Дмитрий Глуховский - ПОСТ. 9Эта сторона
 Скачать 7.08 Mb.
|
|
18 Дмитрий Глуховский А Егору Ярославль по кайфу. Тут доска нормально едет. Хороший здесь ас- фальт, дыбится только местами, где-то корни взламывают серую корку, где-то воронки от снарядов — но так ехать даже веселей. Зря мать параноит — в городе ничего такого уж опасного нет, от чего не спас бы укороченный ментовской калаш. Может, по ту сторону реки все и кишит каки- ми-нибудь чудовищами — но через реку они, как и люди, перебраться не могут. Егор катит под путями к автобусному парку, мимо приплавленных к асфальту автобусов гармошками — к сгоревшему торговому центру. Тут раньше находился салон сотовой связи: на первом этаже, за фудкортом. Мобильные раньше были самым ходовым товаром, у каждого имелась своя трубка. Куда же, черт их дери, теперь-то все подевались? Он въезжает на скейте прямо внутрь; в потолке зияет дыра, через нее падают внутрь бледный свет и жухлые листья. В ТЦ, конечно, все уже сто лет как разгра- блено. Сгоревшее кафе, сгоревшая блинная, сгоревшая бургерная. Вот и он: черно-желтый салон с оплавленной девушкой на постере: половина лица улыбается, половина обуглена. Егор ворошит носком сапога горелые пластмаски, заходит в темную подсоб- ку. Конечно, ничего. Капает откуда-то вода, ветер дует в трубы, как в свирель. Шуршат крысы. Егор бессознательно раскладывает капель по нотам, слова при- думываются сами: Ветер дует в трубы, как в свирель У него обветренные губы Ртутная тяжелая капель Нудная, тупая канитель Тик, так, тик. Гадаю: лю Или не любит? Егор останавливается, кладет пальцы на деку отобранной Полканом гитары, перебирает воздух, подбирает аккорды; потом, так и не закончив, бросает. Ста- новится на свою доску и катится дальше; не хочется возвращаться домой с пусты- ми руками. Пока он доезжает до блочной многоэтажки, Ярославль успевает, как губка, напитаться темнотой. Входя в подъезд, Егор включает фонарь. Поднимается от этажа к этажу, дергая дверные ручки брошенных квартир. Иногда ему чудится, что в квартирах что-то движется; но это, наверное, ветер хлопает оконными став- нями и дверцами кухонных шкафчиков. Егор находит незапертую квартиру, пробирается внутрь. За кухонным столом сидит мумия в осенней ветровке. Руки черные, скрючен- ные, лежат на столе. ПОСТ 19 Егор садится напротив. Он по городу часто один лазит, его таким не напуга- ешь. Раньше, то есть, еще было страшновато, и Егор тогда придумал себе с мерт- выми разговаривать. — Привет. Как дела? Что нового? — Да какое новое, брат. Из дома не выхожу. — Ну, так-то, ты ничего и не пропустил. Там, снаружи, тоже без изменений. Тебя как звать-то? — Семен Семеныч. А тебя? — А меня Егором. Егор Батькович. — Ну спасибо, что проведал, Егор Батькович. — Да мне не трудно, я тут рядом живу. Слушай, Семен Семеныч, а ты не про- тив, если я у тебя карманы гляну? Мне тут айфон нужно позарез. У одной девчо- ночки сломался, и я вот короче… Подарить ей хотел. — А что, красивая девчоночка-то? — Да вообще огонь. — Ну, блин. Так-то я не очень это люблю… Ну уж если ты прямо втюрился… Ну ладно тогда. — Спасибо. Я аккуратно. Егор лезет к Семену в карманы, тот старается держаться прямо. Карманы у него пустые. Егор тогда отряхивает руки, обходит квартиру, залезает в шкафы, но у Семена Семеновича дома хоть шаром покати. Егор заглядывает еще в две другие квартиры. Тут все вверх дном. Шкафы и серванты выпотрошены, все их содержимое вывалено на пол и растоптано. Валяются книги с вырванными страницами, под ногами хрустит хрустальная крошка от битых рюмок и фужеров. Город за окном становится из алого сизым: солнце закатывается. Пора возвращаться. Егор закидывает калаш на плечо и катится по растрескавшемуся асфальту. 