Дмитрий Глуховский - ПОСТ. 9Эта сторона
 Скачать 7.08 Mb.
|
|
420 Дмитрий Глуховский — У меня донесение для него! Я только что вернулся оттуда! Оттуда, понима- ешь?! Я должен его увидеть! А ты мне помочь должна! Должна! От него жаром пышет, яростью, настоящим безумием. Катя оглядывается на телефон. — Ладно. Ладно… Хорошо. Ты… Ты пойди, приведи себя в порядок, ладно? Умойся. Я подожду. Я хотела пораньше выйти, с запасом… Чтобы порепетировать еще. Но… Ладно. Иди. Успеем. Юра верит ей как-то сразу, может быть, потому что очень хочет ей верить: — Да? Правда? — Правда. Он скидывает свою шинель — она принимает ее — как будто бы просто по- могает ему раздеться — как будто бы он просто вернулся с войны — как будто бы она его ждала — как будто бы рада видеть его, скучала, боялась за него и моли- лась — как будто их ждет нормальная жизнь. А когда он, пошатываясь, бредет в ванную комнату, она присаживается ря- дом с телефонным аппаратом, и, дождавшись, пока потечет вода, набирает за- писанный карандашиком на обоях телефон. — Але. Ивана Олеговича можно? Он просил напрямую ему, если что. Ну вот, я… Да. Прямо сейчас. Все, я больше не могу говорить. Спасибо. 5 Очкастого выдергивают от них как-то совсем неожиданно, прямо посреди глухонемого разговора с Мишелью. Вместо двери возникает провал, в нем — двое тюремщиков, делают шаг внутрь камеры. Старик начинает кричать, бабенка его вжимается в угол, Мишель просто глядит остолбенело — что там дальше будет в этом сне? А хватают долговязого. Очки с него слетают, он просит к ним вернуться, но охранник давит их сапогом в стеклянную крупу. Дверь они с такой яростью об- рушивают, что Мишели кажется, будто она слышит грохот. И потом там, за закры- той дверью еще что-то творится такое, отчего старик и его женщина сереют и прижимаются друг к другу. Потом они спорят неизвестно о чем. И в конце этого спора старик начинает расстегивать свой пиджак — бархат- ный красивый пиджак бордового цвета; за пиджаком — рубашку, последним снимает с шеи шелковый платок. Под платком у него шея обвислая, складчатая, черепашья. В руке прямоугольничек проблескивает. Бабенка его, сообразив что-то, бросается на него, виснет на руках, он ее от- талкивает, и пока она не успела его переупрямить, открывает себе бритвой руку. ПОСТ 421 Кровь выступает медленная, густая как ртуть, и он сечет еще раз — продольно. Баба разевает рот, вибрации по воздуху от ее вопля идут, Мишель смотрит на них как загипнотизированная, в безмолвии, как во сне, наблюдает это все; старик тоже как лунатик — макает в кровь палец и на стене размашисто выводит: «НЕ- ВИНОВЕН». Потом он идет стучать в дверь, пачкает ее, ждет ответа — ответа нет. Кричит что-то туда, в мир за стеной, но там все глухо. Он тогда берет еще из себя крас- ных чернил — теперь течет пободрее — и начинает писать на стене «ВСЕГДА БЫЛ И БУДУ ВЕРЕН», но закончить не успевает: покачивается, захмелев от кровопо- тери. Женщина подскакивает, орет на Мишель — что та стоит, пялится?! — молотит кулачками в дверь, но никто не открывает — может, подглядывают за ними в гла- зок, подслушивают — но не отпирают. Кровь все течет, старик дрябнет на глазах, синеет. Мишель встряхивается, хочет высвободиться из немого морока, склоня- ется к нему — что надо делать? Руку перетянуть? — но пока бредет за рубашкой, пока рвет рукава на жгуты, пока пытается перетянуть плечо выше раны, у старика уже глаза закатываются, останавливаются. За дверью молчат, смотрят или уже не смотрят даже — скучно. Бритва лежит справа от старика, письмо его слева. Черная лужа подползает к конверту. Женщинка подбирает его, чтобы не намок. Плачет. Ругается с дверью. Разговаривает со стариком. Отходит от него подальше, чтобы не испачкаться. Молчит. Раскрывает письмо. Читает. Хохочет. Подскакивает к Мишель, читает ей вслух. Вспоминает, что та не слышит, всучивает ей письмо. Садится на пол, обни- мает колени. Старик лежит усталый, равнодушный. Мишель раскрывает письмо. Написано оно неразборчиво — впопыхах, навесу, с оглядками на сокамерни- ков, но все же ей удается прочесть. «Всемилостивый Государь, дорогой Аркаша, Ты не помнишь, наверное, а я помню, как тебя на коленях качал, играли в «По кочкам, по кочкам, по ровной дорожке», и ты так забавно пугался, когда — «В ямку ух!», а потом сразу начинал хохотать. И сразу же просил покачать еще. Ты знаешь, что я раньше нашим знакомством не злоупотреблял. Но тут про- изошла чудовищная ошибка. Меня взяли клятышевские каннибалы и держат в застенке. Я понимаю, чистки и все прочее, но я-то тут совершенно ни при чем! Я, в отличие от всех этих лизоблюдов, никогда себе не позволял ничего лишнего, да даже пьяный, даже с блядьми — никогда ни про тебя, ни про отца ничего пло- хого не говорил, потому что обожал и обожаю вас обоих всей душой и благода- рен за то, как вы со мной обошлись. 