустя, стоит мне настроиться мысленно на эту волну, воскресает в душе то давнее ощущение силы и безграничных возможностей. Такое состояние свойственно молодости, оно биологически запрограммировано с расчетом на специфические задачи этой поры жизни. Но у моего поколения была особая судьба - наш возрастной порыв попал в резонанс с охватившими все общество процессами активизации, подъема, радостной нацеленности на прекрасное будущее. "До счастья осталось немного - всего лишь один поворот!" - пелось в нашей любимой песне, и остановить это движение, казалось, не могло ничто. Евгений Носов не случайно упомянул в своей зарисовке о пьянстве. Как раз в ту пору мы начали осознавать масштабы этого чудовищного зла и всю меру его губительных последствий. Но ведь мы - врачи! На то и даны нам знания, у нас есть все, чтобы задавить зеленого змия! Лекции не помогают - ничего страшного, займемся непосредственно алкоголиками, дойдем до каждого, не захочет являться в диспансер - поймаем его на работе, а то и дома. Раз мы за это взялись, не может такого быть, чтобы мы не победили. Появились лекарства, способные снимать самые тяжелые симптомы душевных заболеваний, психиатры впервые почувствовали, что в их силах не только ставить диагнозы и обеспечивать безопасность здоровых людей от больных, а больных - от их собственных непредсказуемых влечений, они могут лечить, возвращать страдальцев к нормальной, полнокровной жизни. Сейчас набор этих препаратов невелик, но завтра их станет больше, сейчас удается достичь лишь временного облегчения, но мы будем работать, ночи просиживать в лабораториях, мы овладеем этим искусством - психические болезни будут побеждены, мы избавим человечество от этого кошмара! Конечно, в этих планах, в самой их грандиозности, глобальности было много наивного, и жизнь не замедлила снять с нас розовые очки. Но я и теперь убежден - не были наши замыслы пустопорожней маниловщиной, их основа была реальной, осуществимой, касалось ли это кардинальных сдвигов в моей, узко специальной области или тех "дивных див", которые Хрущев обещал всей стране. Нет, в главном, продолжаю я настаивать, наш лидер не ошибался. Он верно оценивал энергетический потенциал общества, нетерпеливо ожидающий своего часа. И если даже преувеличивал что-то, считал ситуацию более благоприятной, чем она была на самом деле, то, право же, не так уж значительно, не принципиально. Сроки могли потребоваться иные, более протяженные. Но уж это-то ему простили бы легко. Ошибка была в другом. Для Хрущева, выпестованного сталинской системой, которая и строилась, и функционировала в расчете исключительно на принуждение, успех любого дела был успехом правильного руководства. Подозреваю, что даже образ, который вставал за вдохновлявшими его некрасовскими строками, будто раздваивался. Трудится, творя дивные дивы, один человек, но воля исходит от другого - его начальника, руководителя, который уже в силу одного этого больше знает, лучше понимает, имеет право требовать, контролировать и призывать к ответу. Перечитывая сейчас не один десяток знаменитых хрущевских речей, я на каждом шагу натыкался н г это трагическое противоречие. Он понимает, какую силу несет в себе слово "хочу". Он знает, миллион раз убеждался на опыте, что человек, одержимый каким-то желанием, способен проявить чудеса трудолюбия, смекалки, выносливости, найти выход из любого тупика. Самое поразительное, что именно это свойство Хрущев выше всего ценит в людях, он коллекционирует в памяти каждый эпизод, в котором оно ярко проявилось. И когда он обращается к народу, в каждом слове сквозит этот настойчивый импульс - заставить людей захотеть, увлечь их своей мечтой, воспламенить своим страстным желанием. То, что потом стало восприниматься как несбыточные, шапкозакидательские обещания, было, если вслушаться в каждое слово, попыткой зарядить всех нас этим созидательным азартом. Не сомневаюсь: если бы эта попытка удалась, то сбылось бы и все обещанное. Но "хочу" работает только в условиях свободы, а азарт тем и прекрасен, что снимает необходимость в понукании, в постоянном въедливом контроле. Свои личные задачи нормальный человек лучше всего решает самостоятельно. Перед этим, необходимым по логике шагом мысль Хрущева заклинивало. Сразу же после дифирамбов безграничным творческим ресурсам, заложенным в каждом человеке, он начинал с тем же пылом говорить "о более конкретном планомерном руководстве", о "повышении ответственности партийных органов за руководство всей экономикой". Он кроил и перекраивал схемы этого руководства, подключал к каждой живой экономической клетке все больше и больше управленческих рычагов, лишая ее малейшей возможности реагировать на бесчисленные внешние сигналы, предусмотреть которые не в силах ни одна вышестоящая инстанция. Мне кажется, Хрущев сам ощущал, что это противоречие загоняет его в тупик. Но бессилен был из него выбраться. Давайте внимательно прочитаем один эпизод из его воспоминаний. Время - 1947 год. Тяжелейший, голодный. Хрущев