Книга о современных супергероях людях, которые, вопреки тяжелым жизненным обстоятельствам, сумели добиться успеха и стать счастливыми

• Название: Книга о современных супергероях людях, которые, вопреки тяжелым жизненным обстоятельствам, сумели добиться успеха и стать счастливыми
• Дата: 12.04.2023
• Размер: 3.33 Mb.
• Имя файла: 411269.pdf
• Тип: Книга; #1057136
• страница: 9 из 29

Глава 9. Маска
Личность
—
это
своего
рода
маска,
предназначенная, с одной стороны, для того, чтобы
производить впечатление на других людей, а с другой —
для
того,
чтобы
скрывать
свой
истинный
характер
[452]
.
«Два эссе по аналитической психологии», Карл
Юнг
Джонни Карсон, выросший на Среднем Западе с матерью, которая ненавидела мальчиков вообще и открыто не любила собственного сына,
изобрел способ использования магии в развлекательных целях. Магические шоу открыли для него дверь в мир шоу-бизнеса и помогли стать молодым,
но общепризнанным мастером представлений и мистификаций. Со временем тридцатилетнее пребывание Карсона на посту ведущего популярного шоу The Tonight Show сделало его одним из самых желанных мужчин Америки, но, несмотря на исключительную популярность и титул
«Короля вечерних шоу», он также считается одной из самых закрытых публичных фигур в современной истории.
«Никто не знает
Джонни»
[453]
, — сказал о нем Трумэн Капоте.
Ныне покойный критик Кеннет Тайнан, по всей вероятности, был прав, сказав, что при общении с Джонни Карсоном «создается впечатление,
что вы обращаетесь к тщательно разработанной, сложнейшей системе безопасности»
[454]
. Чем-то похожая на ловкие фокусы, с которых он когда- то начинал свою карьеру в шоу-бизнесе, публичная персона Карсона отвлекала внимание «зрителя» от его реальных действий и поступков, от его внутреннего мира. Эд Макмэхон, партнер и помощник Карсона по The
Tonight Show, однажды заметил, что его босс «абсолютно комфортно себя чувствовал перед двадцатимиллионной аудиторией и находился совершенно не в своей тарелке в компании из пары десятков человек»
[455]
В течение многих лет шесть вечеров в неделю Карсон раскрывался перед этими двадцатью миллионами через средства массовой информации, и меру этого раскрытия он выбирал сам
[456]
. В своих монологах и в ходе шоу он всегда строго контролировал ситуацию и позволял зрителям видеть только то, что хотел, чтобы они видели.

Карсон никогда не писал мемуары, что, впрочем, неудивительно.
Чтобы заглянуть за «завесу секретности вокруг личности Джонни
Карсона», режиссер-документалист Питер Джонс получил после смерти великого шоумена доступ к его личным и профессиональным архивам, в том числе к интервью, которые тот давал «не для записи» самым близким людям. «Меня чрезвычайно удивило, как мало информации о его внутренней жизни, — признался Джонс на Национальном общественном радио. — Я думаю, дело в том, что был Джонни Карсон, которого почти каждый вечер видела вся Америка, и был Джон Уильям Карсон, которого он держал глубоко в себе. И Джонни Карсон существовал только перед кинокамерами, и больше нигде»
[457]
* * *
Марта прозвала свою мать мамарацци, потому что, сколько она себя помнила, та повсюду преследовала ее с камерой. Марта в ванной. Марта сидит на стуле. Марта идет к машине. Марта в трусиках. Даже когда Марта просила ее не фотографировать, женщина, казалось, не хотела или не могла остановиться, но часто ее фотографии были какими угодно, но только не честными. «Встань лучше перед каким-нибудь животным с мягким красивым мехом, — с отвращением говорила мама, когда во время поездки в зоопарк Бронкса дочка с удовольствием позировала ей перед слоном. —
Никто не захочет смотреть на этого монстра с грубой морщинистой кожей».
Мама Марты воспитывала трех детей от трех разных мужей. Марта была дочерью самого богатого из них и самой младшей из домочадцев. Ее фотографии, судя по всему, были весьма ценными, так как, посылаемые постоянным потоком ее обеспеченному отцу в Верхний Вест-Сайд,
позволяли поддерживать очень неплохой денежный поток в обратном направлении. Отца Марты нельзя было назвать родителем, принимавшим активное участие в воспитании дочки, но он посылал весьма крупные суммы, и этого было достаточно, чтобы обеспечить Марте (и,
следовательно, ее матери) чрезвычайно комфортную жизнь. Но маме их жизнь никогда не казалась такой, какой, по ее мнению, она действительно заслуживала. «Он передо мной в долгу, — сказала однажды женщина, с гордостью примеряя перед зеркалом новенькую длинную норковую шубу. — А чтобы получать деньги, ты должен их иметь».
Когда Марта была маленькой, ей ужасно нравилось наблюдать за тем,
как мама собирается на свидания: жемчуга, каблуки, ароматы духов. Все