422 Дмитрий Глуховский Над тем, что ты его решил канонизировать, я тоже никогда не смеялся. Я по- нимаю прекрасно, зачем это нужно. Я знаю поименно и готов назвать всех людей в твоем окружении, и это, между прочим, твоего отца сослуживцы прежде всего, кто рассчитывал использовать ту историю с применением темной темы против него и против тебя. Я, как тогда, так и сейчас, считаю, что применение было оправдано, что делать это было нужно, потому что иначе страну было не удер- жать. Все зассали, а твой отец единственный решился. Кто-то должен брать на себя ответственность, и он взял. И короновал себя, не потому что хотел власти, а потому что кто-то должен был вытаскивать страну из дерьма. И все ведь получилось! И должно было сра- ботать наверняка, и столько лет шло как по маслу. Ну, не рассчитали немного, да, не думали, что оно сохранится в каких-то очагах, что вернется, но это же не люди, нечего их жалеть. До того, как темная тема сработала, это были мятежни- ки, а теперь стали звери. Пулеметами — значит, пулеметами, пушками — значит, пушками. Я вообще за то, чтобы травить их газом, если у нас еще где-нибудь он остался. Я это тебе открыто говорю, ему говорил, и всем дармоедам этим говорил, которые ко мне подкатывали с тем, чтобы эту историю повернуть против тебя! А это было, было, ты не зря их подозреваешь! Пора это все пресечь, и пресечь самым жестким, сам решительным образом! Я всегда говорил, что это мера вы- нужденная, но необходимая, и не верь тем, кто на меня брехал, что я скучаю по заграницам. И что темная тема убила все наши диаспоры, дескать, русский мир уничтожила, я в этом никогда Мишу не обвинял! Что поделать, если она привя- зана к русскому языку, к нашей родной речи, ее на русском же и создавали… Ну, закрылись от нас эти гады, заблокировали нас, испугались «русского бешенства», и пусть, и хуй бы с ними, чего мы там на этом западе не видывали! Я и тут твоего отца поддерживаю во всем — не видать бы нам нашего Золотого века, просто не решились бы мы в него вернуться, если бы они нас не заблокировали. Я никогда никому, повторю, никогда, не говорил обратного. Никогда не жалел о блокаде. Если тебе кто-то настучал на меня по поводу моих журналов, книг, электрони- ки — то это я не для себя, это для баб. А что касается табака там, алкоголя, жрат- вы — ты и сам должен знать, что их везет контрабандой Охранка, и сами же они, в том числе и великий славянофил Клятышев, балуют себя импортным в первую очередь, так что и тут с моей стороны никакого предательства нет. И ты правильно с этой канонизацией, и правильно, что всех этих клоунов за- ставил нести портрет по Садовому и креститься на него, молиться на него, потому что этих паскуд только так можно заставить заткнуться. Твой отец — Святой, и все, что он сделал, свято, вот и весь разговор! Потому что от этих шепотков насчет геноцида, насчет преступлений против человечности, до переворота — всего один шаг. ПОСТ 423 Но я-то тут ни при чем! Я всегда был своим, всегда был твоим до мозга ко- стей, я ни на что не претендовал, сибаритствовал помаленьку, поябывал балери- нок, и, где меня просили, подвякивал, а где не просили, помалкивал. Я не знаю за собой ни одного преступления против тебя и твоего отца — ни делом, ни по- мыслом. Это может быть только клевета, только интриги тех, кто хотят порвать твою связь с прошлым, кто хочет получить над тобой власть. А я никогда ни на что не претендовал, Аркаша, и я прошу только одного — чтобы меня, жалкого стари- ка, просто выпустили бы отсюда доживать свой век. Если я тебе глаза мозолю — убери меня из правительства, хочешь, я вообще из дома выходить не стану. Но я могу тебе еще послужить, и хорошо могу послужить! Я всех знаю, кто против тебя пиздел, и я всех назову, и очные ставки, если нужно, выдержу, и если ты процессы будешь делать, то я и на процессах свидетельствовать готов. Ради моей дружбы с твоим отцом, не губи. Ради всего святого, пожалей. Я знаю, ты добрый человек. Ты и мальчиком был добрым, справедливым, свет- лым. Отпусти. Умоляю тебя. Пожалей. Ради Бога. Твой, с надеждой Андрей Белоногов» А внизу в самом, другим почерком, приписка: «Сим дарую тебе свободу. А.» 6 Люди в форме входят к ним в дом неслышно, беззвучно спрашивают у Кати, где он. Грязными сапогами топчут паркет, на счет три вламываются в ванную, и через несколько секунд уже выволакивают Юру — голого, изодранного какого- то, ушибленного, с торчащими ребрами — и выталкивают его из квартиры, пре- жде чем он успевает даже кинуть Кате прощальный взгляд. Иван Олегович, который оставлял ей свой телефончик на случай, если Юра объявится, звонит, сердечно ее благодарит, заверяет, что все она сделала пра- вильно и что поступила, как настоящая патриотка, обещает, что Юре они не на- вредят. По лестнице его толкают голого, Катя выбегает с шинелью: оденьте! Не вол- нуйтесь, говорят ей. Разберемся. Она не хотела звонить. Не верила, что он вернется. Иван Олегович не сказал ей, что Юра жив. Сказал — если вдруг. Главное — ему звонить, а не кому-либо еще. Но Катя не стала бы никому звонить, если бы Юра так не изменился, если бы он не завел этот странный разговор про императора, если бы не вцепился так в нее. Она бы тогда его пожалела, спрятала, отмыла бы и накормила, прежде чем… Расстаться. 