на Украине, которой самой не хватает выращенного хлеба. У Сталина же другие виды на урожай: не только снабдить другие территории, где дела обстоят еще хуже, но и поддержать страны Восточной Европы - своих союзников в предстоящей войне. Хрущев - насколько это вообще возможно - пытается отстоять интересы своей республики, но добивается только одного - Сталин перестает ему доверять. Не настолько, чтобы немедленно уничтожить, но достаточно, чтобы подтолкнуть к решению жестко подкрутить гайки. Сталин смещает Хрущева на пост Председателя Совета Министров, а хозяином Украины, первым партийным секретарем, делает Кагановича, известного своим умением обстригать с баранов всю шерсть вместе со шкурой. Приезд Кагановича совпал с началом сева. Итак, слушаем рассказ Никиты Сергеевича. "Каганович поехал в Полтавскую область, а я остался в Киеве диспетчером на телефоне - проталкивать семена и грузы, связанные с обеспечением посевной: запасные части, горючее, смазочные материалы. Каганович, когда поездил по колхозам, убедился, что его должность первого секретаря ко многому обязывает. Положение очень тяжелое, колхозники шатаются от ветра, неработоспособны, истощены голодом и мрут. Потом он делился со мной впечатлениями об одном колхозе и о председателе этого колхоза Могиль-ниченко. "Что за человек, - говорит, - не понимаю. Суровый, настойчивый... Как выехал я в поле, уже пахал вовсю. Увидел я, что мелко пашут, и сказал: "Что же вы мелко пашете?" Надо было знать Кагановича, чтобы понимать, как он сказал: гаркнул на председателя. А тот, хорошо знающий свое дело, ответил: "Як трэба, так и роблю". - "Вот сейчас вы мелко пашете, а потом будете хлеб просить у государства?" - "А я, - отвечает, - никогда, товарищ Каганович, у государства хлеба не просил. Я его сам государству даю"... Спустя год, - продолжает Хрущев, - я к нему поехал специально познакомиться с ним и колхоз посмотреть. Да, этот человек действительно знал свое дело. Я увидел богатейший колхоз, который не только не имел недоимок, а за полгода вперед сдавал авансом государству все сельскохозяйственные продукты. Что же обеспокоило Кагановича?.. Дело заключалось в том, что Каганович приложил руку к борьбе против мелкой пахоты. Тогда велись буквально судебные процессы против бункера - орудия для поверхностной вспашки почвы. Сторонников пахоты бункером осуждали и ликвидировали. А тут вдруг Каганович встречает мелкую пахоту. Противозаконно! Между прочим" в свое время в Саратовской области развивалась теория бункера, и там какой-то профессор пострадал за нее, был сурово осужден..." То, что Хрущев в этой маленькой истории никак не на стороне Кагановича, сомнению не подлежит. Но что вызывает в рассказчике протест? Безусловно - грубость. Очевидно, надиктовывая свои мемуары, Никита Сергеевич совершенно вытеснил из памяти, как невыносимо груб бывал он сам, забыл, что хамство было непременным атрибутом руководящего стиля, истинной сутью "большевистской прямоты" и партийной требовательности. Но с другой стороны: если требования сводятся к тому, чтобы отнять у мрущих от голода людей плоды их собственного труда, то как это исполнить без максимального накала агрессивности, без уничтожающих человеческое достоинство слов, жестов и интонаций? Позицию Хрущева в отношении глубины вспашки мне, признаться, уловить не удалось, может быть, потому, что для меня самого это темный лес. Он доволен, что председатель колхоза посрамил Кагановича, это очевидно. Он сочувствует саратовскому профессору, понесшему слишком суровое наказание за свои научные убеждения, это, пожалуй, тоже следует из текста, хотя был ли этот профессор прав в принципе, Никита Сергеевич читателю не сообщает. Мне показалось, что Хрущев и сам не поддерживал (или не решался поддерживать?) гонимых сторонников "противозаконной" пахоты. Просто в данном случае антипатия к Кагановичу взяла верх. Но самое интересное в этом отрывке заключается в другом. Каганович руководит посевной. Он ездит по колхозам, ходит по полям, лично проверяет, какой плуг прицеплен к трактору... Он не самый невежественный из советских вождей. Маленков, например, не знал даже общеупотребительных сельскохозяйственных терминов, что не мешало ему считаться в Политбюро ответственным за сельское хозяйство, а Каганович владел набором необходимых слов и умел их к месту применить. Но все равно он не был специалистом-аграрником, обладал лишь примитивными, поверхностными знаниями и притом - абсолютной, безграничной властью. Как же относится к этому Хрущев - постаревший, умудренный опытом, подводящий окончательные итоги? Он явно готов расхохотаться, как смеюсь сейчас и я, представляя себе, к примеру, какого-нибудь губернатора штата Техас, разъезжающего "по глубинке" и раздающего направо и налево команды - пахать так, сеять этак. Слишком выразителен намеченный Хрущевым контраст между хорошим, квалифицированным ответственным хозяином, председателем колхоза, и высокопоставленным крикуном. Слишком однозначен напрашивающийся вывод: