Дмитрий Глуховский - ПОСТ. 9Эта сторона
 Скачать 7.08 Mb.
|
|
6 Мишель ждала, что он подойдет к ней после ужина, но Полкан не отпускал его от себя, подливал и подливал китайской сливовки, пока в столовой никого не осталось, кроме них двоих, Егора и самой Мишель. Пришлось идти домой. Но в у нее груди тянет, знает: этот вечер еще не кончился. И вот в дверь стучат. Мишель срывается со своей табуретки в кухне, и первым делом бросается в ванную, к зеркалу. Зажигает свечку, смотрится на себя. Волосы не так лежат, кажется, что там колтун какой-то… Расчесывала-расчесывала, и вот тебе… Она слышит дедово шарканье, паркетный скрип — Никита выбирается из бабкиной комнаты, и кричит ему: — Я открою! Слышишь, деда? Я сама! — Ну, валяй сама… Ждешь, что ли, кого? Мишель пытается засмеяться. В дверь снова скребутся. Мог же он навести справки и узнать, в какой квартире она живет? Весь вечер глаз не отводил, ис- щекотал ее своим взглядом. Она вылетает в прихожую, напускает на себя равнодушный вид и отпирает. Там стоит баба Нюра из другого дома, почти слепая уже старушенция, кото- рая к своей подруженьке дорогу находит наощупь. Или по запаху. Надо раздражение спрятать, говорит себе Мишель. Нюра-то в чем виновата? Раз, два. — Ой, баб Нюр. Добрый вечер. — Можно мне, деточка? 36 Дмитрий Глуховский Мишель берет ее под руку, ведет в комнату. Богомольческая вечеринка будет. Баба Нюра, как стала зрение терять, очень начала воображаемым увлекаться. Приходит, дед должен бабке псалтирь перед глазами держать, та читает, баба Нюра слушает и крестится за обеих. — А раньше ты тоже такой набожной была, бабусь? — Раньше, деточка, время другое было. Света было много, а тьмы мало. Вера ведь человеку как свеча во тьме… Путь найти… — Понятно. Баба Нюра здоровается, наклоняется к подушкам, целует Марусю в печеное яблоко щеки. Рассказывает, как день прошел: никак. Спрашивает, что там у Мару- си: известно, что. Дед кивком отпускает ее: иди, мол, погуляй, что тебе тут со стариками? Но Мишель не может пойти погулять. Что — она просто выйдет во двор и будет там, во дворе торчать одна? Типа что, типа ждет трамвая на Москву? Наверняка начнут липнуть казацкие карауль- ные. Или, еще хуже, этот недоразвитый, Егор. И Мишель садится опять на табуретку — на раскаленную сковородку. Из ком- наты шелестит: — Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых и на пути грешных не ста, и на седалищи губителей не седе, но в законе Господни воля его, и в законе его поу- чится день и нощь. И будет яко древо насажденное при исходищих вод, еже плод свой даст во время свое, и лист его не отпадет, и вся, елика аще творит, успеет. Не тако нечестивии, не тако, но яко прах, егоже возметает ветр от лица земли. Сего ради не воскреснут нечестивии на суд, ниже грешницы в совет праведных. Яко весть Господь путь праведных, и путь нечестивых погибнет… С самого начала Молитвослов начали, обреченно думает Мишель. По поряд- ку пойдут. Это на весь вечер, пока бабка не уснет. И тут во дворе свистят. Свистят! Она вскидывает глаза: прямо под ее окном стоит этот ее атаман. Видит ее, девицу у окошечка, и ей именно свистит. Свистит! Во наглый! Отступить? Ответить? Или отступить? — Эй! Мишель! Разузнал, как ее зовут. Спрашивал. — Спустись, а? Дело есть! — Какое еще дело? Она шепчет ему сердито, а у него такая яркая улыбка, что она сама собой от- ражается в ее лице. Она кивает, когда он жестом зовет ее к себе, на улицу. И как будто бы нехотя отходит от окна. И снова бросается в ванную, и теперь прихора- шивается уже отчаянно. А