424 Дмитрий Глуховский Нет с того света возврата. Она дает им время спустить его по лестнице и потом уже бегом выбегает — по нарядной Тверской, украшенной уже к Новому году гирляндами и хвойными вен- ками, елочными игрушками и рубиновыми звездами, разноцветной иллюмина- цией, Дедами Морозами и Снегурочками; но на улице немноголюдно, хотя суб- бота, самое время для гуляний. Катки пустуют, запряженные тройками сани с бу- бенцами, к которым обычно выстраивается очередь чуть ли не в квартал длиною, сами теперь ждут в очереди праздных ездоков; лошади фыркают, тревожно пря- дают ушами, внимая далеким пушечным раскатам, ямщики неуверенно перешу- чиваются. Магазины открыты, но в витринах только реклама, полки заняты чем-то однообразным, малосъедобным — все смели накануне, хотя в газетах и сообща- лось, что провизии городу хватит надолго и поводов для беспокойства нет. Снег планирует огромными хлопьями, кружится в ауре уличных фонарей, танцует в завихрении проулочных сквозняков. Так много снега и так мало людей, что тротуары лежат белые, пушистые. Искорками снег переливается под ногами у Кати, голубыми, как в детстве. Она в белых валенках, сегодня без калош даже, сегодня чисто в Москве. Летит, как во сне, парит над землей, не оставляя за со- бой следов. И даже залпы артиллерии кажутся салютом. Хочется задрать голову, найти в снежном небе переливчатые конфетти фейерверков. По Камергерскому срезает — мимо МХТ, мимо пустующих кафе, мимо зря нагретых бочек с глинтвейном, мимо пузатых городовых, прохаживающихся вдоль сиротливых прилавков рождественского базара, не позволяющих торгов- цам разбежаться по щелям вслед за публикой. Не отпускают они домой и улич- ных музыкантов — скрипичный квартет, пиликающий мелодии из старых кино- сказок. Большой оцеплен по периметру людьми в синих шинелях; стоят давно — по- гоны уже снегом припорошены, посторонних отсекают. Катя показывает караулу свой пропуск в театр, они еще паспорт просят — он, конечно, с собой — сверяют, расступаются, позволяют пройти. Громадные афиши «Щелкунчика» вывешены на фасад как знамена, идут от ветра волной — и кажется, что трехэтажная Катя дышит и дрожит в объятиях трех- этажного Зарайского. На служебном входе очередь — опять досмотр. Очередь целая выстроилась — балетные и оркестр вперемешку, шушукаются; движется медленно — в чем за- гвоздка? — Слух проверяют, — объясняет ей виолончелист. — Что? — Проверка, смотрят, чтобы среди персонала не было паникеров. — В смысле? — Ну если уши выколол себе, — шепчет ей виолончелист, — то все, капут. ПОСТ 425 — Но зачем нас-то проверять? — недоумевает Катя. — И нас, и вас? Это же аб- сурд! Мы-то как без слуха? — Им вот объясни. Внутри — в синих мундирах чуть ли не взвод: каждого артиста отводят в сто- рону, шепчут ему что-то с шагового расстояния, требуют угадать, что было сказа- но. Тем, кто отвечает неуверенно, в уши светят фонариком, убеждаются, что нет коросты. Кате шепчут: «Четыре черненьких чумазеньких чертенка…» Она вздрагивает — молодой лейтенант проверяет ее, развлекает ее так. Чер- ные усики подкручены, глаза сверкают озорно, а на поясе кобура расстегнута. — Это вы на афише? — спрашивает он. — Я вас узнал. Заламывают руки и уводят куда-то уборщицу, которая не расслышала свою скороговорку. — Да, — вежливо улыбается ему Катя. — Ужасная фотография! — Да ладно! Отличная. Подпишете потом программку? Она проходит в игольное ушко — и наконец встречается с остальными балет- ными в гардеробе. — Предателей ищут, — шепчет ей Амбарцумян. — Кто барабанные перепонки себе выколол, тот, значит, поверил клевете на императора. Всей этой лабуде про русское бешенство, про то, что Михаил Первый устроил, ну, ты в курсе. Бред. Бред же? Катя осторожно пожимает плечиками. На разминке всем хочется знать ее мнение — и кордебалету, и Зарайскому. И гримерше, которая рисует ей огромные удивленные детские глаза, полнокров- ные губы, румянец на щеках. И Филиппову, который прохаживается вдоль по- строенных в шеренгу артистов, призывая их сегодня выступить так, как никогда в жизни они еще не выступали — потому что, да, время неспокойное, и именно сейчас так важно не поддаваться панике, и создать у публики ощущение празд- ника, и не позволить мятежникам запугать москвичей. Служба в театре неспроста зовется службой, говорит Филиппов, переваливаясь на своих окорочных ножи- щах, останавливаясь прямо напротив примы — напротив Кати. — Это нас с солдатами роднит! — он закашливается сигарным дымом. — Они сейчас на посту, и мы на посту! 