ничего, по сути, не зависело от этой руководящей акции, ничего бы в колхозной работе не изменилось, если бы маршрут "выезда на места" пронес Кагановича мимо. Ну не потому люди хорошо работают, что их проверяют, и наставляют, и дергают начальники! Кажется, что Хрущев вплотную подходит к этой мысли, еще пара строк, и он ее выскажет... Но нет, тут я определенно погорячился. Сознание Хрущева не впускает в себя эту еретическую в его системе представлений мысль даже под занавес, когда он остыл от повседневной горячки и, как свидетельствуют многие страницы воспоминаний, многое передумал. Тем более чужда она была ему в тот переломный момент его карьеры, с которым мы уже частично познакомились благодаря установочной, как тогда говорили, статье об очковтирательстве. Что же на самом деле стояло за этим забавным на слух политическим ярлыком? Был, как мы помним, составлен семилетний план развития экономики - для всех территорий и отраслей разработана во всех деталях производственная программа. В каждой крупной деревне на видном месте, выполнявшем символическую роль маленькой Красной площади, красовались плакаты, где-то полинявшие под дождем и солнцем, а у солидных хозяев заботливо подновляемые, со столбиками цифр - семилетние, годовые и даже квартальные планы. Сверху вниз команды проходили бесперебойно. А вот снизу вверх беспрепятственно могла уйти только положительная информация - об успешном выполнении плана. Но это случалось не слишком часто, чему находятся десятки причин, среди которых неумелость, беспомощность местного начальника далеко не самая существенная и, главное, самая поправимая. Важнейшая причина буквально кричала о себе во весь голос, стоило сравнить веселое буйство красок на приусадебных участках с хилой зеленью колхозных полей. Но никакие причины не принимались в расчет - в любом случае в ответе за невыполнение плана был председатель колхоза. Поэтому первой редактуре отчетные данные подвергались уже в нижайшем руководящем звене и в таком виде поступали на следующий, районный уровень. Районное начальство сидело слишком близко к земле, чтобы не улавливать этих нехитрых махинаций, но и реальность, которая к ним подталкивала, была ему видна до мелочей. В то же время насколько несамостоятельными и безгласными были перед ним руководители хозяйств, настолько же оно само пребывало в рабской зависимости перед областью, требовавшей прежде всего своевременных и красивых рапортов. Да и манипулировать с обобщенными цифрами было проще, чем в деревне, где все у всех на виду. Ну, а областной начальник, перед которым трепетали все нижестоящие, был и самым из них всех уязвимым, потому что, во-первых, отчитывался непосредственно перед Москвой, а во-вторых, чем выше кресло, тем больнее с него слетать. Зато областные сводки, аккумулировавшие все предыдущие искажения, перепроверке почти не поддавались. Ну, и кто бы, по-вашему, устоял перед таким искушением? Идиома "втирать очки" родилась в обиходе карточных шулеров. Шулерством, своего рода передергиванием была и идеологическая эпопея с "очковтирательством": на отдельных людей перекладывались грехи системы. Да и заговорили вслух о приписках, когда молчать сделалось уже невозможно. Надо же было назначить виноватых, когда стало ясно, что придется повышать цены на мясные и молочные продукты! Хотя, строго говоря, при чем тут были эти злополучные очковтиратели? Что бы изменилось, если бы они, рискуя головой, писали правду в своих отчетах? Недоброжелатели Хрущева любят изображать последние годы его правления чуть ли не в красках экономического кризиса: резкое ухудшение жизни, трудности с продовольственным обеспечением, недовольство и ропот в народе, вот и зерно пришлось впервые с незапамятных времен закупать за границей, и это злополучное повышение цен... Провал за провалом в экономической политике! Мне это видится несколько по-другому. Самый черный день хрущевского десятилетия - 1 июня 1962 года. Накануне было объявлено народу решение о ценах. Во многих городах в ответ началось открытое выражение недовольства: в Москве, Нижнем Тагиле, Ленинграде, Владимире, Тамбове, Донецке... Самодельные плакаты и листовки призывали бросать работу и выходить на улицу. Но только в одном городе, в Новочеркасске, за словами последовали и дела. Вот как описаны события в Новочеркасске в книге Дмитрия Волкогонова "Семь вождей": "1-3 июня 1962 года на электровозном заводе Новочеркасска начались стихийные волнения рабочих, которые прекратили работу и выдвинули лозунг: "Мяса, молока, повышения зарплаты". Собравшиеся перед заводоуправлением выдвинули только экономические требования. Три дня рабочие бастовали, требуя повышения заработной платы, улучшения условий труда и быта. Толпа бастующих, собиравшихся на заводском дворе, достигла четырех-пяти тысяч. Местные партийные власти, естественно, вызвали войска, танки. Но рабочих электровозного завода поддержали на других предприятиях города. Председатель КГБ СССР В. Е. Семичастный доложил в ЦК: "В 9 часов 50 