это казалось таким особенным и захватывающим; будучи частью этого,
девочка и себя чувствовала такой же особенной, такой же красивой и потрясающей. Однажды мама развлекала беседой очередного мужчину в гостиной их огромной квартиры, а Марта сидела у ее ног уже в ночной рубашке. Девочка смотрела, как женщина, смеясь и болтая, вертит ногой в туфле на высоком каблуке. Это казалось таким гламурным жестом. А когда
Марту наконец отправили спать, она залезла в кровать и устроилась под одеялом, обложив себя мягкими игрушками. Девочка представляла, как,
когда она уснет, мама и ее ухажер зайдут к ней в спальню и увидят, какая она милая и симпатичная.
Маленькая Марта и правда была на редкость милой малышкой а-ля
Ширли Темпл, с красивыми темными волосами и щечками, за которые ее всем хотелось легонько ущипнуть, но ко времени полового созревания она,
как многие дети, превратилась в зубастого «гадкого утенка» со скверной стрижкой. Ее вихры были такими же нелепыми и непослушными, как и длинные руки и ноги. «Мне кажется, что, когда я перестала быть милым маленьким ребенком, то есть привлекательным красивым аксессуаром,
мама стала относиться ко мне враждебно, — говорит Марта. — Я читала это на ее лице каждый раз, когда она на меня смотрела. Как будто она ненавидела меня за то, что я уже не была тем, кем она хотела меня видеть.
А когда мой отец опять женился, она сказала, что он сделал это потому, что я уже не так мила, как в детстве».
Мать Марты очень строго контролировала дочь, очевидно, в надежде изменить ее внешность к лучшему суровыми словами и безжалостными сравнениями. Когда Марта надевала одежду, в которой чувствовала себя комфортно, мама тут же говорила что-нибудь, что заставляло ее чувствовать себя неуверенно: «Без нормальных сережек на тебя никто и не посмотрит!» — с досадой вскрикивала она. А когда девочка забывала причесать вьющиеся от природы волосы, мать подходила к делу еще серьезнее, стараясь подобрать как можно более яркие метафоры: «Ты выглядишь как клок волос, вытащенный из душа!»
Психоаналитик Дональд Винникотт однажды сказал, что «лицо матери
— предвозвестник отражения в зеркале»
[458]
. Он имел в виду, что задолго до того, как дети, пытаясь понять, кто они и как выглядят, начинают пристально вглядываться в зеркало, они привыкают видеть свое отражение в выражениях лиц их родителей. Многие дети смотрят на лица своих матерей — или отцов — и видят там любовь, восторг или принятие.
Но Марта видела на мамином лице только неудовольствие, разочарование и даже отвращение.

В подростковом возрасте, рассматривая себя в зеркале, девочка чувствовала себя так, будто смотрит на себя через объектив фотокамеры своей матери. Загнанная в ловушку чужой перспективы, она постоянно сканировала себя на предмет уязвимых мест и несовершенств. Каждая вещь в ее шкафу, казалось, была помечена бирками, которые могла видеть только она сама, и на них были начертаны благоприятные либо неблагоприятные замечания матери: «Тебе нужно носить такие яркие цвета, как этот» или «В этом ты выглядишь как лесбиянка». То же самое относилось к каждой части тела Марты и ко всем симпатиям и антипатиям,
которые у нее возникали: суждения матери касались абсолютно всего.
Иметь собственные идеи казалось опасным. И действительно, когда Марта рассказывала о своем детстве, ее истории были больше о матери, чем о ней самой.
Марта не слишком много помнит о своих детских мыслях или чувствах, разве что то, что практически каждый раз, выходя из своей комнаты, она чувствовала тревогу, сильное смущение и страх не оправдать ожиданий матери. Если она выходила, не распрямив кудряшки, мама иногда пыталась тут же расчесать ее щеткой; это было довольно больно, а волосы в результате становились наэлектризованными и совершенно непослушными. «Твои волосы выглядят, как хвост сумасшедшей белки! —
с досадой вскрикивала мать, после чего обычно переходила к негативным прогнозам. — Никто на тебе такой не женится!» Несколько раз женщина при этом так разъярялась, что била дочь щеткой по голове, да так сильно,
что та ломалась. А несколько раз девочка даже теряла сознание.
Когда отец Марты однажды позвонил и сказал, что у него и его новой жены родился ребенок, мать Марты пинала металлическую мусорную корзину до тех пор, пока та не смялась, а затем бросилась на пол в рыданиях, вызванных жалостью к себе. «Все будет хорошо, мам. Папа о нас не забудет», — старалась успокоить ее Марта, нагнувшись к ней и гладя ее по спине. «Да, но твои волосы от этого не распрямятся!» —
выкрикнула в ответ мать, слабо отталкивая Марту ногой и глядя на нее залитыми слезами глазами; взгляд был одновременно жалкий и ненавидящий, полный обвинения.
* * *
Каждый год от трех до пяти миллионов детей
[459]
обращаются в органы опеки и попечительства по поводу жестокого обращения. Марта не

