Дмитрий Глуховский - ПОСТ. 9Эта сторона
 Скачать 7.08 Mb.
|
|
Часть I 9 Эта сторона 1 — А что там, с той стороны моста? Егор уже, наверное, в сотый раз спрашивает это — и не устает, потому что от- вет каждый раз разный. Огромный мост уходит в зеленую муть, в густой ядовитый туман, постепенно растворяется в нем и исчезает из вида полностью уже метров за двадцать от бе- рега. Иногда ветер налетает на него, пытается разогнать, но не может. Зеленая завеса приподнимается всего еще чуть-чуть — и за ней видно все то же: ржавые рельсы, ржавые балки и ржавые фермы, поросшие чем-то рыжим, будто водорослями, но не водорослями; чем-то, шевелящимся и на ветру, и без ветра. Туман нельзя разогнать, потому что он поднимается от реки. Туман это дыха- ние самой реки, медленной, пенной, больной. Самой реки с берега тоже не видно: бетонные быки моста сходят в нее где-то уже во мгле. Зато слышно ее хорошо и через туман — ее чавканье, хлюпанье, урча- ние. Кажется, что она живая, но это только кажется. Ничего живого там, внизу, нет. И ничто живое, попадая туда, не может там уцелеть. Деревянные лодки обуглива- ются, резиновые идут пузырями и лопаются. Местные по берегу и на пушечный выстрел к воде не подходят. И то сказать, одно слово — вода… Какая же эта вода? По реке нельзя сплавляться — даже на баржах с железными боками. Те, кто отплывал по ней вниз, никогда не возвращался. И никогда никто не приплывал по ней к мосту сверху. Поэтому и названия никакого реке теперь не нужно: река и река. А раньше она называлась «Волга». Егор не отстает: — Ну так что? — Что-то… Города какие-то, наверное. Такие же пустые, как вон наш Ярос- лавль. Cам же знаешь, что спрашиваешь? — Я-то как раз ничего не знаю. Это вы ж у нас все знаете, Сергей Петрович. — Попробуй только нос на мост сунуть! Голову тебе оторву! Ясно тебе?! 10 Дмитрий Глуховский — Мне-то ясно, Сергей Петрович. Я-то что? Просто балда с гитарой. Это вы же у нас комендант! Мне-то и не нужно этого знать. А вы-то? Это вам ведь восточную границу империи оборонять! Полкан смотрит на Егора хмуро. Трет лысину. Отодвигает в сторону стакан в серебряном железнодорожном подстаканнике. Рычит: — А мне хватает того, что я знаю, понял ты, умник? От Москвы и на тот край света идет эта наша гребаная железная дорога. Но как по мне — она на нас и за- канчивается, раз с той стороны уже столько лет никто не стучался. Каждый своим делом должен заниматься, ясно тебе? У каждого свой пост! Полкан барабанит пальцами по столу, пытается придумать себе занятие, под предлогом которого мог бы вышвырнуть Егора из своего кабинета. Урок политин- формации кончился, не начавшись. Егор предлагает перемирие: — Гитару отдай, я пойду. — Хрена тебе, а не гитару, понял?! Иди историю учи, и потом рукопашный бой у тебя будет, а вечером поговорим про твою гитару! Раздолбайничать он хо- чет, а учиться он не хочет ни хрена! Географию империи иди учи! Что тебе та сторона уперлась? Ты хоть вбей себе сначала в башку, что с этой! А что с этой стороны? Пустые дома, пустые улицы. Пустые жестянки брошенных машин. Кости ни- чейные — и порознь, и в обнимку. Дикие собаки. Живых мест осталось мало. Разве что на постах, в станциях-крепостях сидят люди, прицепившись, прилепившись к железной дороге — и ощетинившись. Полканов Пост, получается, самый крайний. Гарнизону велено охранять вос- точные подступы Московии, и он, верный присяге, стережет мост. То ли от бун- товщиков стережет, то ли от кочевников, то ли от зверья — сейчас уже даже Пол- кан не скажет, от кого. В учебниках истории, по которым Егора заставляют учиться, все заканчивает- ся благостно: процветание, справедливость, вхождение в новую эру. А где эта эра накрылась медным тазом, туда учебник уже не достает. Нужно верить Полкану, который говорит, что народ взбеленился, предатели растащили страну по частям, а столица была слишком обескровлена, чтобы и дальше держаться за