минут все волынщики (около 5000 человек) покинули территорию заводов и двинулись в сторону гор. Новочеркасска, просочившись через первый танковый заслон. Впереди основной колонны они несут портрет В. И. Ленина и живые цветы". В донесениях спецслужб появились утверждения о хулиганствующих, преступных элементах, распространяющих "провокационные" лозунги: "Мяса, молока, повышения зарплаты". По указанию Н. С. Хрущева в Новочеркасск срочно прилетел один из влиятельных членов Президиума ЦК Ф. Л. Козлов, который обратился по радио к жителям города: "Вчера в Москве в своей речи, которая передавалась по радио, Н. С. Хрущев с большой убедительностью, с присущей ему прямотой объяснил, почему партия и правительство приняли решение о повышении цен на мясо и мясные продукты". Далее, естественно, говорилось о необходимости получения средств для вложения в промышленность, жилищное строительство, оборону. Нельзя "забывать о том, что империалисты снова грозят советскому народу войной...". Около горкома партии начались стычки с милицией. Толпа "срывала портреты"... Митинг проходил под красным знаменем и портретом Ленина, что было расценено КГБ как "провокация". По митингующим рабочим войсками был открыт огонь на поражение... Пролилась кровь. Были убиты 23 человека, десятки ранены; все рабочие и учащиеся. "Захоронение трупов, - докладывал Н. С. Хрущеву В. С. Семичаст-ный, - произведено на пяти кладбищах области. Органами госбезопасности... проводятся мероприятия по выявлению наиболее активных участников беспорядков и аресту их. Всего арестовано 49 человек..." Этого показалось мало. По инициативе КГБ в течение недели в Новочеркасске прошел "открытый судебный процесс", на котором поочередно присутствовало около пяти тысяч представителей разных заводов. Семеро "преступников" были приговорены к расстрелу, остальные получили по 10-15 лет лишения свободы". Это был сталинский аккомпанемент хрущевским реформам, резюмирует Д. Волкогонов, Хрущев продемонстрировал, как он понимает демократию, свободу, чего стоят его заверения в преданности народу. Судя по отчетам госбезопасности, народ отнесся к расправе одобрительно. В отчетах приводятся возгласы, дословно воспроизводящие людоедскую риторику 30-х годов, когда Сталин расправлялся со своими оппонентами, - "Собакам собачья смерть!", "Хорошо дали гадам, чтобы другим неповадно было!". Цепной реакции в связи с этими трагическими событиями не возникло. Подробности того, что случилось в Новочеркасске, мы узнали двадцать с лишним лет спустя, на пике перестройки, когда и дожившие до того времени "волынщики", и люди, близко знавшие расстрелянных, не то что подзабыли многое - сильные потрясения прочно запечатлеваются в памяти, - но невольно смотрели в прошлое нынешними глазами, да мы и не слышали непосредственно их рассказов - свидетелей опрашивали журналисты, находившиеся в плену своих собственных воззрений. Исследовалась главным образом мера вины Хрущева: сам он избрал эту жестокую, кровопролитную меру пресечения беспорядков или предпочел самоустраниться, перепоручить принятие решений своим присным? Может быть, те ничего сами и не решали, а только выполняли прямые хрущевские указания? А вот о том, что вызвало бунт, никто всерьез не размышлял, это казалось само собой разумеющимся. Конечно, ухудшение условий жизни! Продукты вздорожали, денег стало не хватать, а народ к этому времени расслабился, привык распускать языки; когда шумели на заводе, тем более когда строились в колонну, понимали, конечно, что власти никого по головке не погладят, но не ожидали, что будут встречены огнем и что суд расценит их в общем-то вполне мирный протест как тягчайшее преступление против государства. Мы не какие-то там паршивые интеллигенты, мы рабочие, с нами не посмеют так поступить! - и действительно, не должны были бы посметь. Власть, получалось, нарушила все правила игры, которые сама же установила. Но не слишком ли просто такое объяснение? Когда я знакомился с этими материалами, мне все время казалось, что авторы приписывают тогдашнему, начала 60-х годов, человеку простодушие и доверчивость, которых у него вовсе не было. Поговорить - это пожалуйста. И покричать на собрании, не церемонясь с администрацией, - в случае чего, приедут комиссии, станут разбираться, всегда возьмут сторону рабочих. Анекдот рассказать, назвать лидера Никитой или Ни-киткой - тоже не страшно. Все это было опробовано, проверено, стало нормой. Но выйти многотысячной колонной на улицу? Неважно даже, под какими лозунгами и с какой целью, важно, что сделано это было самостоятельно, тогда как демонстрация - в строго определенные дни и по раз и навсегда установленному регламенту - входила в круг акций, которыми распоряжается только руководство, причем достаточно высокое. Например, я хорошо помню, что даже могущественный директор завода-гиганта, обладавший колоссальной властью в городе, не мог по своей воле организовать митинг в цехе - только по распоряжению горкома партии, но и там исходили не из