была одной из них. Никто не обращался ни в какие органы от ее имени, да и сама она никогда не считала, что над ней кто-то издевается. Конечно,
когда мать била ее щеткой по голове, девочке было больно и обидно, но ведь случалось подобное не так часто, чтобы считать эти действия жестоким обращением; и критиковала ее мама постоянно, но, как казалось,
недостаточно серьезно, чтобы это причиняло девочке реальный эмоциональный вред. «Меня любили. Я жила в красивом доме. У меня ведь не было отца-алкоголика, который избивал бы меня ремнем или запирал в шкафу», — оправдывается Марта.
В силу того что жестокое обращение с детьми обычно имеет место за закрытыми дверями, а также вследствие неточности определения этого крайне негативного явления, оно очень часто проходит незамеченным; по оценкам специалистов, о 85 процентах таких случаев никто не сообщает
[460]
. Физическое насилие — это намеренное телесное повреждение, нанесенное ребенку, как правило, в результате пощечин,
щипков, пинков, ожогов, укусов или ударов посторонним предметом.
Поскольку жестокое обращение с детьми часто путают с дисциплинарными мерами, то насилие в отношении ребенка, которое «оставляет следы», как правило, считается более серьезным и с большей вероятностью указывает на жестокость. Но ведь шлепок, хоть он, безусловно, обиден и оскорбителен, не оставляет синяков, и жестокие родители, которые внимательно следят за внешностью детей, отлично знают, как не оставлять видимых следов насилия на их телах. Никто в школе не видел царапин и синяков на теле Марты, но сама она, сидя на уроках, отлично их чувствовала.
Марта никогда не думала, что соответствует профилю жертвы физического насилия, хотя на самом деле этот профиль совсем не такой четкий, как она считала. Жестокое обращение с детьми встречается в разных расах и социальных классах, и девочки подвергаются ему с той же долей вероятности, что и мальчики. И наиболее часто для этого используются кисти рук и кулаки, а вовсе не ремень, как думала она.
Отцам, как правило, свойственно обращаться с детьми в наиболее жестоких формах
[461]
, что нередко приводит к смертельному исходу, но матери — очевидно, в силу того, что они обычно бывают главными опекунами или родителями-одиночками, — намного чаще, поднимая на детей руку, используют все, что под эту руку попадает
[462]
: деревянную ложку, кулинарную лопатку, щетку и прочие бытовые предметы. Удар щеткой может казаться не таким страшным, как удар ремня, но негативный

опыт избиения собственным родителем во всех случаях одинаков,
независимо от того, какой инструмент для этого используется, особенно если это происходит неоднократно
[463]
. Любые виды физического насилия порождают в детском теле и разуме сильный стресс, резко повышая риск связанных с ним заболеваний
[464]
Если физическое насилие — это вред, наносимый телу ребенка, то эмоциональное насилие наносит ущерб его разуму
[465]
. В наиболее экстремальных случаях эмоциональное насилие может включать в себя изоляцию или запирание ребенка, например дома или в кладовке, о чем упоминала Марта, а также эксплуатацию труда или развращение ребенка путем приобщения к незаконным или антиобщественным моделям поведения. Чаще всего, однако, как в случае с Мартой, эмоциональное насилие заключается в причинении ребенку словесного вреда путем его отвергания, игнорирования, умаления его заслуг, высмеивания,
пристыжения или угроз. Или, как в случае Марты, переживаемое ребенком эмоциональное насилие происходит в едва заметных формам, как,
например, когда в детях отказываются видеть отдельную, ценную саму по себе личность и постоянно доносят до них идею, что их ценность заключается исключительно в удовлетворении потребностей матери или отца.
Такое эмоциональное насилие известно под названием
«нарциссическое воспитание».
Эмоциональное насилие не требует физического контакта, поэтому обычно считается менее вредным, чем другие формы жестокого обращения с детьми. Однако целый ряд исследований в области психологии
[466]
продемонстрировал, что это совершенно не соответствует истине. В свое время известный австро-американский психоаналитик Рене Шпиц потряс весь психоаналитический мир, обратив внимание коллег — и записав на пленку — на младенцев в детских домах, которых хорошо кормили и за которыми наблюдали врачи, но только на десять малышей приходилась одна нянечка. Лишенные материнской любви, сироты, хоть и сытые и ухоженные, лежали в своих колыбелях скучные, вялые и малоподвижные.
«Верните ребенку мать»
[467]
, — сделал Шпиц известный всем вывод,
указывая на первостепенную важность тесной связи между родителем и ребенком для его нормального развития.
Стоит упомянуть и о другом широко известном исследовании в области психологии, которое сегодня признано неэтичным. Автор этих экспериментов, исследователь Гарри Харлоу, отбирал новорожденных резус-макак у их матерей. Изолированные в своих клетках осиротевшие