7 Лисицын ждут, что будут метелить, но его не бьют. В воронке накидывают шинель, чтобы не мерз, везут недолго. Он пытается прикинуть: Лубянка? Лефортово? На Арбате вот военный трибунал сидит уже сто 426 Дмитрий Глуховский лет как, это Лисицын знает, в обычном купеческом особнячке, тут судят и тут же могут шлепнуть, если есть срочность. Но выводят в огромный двор круговой крепости-сталинки: кажется, бывшего Генштаба, дают только секунду поцеловаться со снегом и прячут от него небо, уволакивают в какие-то коридоры. Затылок щекочется, ждет пулю; но Лисицына выплевывает в комнату, которая для расстрелов не подходит — на полу ковер, диваны стоят, обои красивые. Лампа под зеленым абажуром. Стол, за столом сидит полковник Сурганов. — Здравствуй, Лисицын. — Иди сразу на хуй, Иван Олегович. — Злишься на меня? Лисицын дергается, но даже всего его бешенства не хватает, чтобы перебо- роть конвойных. — Прости, что пришлось тебя голеньким брать. Времени рассусоливать нет, сам понимаешь. — Понимаю! Да ты не радуйся, морда твоя жирная, тебе же пизда первому и настанет! Им все эти ваши пушки до одного места! Один только сюда прорвется, один — и всему хана! — Ну, первому-не первому… Сурганов закуривает, ухмыляется. Предлагает и Лисицыну. Очень хочется дыма, но Лисицын качает головой. — Доволен, да?! Сука ты продажная! Ты ж этого хотел? — Но-но, — затягивается Сурганов своей папироской. — Ты зачем пацанов на смерть послал? Почему не сказал мне, что там творит- ся? Ты же знал! Знал же! Ради чего они… Ради чего Кригов Сашка?! Сука! Лисицын срывается на визг, слезы у него из глаз брызжут. — Все! Прекрати истерику! Ты офицер или ты баба?! — рявкает на него Сурга- нов. — Я тебя, как мог, предупреждал! И так тебя предупреждал, и сяк, и напере- косяк! — Ты ж мне ни слова не сказал про эту бесовскую молитву, или как это! — А не слушать их говорил я тебе?! Кончить всех, кто в Ярославле выжил, го- ворил?! — Та почему ж открытым текстом-то не сказал?! Мне твои эти намеки ста жиз- ней стоили! Я их видел… Ты ж не видел их, а я видел! Сурганов откидывается на спинку кресла. — Я тоже в бинокль наблюдал. Так себе зрелище, согласен. — Скоро и без бинокля все увидишь! Ты думаешь, они разбираться будут?! Камня на камне тут не останется! Думаешь, ты Государя свалишь их руками? И вас они всех пережрут, и друг друга потом! ПОСТ 427 — Вот ты какой тревожный, — хмыкает Сурганов. — А мы ведь и с тобой-то самим пока еще не разобрались. Как же так получилось, что все померли, а ты — тут? Как же ты не заразился? — Как? — переспрашивает Лисицын; вопрос его выбивает из колеи. — Меня ж вырубили, я сознание потерял. Девчонка меня вытащила, невеста подъесаула Кригова. Не успел их наслушаться… Ты что, меня в предатели решил, гад? Ты — меня — в предатели?! — Охолонись. При чем тут предательство! Просто… Ведь если человек один раз этим заразится, — Сурганов заглядывает Лисицыну в глаза. — Он ведь обрат- но выздороветь не может? Лисицын ныряет под лед, баламутит студеную воду, пытается заглянуть в себя. Почему-то от сургановского вопроса ему страшно, но почему, он не знает. Не вид- но дна. В мутной густой воде маленькими искринками, оборванной рыбьей чешу- ей, плавают картинки, которые сохранила его память. А остальное непроглядно. — Нет. — А ты, братец, всех убрал, как я тебе сказал? — Всех. — А невесту криговскую? Лисицын моргает. Хватается за голову. Вспоминает: после каждого провала он у нее на руках в себя приходил. — Ее — нет. Она… Она от Кригова беременна, я… Не смог. — Эх, ты. Сурганов качает головой разочарованно. Но Лисицын упорствует: — Она глухая. Кто себе уши выкалывает, тот не заражается. Ну или если без сознания в этот момент… Когда эти рядом. Полковник одну от другой прикуривает. — Ну а как же тогда? Как просочилось? — Господи! Да мало ли кто там с Ярославского поста зараженным на самом деле ушел! До того, как мы приехали! А ты знал ведь про это! Что ты стрелки-то переводишь? Он вскакивает, но на Сурганова не нападает. Тот смотрит на него с сомнением. — Выслушаешь, Лисицын? Пообещай не буянить. Оставьте нас, ребята. Полковник кладет на стол пистолет, конвой нехотя покидает комнату. — Я тебя и голыми руками, если надо будет… — шипит Лисицын. — Ты прав, — перебивает его Сурганов. — Я знал, что там будет. — Почему не предупредил?! Ни меня, ни Кригова?! — Потому что Государь Аркадий Михайлович в это не верит. — Как не верит? Что значит — не верит? Полковник поднимается из-за стола, приближается к Лисицыну. Выбивает из пачки папиросу, предлагает ему. 428 Дмитрий Глуховский — Считает, что это клевета на его отца. Что никакой темной темы не было. Что было вот — чудо. Что не мог его отец использовать по гражданским, по мирному населению такое дело. А следовательно, не использовал. А следовательно, этого ничего не было. Лисицын берет папиросу. Сидит голой задницей на холодной коже дивана, прикуривает у Сурганова. Спрашивает пересохшим ртом. — А это было? — Ты уж