в комнате баба Маруся ноет: ПОСТ 37 — В грехе живем, Нюрочка, в грехе. Плохо без исповеди, плохо без прича- стия. Вот человек, который через мост пришел, хорошо было бы, если б он ба- тюшка был, а? Остался бы, может, с нами, и облегчил бы нам жизнь. — Хорошо бы, Маруся. Мишель к двери прыгает одним прыжком, а по лестнице идет не спеша, по- тому что дверь в подъезде распахнута, и атаману все будет слышно. Выплывает — он стоит прямо перед ней, во рту самокрутка, глаза прищурены. Представляется ей, хотя она уже и имя его знает, и звание. — Ты ведь не местная, да? Кригов спрашивает ее об этом сам, первый. Мишель-то все размышляла, как ей привести разговор к тому, что она и сама из Москвы, как и атаман. Что ей Пост этот кажется такой же забытой богом дырой, как, наверное, и ему. А он сам — сам увидел, что она на остальных здешних жителей не похожа. Мишель чувствует, как у нее начинает припекать щеки. — Не-а. — А откуда? Не из Москвы? — Из Москвы. Он усмехается и кивает. Он выше ее на голову, и ей приходится задирать под- бородок, чтобы смотреть ему в его глаза. Глаза у них одинаковые, думает Ми- шель. Светло-светло-серые. — Что тут забыла? — Так… В Москве просто никого не осталось. А тут… Родня. — Забирала бы их и возвращалась к нам! Прозябаешь тут… В Москве-то, на- верное, жизнь повеселей бы пошла. Тут у вас какие по вечерам развлечения? Слизней с капусты собирать? Мишель пожимает плечами. — А где родители жили? — На Патриарших прудах. У нас прямо на этот пруд окна выходили, у меня даже фотки есть… В телефоне. — Патрики? А у нас там штаб войсковой совсем рядом. — Правда? — Честное слово. На Садовом сразу. А как родителей звали? Сейчас-то там не такая тьма народу живет, как раньше. Сердце у Мишель начинает колотиться. — Эдуард Бельков. Это отец. Он в министерстве работал. — Ого. Эдуард… Эдуард… Так во сне бывает, когда в пропасть падаешь. Неужели… — Не Викторович? Такой… Невысокий, пузатенький? — Нет. Мишель мотает головой. 38 Дмитрий Глуховский — Не Викторович. Олегович. Он под два метра ростом был. — Да. Ну… Таких не знаю. Атаман жмет плечами; но Мишель видит, что и он хотел бы, чтобы сейчас вот так запросто с ней случилось бы чудо, и что ему, как и ей, обидно, что чуда не случилось. Он дотрагивается до ее плеча — по-доброму. — Ну, ничего. Держись, брат. Мишель при слове «брат» вспыхивает, и этим себя совсем выдает. Он смеет- ся. Она тоже улыбается. — Слушай. Время еще не позднее… Пойдем, может, погуляем? Слизней с ка- пусты пособираем там… Ну, или чем у вас занимается модная молодежь? Она цыкает на него и хмурится. Начинает уходить — от коммуны к заброшен- ным заводским цехам, к рухнувшим трубам — туда, где ночные чернила разлиты, куда фонари не достают. Остановившись на краю света, оглядывается на него: ну и что, идешь? 7 Тамара провожает брата Даниила до самого лазарета, поддерживая его под руку. Он не вырывается, но она чувствует, что он скован, напряжен, как будто ему неприятно ее прикосновение. За ужином Тамаре ужасно хотелось погово- рить с монахом, но боязно было, что с первого раза он не поймет и ей придется талдычить ему при всех снова и снова. Фаина помогает брату Даниилу устроиться на кровати, несет какое-то вра- чебное питье, и намекает Тамаре, что ей пора уже оставить гостя в покое. Но Та- мара не уходит. Потом встает и шепчет что-то докторше. Та удивленно и смешливо смотрит на нее: — Исповедаться? — Да. Наедине. — Так. Ладно. Фаина удаляется. Монах смотрит на Тамару непонимающе. Та опускается пе- ред ним на колени. — Простите