обезьянки могли выбирать между двумя манекенами, изображавшими суррогатных матерей: один был изготовлен из жесткой холодной проволоки, а второй представлял собой такой же проволочный каркас,
обтянутый мягкой тканью. К первому проволочному манекену были привязаны бутылочки с молоком. Так вот, исключая время кормления,
маленькие макаки лихорадочно, отчаянно цеплялись за мягкую материю
«мамы», явно больше всего на свете стремясь к ласке и комфорту, который давали такие прикосновения
[468]
Родительская забота служит основой нашей безопасности в первые двадцать лет жизни. Это один из величайших капиталов, который имеет ребенок, и этот капитал наделен поистине огромной защитной силой.
Забота родителей не только защищает нас от трудностей, но и помогает справляться с проблемами и невзгодами, которые неизбежно ждут нас на жизненном пути. Когда ребенок живет в неблагоприятной среде — чем бы это ни было вызвано, — главным единственным защитным фактором
[469]
для него становятся любящие, близкие, теплые отношения с родителем или опекуном. Получается, что эмоциональное насилие вдвойне тяжело переносится, поскольку из-за него ребенок подвергается стрессу и в то же время лишается шансов успешно с ним справиться. Возможно, по этой причине некоторые исследователи пришли к выводу, что эмоциональное насилие не только не менее вредно, чем другие виды негативного детского опыта, но и с большей вероятностью, чем другие неблагоприятные жизненные обстоятельства
[470]
, ведет к проблемам с физическим и психическим здоровьем, таким, например, как кардиологические заболевания и депрессия. Леонард Шенголд даже назвал эмоциональное насилие «убийством души»
[471]
. Внешне жертвы такого убийства продолжают жить, но внутри они мертвы.
* * *
«Такого явления, как маленький ребенок, отдельно не существует —
утверждал известный педиатр и детский психоаналитик Дональд
Винникотт. — Начав описывать ребенка, вы обнаружите, что описываете ребенка и еще кого-то»
[472]
. Этими словами Винникотт хотел сказать, что каждое живое существо живет в определенных условиях, маленькие дети растут и взрослеют в контексте того, каковы их родители: молодые или старые, богатые или бедные, опытные или неопытные, здоровые или

больные, любящие или безразличные. Даже ребенок, растущий без матери или отца, является тем, кем является ввиду их отсутствия: сначала малышом, а потом подростком и взрослым, у которого нет отца и матери.
Когда ребенок рождается в среднеожидаемом окружении, среда приспосабливается к нему, по крайней мере на какое-то время. «Достаточно хорошая мать, — говорит Винникотт, — начинает с практически полной адаптации к потребностям младенца и со временем постепенно снижает ее уровень»
[473]
. Младенец не может ждать, пока его накормят или уложат спать, и он не может сам успокоиться, так что матери и отцы носятся по дому с бутылочками, подгузниками и сосками до тех пор, пока их малыши чуть-чуть не подрастут, а потом подрастут еще и еще. Став постарше,
ребенок может отложить свои потребности в сторону на минуту или даже на час. Он может в какой-то мере подстроиться под родителей и окружающий мир. При условии нормального развития с годами и десятилетиями родители приспосабливаются к потребностям ребенка все меньше, и так до тех пор, пока он не станет взрослым; и родители и ребенок получают возможность наслаждаться практически равномерной адаптацией к потребностям друг друга. А возможно, однажды родитель заболеет или станет совсем старым и немощным, и тогда приспосабливаться придется взрослому сыну или дочери.
Когда же ребенок растет в окружении, которое по любой причине нельзя считать «достаточно хорошим», приспосабливаться в основном приходится только ему. И тогда уже сын или дочь носятся по дому, стараясь угодить родителям. На цыпочках проходят через комнату, где пьянствует отец. В одиночку ломают голову над трудным домашним заданием, потому что родители заняты хронически больным братом или сестрой. Кормят младших и моют посуду, пока мать, страдающая депрессией, спит весь день в доме с задернутыми шторами. Пропускают обеды в школьной столовой,
потому что отец не заплатил алименты. Или, как Марта, постоянно стараются угодить критически настроенной матери. Какими бы ни были конкретные негативные обстоятельства, ребенок чувствует, что его опекуны не способны реагировать на его желания и потребности, поэтому отлично научается реагировать на их потребности и пожелания
[474]
. Поскольку иметь собственные чувства и предпочтения для них бесполезно или даже опасно, они адаптируются к чувствам и предпочтениям других людей.
Следует отметить, что умение предвидеть, чего хотят другие и давать им это, считается особым талантом большинства сверхнормальных. «Годам к десяти я уже понял, что могу находиться в любой ситуации и выживать, а

