Дмитрий Глуховский - ПОСТ. 9Эта сторона
 Скачать 7.08 Mb.
|
|
10 Мишель не сводит глаз со двора: нельзя упустить момент, когда атаман бу- дет выходить из лазарета. Время позднее, вся его свита уже расквартирована, двор опустел. На улице мерзко. От Ярославля надвинулись свинцовые тучи, забили все небо. Ветер поднимается — такой ветер, от которого зябко и тревожно. Но крити- ческая масса на небе все еще никак не наберется, и это ожидание ливня проби- рает до костей больше, чем любой ливень. Бабка в комнате уснула и храпит с присвистом, дед посидел с внучкой в кух- не, выкурил раздобытую у казаков самокрутку, опрокинул рюмашку и тоже по- плелся спать. А Мишель как будто читает. В голове один только Кригов. Саша. Глаза, улыбка, руки. От солнечного сплетения — и вверх, и вниз — то ли цветок распускается, то ли разверзается черная дыра, которая может всю Мишель затянуть и проглотить. Сладко тянет. Вспомнишь улыбку — начинает сердце гнать. Мишель встает, садит- ся и опять встает. Приоткрывает окно и дышит холодным — чтобы остыть и чтобы не прослушать, когда Саша будет выходить во двор. С того самого дня, как дед заставил ее поверить, что отца с матерью больше нет, она только об одном мечтала: влюбиться в кого-то, кто заберет ее отсюда, из этой чертовой дыры, с края света — в центр мира. В Москву. Мечтала только об этом, но ни в кого из приезжавших из Москвы влюбиться до этого дня не могла. И тут он. Собаки заходятся лаем, визжат петли, стучит фанера — хлопает лазаретная дверь. Полкан с Криговым выходят во двор, чиркают зажигалкой, переговарива- ются. Мишель по минному полю выбирается чудом на лестницу. Ресницы у нее начернены, губы накрашены, а щеки алеют сами. — Завтра обсудим еще, Сергей Петрович. Полкан закашливается. Кивает. Трясут руки, расходятся. Мишель пропускает Полкана мимо себя по лестни- це — только бы он ее духи не услышал! — и успевает шикнуть Кригову, прежде чем тот зайдет в свой подъезд. Ей должно быть стыдно за себя, но ей отчего-то совсем не стыдно. И не важно, как повела бы себя на ее месте приличная девушка. Как повела бы себя ее мать. Матери нету, жить надо Мишели. Сейчас и здесь. Она берет Кригова за руку. Привстает на цыпочки и сама целует его в губы; он отвечает ей — сразу. Ждал ее. ПОСТ Мишель знает, как все будет. Атаману, дорогому гостю, положена своя комна- та, отдельная. И когда он зовет Мишель в эту комнату, она не спорит. Она знает, что будет там, и знает, что будет потом. В этот цветок, в эту черную дыру, которая распускается у нее в солнечном сплетении, затягивает не только ее саму — в нее затягивает и Кригова, бравого атамана; она отдает ему только то, что сама хотела ему отдать. Она забирает у него сердце. Они сплетаются в канат, и эту связь уже никто не разорвет. Ми- шель будет с ним, она знает это совершенно точно, и от этого знания ей покой- но и тепло. Когда он курит, она играет с его бородой. Ей не нужно придумывать, как сказать это. Она не хочет ничего подстраивать, не хочет ни к чему подталкивать его, не хочет вкладывать мысли в его голову. Она хочет быть с ним честной и простой. Она наклоняется к нему и целует его в дым- ные губы. И просит: — Саша. Забери меня с собой. Забери к себе. 11 Полкан толкает входную дверь, скидывает башмаки, смотрит на себя в зеркало. — Пум-пурум-пум-пум. Пум-пурум-пум-пум, бляха. Сует ноги в клетчатые войлочные тапки, шаркает в кухню. В ней сидит Тамара — в халате с цветами, перебирает четки. Перед ней чашка с чаем. Глаза бессонные. Руки скрещены. Матрона Московская и та повеселей с фотографии глядит. — Что он говорит? — спрашивает Тамара. Полкан чешет затылок. — Ничего выпить нет