собственных соображений, а просто "спускали на места" еще более высокую команду. Выйти на демонстрацию самовольно - по степени запретности, по прочности внутренних табу это было вполне равносильно тому, чтобы, например, ворваться в заводскую бухгалтерию, взломать сейфы и разделить между собой те самые деньги, которые рабочие электровозного завода требовали себе в прибавку к зарплате. И в массовом сознании это было зафиксировано так же прочно, как выпадение снега зимой и наступление жары летом. Не случайно ведь и к событиям в Новочеркасске перестроечная печать обратилась не с самого начала эпохи гласности, а спустя немалое время, когда массовые публичные акции стали потихоньку входить в обычай и табу в сознании было снято. До этого самый либеральный журналист не знал бы, как в этом сюжете свести концы с концами. Все это я говорю к тому, что люди, оказавшиеся в эпицентре новочеркасских событий, не могли относиться к своей затее как к чему-то невинному. Прежде чем бросить вызов властям, каждый из них должен был переступить через себя. А для этого требовались чрезвычайно сильные, непреодолимые побудительные мотивы. Таким мотивом вполне мог бы стать голод. Но не будем преувеличивать снабженческих и финансовых трудностей начала 60-х годов. Продукты подорожали каждый копеек на сорок, может быть чуть больше, но далеко до рубля. Конечно, это был тот, давно забытый нами, весомый рубль, но все равно подорвать семейный бюджет выросшие расходы не могли. Люди реагировали скорее на символическое значение события. Сталин каждый год снижал цены - а Никита смотрите что делает, и ведь сам еще Сталина ругает. Обещал изобилие, хлеб во всех столовых разложил бесплатный и вот до чего докатился... Это была досада, она вызывала сильнейшее раздражение против Хрущева, обернувшееся через пару лет оскорбительным равнодушием народа к его отставке. И все же это было - по жгучести, накалу, непереносимости - совсем не то чувство, которое разрушает систему внутренних запретов и толкает человека к действиям явно опасным, себе во вред. И еще одно важное соображение появляется, когда мы сопоставляем даты. 31 мая принимается постановление о повышении цен - 1 июня начинаются волнения. То есть никто, значит, еще ни разу не успел сходить в магазин, чтобы своими глазами увидеть новые ценники, сделать покупку, с гневом убеждаясь, что привычных сумм, предназначенных на питание, теперь будет не хватать, - а самую болезненную реакцию обычно вызывает не столько сознание неприятной перемены, сколько вот такие мелкие, конкретные раздражители, нарушающие автоматизм привычных действий. Весь психологический контрапункт новочеркасских событий заставляет предположить, что повышение цен стало всего лишь спичкой, поднесенной к бочке с порохом. И чрезвычайная сила прогремевшего взрыва дает полное представление о том, как велико оказалось скопившееся к началу лета 1962 года напряжение. Его невозможно привязать к какому-то конкретному действию Хрущева. Ведь мы должны были бы найти среди них такое, которое, во-первых, сильнейшим образом шокировало массовое сознание, а во-вторых, было бы всеми воспринято одинаково. А ничего подобного не припоминается. Все, что потом стали привычно именовать "ошибками" царя Никиты - свертывание личного крестьянского хозяйства, гигантомания, строительство агрогородов и прочее и прочее, вплоть до маниакального проталкивания кукурузы чуть ли не за Полярный круг, - вызывало противоречивое отношение, споры, кто-то возражал, кто-то сомневался, но многие вполне одобрительно относились к тому, что, например, крестьяне из кривобоких изб переедут в городские дома со всеми удобствами. Чем плохо? И уж подавно не принимались близко к сердцу управленческие эксперименты, о которых, по крайней мере в период последней (при Горбачеве) ревизии событий того времени, больше всего было разговоров. Совнархозы вместо министерств, разделение партийных комитетов на промышленные и сельскохозяйственные, еще какие-то территориальные производственные управления были придуманы... Конечно, чиновников эти реорганизации доводили до бешенства, нарушали их ведущий жизненный процесс прирастания к креслу, создания "междусобойчиков", завязывания и укрепления связей. Ну представьте, только найдешь ход к нужному человек, только доведешь отношения с ним до необходимой степени делового интима, и вдруг узнаешь, что вся структура перестроена, и он неизвестно где, и ты непонятно чем будешь заниматься... Но аппарат свое слово сказал в другой момент и другим способом, людям же, к номенклатуре не причисленным, было ровным счетом наплевать на все эти пертурбации. Нет, сколько я ни думаю, сколько ни сопоставляю разнородные факты, не могу найти другого объяснения: причиной взрыва в Новочеркасске было глубочайшее разочарование. Его вызвал необъявленный, но безошибочно распознанный массовым сознанием конец хрущевских реформ. Разбуженная энергия так и не нашла выхода и применения. Как государственный деятель Хрущев продолжал поражать динамизмом, феерической