иногда даже и процветать, — пишет известный пианист Джеймс Роудс в своих мемуарах, — потому что обладаю манипулятивной силой супергероя»
[475]
. Многие такие люди описывают себя как хамелеонов,
способных слиться с любой средой, или как оборотней, которые способны автоматически оценить любую ситуацию и вписаться в окружающий мир.
Надо сказать, этот талант к «изменению цвета и формы» в полной мере согласуется с результатами исследований, которые показывают, что люди,
успешно реагирующие на жизненные трудности, имеют склонность к когнитивной и эмоциональной гибкости
[476]
. Сверхнормальные способны
«делать все, что нужно», чем бы это «нужно» ни было.
Так было и с Мартой, которая со временем стала истинным виртуозом быстрых изменений и всегда была готова надеть маску, костюм, поведение или эмоцию, подходящие к той или иной ситуации. То, насколько быстро она, едва увидев кого-то — друга на улице, учителя в классе, продавца в магазине, маминого ухажера, — предугадывала его ожидания и становилась тем, кого, по ее мнению, они хотели в ней видеть, даже вызывало тревогу, во всяком случае, у нее самой. Она умело играла роли,
которых от нее ожидали другие люди, и после школы взяла этот талант с собой в школу исполнительских искусств, поступать куда решила в старших классах.
Способность приспосабливаться к окружению, безусловно, важное для жизни качество. Мы все в основном достаточно разумны, чтобы соблюдать формальные и неформальные правила, установленные в обществе, а дома извлекаем выгоду из того, что угождаем родителям и соответствуем их ожиданиям. В разном окружении все мы прибегаем к разным социальным сценариям, поступая и действуя одним образом на работе или в школе,
другим в общении с друзьями, третьим дома с родными и так далее. Мы все подстраиваемся под обстоятельства. Когда же психологически устойчивый ребенок окончательно отказывается от надежды, что кто- нибудь когда-нибудь станет учитывать его потребности, это заходит слишком далеко. Адаптация к среде становится для него не просто актом социальной вежливости, а чуть ли не образом жизни
[477]
. Подобно Марте,
которая видела себя через объектив фотокамеры своей матери,
сверхнормальный ребенок нередко практически живет в таком же режиме.
Он сосредоточен на внешнем мире и мотивирован реальностью, и вся его жизнь организована вокруг интуитивной оценки и удовлетворения ожиданий других людей. Очевидно разумный выбор образа действий надежно защищает его от атак извне, ведь сверхнормальный ребенок

никогда ни с кем ни в чем не расходится и никому не противоречит — разве только самому себе.
* * *
В своих душераздирающих мемуарах знаменитый теннисист Андре
Агасси рассказывает о том, что в детстве жил в полном противоречии с самим собой. В семь лет он стоял на теннисном корте и отбивал по много тысяч мячей в день. Играл он не против человека, а против машины,
которую мальчик называл Драконом; ее сконструировал властный и жестокий отец, и она посылала мячи Андре со скоростью в сотни километров в час. «Ребенок, который отбивает миллион мячей в год,
попадет на Уимблдон и будет непобедим», — думал отец Агасси. «Ничего,
что я совсем не хочу играть на Уимблдоне. Чего я хочу, не имеет никакого значения»
[478]
, — думал юный Андре, стоя на корте. Точнее говоря, он думал так: «Ненавижу теннис, ненавижу от всего сердца, и все равно продолжаю играть, продолжаю отбивать мячи целое утро, весь день,
потому что у меня нет выбора. Как бы мне ни хотелось прекратить это делать, я все равно не прекращу. Я сам себя прошу прекратить, но продолжаю играть, и это противоречие между тем, чего я хочу, и тем, что делаю, кажется, и есть суть моей жизни»
[479]
Противоречие, описанное Агасси, не что иное, как раскол личности,
который у некоторых сверхнормальных разрастается до поистине невероятной степени. Тогда, когда адаптация к среде превращается в моральную необходимость, то, что мы думаем, не соответствует тому, что мы говорим, а то, чего мы хотим, не соответствует тому, что делаем. Со временем наши чувства и действия расходятся все больше, пока разрыв между тем, что происходит у нас в душе, и тем, что выражается вовне;
между тем, что кажется подлинным, и тем, что видят другие люди, не начинает казаться непреодолимым.
По мнению Винникотта, быть истинным значит «оставаться в одиночестве в присутствии другого»
[480]
. Это означает действовать спонтанно, не всегда учитывая возможную реакцию окружающих. По формулировке Винникотта, это значит «двигаться, существуя»
[481]
,
независимо от того, кто тебя окружает. Если же спонтанность выражения и решений небезопасна
[482]
и ее приходится заменять продуманной стратегией, жизнь становится просчитанной. В этом случае истинная