6 — Деда, пойдем домой! Мишель глядит на деда Никиту одновременно просительно и строго; старый Никита показывает ей свой стакан, который наполовину полон. — Еще не время! — Бабка ноет. Где Никита, где Никита, «Березу» свою — и опять по новой. Дед Никита обводит присутствующих унылым взглядом. Другие два старых хрыча, давние его друзья, еще заводские, понимающе вздыхают: дескать, прости и прощай, дорогой товарищ. Наспех чокаются, глотают мутный самогон, и дед 20 Дмитрий Глуховский с кряхтением поднимается со своего насеста. Идет неровно — полный с краями стакан в нем бродит. У входа в подъезд они оба переглядываются еще раз, и вдруг Мишель хвата- ет деда Никиту за рукав. — Я больше тут не могу, деда. Я тут сдохну. — Ну вот прямо и сдохнешь! — Я тебе серьезно. — Ну и я не шучу, — дед вздыхает. — Если б твои родители были живы — да неужели бы они тебя к себе не забрали? Отец в тебе души не чаял! Ты у него с рук не слезала… А тут сколько лет прошло — и ни слуху, ни духу. Сколько раз их разговор упирался именно в это: в ее упрямое нежелание до- пустить, что родителей давным-давно нет. — Ну и че? Ну ладно, ну умерли они. И че? — И кому ты там нужна тогда? — Дяде Мише. Тете Саше. — Позвонить они могли за столько лет, дядя Миша? Не звонили же. Она мотает головой, но по лестнице за ним наверх все-таки бредет. Навстре- чу им соседи, из распахнутых дверей хлещет свет, слышны детские смех и плач, ругаются какие-то муж с женой, не думая даже закрыться. Коммуна так потому и называется, что вся она — одна коммуналка на четыре этажа. Какие уж тут се- креты, какая личная жизнь. Дверь, конечно, скрипит, и бабка сразу слышит этот скрип. — Никита! Ты? Никита! — Я, Маруся, я. — Пойди ко мне. Пойди. Поговорить хочу. Мишель садится в кухне и глядит в стену. Хочется достать телефон: без теле- фона хоть вешайся. — Что ты, Маруся? — Надо повенчаться, Никита. Мне скоро помирать, а мы не повенчаны. Не най- демся друг с другом на том свете. Мне там одной тоскливо будет. Тебе разве нет? — Будет, Марусенька. Я, может, к тебе в рай-то и не попаду еще. — Тьфу тебя! Опять пил? — Вот именно. А алкоголиков туда не берут, по-моему. Там твой Михаил Ар- хангел скажет мне: «Ну-ка, дыхни!» И не пустит. Или кто там на воротах? Михаил или Гавриил? — Зря ты так! Дурак! Бабка всхлипывает, плачет. Мишель поднимается, прислоняется лбом к хо- лодному стеклу; смотрит во двор. — Не очень шутка, согласен. Да кто нас повенчает-то, Марусь? Тут стариков-то отпеть некому, а ты «венчание». Полкана вон, что ль, попросить? — Дурак! ПОСТ 21 7 Там, где мост приходит на этот берег, стоит застава. Проброшен телефонный кабель до самого Поста: если вдруг на мосту кто появится, можно будет немед- ленно звонить в караулку или сразу Полкану. Но на мосту сто лет никого не было, поэтому на дежурство сюда мужики ходят полирнуть дневные сплетни самого- ном: ночами прохладно, и начальство не запрещает. Застава устроена на таком расстоянии, чтобы людям не приходилось дышать речными испарениями. Туман густой, тяжелый и как будто сделан из каучука: да- леко от реки его не относит, тянет его обратно к воде. Если посветить фонарем вперед, луч влипает в ядовито-зеленую гущу, сразу теряет силу и даже на пару шагов не может пробиться вглубь — преломляется и расходится во все стороны ровно. Тогда кажется, что туман это мягкая, но непреодолимая стена. Как будто стенка пузыря, в котором находятся и Пост, да и вся остальная Московия. А за стенкой этой, может, летают в пустоте всякие галактики, а может, и нету ничего. Наверное, ничего нету, раз ничего не видно. — Ну… Ленка Рыжая, понятное дело. Скажи лучше, кто ей не нравится, проще будет. На Ленке у нас