активностью. Но как реформатор именно где-то здесь, на рубеже 50-х и 60-х годов, он остановился. А общественные процессы не могут стоять на месте - как и в психике человека, они либо развиваются, либо начинается регресс. Застой в экономике постиг нас позже, в брежневские годы. Но душевная депрессия дала о себе знать еще при Хрущеве. И ничто не изменилось бы, если бы он в 1964 году сумел удержать власть. То, что хотел, он сделал. А о большем, как свидетельствуют его воспоминания, даже не задумывался. До последнего дня, отпущенного ему природой, он продолжал бы реформы в своем понимании - удлинял и укорачивал управленческие коммуникации, передающие команды от центра к рабочим клеткам, добавлял и снимал промежуточные звенья, сдваивал, страивал, а потом опять вытягивал в одну линию нити соподчиненности и контроля. И все больше бы недоумевал: почему его замыслы так плохо реализуются, если все так четко отрегулировано и каждая клетка функционирует строго по утвержденным графикам и планам? И с новым пылом принимался бы изобретать новые схемы, позволяющие еще жестче требовать и еще надежнее контролировать... Ничто иное не пришло ему в голову на покое - и не могло бы, я думаю, прийти за сколь угодно долгие годы активной деятельности. Но почему? Много лет не оставляет меня этот вопрос. Слишком был стар? Нет, Хрущев был удивительным человеком, у него по каким-то особым законам строились возрастные циклы, активность, жажда нового, способность впитывать и перерабатывать информацию сохранялись до самых преклонных лет на уровне, присущем обычно гораздо более молодым людям. Слишком был идеологически зашорен? Но ведь это не помешало ему, как мы помним, разменять коммунистическую идею на житейскую мелочь вроде мяса или штанов, что по сталинским меркам было неслыханной крамолой. Вот где он сделал невероятный, неслыханный по смелости шаг в сторону от твердо усвоенных им идеологических доктрин. Разве можно сравнить с этим расстояние, которое он оставил пройти Горбачеву? И ведь была, была в Хрущеве глубоко заложена детская непосредственность мышления, та самая, которая позволила андерсеновскому мальчику вскричать: "Король голый!" И даже недостаток образования, который так подводил его в иных случаях, здесь мог оказаться полезен: он шел в восприятии жизни не от вычитанного и кем-то приведенного в систему, а от того, что видел и как мог объяснял себе сам. Конечно, у него было одно принципиальное отличие от поколения вождей, ставших, по доброй воле или вынужденно, могильщиками системы. Он не видел ее финала, ее агонии, когда обнажилось и лезло наружу все ее прирожденное лицемерие и фальшь, когда история жестко поставила перед выбором: или вы меняетесь, или исчезаете с лица земли. Но ведь и Горбачев не сразу это понял, а многого не сумел понять, похоже, и поныне. Плана уничтожения административно-командной системы и возложения функций общественного регулирования на свободный рынок у него уж точно не было. Подавно не вынашивал таких планов и Хрущев. Но мог он хотя бы усомниться в том, что почитаемый им план и есть вершина совершенства, счастливая гавань, куда наконец-то, после стольких мытарств и скитаний по бурным волнам, приплыло многострадальное человечество? Хотя бы начать об этом думать? Меня поразило, с каким упорством феноменальная хрущевская интуиция вылавливала и накапливала, держала на изготовку в памяти именно те факты и наблюдения, которые он смело мог бы бросить в лицо своим оппонентам, если бы решился на продолжение реформ. Вот он вспоминает о далеком прошлом, о разрушенном гражданской войной Донбассе, где начиналась его карьера, о страшном голоде и лишениях, доводивших до людоедства. Правда, замечает он мимоходом (и ведь никто, заметьте, не тянет его за язык!), на несколько лет все изменилось - когда начался нэп. Сельское хозяйство росло как на дрожжах. Голод кончился чуть ли за считанные месяцы, появились продукты, пришло - любимое слово - изобилие! Ну, а с концом нэпа опять начались проблемы. Вот он рассказывает о том, как была возведена Берлинская стена и как сразу возникла драматическая необходимость бороться с перебежчиками. Опять никто не требует таких уточнений - сам Никита Сергеевич, по собственной инициативе, с печальным вздохом признается, что не помнит случая, когда бы из Западного Берлина кто-то стремился просочиться в Восточный, - ну разве на время, повидаться с родными, если официальные пути пересечения границы почему-либо оказывались для человека закрыты. Нет, все беглецы упорно рвались из социализма в проклятый и тогда еще далеко не такой благоустроенный капитализм. И не кулаки, не коммерсанты, не предприниматели, не интеллигенты с их ослабленным классовым чутьем - рабочие! И даже не говорит при этом Хрущев, что кто-то задурил им голову, заманил мнимыми благами: нет, буквально открытым текстом признает он, что пока еще человеку, ищущему лучшей жизни, приходится избирать именно этот маршрут... Такой же многозначительный пассаж нашел я в рассказе