меня, батюшка. Чувствовала, враг идет. Ошиблась. Каюсь. Он хмурится, старается ее понять. Потом крестит. Потом, сомневаясь, спра- шивает у нее своим ровным, без перепадов, голосом: — Что почувствовала? — Я раскладывала… Карты. Просила, чтобы меня ангелы предупредили… Он даже вперед подается, так старается ее понять. Она на каждый его вопрос и кивает, и качает головой — чтобы помочь ему. — Гадаешь? ПОСТ 39 — Грешна. Я верующая очень. Знаю, что нельзя. Хочу исповедаться. Проще- ния попросить. Только тут некому было… Исповедаете? Он качает головой, крестит ее раз, другой, третий. — В великий грех себя ввергаешь. Сатане предаешься. Молишься Богу? — Молюсь, каждый день молюсь. Я… Понимаю… Вот, отмаливаю… — Нельзя. — Мне… Я боюсь очень. За сына. За мужа. Поэтому заглядываю туда… Отец Даниил отнимает у нее пальцы, которые она пыталась целовать. — Запрещаю тебе. Дьяволу открываешься. А Бог тебя не услышит, потому что нет его боле в этом мире. Будущее сокрыто от человеков, и смотреть в него — промысел Сатаны. Слышала? Запрещаю! Тамара смотрит на него растерянно. А он твердо произносит: — Уйди! 8 Как только Мишель вышла из столовой, Егор тоже поднялся. Хотел догнать ее, хотел наконец извиниться за глупость, которую тогда сморозил. Думал рас- сказать ей, как искал для нее в городе телефон, как облазил сгоревший ТЦ, и как по квартирам еще шастал. Но она проскочила к себе в подъезд так быстро, что он ничего не успел. Хлоп- нула ему в лицо дверью. Егор сел в тени во дворе, стал смотреть на ее окна. Ты мне снилась сегодня Мне во сне улыбалась Говорила со мною Будто с кем-то чужим Будто с кем-то пригодным Она появилась в окне; приоткрыла ставни, посмотрела во двор. Егор отодви- нулся еще глубже в тень, взял в руки свою невидимую гитару. Улыбалась… Ма- лость? Жалость. Ну хоть самую малость. Я проснулся — вот жалость. Ничего не осталось. Херня какая-то. Когда подъесаул свистнул ее, Егор надеялся, что Мишель оскорбится и ото- шьет его. А она спорхнула прямо в его лапы, даже ломаться не стала. Ну хоть са- мую малость поломалась бы! Нельзя было отпускать ее одну с этим. Не хотелось. Егор должен был слышать все, что он ей скажет и все, что она скажет ему. Это, может, было подло, но без этого ему было никак не обойтись. 40 Дмитрий Глуховский Они укрылись от людей за трансформаторной будкой. Мишель сидит рядом с подъесаулом, совсем близко — головы их склонились друг к другу, они, кажется, шепчутся о чем-то. Руки их сплелись — Егор точно это видит, фонарь с его стороны бьет по ним, и получается, что сам Егор для них не- видим, а они — вот они, голубки. Он вслушивается: вещает подъесаул, бархат- ным своим голосом заговаривает девчонку. — Нету. Расстался полгода назад. Характерами не сошлись. Ну, то есть как, характерами… С другом я ее застал. С моим. — Ого! — И как-то не понял это. Я-то к ней серьезно. С родителями познакомил. — Может, просто не твой человек, — утешает его Мишель. — Ну да, видимо, — соглашается он. — А может, просто сучка. Они пересмеиваются, потом замолкают. И тишина длится дольше, чем Егор может вытерпеть. — А когда вы обратно поедете? Мишель спрашивает это совсем негромко — и совсем другим голосом. Там у них действительно случилось уже что-то, что-то между ними произошло — от- чего они стали друг другу ближе. Дура! Егор хочет выпрыгнуть из темноты, заорать, прокашляться хотя бы, сорвать им эту их наклевывающуюся любовь! Потому что он чувствует: этот лощеный хрен сейчас окрутит Мишель, охмурит ее, посадит на свою дрезину и заберет к себе в свою