сам, дорогой ты мой человек, реши, было это или не было. Потому что те, кто говорят, что это было, считаются изменниками. Ты за себя сам реши, я тебе подсказывать не буду. — Я все это своими глазами видел! — И успел рассказать уже кому-то, раз за тобой из Охранки посылали. Еле сбежал, да? Лисицын дергается — кивает. Глотает дым. Как хорошо, боже. И сразу ясность такая в уме, такая четкость. — Почему тогда не придумать было… Оправдание? — Потому что вокруг Государя есть людишки, которые под него стараются подкоп сделать. И под него, и под всю династию. Вот он и считает, что это они все выдумывают. Вы же, мол, своих собственных людей вот так, беспощадно, свой собственный народ, у вас же батюшка палач, вы же палаческих кровей, и дина- стия у вас палаческая… Понимаешь, куда это все завести может, братец? Лисицын садится прямо. — Значит, заговор есть? — Конечно, есть заговор. Лисицын кивает: да, вот теперь похоже на правду. — А разве он от отца не знал напрямую? — Ну… Видимо, не знал. Ему тогда сколько было самому? Двадцати еще не было. Может, папаша планировал попозже рассказать, острую сердечную недо- статочность не запланируешь. Ну и все. Так что теперь он чудотворец, и точка, и концы в воду. Лисицын тушит окурок о кожаный диван, просит у Сурганова еще. — Та вот же оно… Вот же ж оно пришло, вот под Москвой стоит. Вот-вот войдет… Сурганов разводит руками. — Нам он не верит. На прошлой неделе начальника военной разведки аре- стовали. Генерала Пахомова, знаешь? За то, что пытался его убедить. А верит Ох- ранке, которая твердит ему, что это пятая колонна раззуживает. Говорит, что мя- теж. И в газетах это же. — Но ведь это было-то… Недавно, если так… Сколько людей еще живы, кото- рые сами помнят… Лично. Неужели никто не скажет ему… Сурганов усмехается невесело. ПОСТ 429 — Ну ты прямо как ребенок. Какая разница, кто там что помнит? Человеческая память, она, милый мой, на такие фокусы способна! Не хотят люди расстраивать Государя, кто же их осудит? До Лисицына доходит наконец все, целиком. — А меня… А нас он тогда с Криговым — зачем? — Ну вот. Ровно для того, чтобы кто-то не продавшийся ему правду сказал. Свой кто-нибудь. Лисицын и вторую папиросу уже обнуляет. — Так вы, значит… Так вы с нами, Иван Олегович? Тот кивает серьезно. — Ну, то есть… — вскакивает Лисицын. — То есть, мне он мог бы поверить? — Ну, то есть, на тебя только и вся надежда, подъесаул. Поздновато мы тебя отловили, правда. Долго ты прятался. Хорошо, хоть к Охранке в лапы не попал, а то бы мы тебя не выцарапали оттуда. — И как быть? — Вот это тоже вопрос. Военных он больше не слушает. Как генерала Пахомо- ва взяли, так и нам отвечать императорская канцелярия перестала. Все через Ох- ранку, через Клятышева, через Лопатко. А снаряды кончатся скорей, чем люди за МКАДом. Вот в чем беда. Ты хоть присел бы, брат, а то отсвечиваешь. Лисицын запахивает смущенно шинель. И вдруг его пронзает: — А если… Если в театре сегодня… Он же будет… В Большом. Я хотел и сам. У меня девушка балерина… — Я знаю, — говорит Сурганов. — Да… Ну… Вот туда. Вот там если бы подойти. И сказать. Что был, что видел, что единственный выжил, что вернулся. Он же меня сам посылал… Он же меня узнает. Полковник Сурганов сцепляет руки, изучает их задумчиво. — В Большом… Туда и нас смогут провести… Только вот узнать насчет… Дорогой ты мой человек… Тут уверенным быть нельзя. В таком-то виде… Ладно. Он выглядывает за дверь, кричит: — Овсянников! Поди сюда! Спроси там у вас дневального, человека постричь нужно! И форму казачью чистую! И живо! — он глядит на часы. — Там первое от- деление уже начинается! 8 Черные лакированные лимузины один за другим подкатывают к Большому театру и с Петровки, и с Театрального проезда. Кавалеры в каракуле, дамы в ме- хах выходят из них, поднимаются по гранитным ступеням, где их ждут построен- ные цепью встречающие в синих шинелях. 430 Дмитрий Глуховский Могучее сооружение, задуманное и возведенное, как храм, высвечено в подступившей мгле прожекторами; на портике, который восемь могучих ко- лонн подпирают, словно атланты — небо, Аполлон в колеснице, запряженной четверкой, мчит в перекрестье ослепительных лучей, вечно в шаге от бездны. Куда? Пары покидают автомобили в торжественной тишине, шествуют молча по малолюдной сейчас площади — к храмовым ступеням. Посреди площади уста- новлена циклопическая новогодняя елка — такого размера, какого в природе не существует, неживая: скроенная и сшитая из частей других срубленных елей. Устроенный вокруг нее новогодний каток, ледяное сердце Москвы, сей- час пустует. Снег валит густо, совершенно заметая следы только что ступивших по нему людей, будто спеша обнулить память о них на земле. Но новые машины продол- жают прибывать, новые люди идут нескончаемым потоком к строгому рубленому зданию. Поднимаются по ступеням и пропадают. Кажется — как все они туда мо- гут войти? Но театр