о поездке в Югославию в период "замирения" с Тито. Два наблюдения сделал Хрущев, знакомясь с этой страной, - и сохранил в памяти, и счел необходимым включить в свое повествование. В Югославии хотя бы в примитивных формах присутствует частная собственность, частнопредпринимательская инициатива. Югославы живут лучше, чем трудящиеся в Советском Союзе. Ну, уж эти-то две мысли должны где-то пересечься! Нет. Чрезвычайно понравилось Хрущеву в Югославии, как там удачно использованы приморские территории для устройства фешенебельных курортов - сколько приезжает гостей со всего мира, сколько денег оставляют в отелях и местах увеселений, как оживляет это экономику всей страны! И опять интуиция заставляет Никиту Сергеевича сделать акцент на том, что именно в этих благословенных краях многое отдано на откуп частнику, который, следовательно, не только набивает свой карман, но и укрепляет потенциал государства. Но когда фантазия естественным образом возвращает его в родные края (а разве у нас хуже условия для отдыха, а наше Черное море, а наш Крым, а наш Кавказ?), то тут он рассуждает только о том, почему у государственных учреждений руки не доходят заняться обустройством курортов, а пока не дойдут, то и говорить, естественно, не о чем. Вручает он орден Московской области, занявшей первое место в Союзе по удоям молока. И вдруг, ну совершенно ни к селу ни к городу, комментирует: "Возьмите финнов, датчан, голландцев. Они такие удои получают давно, и орденов им за это не дают!" Вы только вчитайтесь в рассуждения Хрущева: как будто это пишет какой-нибудь отпетый диссидент: "Недавно по радио я слушал передачу об итогах совещания по сельскому хозяйству в Московской области. Выступал с докладом Конотоп (первый секретарь Московского обкома. - А. Б.). Я его давно знаю как умного человека. Но, слушая его доклад, убедился еще раз, что наша номенклатурная организационная структура порочна. (Слушайте, слушайте! - как говорят англичане. - А. Б.). Ведь Конотоп - инженер. Можно ли себе представить, что о развитии угольной промышленности поручают докладывать секретарю парткома, не имеющему отраслевой подготовки? Как он расскажет о ведении горных работ?" Но это еще не все. "Мой помощник Шевченко как-то беседовал с крупнейшим селекционером Юрьевым, возглавлявшим научно-исследовательскую станцию близ Харькова. Когда Шевченко зашел к нему в кабинет, тот сидел задумавшись. "Видимо, размышляете над какой-то проблемой?" - спросил Шевченко. Юрьев с грустью ответил: "У меня работает доктор сельскохозяйственных наук, но абсолютный бездельник, вот я и думаю, как от него избавиться, но ничего не могу придумать, потому что закон защищает его"... Работа... служит нередко кормушкой для трутней..." В Сибири, в хорошем животноводческом колхозе, Хрущев спрашивает у директора: "Какую культуру вы считаете наиболее выгодной для посадки в ваших условиях?" - "Могар". - "Почему? Могар бобовая кормовая культура. Неплохая, но отчего она выгоднее других?" - "Вовсе не выгоднее, но если мы посеем другие культуры, государство заберет урожай себе, а траву могар государство не отбирает, все остается совхозу". Следовательно, наше государство воздействует на деревню не с позиций экономической выгоды, а как вымогатель". Хрущев ездил в Сибирь, когда имел даже большее право сказать о себе "государство - это я", чем французский король. Но сейчас он трезво отдает себе отчет в том, что с этим вымогательством бессилен был справиться. Конечно, вспоминает он и о кукурузе. "Партийная печать стала навязывать кукурузу даже там, где не нужно... Всем навязывали одно и то же, убивая на корню местную инициативу. Верховодила отчетность: такая-то республика закончила сев, такая-то область закончила уборку, убрано столько гектаров... Процветает безответственная болтовня. Как пошло это со времен коллективизации, так и сохранилось... Врагами кукурузы у нас были и лентяи, и глупцы, и умные колхозные председатель с агрономом. Они-то получают определенную ставку, им заработок обеспечен. Он может быть повышен в результате более продуктивного ведения хозяйства, но разница выйдет небольшой. И они взвешивают, стоит ли овчинка выделки? Проезжая по дорогам, я не раз видел посевы подсолнуха на силос, жалкие, бедные, больно на них смотреть. Однако их сеют, потому что хлопот меньше. Если кукурузу посеять, за ней придется больше ухаживать. Правда, и отдача иная. Но нет, лучше жить поспокойнее, по принципу "посеял, убрал, отчитался". Экономический эффект у нас не подвергается анализу, отсутствует сравнение и получается, что все кошки серые. Выделяются же те, кто лучше справился с полевыми работами на бумаге". "Да можно ли при социализме вообще накормить народ?" Наконец-то вопрос, все время плававший в подтексте, формулируется в лоб. "Противники социализма делают вывод, что условия преобразования жизни на социалистических началах приводят к безответственности, снижают эффективность труда. Поэтому Советский Союз и не может выбраться из трясины, в которой находится. А