отвалива- ющиеся земли. Москва тогда, дескать, провела границу по отравленной ядови- той Волге, поставила на этом берегу Пост, про тот берег забыла, и занялась свои- ми делами. Дел было еще невпроворот. Была Россия — стала Московия. Больше Егору знать и не полагается. Глядя Полкану в его свиные глаза, он го- ворит: — Сдались мне эти твои география с историей. Екнулся старый мир, да и хер бы с ним. А гитару я все равно сопру. Не ты дарил, не тебе и отбирать, понял?! ПОСТ 11 Егор отодвигается потихоньку поближе к выходу, чтобы успеть вышмыгнуть, пока отяжелевший, закостеневший Полкан выберется из-за своего стола. Тот на- тужно соображает, что именно Егор ему сейчас сказал; в конце концов трясет ку- лачищем: — Гляди у меня, балда! На ночь за стеной оставлю, вот тогда увидим, какой ты храбрый! А балалайку твою в печку кину! — Посмей только! Но гоняться за Егором коменданту лень. А потом — зачем сейчас гоняться, если ночевать им все равно под одной крышей. Егор сам придет к нему в лапы, как ми- ленький. Не за стеной же, в самом деле, спать! И Полкан, не вставая, рычит глухо: — Не хочешь учиться — не учись! Семнадцать лет человеку, а он только брен- чать хочет да шляться, а думать он не хочет ни о чем! Знаешь, что? Хочешь за мост — валяй, шагай! Отпускаю! Только никуда ты не пойдешь, ясно? Потому что никуда от мамки своей не денешься! Сидишь под юбкой у нее! Только мне хамить вон умеешь, а больше ничего не умеешь! — Я под юбкой, а ты под каблуком! Сам-то ты что можешь? На жопе только сидеть и командовать! Что тут, много ума надо? Командир, блин! — Пшел вон! Вон пшел отсюда! Егору только этого и надо: довести Полкана до белого каления. Он сует руки в карманы и скатывается по ступеням с верхнего этажа комму- ны — вниз. 2 Проскакивая второй, Егор тормозит у дерматиновой двери, у четвертой квар- тиры. Затаив дыхание, слушает — услышит ее голос? Нет? Слух у Егора острый. Соседские разговоры слышит за стенкой дословно, по собачьему лаю слышит, как от китайцев подводы идут; знает, на какую ноту сви- стит чайник, а на какую воют волки. Мать говорит, это он в своего настоящего отца таким пошел. Дурацкий, говорит, дар, ничего от него хорошего. Нет. Не слышно ее. Молится за дерматиновой дверью их старушенция, а больше ничего. Зря останавливался. Егор прыгает через несколько ступеней и летит дальше вниз. В подъезде забирает приставленный к стенке лонгборд. Становится на колеса, но никуда не едет: смотрит в окна над собой. В окна второго этажа. Окна пустые; на секунду ему кажется, что за стеклом, как подо льдом, скользнула она — распущенные светлые волосы, худые загорелые пле- чи — даже прозрачные серые глаза видятся… Неужели прослушал ее, неужели пропустил? Егор вскидывает руку, машет стеклу и льду — неуверенно. 12 Дмитрий Глуховский И тут же спиной чувствует взгляд. Мишель стоит у гаражей и смотрит на него насмешливо и заранее устало — она не хочет даже начинать этот разговор: привет, как дела, у меня нормально — потому что лучше Егора понимает, что там, за этой словесной шелухой. Ей двад- цать четыре, Егор для нее слишком мелок и недостаточно крут, хоть он и пасынок коменданта Поста. Егору семнадцать, у него уже, конечно, все было; но было только так — для порядка и для очистки совести, с китайской проституткой на Шанхае. А Мишель — звезда, принцесса, инопланетянка. В руках у нее айфон: ее вечный старый айфон, с которым она не расстается ни на секунду. Мобильный, по которому нельзя никуда звонить, потому что сотовые сети упали давным-давно, еще в начале войны. Но он нужен Мишель не для того, чтобы звонить в настоящее. Он ей для связи с прошлым. Егор шмыгает носом. — Привет. Как дела? Мишель смотрит на него — и он видит в ее взгляде что-то еще, не только веч- ную ее утомленность от Егоровых неумелых ухаживаний. Видит черноту — глаза перегорели. Она набирает воздуха, чтобы сдуть Егора из поля зрения, но вместо