самость — самость, произрастающая на почве того, что воспринимается внутри как реальность, — не может развиваться или как минимум вынуждена скрываться под маской.
Когда это происходит, окружающие видят то, что Винникотт называет ложной самостью
[483]
. Ложная самость — это защитный механизм, одна из функций которого — при необходимости защищать истинную самость.
Ложная самость есть у каждого человека, и в любой момент нашей жизни она пребывает в определенной точке континуума, на одной стороне которого находится не что иное, как наиболее социально уместный,
законопослушный и перспективный лик нашей самости. В этой точке спектра наше истинное «я» чувствует себя реальным и живым, но в случае необходимости может быть на редкость уступчивым и покладистым. Далее по континууму, однако, на сцену все чаще выходит ложная самость. Она притягивает внимание и похвалы окружающих, и в результате истинному
«я» остается только вести половинчатую или даже тайную жизнь
[484]
Возможно, так было и с Андре Агасси, поскольку о своей теннисной карьере он пишет так: «В глазах случайного наблюдателя я делал то, что,
возможно, казалось отчаянной попыткой выделиться из толпы. На самом же деле я сделал себя, свое внутреннее “я”, свое истинное “я”, невидимым.
По крайней мере, именно такова была моя цель»
[485]
. Однако, как показывает пример Агасси, часто все идет не так, как планировалось.
Стратегия, которая должна быть временной, применяется постоянно, и в конце концов вся жизнь начинает восприниматься как чистое притворство
[486]
. «Жизнь для меня всегда подчинялась правилу “играй роль, пока она не станет твоей”, — призналась Марта. — Только в моем случае исполнение не прекращается никогда».
Психоаналитик Хелен Дейч назвала ложные самости на крайнем конце континуума личностями «как будто»
[487]
, потому что они истинные виртуозы в исполнении любых ролей, какие только могут понадобиться человеку в жизни. Дейч пишет, что их жизнь «похожа на игру технически превосходно обученного актера»
[488]
и самые талантливые из них добиваются в этом деле огромных высот. Со стороны они кажутся совершенно настоящими
[489]
, и никто даже не догадывается, что их истинная самость чаще всего не присутствует на сцене
[490]
. В своих мемуарах «Жизнь этого парня» о несчастном и мятежном детстве режиссер
Тобиас Вольф описывает подобное чувство после беседы со священником,
который пытался повлиять на трудного мальчика: «Он так до меня и не достучался, потому что я был недоступен. Я спрятался. Я оставил вместо

себя манекен, который выглядел виноватым и обещал исправиться, но сам находился очень далеко от места беседы»
[491]
Многие сверхнормальные люди воспринимают жизнь как представление того или иного рода, поставленное ради услаждения или хотя бы удовлетворения аудитории. «Не можешь избавиться от скелета в шкафу, заставь его плясать»
[492]
, — сказал драматург Джордж Бернард Шоу,
чей отец был алкоголиком. Согласитесь, в такой интерпретации всем известная метафора «скелет в шкафу» звучит намного оптимистичнее. И
действительно, многие люди, играющие на мировой сцене — комедианты,
спортсмены, актеры, политики, художники и многие другие, —
задерживаются на ней надолго благодаря тому, что достигают огромного мастерства, всю жизнь играя разные роли. Они умудряются прятаться под масками не просто у всех на виду, а находясь в центре всеобщего внимания.
* * *
Мать Марты настойчиво отговаривала дочь от поступления в колледж.
Аргументы, которые она приводила, были предельно просты. «Тебе это не нужно». «Если ты будешь достаточно привлекательной, о тебе и без образования найдется кому позаботиться». «Когда твой отец умрет, у тебя и так будет куча денег». Но Марта подозревала, что мать просто боялась остаться одна или беспокоилась, что ей придется выехать из квартиры, за которую по-прежнему платил отец Марты. Как бы там ни было, девочка отложила поступление в школу искусств, начала ходить на прослушивания в городе — иногда успешно, но чаще нет, — и организовала всю свою жизнь вокруг ролей, которой ей приходилось играть на сцене. Пока у нее были репетиции, выступления и вызовы на бис, у Марты было место, куда ей надо было идти, и люди, которым она была нужна.
И судя по всему, самой долгой ролью Марты была роль веселой и всем довольной и счастливой компаньонки матери. «Я хочу, чтобы люди знали,
что я надежная и полезная, — заявляла мать, когда они вдвоем шли на коктейльную вечеринку или прием, — и чтобы они видели плоды моего труда!» На этих мероприятиях Марта стояла, держа бокал вина, и, по сути,
игнорировала, а возможно, даже ненавидела людей, которые склонялись перед ее ложным «я» с заинтересованными и голодными улыбками,
очарованные ее яркими рассказами о театре и блеском ее теперь безупречно выпрямленных волос; они были очарованы представлением Марты. Но как