все и держится! Мужики смеются. Колька Кольцов придает себе решительный вид. — А я бы вот с Мишелью замутил! — Хо-хо! С Мишелью! Слышали, чуваки? С ней бы кто хочешь замутил бы! Люди в заставе любят разговаривать. Потому что, когда замолкаешь, слышно становится, как разговаривает сама с собой река — урчит, клокочет, как будто переваривает кого-то, а иной раз издает такие звуки, которые вообще нельзя че- ловеческим языком описать. Ямщиков вдруг вздрагивает и тычет припавшего к горлышку Антончика в плечо. Озирается испуганно на мост. — А не бормочет там кто-то, слышишь? Антончик отрывается от фляжки, тоже настораживается. Оборачивается на Ямщикова. — Да иди ты! Чуть не подавился из-за тебя! Глотку обжег! Но Ямщиков не шутит. Он не сводит глаз с клокочущей пелены, за которой прячется неизвестной длины мост. В ней будто что-то на самом деле шевелится, набухает, растет. Приближается. — Туда вон посвети, ну! — просит Ямщиков. — На мост. — На мост? Да кто там будет, на мосту-то? Антончик смеется, и тогда Ямщиков вырывает у него фонарь, и наводит жел- тый луч на зеленую стену. — Вон! Не видишь, что ли?! 22 Дмитрий Глуховский Руки у него трясутся, фонарь в них скачет, и луч, к туманной завесе уже со- всем находящийся на излете, ослабший, то и дело соскальзывает со сгустка тем- ноты, который прорисовывается в зеленой пелене. Клейкий туман пристает к нему, облепляет, не дает понять очертания. Движет- ся оно странно, неровно, будто ползет толчками, рывками — да еще и раскачива- ется из стороны в сторону. Ростом оно, должно быть, не меньше двух с половиной метров, а то и все три. Длинное худое тело вроде бы венчает громадная голова. Люди на заставе просто наблюдают за тем, как оно приближается к ним — на- блюдают зачарованно, словно все инструкции разом вылетели у них из головы. И только когда оно уже в полный рост маячит сквозь зеленую плеву, когда становится окончательно ясно, что все это происходит на самом деле, Ямщиков словно просыпается и орет: — Стой, кто идет! Оно продолжает переть на заставу упрямо: вот оно уже на шаг ближе, еще на шаг, еще, еще, еще. Ямщиков нашаривает автомат, ствол наставляет на низкое пасмурное небо — облака распластаны на невидимом стекле прямо над головами — и палит в него одиночными. Стекло не бьется, небо не падает, существо это продолжает брести прямо на них. Ямщиков ревет: — Стрелять буду! Но Антончик забирает у него автомат. — Дай мне. А ты посвети-ка лучше… Ямщиков направляет прыгающий луч на приближающуюся фигуру. Глаза- стый Антончик ловит ее на мушку. Она все еще окутана зеленым шлейфом, но в такую башку сложно не попасть. — В ружье! В ружье! И тут эта фигура, вылупляясь окончательно из тумана, подает голос. Заунывный, гундосый, как будто бы человеческий — но нет, совсем не чело- веческий — вой. 8 — Где Егор? Полкан сидит, Тамара стоит над ним — высокая, худая, черные с серебряной нитью волосы собраны в тугой хвост, серебряный крестик выпростался из ворота. Полкан жмет плечами. — Ну шляется где-то он, Егор твой. Почем я знаю? — Я сон видела. Что нам угроза. Оттуда, с той стороны. — С какой стороны, Тамарочка? ПОСТ 23 — Из-за моста. Змея приползет. Змей… — Ага. Змей, принято. Полкан со скрежетом отодвигается назад, шагает к плите, поднимает крышку с кастрюли. Из угла на него глядит томный Никола Чудотворец в жестяном окла- де, а с прикроватной тумбочки зыркает Матрона Московская, черно-белая, не иконописная, а сфотографированная еще при жизни, и поэтому никакая не бла- гостная, а, как и полагается живым людям, злая и настороженная. Весь дом в этих иконах, хуже церкви. — Змей… Приползет змей, принесет погибель. Глаза у Тамары сузились, она буравит ими Полкана. Он