этого говорит бессильно и как будто бы равнодушно: — Телефон сдох. — Это как сдох? — Не знаю. Должно же было это когда-нибудь случиться. Как будто равнодушно — но ее голос дрожит, и Мишель отворачивается от Егора, смотрит в пустоту за воротами. Егор тогда пыжится, чтобы выглядеть и звучать как можно увереннее. — Ну как-то, наверное, можно починить его! Мишель смотрит на него внимательно, в упор. У Егора головокружение. Он слушает ее запах. — Как? Я носила уже Кольке Кольцову. Он говорит — этому хана, был бы но- вый — можно было бы попытаться память перекинуть, а так… — Ну тогда, — глупо улыбаясь, говорит Егор. — Добро пожаловать к нам на Пост, наконец. Чувствуй себя, как дома. Тут у нас застава, там больница, а это школа. Нужники на улице — канализация не пашет… Мишель скрещивает руки на груди. Голубая джинсовка съезжается, как пан- цирь. Она смотрит на него с ненавистью: — Дебил. Не смешно. Она отворачивается, сутулится и уходит. Егор потеет, улыбка превращается в судорогу, но слов, чтобы остановить Мишель, он найти не может. Сейчас он ее потеряет навсегда. Он и сам с собой не стал бы после такого разговаривать, а уж Мишель… Дебил. Точно, дебил. Надо что-то придумать срочно. Что угодно. Сейчас! ПОСТ 13 Он комкает слова, лепит сумбур: — Я тут песню придумал… Написал… Хочешь, сыграю? Слава богу, этого она уже не слышит. 3 Мишель берется за дверную ручку очень осторожно: ручка скрипит, дверь скри- пит, жирно лакированный сосновый паркет скрипит, все скрипит в этой проклятой квартире. Дед смеется: как по минному полю идешь — не туда ступил, кранты. Баб- ка услышит и все, приехали. Дед про минные поля знает, в войну сапером служил. В глубине квартиры пульсирует заунывное, скрипучим голосом: Алый мрак в небесной черни Начертил пожаром грань Я пришел к твоей вечерне, Полевая глухомань Нелегка моя кошница Но глаза синее дня Знаю, мать-земля черница Все мы тесная родня Это бабка с надгробным пафосом бубнит своего Есенина. Твердит непослуш- ными губами стихи, думает, что так память не потеряет. И придем мы по равнинам К правде сошьего креста Светом книги голубиной Напоить твои уста. С порога шибает старческой кислятиной. Воздух густой как вода. В солнечном луче вихрится золотая пыль — будто бы планктон под фонарем ныряльщика. Причитания затихают. Мишель делает шаг, другой — и из комнаты, конечно, слышится: — Никита! Никита! Мишель с досадой выпускает из себя воздух, набранный в легкие, чтобы плыть, не касаясь паркетного дна. — Никита! Это ты? Кто это? Наконец, Мишель нехотя отзывается. 14 Дмитрий Глуховский — Это я, баб! — А дед где? — На дежурстве он, баб! Теперь нужно войти к ней поскорее, потому что иначе бабка может испугать- ся и расплачется еще, чего доброго. До инсульта она была кремень, и даже когда ее родная дочь сгинула в отключенной от связи Москве, она при внучке не пла- кала. А теперь вот чуть что — сразу в слезы. У бабки все отнялось, кроме правой руки. Она приподнимает голову, тянется навстречу Мишель, тревожно хмурится — а потом узнает Мишель, улыбается ей и бросает голову на подушку. Просит настойчиво, но по-детски настойчиво: — Деда найдешь мне? — Он отдежурит и придет, ба! Он тебе зачем? Тебе судно поменять? Подмыть? Давай, я сделаю! Мишель говорит нарочито спокойно. Но получается как будто зло. Мишель спрашивает себя — слышит бабка в ее голосе эту злость или не слышит? Было бы стыдно, если бы услышала. — Нет, внучка, нет. Спасибо. — А зачем? — Ни зачем. Я подожду его. Я подожду. Бабка пытается улыбнуться Мишель благодарно, но левая половина рта у нее неживая, и вместо улыбки получается ухмылка. Вся комната заставлена старьем. В буфете фарфор: какие-то печальные со- бачки, мальчики в матросках со стертыми глазами; на шифоньере — ящики с не- известным барахлом, все в пылище. От кислятины глаза слезятся. Трудно возвращаться сюда с улицы. Мишель поскорее уходит, притворяет к бабке дверь, и