бы девушку ни обижало и ни злило ощущение абсолютной невидимости ее истинной самости, еще сильнее она боялась, что кто-нибудь ее увидит. И ее бесило, когда она видела в толпе сына или дочь кого-нибудь из гостей,
которые так же, как она, надев маски, играли роль восторженных
«приложений»; она чувствовала себя голой, полагая, что они могут знать,
как она себя чувствует на самом деле.
Должно быть, именно эта часть Марты, — часть, которая воспринималась как подлинная и истинная, — однажды, никому ничего не говоря, подала заявление о поступлении в колледж. Узнав об этом, мать,
конечно, забилась в истерике, но отъезд Марты из дома существенно облегчил отец, который выкупил квартиру, в которой они жили, и записал на дочь. «Не представляю, как ты вообще живешь с этой женщиной», —
признался он ей, полностью отрицая собственное участие в сложившейся ситуации.
И должно быть, настоящая, подлинная часть Марты записалась на прием к психотерапевту в первую же неделю прибытия на учебу. Это была весьма остроумная девушка и прекрасная собеседница, но при этом слишком застенчивая и всегда настороже, как будто она постоянно боялась сделать или сказать что-то не так, вызвать неудовольствие. Чуть ли не с порога Марта попросила: «Только, пожалуйста, давайте я вам не понравлюсь». Она пришла к психотерапевту в надежде наконец узнать, кто она, и для нее было бы огромным разочарованием увидеть, что я тоже ослеплена ее обаянием, что меня интересует только «шоу Марты». Ей,
конечно, потребовалось немало мужества, чтобы сказать мне это, и мы обе согласились, что «шоу Марты» — не единственное представление,
которого нам нужно избегать. Был также немалый риск, что в какой-то момент она может начать играть роль хорошего клиента, который на сеансе психотерапевта только притворяется, что его состояние улучшилось, ведь именно так идут дела у хороших клиентов.
«Было очень неприятно, став взрослым, осознать, что началом моего становления как актера послужили попытки справиться с жестокостью отца»
[493]
, — говорит актер Алан Камминг. И Марте тоже было неприятно понимать, что в основе того, в чем она преуспела больше всего — в исполнении разных ролей, — лежит физическое и эмоциональное насилие со стороны матери. Винникотт говорил: «Что касается актеров, то среди них есть те, кто способен оставаться собой и при этом играть разные роли,
но есть и другие, кто может только играть роли и совершенно теряется,
когда этого не требуется»
[494]
. Марта, судя по всему, относилась ко второй

категории, и, оказавшись на безопасном расстоянии от гнева матери,
решила выяснить, каково это — играть саму себя, просто быть Мартой.
* * *
Марта сразу указала мне на то, что в детстве ее не запирали в кладовке, хотя у нее было ощущение, будто какая-то ее часть, ее истинная самость, никогда не покидала свою комнату в доме. Она постоянно пряталась, стараясь защититься от критики и боли матери, но никогда не чувствовала себя ни «видимой», ни «реальной». Возможно, поэтому, как
Трумэн Капоте сказал о Джонни Карсоне, никто не знал Марту — даже мужчины, с которыми она делила постель и которых, возможно, даже любила.
Любовь всегда предполагает желание, и некоторые сверхнормальные люди сталкиваются с проблемами из-за того, что не знают, чего хотят.
Будучи «хамелеонами» и «оборотнями», они нередко оказываются во взаимоотношениях — или в постели, — с кем угодно, кто их пожелает.
Такие понятия, как «желать» и «быть желанным», путаются в их восприятии, и, на мой взгляд, лучше всего эту путаницу резюмируют не слова какого-нибудь известного психоаналитика или теоретика психоанализа, а несколько строк из песни рок-группы Jane’s Addiction,
одной из любимых групп Марты: Джейн говорит: «Я никогда не была влюблена. Я не знаю, что это такое». Она знает только, хотят ли ее. «Я хочу того, кто хочет меня. Я точно знаю, когда меня хотят»
[495]
Самым простым и очевидным объяснением такого подхода к любви и сексу представляется низкая самооценка человека, но на самом деле все не так просто. Многие сверхнормальные люди оценивают себя довольно высоко, даже выше других, прежде всего из-за своего особого таланта в обращении с людьми, и многие из них, благодаря выдающимся способностям и социальной хватке, действительно не испытывают недостатка в романтических партнерах. При этом они совершенно не привыкли выдвигать во взаимоотношениях собственные требования,
поэтому нередко связываются с теми, кто их не заслуживает или им не подходит. Они привыкли автоматически стремиться к тому, чтобы жизнь шла своим чередом, и нередко ведут себя так во взаимоотношениях с каждым, кто им подвернется.
Девочкой Марта видела себя через объектив фотокамеры матери, и,
став взрослой женщиной, начала видеть себя глазами любого, кто смотрел