как нам их опровергнуть?" Держа в голове все, о чем рассказывает Никита Сергеевич, опровергать противников социализма действительно трудновато. Но он и не останавливается на этом, а сразу начинает развивать свои излюбленные идеи. "Главное, от чего мы страдаем, - несовершенное руководство сельским хозяйством... Чтобы труд занятых в сельском хозяйстве стал продуктивным, надо, чтобы оно велось на должном научном уровне, имело техническое обеспечение и четкую организацию дела... Поэтому я и предложил создать производственные территориальные сельскохозяйственные управления, которыми будут руководить крупные специалисты, отвечающие... конкретно за каждый колхоз: как там применяют технику, используют аграрные познания, вносят минеральные и бактериологические удобрения, применяют средства защиты растений... В любой отрасли сельского хозяйства сверкают бриллианты народной инициативы, но они быстро тускнеют... Необходим административный управленческий орган, который будет конкретно заниматься этим, и материально стимулируя людей, и организационно налаживая дело". Мысли же о том, что люди сами могут наладить дело - и внедрять новое, использовать познания, вносить удобрения и т. п. не по указке, а потому, что сами окажутся в этом заинтересованы, - Хрущев не допускает. Не желает он признавать и того, что деньги могут поступать к людям прямо, от тех, кто нуждается в их продукции. Он возмущается, когда хороших работников заставляют трудиться "на голом энтузиазме". Конечно, надо создать материальную заинтересованность! Но сделать это должен все тот же управленческий орган, все тот же чиновник, только улучшенной формации: профессионально подготовленный, честный и тоже трудолюбивый. Он распорядится результатами крестьянской работы - и он же, по своему разумению, выделит часть доходов в пользу наиболее отличившихся. "Я вообще придаю исключительное значение организационному фактору. В этом заключается основная деятельность социалистических органов. Или же придется прийти к частнокапиталистической прибыли с частной собственностью". Я просто слышу, каким тоном произносит Никита Сергеевич последнюю фразу, - так говорят обычно врачи недисциплинированным пациентам: "Если вы не будете выполнять моих назначений, вы умрете". Пытаясь представить себе Никиту Хрущева в качестве "нового русского", я, конечно, не имел в виду его превращение в банкира или крутого "фирмача", что и на самом деле произошло со многими его собратьями по высшей партийной номенклатуре. Я рассматривал эту проблему как чисто психологическую: сумел бы он увидеть мир и себя в нем другими глазами, смог бы додумать до логического конца свои мысли об американских фермерах, о голландских производителях картофеля, о финнах, способных напоить молоком весь мир? Для меня это вопрос глубоко личный. Я убежден: если бы такое случилось, то и моя жизнь сложилась бы по-другому, и все мы жили бы сейчас в совершенно иной стране, в здоровом, а не медленно, с трудом выздоравливающем обществе, и от множества несчастий и унижений уберегла бы нас судьба. Но что же помешало? Проще всего сказать: Хрущев замкнулся на сумме представлений, смолоду им усвоенных, и оказался неспособен с них сдвинуться. Но для меня это не ответ. Есть люди косные, ограниченные, у которых мыслительный процесс по характеру напоминает бесконечный повтор одного и того же фрагмента на заедающей грампластинке. Но Хрущев решительно не был таким человеком, как не был он и фанатичным упрямцем. Лишний раз я убедился в этом, читая заключительную главу воспоминаний, надиктованную им буквально за неделю до смерти. Он кается в том, что допустил травлю Пастернака, оскорбил Эрнста Неизвестного, вообще пытался командовать художниками, в творчестве которых так мало понимал... Его ограниченность особого рода. Она не была свойством небогатого интеллекта, а формировалась специфической, во многом уникальной структурой его личности. Вот почему я и решил попытаться с помощью психоанализа разрешить эту загадку. Дело ведь не только в самом Хрущеве, давно завершившем свой земной путь. Разбираясь в парадоксальнейших свойствах его натуры, я все время думал о тех, в ком и поныне сохранились следы его влияния - о его постаревших, ослабевших, выбитых из колеи "детях", которые чувствуют себя в сегодняшней России, как на терпящем крушение корабле, и страстно призывают спасителя - лидера, который заделает пробоины и вернет судно на прежний курс. Надо было решить, с какого эпизода начать погружение во внутренний мир Хрущева, и я после долгих раздумий выбрал самый первый и самый непонятный из его нестандартных, непредсказуемых поступков - решение подарить Украине Крым. И я, по-моему, не ошибся. В этой локальной истории, о которой все давным-давно забыли бы, не вступи две бывшие республики-сестры в конфронтацию по поводу Крыма, действительно обнаружились штрихи, позволяющие рассмотреть психологическую природу огромного политического и исторического явления, имя которому - Хрущев.
| ||||||||||||||||