слышит, как та опять принимается читать нараспев: Белая береза Под моим окном Принакрылась снегом Точно серебром Мишель, конечно, знает, зачем бабке ее Никита. Наизусть знает, какие раз- говоры она собирается с ним заводить. Ей жалко бабку, но деда ей еще жальче, и поэтому она даже и не пойдет его искать, и не станет ему рассказывать, что бабка его звала. Она заходит в кухоньку, закрывает дверь поплотнее, садится на свою табурет- ку, выуживает в кармане наушники, чтобы заглушить бабкино бормотание музы- кой, достает свой телефон — и только тут вспоминает, что тот сдох. ПОСТ 15 Мишель по привычке, по инерции смотрит в перегоревший черный экран, но видит там только себя саму. А раньше там был весь мир — весь ее довоенный московский мир. Родители — живые, пятикомнатная квартира в центре и дом за городом, отмытые до блеска проспекты и выложенные брусчаткой улицы, расфу- фыренные школьные друзья, кафе с угодливыми официантами и самыми фанта- стическими блюдами. И еще видео с хохочущими людьми. И видео с отцовскими наставлениями. И много музыки — саундтрек ко всей ее прежней московской жизни. Все эти годы на Посту Мишель не вынимала наушники из ушей: слушала все свое преж- нее, пыталась наложить старую свою роскошную музыку на новую убогую кар- тинку. Клеилось плохо, но всегда можно было закрыть глаза. Теперь вот пришлось открывать. 4 Полкан выходит во двор и оглядывает свою крепость. Крепость для гарнизона слишком велика — зато лучше места для нее было не придумать. До Распада тут располагался Ярославский шинный завод; огромная территория с тех пор еще была обнесена бетонным забором с колючкой поверх, на въездах еще прежними владельцами были устроены КПП, а огромные чадные трубы могли бы стать такими дозорными башнями, с которых тот берег было бы видно до самого горизонта через любой туман — да вот только по ним наводи- лись бомбардировщики, поэтому долго они не простояли. А теперь охрана обходит все эти гектары раз в день, овчарки обнюхивают периметр, проверяют — не подкопался ли кто под забор, не перемахнул ли — приближаются к кирпичным заводским корпусам, и до темна возвращаются об- ратно в коммуну. Коммуна стоит с самого края завода: две малоэтажных панельки, гаражи, дворик. Одна раньше была административным зданием, другая — поделена на типовые квартирки, в которых существовали от зарплаты до зарплаты, а иногда и в кредит, нормальные люди, большинство шинники. Получили тут жилье за вы- слугу своих резиновых лет. Когда нормальная жизнь гикнулась вместе с зарплатами и кредитами, а рос- сийское человечество сильно поредело, граница обитаемого мира была пере- несена ближе к столице, а уцелевшие по эту сторону ядовитой реки, скучились на территории бывшего шинного завода. Их уже немного оставалось, так что делить им было особо нечего; куковать одним в своих старых квартирах — без окон, а иногда и без стен — было и тоскливо, и опасно. Человек человека греет все-таки… 16 Дмитрий Глуховский Собрались они на Посту, спрятались за его бетонными заборами, обжили его общагу, в гаражах наладили какие-то мастерские, поставили сторожевые башен- ки, присягнули на верность Московии и стали как-то быть дальше — на самом краю мироздания. Земля, кажется, все еще оставалась круглой, но верили теперь в это не все, а научные споры вести было и вовсе некому. Геополитическая карта стала мень- ше, а темных пятен на ней — больше; даже, собственно, Ярославль, по-хорошему, надо было бы на этой карте перерисовать, да только в город никого было не вы- гнать. Из одной квартиры сделали клуб, из другой — столовую, в третьей разме- стили медпункт, а в четвертой детский сад и школу разом — потому что дети упрямо рождались: жизнь-то шла своим чередом, и те, кто потерял на войне свои первые семьи, тянулись к друг другу за утешением. Сильней любви только клей шибает. От Полкана первая жена сбежала куда-то, допустим, в Королев, еще