грандиозен, он вместил бы, наверное, и всю Москву, и всю Московию, и всю старую Россию. Однако приглашены сегодня только избранные. Пройдя внутрь, они сбрасы- вают с плеч верхнюю одежду: под мокрыми от снега шубами и пальто оказывают- ся жемчуга и фрачные пары; под безликими шинелями — парадные генераль- ские кители. Гости сдают свою зимнюю оболочку в гардероб, и после каждый из них под- вергается придирчивой проверке. Младшие офицеры в синих мундирах с бле- стящими пуговицами уважительно, но настойчиво отзывают каждую пару в сто- ронку и нашептывают приглашенным на ухо слова, которые те должны потом им повторить. Проверка вызывает легкое замешательство. Кто-то из присутствующих туго- ват на ухо по причине преклонного возраста, кто-то считает ниже своего достоин- ства участвовать в этом странном ритуале: ведь среди них есть и герои Отечества, и высокие чины самых разных служб и ведомств. Некоторые по званию и долж- ности сами могут отдавать проверяющим приказы — и видно, что эта процедура, которую они считают пустой и унизительной формальностью, застала их вра- сплох. Но подходят чины еще более высокие, дирижирующие этим действом, и убеждают сомневающихся. Объясняют доверительно: таково личное пожела- ние и требование Государя. Кто-то думает избежать проверки и даже готов уйти с премьеры, но шубы и шинели уже сданы в гардероб, а двери работают только на вход. Тут и там воз- никает суета, даже и небольшие свалки: проверяющие обнаруживают среди при- глашенных глухих, те пробуют сначала спрятать свой изъян, потом пытаются вы- ПОСТ 431 свободиться из крепких рук, некоторые даже ввязываются в потасовку, но их бы- стро усмиряют и уводят куда-то в бездонные недра театра, который в ходе последней реконструкции как раз был значительно расширен вглубь. Впрочем, большая часть гостей слышит прекрасно: и потому что пришла сюда насладиться бессмертной музыкой великого Чайковского, и потому что была уже осведомлена о предстоящей экзаменации. Буфет работает, и немного раскрасневшиеся дамы и их побледневшие кава- леры утоляют жажду холодным игристым. Здороваются сердечно с друзьями и осторожно с недругами, галантничают с чужими дамами и притворствуют со своими. А из зала уже долетают ранние отголоски оркестровой разминки, странное какофоническое зерно, из которой вырастет и распустится вот-вот великолепный и причудливый цветок симфонии. Ждут Государя. Знают, что он появляется в Императорской ложе, лишь когда прочая публика уже расселась и утихомирилась, и все же крутят головами — а вдруг сегодня бу- дет иначе? Это ведь особый вечер. Сегодня все тут по монаршему приглашению, и каждый понимает, что отказаться было нельзя, потому что прийти значило про- явить присутствие духа, показать несгибаемость и бесстрашие перед лицом страшной опасности, которая нависла над Отечеством, а увильнуть — все равно, что обличить себя в позорном пораженчестве, на грани уже и с изменой. Рассаживаются по своим местам: и правда, тут цвет нации. Немного только прорежены ряды проверкой на слух — но бреши заполняют собой синие офице- рики, которых таким образом вознаградили за полезную службу. Публика стихает… И тут занавес, которым была задернута императорская ложа, раздергивается в стороны. Шепот распространяется по залу, и волна вместе с ним расходится, как от порыва ветра по ржаному полю: каждый торопится обернуть- ся. Девицы выворачивают свои лебединые шейки, генералы и министры пово- рачиваются всем корпусом, потому что их багровые загривки давно уже утратили подвижность; тысячи глаз устремлены в одну точку. Государь сегодня во фраке, словно чтобы подчеркнуть, что не намерен под- даваться паническим осадным настроениям. С ним рядом императрица, цесаре- вич и юная царевна; наследник престола одет как отец, великая княжна — копия матери. Зал рукоплещет им — сперва негромко, затем все решительней. Как будто ночной июльский дождь приходит тихим шелестом, но быстро перерастает в ли- вень, в потоп, который может заглушить человеческие голоса. Каждый сомневавшийся, что посещение театра, да еще и легкомысленного «Щелкунчика», в вечер, когда благоразумнее было бы остаться дома, оправдано, 432 Дмитрий Глуховский видя тут все монаршее семейство, принимается корить себя за малодушие; каж- дый понимает теперь и смысл этой проверки в фойе: тут только избранные, толь- ко свои. Свои для Государя, свои для государства. А все, кто не был приглашен, все, кто был отсеян — чужие. И, восторженно аплодируя императору, они сердеч- но аплодируют и себе. 9 Катя сотни раз выходила на эту сцену, сотни раз видела этот зал перед со- бой — и пустым, и переполненным, рукоплещущим. И багряно-золотым, озарен- ным десятками люстр, главная из которых, невероятных размеров, способная, кажется, осветить всю Москву, парит в центре зала, отрицая законы тяготения. И почти темным, в отблесках волшебства, которое творилось на