деланно зевает: — Ну Тамара! Принесет, блин… Ну давай ты перестанешь нести это все! Змей! Ох-хо-хо! А что, добавочки-то нет, говоришь? — Боюсь за Егора. Он тоже там во сне был, и так нехорошо… — Ну хватит ты уже брехать! Брехать, каркать! Нормально все с ним, пошляет- ся и вернется, ну?! Так что с рагу с этим? — Мальчик мой… Мальчик мой… Тамара закатывает глаза и оседает на пол. Полкан бросает тарелку, отшвыри- вает стул, успевает схватить жену под руки, чтобы не дать ей удариться. — Вот накрутишь себя вечно! Сколько можно-то так! А? И тут в запертые окна скребется с улицы автоматное стрекотание. 9 Егор подлетает к заставе снизу по асфальтовой дороге, бросает доску и про- дирается через кусты к путям, собирая с жухлого репейника серые колючки. — Держитесь, мужики! Я иду! Я тут! Он пробирается наконец через заросли, перехватывает поудобнее рукоять, оглядывается бешено вокруг — кто стрелял, кто напал?! Дозорные на заставе опустили автоматы. Они всматриваются в туман перед собой остолбенело — теперь по-настоящему завороженно. Пошатываясь, ссутулившись, на них упрямо идет оно… он. Идет и… нет, не воет, а поет. — Гоооооспоооди, помиииииилуй… Теперь эти слова совсем отчетливы; когда он пропел их в первый раз, было ничего не разобрать — и теперь-то ясно, почему. На нем рваная хламида черного цвета, разорванная на груди. Лохмотья раз- дуваются, как парус, искажая очертания. Пляшет тяжелый железный крест на цепи, отскакивает от ребер, замахивается и лупит по ним снова — шаг за шагом. Дмитрий Глуховский — Гоооооспоооди, помиииииилуй!.. А в руках он несет истерзанную грязную хоругвь, с самодельным ликом какого-то седобородого старца — измученного, прошитого тут и там автоматным свинцом, но не убитого и глядящего вперед устало, но упрямо. Подходит ближе. Стаскивает с себя зеленый противогаз с грязными стекла- ми: через него дышал, пока шел по мосту. Так и перебрался. Пока пел молитву через гундосый противогазный хобот, казалось, что зверюга воет. Лицо иссечено, руки иссечены, грудь в шрамах. Глаза белые-белые, навыка- те, смотрит, не моргая. На ногах стоптанные кроссовки, бурые от крови. Борода клочками. Больше на лице ничего не разобрать — сплошь корка из грязи и запек- шейся сукровицы. — Эй! Ты кто такой? Ты откуда? Человек ничего не отвечает им. Он застывает в пяти шагах от столпившихся перед бруствером дозорных. Опускает задеревеневшей рукой хоругвь — и устанавливает ее в гальку, которой пересыпаны железнодорожные пути. А потом обессиленно опускается на колени и заваливается набок. От ворот Поста бегут люди — Полкан с охраной — окружают гостя, обыскива- ют — оружия, вроде, при нем нет; тогда его подымают за руки-за ноги и тащат внутрь. Полкан распоряжается класть в лазарет. Егор, воспользовавшись всеобщей суматохой, приближается к мосту, на- сколько можно — пока туман не принимается есть глаза, и от кислого его дыхания не начинает драть глотку. Он всматривается в клокочущее зеленое варево, вслу- шивается в него… Иной раз кажется, что там, впереди, кто-то бормочет… А иной раз — будто хрипит, задыхаясь. — Егор! А ну ка! Живо домой пошел! Обжигает и оглушает затрещина. Полкан хватает его клешней за шею и оттаскивает от жерла. Егор матерится невнятно, но сейчас спорить с Полканом не решается. Ничего, потом сочтемся. Сам Полкан, отослав всех вон, сам еще медлит, задерживается на краю мо- ста. И прежде, чем вернуться домой, зло харкает на неживую землю. Та сторона 1 Фаина, главврач и единственный вообще врач постового лазарета, снимает трубку и произносит в нее: — Да, Сергей Петрович. Фая это. Нет, пока не очнулся. Отравление у него. Противогаз-то совсем старый, вот и надышался все-таки от реки. Лепечет что-то, но