до Рас- пада. Полкан тогда рулил отделением полиции по Ленинскому району, домой возвращался на рогах, жену третировал, и вот она дала ему отставку. Потом прежняя Россия кончилась, а когда дым рассеялся, Полкану стало оди- ноко. Он заприметил Тамару, но та была не одна, с ней в комплекте шел Егор. Егоров отец куда-то от нее делся, и искать она его не планировала. Нутром ощу- щала, что в живых его больше нет, а значит, обязательствами она не связана. Тамара многие вещи знала, просто знала — и все. «Заприметил», — это Полкан сам так сказал ей. Остальные говорили: «Голову потерял». Тамара была, конечно, для своего возраста очень красива. Но в то, что Полкан ее, цыганку, готов полюбить всерьез, а не на вечер, и в особенности в то, что он захочет, как родного, воспитывать цы- ганенка, она не верила. Полгода он ее осаждал, подвергая унылым ментовским ухаживаниям и кля- нясь, что станет Егору папкой — при том, что уже тогда был командиром Поста, и виды на него имели многие. Через месяц после того, как Тамара согласилась с ним сойтись, Полкан стал пить меньше; на новую жену руки не подымал. Но никаким папкой он Егору не стал, а Егор не стал ему сыном. В отличие от Тамары, Егор в смерти пропащего своего родного отца уверен не был. Никому никогда и в голову не приходило, что Егор мог бы быть сыном Пол- кана — кряжистого, брыластого, с башкой, растущей прямо из плеч. Из уважения к Полкану Егора «цыганенком» на Посту даже за глаза никто не называл. Называли «Полканов выкормыш». ПОСТ 17 5 Егор глядит на алые силуэты панельных домов, которые маячат над путями. Там гниет город Ярославль. Сгонять туда? Может, повезет. Здорово было бы вот так вот запросто взять и найти мобильник. Найти айфон и принести ей, вручить ей с таким видом, как будто ничего такого в этом особен- ного нет: вот, у меня, кстати, завалялся старый, решил тебе его слить, твой же вроде сдох, да? Или нет. Или лучше уже описать все приключения, с которыми ему этот телефон до- стался. Как трудно было выбраться с Поста, что именно пришлось наврать охра- не, по чьей наводке он попал в ту самую квартиру, где у мертвых жильцов был припрятан не распакованный еще, новенький айфон. Новый было бы круче, чтоб прямо в коробке; это Мишель точно бы оценила! Отпроситься у охраны на воротах, соврав, что Полкан Егора отправил с за- данием на заставу? Но они могут начать звонить отчиму, а тот наябедничает ма- тери, а мать устроит истерику, мол, Егорушка опять напрасно подвергает себя чудовищным опасностям. Как по ней, лучше было бы, если бы он сидел круглые сутки во дворе на лавочке и палочку ножиком строгал. В полуобрушенных заводских корпусах расположено бомбоубежище: начи- нается оно на территории завода, но выходит катакомбами за ее пределы. Там, в подземелье — Егоров тайный ход, тяжеленная чугунная дверь с замком-венти- лем, как на подлодке. Неизвестный никому, кроме него и Полкана. Когда-то от- чим, пытаясь с Егором подружиться, показал ему этот лаз под большим секретом. Для дружбы этого не хватило. Егор берет в караулке короткий семьдесят четвертый, выбирается за стену, становится на свой лонгборд и катит вдоль путей до города. Ветка доходит как раз до Ленинского района, бывшей Полкановой вотчины. За воротами КПП можно по Советской ехать, а можно по Республиканскому проезду — и то, и то ведет от реки внутрь города. Ярославль состоит из всего подряд: тут сталинка, тут панелька, тут трехэтаж- ная стекляшка ТЦ, тут карусель, тут помойка, тут памятник Ленину в голубином дерьме, тут церковь обшелушенная; красоты недостача. Нынешние обитатели Поста в город ходить не любят; если только в Родитель- скую субботу. Придут, потолкутся, повздыхают, разопьют по-быстрому пузырь. Посмотрят в слепые окна, повспоминают, какая раньше жизнь была, посмеются над бедами, которые тогда казались страшными, поплачут потихоньку над теми, кого не воротить — вот и вся программа. |