в ее сторону. Она одевалась и вела себя так, чтобы ее принимали другие люди, и, возможно, по этой причине вступала в отношения — чаще всего вполне успешные — с очень разными мужчинами. Идя вразрез с моделью
Винникотта «двигаться, существуя»
[496]
, Марта была разной для разных людей; все зависело от того, кто находился рядом. Ее взаимоотношения воспринимались ею как шоу, а играла она настолько убедительно, что это вызывало тревогу даже у нее самой.
«Люди не догадываются, что значительную часть времени я фактически не участвую во взаимоотношениях с ними, — призналась мне
Марта. — Во мне есть некоторая часть, которая выходит в мир и преуспевает. Я хороша во всех ролях, в том числе в роли друга или любимой. Я забочусь о тех, с кем меня связывают отношения, и иногда даже думаю, что люблю их. Но часто чувствую, что просто хорошо умею делать то, что делают по-настоящему заботливые люди. Может, поэтому я способна поддерживать отношения, причем очень хорошие, но когда они заканчиваются, мне кажется, что как будто ничего и не было, и, возможно,
для меня это действительно так. Я знаю, это звучит плохо. Но я чувствую,
что хотя по-настоящему заботилась о людях, с которыми меня связывали отношения, они в это время не знали, что на самом деле никакие отношения нас не связывают. Что меня в этих отношениях никогда не было».
* * *
Что-то изменилось для Марты в тот день, когда была спасена Элизабет
Смарт. После девяти месяцев сексуального насилия в плену у безумного уличного проповедника девушку увидели бредущей на улице неподалеку от Солт-Лейк-Сити; она была с головы до ног одета в вещи, данные ей похитителем. Согласно сообщениям в газете, когда полицейские заговорили с Элизабет, вначале она отрицала, что и есть та, кого похитили,
и только со временем неохотно признала этот факт, причем сделала это в библейской формулировке, явно позаимствованной у похитителя: «Ты мне скажи»
[497]
. Словом, «Ну, если вы так говорите…»
Акцентировав внимание на том, что она никоим образом не является кем-то вроде Элизабет Смарт, Марта заговорила о прочитанном, и глаза ее наполнились слезами: «Но, знаете, я совершенно точно поняла, что
Элизабет имела в виду. Ты достаточно долго боишься. Ты достаточно долго

носишь эту одежду. Ты ведешь себя так, как необходимо в данных обстоятельствах. Ты говоришь так, как тебе нужно говорить. И в конце концов это захватывает тебя целиком. И даже когда ты получаешь возможность вырваться на свободу… ну, как я сейчас… ты не знаешь, как это делается. Ты не знаешь, что о себе думать. Ты не можешь о себе говорить. У тебя нет для этого слов».
Марту очень напугало, что она, судя по ее ощущениям, тоже утратила способность думать или говорить о себе. Она так долго игнорировала собственные реакции и чувства, что больше не знала, каковы они
[498]
. Она знала, что делать, когда заучивала новую роль, или успокаивала мать, или угождала бойфренду, но когда слышала такие банальные вопросы, как
«Чем ты хочешь сегодня заняться?», или такие личные, как «Ты меня любишь?», ее разум тут же отключался. Когда не было ничего, что ей необходимо было делать, она не знала, чего бы ей хотелось. Зато она всегда в ту же секунду знала, чего от нее хочет другой человек или что от нее нужно окружающим.
Марта подумывала о том, чтобы перестать актерствовать и начать устраивать что-то вроде импровизаций на шоу, в котором не нужно будет четко следовать сценарию и можно быть спонтанной. Для Марты упражнения такого рода были мучительными и страшными, но, к счастью,
таковы они для большинства людей. Она застыла от ужаса на первом занятии и расплакалась на втором, но на третьем или четвертом все подбадривали ее (и друг друга). «Это похоже на групповую терапию, —
сказала девушка. — Мне тяжело думать и говорить о себе, но, оказывается,
я не одна такая. Так что, возможно, надежда у меня все-таки есть».
Марта искала свою истинную самость и за стенами театра и даже начала записывать такие случаи. Она завела тетрадь, где записывала все,
что, по ее ощущениям, может ей нравиться, и чувства, которые, как ей казалось, она испытывала. Ради эксперимента она даже попробовала опять ходить с кудрявыми волосами, что далось ей намного труднее, чем может показаться на первый взгляд. «Мне очень сложно доверять себе в деле оценки моих чувств по отношению к себе и моих истинных приоритетов, — призналась Марта. — Все кажется таким рискованным».
Через некоторое время Марта начала приходить на наши сеансы со всем тем новым, что узнала о себе за прошедший период. Она волновалась, что некоторые из этих вещей выглядят глупо или звучат по-детски, но это было не так. «Я чувствую себя маленьким ребенком, который определяет, какие цвета или какая еда ему нравится», — призналась она. На этом пути случались открытия, которые никак нельзя назвать тривиальными. «Знаете,

кажется, я лесбиянка, — сказала однажды Марта с нервной смесью слез и улыбки. — Впрочем, возможно, вам это известно с самого начала».
Ничуть не бывало.
«Думаю, моя мама всегда это знала, — продолжила Марта. — Может быть, поэтому она так сильно не хотела, чтобы я стала сама собой. Потому что я совершенно не такая, как она».