у нас? Надо выпить. А казачок, Тамарочка, говорит, что в Москву они обратно не поедут. Говорит, что они поедут за мост. 46 По душам 1 Егор валяется в постели с книжкой. Какой-то дурацкий роман про то, как люди выживают после апокалипсиса. Мать говорит, до Распада таких много шле- пали, что-то такое люди предчувствовали и очень этой темой интересовались. В воздухе висело, наверное… Как перед грозой бывает душно. Но в книжках все было на жизнь непохоже. Жизнь была скучней раз в тыщу. На стенах — плакаты с рок-группами, вырезанные из старых журналов. Говорят, перед Распадом слушали совсем другую музыку, но она вся была в Сети, и от нее не осталось ни записей, ни постеров. А от русского рока сохранилась масса всякой требухи: и диски, и кассеты, и плакаты. Егор себе этого добра из Ярославля ната- скал: прикольно было мечтать о том, сам он однажды будет выступать перед стади- онами со своими песнями. Хоть стадион в Ярославле остался всего один — «Шин- ник», и весь порос бурьяном, но Егор туда пару раз лазал со своей гитарой. Вставал посреди поля, брал аккорды и представлял себе, как трибуны ревут от восторга. Гитара это все, что у Егора осталось от его настоящего отца. Мать объяснила, что тот гастролировал все время, играл в клубах в какой-то крошечной рок-группе. Был пропойца и потаскун, а когда узнал, что Тамара забеременела, пропал насо- всем, оставив ребенку в наследство вот гитару. Но это мать так ему рассказывала. Егор, зная ее тяжелый характер, догадывался, что все могло быть и по-другому. И то, что эту гитару мать сберегла все-таки и отдала ему, тоже говорило за то, что жизнь была посложней ее объяснений. А теперь гитару Полкан реквизировал — за то, что Егор с урока истории сбежал. Егору слышно, как дверь хлопает: Полкан домой завалился. Слышно, как раз- увается, слышно, как бухтит что-то, глядясь на себя в зеркало. В этом доме все слышно очень хорошо. И потом — еще через минуту — материн крик в кухне. Егор сначала пытается уши заткнуть — ничего такого уж необычного нет в том, что она Полкана чехвостит. Но потом он все-таки спускает ноги с койки и тайком подкрадывается к кухне. Дверь прикрыта неплотно. Полкан бубнит: ПОСТ 47 — Как же я их отговорю, Тамарочка? — Мне все равно, как! Ты отвечаешь за эту границу, ты знаешь, что тут проис- ходит, а они нет — господи, да придумай что-нибудь, ты же хитрожопый, ты же до полковника дослужился! Сегодня, кажется, поинтересней, чем обычно. Что там у них с границей? Обычно Полкана отчитывают за пьянку и за слишком внимательные взгляды в направлении рыжей Ленки. — А что тут у нас происходит, Тамарочка? — Полкан пытается сойти за дурачка. — Хватит валять идиота. Ты меня прекрасно с первого раза понял. — И как ты себе это представляешь? Что я приду сейчас к этому их казачку, растолкаю его и скажу: господин атаман, ваша экспедиция отменяется! Какая еще экспедиция? Куда? Егор аж подбирается весь, как кошка перед прыжком. — А он мне: как так отменяется? Мне Государь император приказ дал! А я ему: все понимаю, господин атаман, но у нас тут есть инстанции повыше. Он мне: это что еще за инстанции? А я ему: моя жена, господин атаман. Он подумает-поду- мает и скажет: ну, тут уж даже Государь император бессилен, раз жена! Егор прислоняется к стене, заглядывает осторожно в щель. Полкан похихикивает, излагая, но хихикает суетливо, а рожа у него раскрас- нелась, будто от выпивки. Тамара выслушивает его, не перебивая; в черных гла- зах — кипучее бешенство. Она дает ему закончить. — Одно скажи: ты мне правда не веришь, или боишься сойти за подкаблуч- ника перед этими солдафонами? Полкан выбирает осторожно. — Ну… Нельзя