подмостках, от- раженного в восторженных глазах смотрящих. Но сама она каждый раз оставалась невидимкой. Человеческий глаз спосо- бен сфокусироваться лишь на одной точке, четко люди видят только крохотный фрагмент предстающего перед ними полотна, размером с игольный укол. Осталь- ное расплывается; и, когда на сцену выходит солистка, тысячи внимательных глаз обращаются только к ней. Движения кордебалета должны быть ничуть не менее отточены, за ними тоже стоят долгие годы изнурительной работы — но никто из зрителей не видит лиц этих артистов, их задача состоит лишь в том, чтобы дви- гаться синхронно, завораживая зал невероятной и неестественной для хаоса че- ловеческого существования слаженностью. Одно исключение — дивертисмент: на короткое время исполнения своего собственного номера танцовщица корде- балета тоже может почувствовать себя дивой; но номера чередуются слишком быстро, их героев зритель не успевает толком запомнить. И только солистку ждут, обожают или ненавидят, знают — все. Только солистка может быть хотя бы на краткий миг уверена, что жила не зря. И вот — после украшения елки, после марша оловянных солдатиков, после детского галопа, после танца заводных кукол и после демонического танца, Катя- Мари наконец отделяется от толпы. Прощается с кордебалетом. Сначала в лучах софитов остаются она, Дроссельмейер, Фриц и Щелкунчик; потом прочие отхо- дят в тень, и вот она танцует со сломанным Щелкунчиком на руках; зал глаз не может от нее оторвать; вот звучит колыбельная и начинается волшебство… Елка в гостиной вырастает до циклопических размеров — или это Катя умень- шается? Тряпичные куклы и оловянные солдатики оживают; и сами уже верят в то, что живы. И вот начинает действовать самостоятельно — пока еще порыви- сто и угловато — сломанный и починенный Щелкунчик. ПОСТ 433 Когда он во главе войска оловянных солдатиков схватывается с полчищами мышей, Катя ясно слышит, как испуганно ахают дети — единственные дети в всем огромном зале — в императорской ложе. И как они радостно смеются, когда Ка- тя-Мари кидается в Мышиного короля своей туфелькой… Оттуда же, знает Катя, на нее смотрят внимательно и другие глаза. И теперь, когда в этой ложе смеются и восхищаются ею, ей, а не Антониной, она тоже готова умиляться и восхищаться теми, кто там сидит. Крысы повержены. Сердце колотится. В теле необычайная легкость. Все дает- ся ей невероятно просто и точно, она не ошибается ни в едином движении, пре- образившийся в сказочного принца-Зарайского Щелкунчик оживает теперь по- настоящему, и у Кати от этого превращения неживого в живое у самой мурашки по коже, как в детстве, бегут. Зарайский ведет ее по зимнему лесу, вокруг вихрятся в театральных сквозня- ках снежинки: Калинкина, Труш, Лялина, Смородченко, Киршенбаум, Воронина, Касымова, две Никишовых, Непейвода, Небылицкая, Стон и Амбарцумян, и еще одиннадцать других балерин, прекрасных и безвестных. Зарайский подымает Катю на руки — очень похоже на кадр, который был на приснопамятной афише «Антонина Рублева — прима Императорского балета». Зал взрывается овациями. Зажигается свет; император рукоплещет стоя, Катя видит это сразу. Она счастлива. 10 Это похоже на спецоперацию. Автомобили контрразведки подкатывают к черному ходу, где их встречает человек, одетый в мундир Охранного отделе- ния, но честь отдающий Сурганову. — Надо быстрей! Антракт заканчивается! — шепчет он громко. — Император остался на второе отделение? — спрашивает полковник. — Так точно. Лисицын в чьей-то парадной форме, наспех обкорнанный, бежит по пу- стым коридорам, лампочки под потолком тускло вспыхивают и пропадают, си- ний мундир показывает дорогу, Сурганов в шаге позади. На миг Лисицын за- бывает, где он, ему кажется, что это не Большого театра подвалы, а ростовского поста. И заодно та комната перед глазами встает, где дети, как щенята, друг на друге спали. Лисицын трясет головой, выгоняет их вон. Не помнил же их, долго не вспоминал, к чему это сейчас? 434 Дмитрий Глуховский Выбегают к лестнице; по ней наверх-наверх, утыкаются в караульного. Си- ний мундир начинает что-то ему объяснять, но Сурганов просто в морду ему коротко лепит своим мясницким ссаженным кулаком. Тот опрокидывается, не шевелится. — Надо успеть до конца антракта, иначе двери закроют! Вспоминает дальше: как казаки несли детей по коридору, как пришли будить Мишель и этого пацана, как комендант ростовского поста потребовал у них боль- ше никого не расстреливать, как поехали хмурым утром на дрезине куда подаль- ше, чтобы штатских на посту залпами не смущать. Как поставили коменданта и его сынка к стенке. Как один у другого кляп зубами достал. А потом что было? Не помнит. Многого не помнит. Вот оказываются в фойе, выскакивают из какой-то служебной дверки. Там опять Охранка, следит за тем, чтобы все, кто у буфетов задержался, зашел в зал. Оттуда уже аплодисменты — начинается. Просыпается оркестр. Их