хренову Москву, отнимет ее у Егора навсегда — а она только рада будет забыть и больше не вспоминать никогда всю свою жизнь на Посту. — Как Москва прикажет. В голосе Кригова тоже такая хрипотца появилась. Такая хрипотца, от которой у Егора кулаки сами собой сжимаются. Подъесаул снова целует ее и еще что-то такое с ней делает, от чего она ахает тихонечко и всхлипывает. У Егора в паху начинает ломить, в глазах темнеет. Вме- сто того, чтобы заорать и выпрыгнуть, он только слушает и слушает, смотрит и смотрит… Горит от стыда и не сгорает. — Алексаааандр Евгеньич! Кричат от коммуны. — Погоди. Зовут, кажется. Кригов отлепляется от Мишель, всматривается в темноту — и вдруг замечает Егора. Вскакивает, выдергивает из кобуры пистолет. Наставляет на Егора ствол. — Шаг вперед! Сюда иди, засранец! Егору приходится подчиниться — и он выбредает в пятно света. — Ты что тут делаешь? А?! ПОСТ 41 Подъесаул делает к Егору шаг, хватает его за ворот, встряхивает. Он смотрит на Егора зло и с подозрением, а Мишель — с досадой и брезгливостью. — Не трогай его, Саша. Это нашего Полкана приемыш. Он придурок, мел- кий еще. — А… Точно, он. Ты подглядывал, что ли? А, задротище? Тот мотает головой, что-то бубнит, Кригов отталкивает Егора от себя — силы слишком неравны, чтобы его бить. Опять кричат: — Алексан Евгеееньич! К коменданту! — Пойдем отсюда, Мишель. Кригов обнимает Мишель за плечи — уже не дружески, а по-хозяйски. Они уходят — вдвоем, а Егор остается один. Уши у него горят так, как будто казак его за них драл. Лучше б он ему по морде съездил, чем вот так унизительно по- щадить. Говорила со мною Будто с кем-то чужим Идиот. Идиот! Егор сжимает правую руку в кулак и бьет себя по тыльной стороне ладони левой — по косточкам, чтоб больней. Чтобы почувствовать. 9 Полкан зовет Кригова в свой кабинет, чтобы продолжить разговор без чужих ушей. Закуривают. Полкан раскочегаривается едким дымом и сквозь него при- щуривается. — На ужин вы к нам его, конечно, смело, Александр Евгеньевич… Я-то бы по- морил его еще в карантине, поспрашивал… Мало ли? — Что, у вас в нем какие-то сомнения? — вскидывает одну бровь Кригов. — Ну вот то, что он про тот берег говорил… Черт знает. Подъесаул вскидывает и другую. — Слушайте-ка, Сергей Петрович… Ну а вы сами вообще знаете, что творится на том берегу-то? Полкан пожимает плечами. — Не знаем мы, Александр Евгеньевич. Не знаем мы точно, что там за этим чертовым мостом. Не ходим мы туда. Ну вот… Может, как этот поп сказал, так все и есть. А может, и наоборот все. Кригов слушает Полкана с удивлением. 42 Дмитрий Глуховский — Странновато это, по правде сказать. Понимаю, граница спокойная… Но все же… — Ну… Необходимости пока не было, — вздыхает Полкан. — И как — не знаем… Знаем, ясное дело. Железка дальше идет — Буй, Галич, Мантурово, Шарья… Наша вот эта вся Костромская область. Киров, оно же Вятка. Ну и где-то там, впереди, Пермь и Екатеринбург, ну и так далее… А живут там, не живут… Я вот думал, что не живут. — Почему разведка не работает? — Нечего там разведке делать. За столько лет ни одна живая душа с той сто- роны к нам не приходила. Кригов размышляет. — Вот были бы у вас разведданные… А так — не вижу оснований ему не до- верять. Наш человек, православный. Мне сказали, при нем и хоругвь была? — Ну была, да. — Вы сам-то верующий? Полкан разводит руками. — Ну, как сказать… Ну, наверное. Крещеный. Подъесаул усмехается, качает головой. Потом все же объясняет Полкану: — Это вы вот крещеный, а не верующий — знаете, от чего? От жизни хорошей. Один-единственный