сказать, чтобы я тебе совсем не верил. — Значит, ты в себя не веришь. Был бы уверен в себе — не побоялся бы вы- глядеть слабаком. — Так! Ты давай-ка слишком-то не бурей! Он тоже встает — и оказывается ростом ей всего только до переносицы. — Ты боишься сойти за слабака, а нас всех обречь не боишься? — Да что ты будешь делать! — Мы его не трогаем — оно нас не трогает, Сережа. Все просто. Так им и объ- ясни. Что тут трудного? Что тут непонятного? — Тамара! Они, бляха, военные люди! У них есть приказ! И у меня есть при- каз! Все! А «оно нас не трогает» это херня какая-то, а не объяснение, почему ты не выполняешь приказ! А невыполнение приказа это саботаж! А время военное! Что тут непонятного, бляха?! — Ты их же в первую очередь и убережешь. Этого красавчика казака и всех его мальчишек. С кем они там в Москве у себя воевали? С бандитами какими- нибудь! Что они вообще знают про тот берег? 48 Дмитрий Глуховский — А мы что знаем про тот берег? Да боже ты мой, ты сама-то что знаешь про тот берег? Ну Тамарочка, ну твои сны, твои гадания на кофейной гуще к делу не подошьешь, ты понимаешь это или нет?! Тьфу ты, боже мой! Он принимается расхаживать по зале взад и вперед, пыхтя и потея. Тамара вцепилась в него взглядом, не отпускает. — Зато, если они там сгинут, вот это ты подошьешь к своему делу. Или к твое- му делу в Москве подошьют! — Ладно. Пойду, скажу: за мост вам идти нельзя. Там сидит лихо. Змей, на- пример. У моей жены предчувствие. Дай только, рюмашку опрокину для хра- брости. — Не смей надо мной смеяться! Никто не виноват, что тебе, полену бесчув- ственному, ничего такого не доступно! — Господи! А тебе-то что доступно, ну? Из-за чего крайний раз паника была? Когда этот бомж через мост приперся! Он же у тебя за змея был? — Он не бомж! Он святой отец! Мамка и ее глупости. Вот еще, святой отец нашелся. И так весь дом в ико- нах — ни чихнуть, ни пернуть, а теперь и это еще. Еще, блин, поведет, чего добро- го, Егора креститься! Но тут кое-что поинтереснее. Значит, казаки за мост уезжают, в экспедицию. Хорошие новости: не повезет же казак Мишель с собой! А с другой стороны: в настоящую, блин, экспедицию. За мост! — Егор! Ты что, подслушиваешь там?! Спалила его. Егор протискивается в кухню. — Сорян. Я гитару хотел свою попросить. У меня ж вроде закончился мой этот срок. Который типа наказание. У Полкана харя уже прямо пунцовая. — Подождешь! — орет он на Егора. Мать пока на него внимания не обращает. — Каждый в снах свое видит. Ты, может, прошмандовок каких-нибудь своих старых. А я — будущее. Это ты ничего не знаешь, а я знаю. Знаю, что с той стороны реки — зло. Оно только и ждет, чтобы мы его разбудили. Пускай эти болваны едут туда, за мост, да? Пускай тычут в него палкой. Сначала оно их сожрет, а потом и к нам переползет. — Ой, ну мам! Ну хорош его стращать! Ну ведь ни один твой сон не сбыл- ся еще! Полкан поддакивает: — Это, между прочим, верно. И глухой этот вон тоже говорит — ничего там особенного нет! Тут взрывается и Тамара — и тоже обрушивается на Егора. ПОСТ 49 — Выйди вообще отсюда, у нас свои разговоры! — Гитару отдайте! — Не получишь ты своей гитары, если будешь так разговаривать! Все, на не- делю ее лишен! — Да что я такого сказал-то? Сны это просто сны, мамуль! — Никто не виноват, что тебе ничего не передалось! Все отцовские сорняки забили! — Ой, ну все! Начинается! — Егор зло хохочет. — Отцовские сорняки! Зато, мо- жет, крыша не поедет, как у деда! — Две недели без гитары! Не отдавай ему, Сережа! Пускай научится нормаль- но разговаривать с родителями сначала! — Да и пошли вы! Шерочка с машерочкой! Психи! Что один, что другой! Ро- дители, блин! В