ничего не разобрать. Все койки в лазарете стоят пустые, и только на одной, скрючившись под бай- ковым одеялом, лежит худющий, изможденный человек. Руки у него исцарапа- ны, ноги все в синяках, на предплечьях порезы, спина вспухла от свежих ссадин, которые только-только начинают закрываться. Кажется, что он весь — одна сплошная кровоточащая или рана, или язва. Но в начале, когда человека сюда только принесли, этого не было видно — такая толстая короста грязи покрывала и его лицо, и его тело. Сейчас короста сошла, и стало можно догадываться, сколько этому челове- ку лет: немногим больше тридцати. Точнее трудно определить, потому что лицо обветрено и всегда наморщено. Но в жидкой, как будто никогда не стриженной бороде — ни одного седого волоса. Борода русая, и голова тоже русая, а какого цвета глаза, врач не знает, потому что глаз человек ни разу еще не открыл. Зрачки мечутся под тонкими веками в красных прожилках, человек крутится в постели и стонет, с кем-то спорит, испуганно вскрикивает, потом вдруг начина- ет нести какую-то несусветную чушь. Тогда врачица, выполняя полученный от начальства приказ, склоняется над спящим, и мягко, ласково, спрашивает у него: — Как зовут-то тебя? Человек не реагирует на ее вопрос никак. Но через некоторое время до него как будто доходит, и он начинает что-то мямлить. А замолкает, так и не догово- рив. Фаина напряженно вслушивается, потом вздыхает и продолжает: — Откуда идешь? Ее вопрос не может достать его из забытья. Он замирает, а потом как-то весь подбирается, прячет голову в руки, хочет весь уместиться под одеялом. Его на- чинает колотить озноб. 26 Фаине жалко его, за эти несколько дней она уже к нему привыкла. Назвала про себя Алешей. Решила, что Алеша человек не злой, но пострадавший и напу- ганный, и теперь ему сочувствует. Фаине видно, что Алеше тревожно, но Полкан велел не отставать от него, пока пришлый не очнется или не выдаст себя во сне. — Ну что там? Что там такое? Что ты видишь? Что-то он видит, но рассказать ей не хочет. Только крутится, крутится в посте- ли. Тогда Фаина гладит его высокий горячий лоб своей рукой, разлепляет скле- ившиеся волосы, успокаивает: — Тихо-тихо-тихо… И он вроде бы слушается, затихает. Врачица идет ставить себе чайник, потом достает из шкафа подаренный на прошлый Новый год почти не тронутый плесенью сборник судоку и садится решать. Звук из палаты отрывает ее на середине третьего задания. Она вскакивает и шаркающим бегом возвращается к койке, в которой лежит ее единственный больной. Он разметал все простыни, его колотит озноб, а в руке он сжимает пойман- ный нательный крест — так сильно, что пальцы побелели. Глаза у него открыты. 2 Полкан звонил в лазарет не по доброй воле. Ему самому, может, и плевать на этого попа. Но с тех пор, как он известил Москву о том, что за столько лет через мост впервые перебралась живая душа, по ту сторону провода словно с цепи со- рвались. Телефон прямой связи со столицей, китайская бежевая трубка с кудрявым проводом и наклейкой, линялым двуглавым орлом при короне, пиликает утром и вечером. Пост отвечает за отрезок кабеля до следующей станции. Иной раз его воруют, иной раз перегрызают, но в целом соединение с Москвой работает исправно. Общаться разрешено исключительно по проводной линии — радио- приемники под запретом еще с самой войны, чтобы враги не подслушивали. Только вот раньше из Москвы сюда набирали редко — и всякий раз по особо важным делам. Раньше Москву вполне устраивало, что на Посту ничего не про- исходит. Полкан глядит на часы: десять утра. Звонок не задерживается ни на минуту. Он поднимает трубку и таким голосом, каким сторожевые собаки на воротах разговаривают, отвечает: |