раз вылез тут у вас нарушитель — и тот оказался божий че- ловек. А послужили бы вы на югах с мое, узнали бы, что значит — в наше темное время хранить веру. Полкан вспоминает раны на руках у монаха и замечает: — Так уж вы и уверены, что он божий человек? Только из-за того, что крестик носит? — Ну так и что! Таких вот богомольцев знаете, сколько сходится в Москву со всех концов! Слышат, что страна возрождается, и идут… А кто на хоругви у него был изображен? — Сейчас… Я вот смотрел, просил, чтобы мне записали… Тут где-то… И хоругвь, погоди, достану. Они смотрят на расстрелянного старца, безыскусно намалеванного на полот- нище. Кригов его в лицо не узнает, читает подпись. — Священномученик Киприан. Это грек какой-то, наверное. — То есть, вы тоже не знаете? — Ну я-то что… Солдатских святых знаю. А это какой-то гражданский, види- мо, — смеется Кригов. — Да я ничего и не говорю, — мотает башкой Полкан. — Просто ведь… Ну, у святых есть ведь, так сказать, специализация, да? Один, допустим, от пули бе- режет, а другой от болезней… Этот вот, например, от чего? — Кто его знает. Спросите у него сами, раз вам так приспичило. ПОСТ 43 Полкан отходит к окну, смотрит в свое отражение — смеркается быстро, и за стеклом уже такая кромешная темень, что ничего другого там не видно. В стекле совсем другой Полкан — нет в его отечном лице ни радушия, ни успокоенности, ни согласия с казачьим подъесаулом. — Ну, то есть, конечно, он надышался от речки от нашей… До сих пор вон — видите, как его… И все же… Вот это его «Господи, помилуй!», когда он под пули шел… В общем, как по мне, так он странноват. И это мягко говоря. Подъесаул Кригов смотрит на Полкана строго. — Я вот что вам скажу, господин полковник. На югах, где наши части стояли, абреки требовали от православных от веры нашей отречься. Выкрадут, или в плен возьмут — сразу не убивают, мучают. Отрекись — и живи. Будешь упря- миться — башку отрежем. Знаете, сколько раз я вот так вот получал головы сво- их бойцов? Полкан прокашливается. — Ну… У нас-то тут такого, слава богу, нету… — Откуда ж вы знаете, что у вас тут есть, а чего нет, если вы за мост не ходите? Так вот. Люди за веру мученическую смерть принять готовы! В такие-то времена! Это вам понятненько? Если человек в этих гиблых, опасных землях остается ве- рен Христу, не боится с хоругвью идти, это о чем говорит? — Ну… Возможно. Но хоругвь ведь кто угодно может взять, да и крест… Это само по себе ни о чем не говорит, если задуматься. Подъесаул качает головой — уже резко. — Вам сказала ведь ваша же докторша. Он и во сне, и в бреду молился. Это- то как изобразишь? — Ну… Это действительно, может… Может и нет. А вот то, что он глухой, как себя заявляет, как вам кажется? Хочу просто, так-скать, сверить ощущения… Вслух рассуждаю. Ведь эта граница наша… По Волге. Она ведь от кого граница? Там ведь мятеж был, во время Распада, так же? Так. Кригов сосет мундштук. Потом вздергивает бровь: — Как по мне, так он вполне себе глух. А про мятеж там уже и не помнит ни- кто, Сергей Петрович, если у них столько лет междоусобная грызня идет. Хотели бы воевать — воевали бы, и не было бы тут у вас вашей курортной жизни. Полкан тогда спрашивает для ясности: — Так вы что? Заберете его обратно с собой в Москву для дальнейшего до- знания? Так-то, если по сути, рассказал он пока немного… Может, найдете у себя в Москве кого-то, кто на языке глухих его допросит… Кригов смотрит на него как-то странно. — А кто вам сказал, Сергей Петрович, что мы вообще собираемся обратно в Москву? |