гробу я таких родителей видал! Егор хлопает дверью так, чтобы в серванте посуда зазвенела. А потом ещё шваркает и входной — злоба перекипает, невозможно удержаться. На лестнич- ной клетке садится на подоконник, пялится в окно. После этой его выходки гита- ры его точно лишат — и лишат на те самые две недели. Мать в этих вопросах до тошноты принципиальная. Вот ведь, сука, дебильный день! 2 Всю ночь Егор прошлялся кругами: уйдет к заводским корпусам, там потор- чит, тут поторчит — а потом, как магнитом, его тянет к окнам Мишель. Света там нет — спит давно. Но окно приоткрыто, и Егор уже не раз и не два останавливался за мгновение до того, как позвать ее… Ну или стих начать читать… Ну что-нибудь, короче. Останавливался, потому что становилось стыдно и страшно. Егор ничего не может с собой поделать — представляет ее себе — в постели, с голыми загорелыми ногами и в белой безразмерной футболке. А под фут- болкой… Увидеть ее сегодня с мужчиной, видеть, как она держит кого-то за руки, как сближается с ним, соприкасается… Мишель, недотрога, святая Мишель, которая любого ухажера на Посту с ходу отшивает… Теперь ему хочется к ней, с ней — еще отчаяннее, в сто раз отчаянней. Раньше он думал, что это просто невозможно; теперь он знает, что возможно — но не для него. Ну да, этот чмошник старше. И он весь такой из себя прекрасный русский человек. У него-то мать точно не цыганка. Плюс, он типа москвич, а любой на Посту знает, что Мишель двинулась на этой своей Москве. И еще к тому же такой безбашенный храбрец, что решил ехать за мост. Хотя гляди-ка, живут же там люди, оказывается, и ничего такого страшного! 50 Дмитрий Глуховский Герой… Уедет-то он уедет, Мишелечка, завтра же вот прямо и отвалит, но еще вилами на воде писано, вернется ли он когда-нибудь или нет! А я тут, тут, и нику- да я от тебя не денусь! Форма, конечно, классная у них. Погончики эти, фуражки. Снаряга вообще зачет. С такой снарягой особо и героем не надо быть. У них там еще и пулеме- ты, небось, на дрезинах, под брезентом спрятаны, а может и еще что-нибудь похлеще пулеметов. Тридцать человек едет. Мамка свои сны сколько угодно может смотреть и пугаться, а тридцать человек при пулеметах — это все-таки сила. Она, наверное, выйдет этого своего хахаля провожать. До свидания, дорогой хахаль, я дико восхищена твоей нечеловеческой храбростью. Ты отправляешься в край, полный опасностей, как нам поведала Егорова мамка. Дай, расцелую тебя на дорожку. Тьфу, блин. Вот бы можно было отправиться с ними… Вместо этого болвана. Тут хлопают ставни. Распахивается окно. И на весь двор раздается материнский вопль: — Егоооор! Иди домой! Егор вжимается в тень. В лицо ему будто горячим паром дали, внутренности рвутся. А у Мишель окно открыто… Она услышит же… Он вылетает со двора; ноги сами несут его к заводским корпусам. Хочется и под землю провалиться, и что-нибудь такое замутить… Совершить… Сделать что-нибудь, чтобы на него, на него, на Егора, а не на этого хлыща она смотрела. Ну а что, если… Что, если он первым на мост заберется? Первым заберется на него, прямо вот сегодня, сейчас, и дойдет до конца! И когда эти пижоны в своих погончиках будут с фанфарами на него отправ- ляться, он выйдет такой и скажет: да че, думаете, там че-то особенное, что ли? Я вон ходил вчера, ниче такого. Тем более, что там ничего и нет, бомж сказал же. На мост, в эту жуткую зеленую гущу, конечно, без противогаза нельзя, но про- тивогаз у Егора припрятан в его тайнике, в заводском бомбоубежище. И фона- рик там тоже, кстати, есть. Автомата только ему в это время не выцыганить, ну и черт с ним. Осталось придумать, как прошмыгнуть мимо заставы, которая мост стережет. В первые пару дней после пришествия бомжа дозор на этой заставе был уси- ленный — ждали новых гостей, но больше никто из тумана не выходил, и дежур- ства вернулись к рутине. Три бойца от силы, на рассвете пересменка. Когда смена задерживается, дожидаться ее сонные погранцы не хотят. Бредут к воротам, сту- чат в караулку, поднимают заспавшихся сменщиков. ПОСТ 51 Сколько раз так было при Егоре. Вот тут и можно было бы проскочить. Он отдирает приставшую чугунную махину, оттаскивает створу в сторону, она скрежещет, сопротивляется, пытается разбудить всех на Посту, паскудина. Но ночь уже самая глубокая, тот самый час перед рассветом, когда мрут старики, когда проснуться невозможно. У самого Егора — сна ни в одном глазу, его знобит от возбуждения, колотит от зябкого сырого воздуха катакомб. Ничего. Завтра, когда он им всем расскажет, где побывал, отогреется. Когда на него будет Мишель смотреть. И когда он сам будет смотреть на этого казачка. От наполовину заваленного выхода из бомбоубежища Егор пробирается к насыпи — тут освещения почти нет, а луна за облаками, ничего сложного. Слож- но будет вылезти прямо перед дозорными на пути и зашагать по этим путям к мосту. Егор выбирает себе место — в кустах почти под заставой. Так близко к ней, что разговоры дозорных можно разобрать чуть не слово в слово. Обсуждают при- шлого бомжа, кто-то — кажется, Жора Бармалей, — говорит, что бомж на самом деле то ли странствующий монах, то ли поп без прихода, и что неприкаянные местные бабки его появлению очень обрадовались. Потом разговор переходит на казаков и на консервы, которые они привезли. Давешний ужин был первый приличный недели уже за две, а то и за три, и по московской тушенке на Посту скучали все без исключения. Так что на ящики с трафаретными надписями на дрезинах обратили внимание все. Вот только одноглазый Лев Сергеевич гово- рит, что казаки ему тушенку сгрузить не дали: старшой пока не разрешал. А чего он ждет? Вялое осеннее солнце подсвечивает черное небо серым, готовится поды- маться, и дозорные могли бы уже в это время засобираться домой, но они мед- лят. Может быть, были от Полкана им какие-то инструкции об особых предосто- рожностях, пока с мостом все опять не устаканится? Егор начинает ерзать. Ветер становится сильней, ветки гнутся, ему задувает в ворот и в рукава; наверху тоже, наверное, ежатся — но ждут смену. Ветер бьет в зеленую стену, оттесняет ее немного — но только немного; испа- рения, которые поднимаются от реки, слишком тяжелы и слишком обильны. Хо- рошо еще, что они сейчас не с подветренной стороны — иначе тут без противо- газа было бы невозможно дышать. Сидят. Ждут. Небо сереет все явственней. Уходит время. И когда Егор уже начинает думать, не подняться ли ему по насыпи и не сдать- ся ли дозорным, от Ярославля стремительно надвигается на них саранчиное шуршание — и вместе с ним пелена грязного целлофана. Ливень. 52 Дмитрий Глуховский Тяжелые капли падают сначала мимо, потом попадают в Егора, и там, навер- ху, попадают еще и в других людей. Егор скорей-скорей натягивает противогаз, накидывает прорезиненный капюшон плащ-палатки. Кожу от кислотных дождей надо беречь. — Полило! А там-то! На горизонт-то ты глянь! — Айда до хаты, мужики? В такую погоду кто полезет-то? — Ну что, товарищ командир? — Да ничего. Командую отступление! Дозорные перебраниваются, пересмеиваются, и, натянув куртки на головы, бегут через кусты к Посту. Егор минуту сидит неподвижно, сидит другую, и только убедившись, что назад никто и не думал оборачиваться, вскарабкивается к пу- тям. Пригибается, как под обстрелом, и бежит в зеленую мглу. |