останавливают в дверях: билеты нужны. Билеты Сурганову передали, но корешки в них не оборваны. Лейтенант зовет капитана, тот подбегает заранее настороженный. Смотрит подозрительно в би- леты, требует, чтобы и одного, и другого проверили. Обоих обыскивают тщатель- но, потом Лисицына манят: наклонись. Тот наклоняется, ему шепчут в ухо, щекочась усами: — Мороз и солнце. День чудесный. Еще ты дремлешь, друг прелестный. Пора, красавица, проснись. — Мороз и солнце, — ошарашенно повторяет за ним Лисицын. — День чудес- ный. Зачем это? — Чтобы знать, что у вас уши не выколоты. Что вы не из тех, кто во всю эту ересь верит. У него уши не выколоты, думает Лисицын. И у коменданта ярославского поста уши тоже целы были. У всех там были выколоты уши, а у него — целы. Все слы- шал, только вот не помнил ничего. А может быть такое, чтобы человек сначала обернулся, а потом обратно нормальным стал? — Пошли! — дергает его за руку Сурганов. — Что застрял? Лисицын встряхивается: нет, с ним-то ничего такого быть не может! Он-то сам точно нормальный! Входят в зал, там уже меркнут люстры… Оркестр вступает… — Туда! До императорской ложи — полсотни шагов. Лисицын идет по рядам, по но- гам, люди вскрикивают, шипят, бранятся. Когда Государя уже можно увидеть, на пути у Лисицына, как чертики на пружинках, выпрыгивают телохранители. — Ваше Императорское… Всемилостивый государь! В руках у них какие-то нерусские маленькие пистолеты — еще шаг и выстрелят. ПОСТ 435 — Государь! Это я! Подъесаул Лисицын! Вы меня в экспедицию! В Ярославль! Я назад! Единственный! Только что! Сразу сюда! Доложить! Не терпит! — кричит Лисицын, пока охрана отталкивает его, заваливает, вяжет руки. — Кригова Алек- сандра еще! За Волгу! Я нашел! Я узнал! Оркестр смолкает. По залу идет ропот. — Свет дайте! — орет охрана. — Я вернулся оттуда, из-за МКАДа… Вы же меня лично, Всемилостивый Госу- дарь! Лисицын! Я с донесением… Люстра разгорается вновь. — Ну-ка, покажите его… — слышится вдруг голос из императорской ложи. Лисицына, руки за спину, ведут. Зрители в штатском раздвигаются, позволяют ему предстать перед Государем. — Да… Он. Ладно, подъесаул. Давай после. Тут у нас праздник, как бы… Потом его ко мне… — произносит сверху, со своего полуторного этажа, из своего эркера, император. — После. — Ваше императорское… Это не терпит! — кричит Лисицын. — Надо людей спасать! Там, под Москвой… Они все одержимые! Это как болезнь, только слова- ми заражает! Это было какое-то секретное оружие наше… Мы против мятежников его… А оно вот теперь обратно… Надо срочно меры! Надо уши выкалывать! Это пушками не решить! Они прорвутся! Тысячный зал молчит, обомлев. Громадная люстра под потолком слепит как солнце. Стены вокруг все красные, как та стена, по которой расстрелянный ко- мендант спиной сползал. Золото дешевое, как фольга на старушечьих иконах. Император стоит во весь рост, дети его выглядывают справа и слева из-за огра- ды, как будто из окопа. Охрана ждет слова, чтобы свернуть Лисицыну шею. — Это ложь! — произносит Государь. — Это клевета. — Я клянусь вам, Всемилостивый… Я сам, я своими глазами! Я оттуда, я видел, как оно людей заражает! Государь взрывается. — Это подлое вранье! Ты продался! Я тебя как сына… Доверил… А ты — про- дался! — Я вам верен! Только вам! До гроба! Ваше… Я клянусь! — Лжешь! Лжешь! — вопит император. — Это есть! И оно сюда идет! И тут будет! Зал безмолвствует. Выламывают руки, наседают, начинают душить, чувствуя, что царь не хочет больше говорить. Темнеет в глазах. Кончается воздух. — Этого нет! Не сметь клеветать на моего отца! Этого — ничего — не было! — Я клянусь вам! Там было это! Люди в зверей от этого превращались! Друг другу сначала говорили что-то, а потом глотки рвали! Головы рубили! Там кровь 436 Дмитрий Глуховский везде! Там они распотрошенные лежат, в Ярославле! Кишками наружу! Там во- ронье! Они этим друг друга! — Нет! Не сметь! На святого! На монаршее… — Это было! Это пришло! Как мухи на глазах, дерьмом рвало, абадон, смерть вокруг была, кружилось, шигаооооон, кровь хлестала из шеи фонтаном, тоооод- штеееерб, как четвертовали, как колесовали, как в петле плясали, дерьмо по но- гам текло, все сюда, Всемилостивый государь, вернулось, все было и все будет, штееееерб, донесение срочно, не сметь, не сметь про Государя, шииихрууууур… — Я решаю! Я буду решать, что было и чего не было! Ясно?! Я! Уберите его! Убрать! Охрана валит Лисицына вниз, под кресла. Сверху падают к нему в темноту слова: — Забудьте! Выкинуть из головы! Приказываю вам! Забыть! Эту! Ересь! Дальше тьма. 11 Катя, вышедшая уже на сцену, смотрит парализованная, как уминают Лиси- цына под землю куда-то. Государь из своей ложи — все на него смотрят под гип- нозом — распрямляется, переводит дыхание, берет себя в руки. — Забудьте! Выкинуть из головы! Приказываю вам! Забыть! Эту! Ересь! И если кто-то тут посмеет хоть единожды, хоть раз повторить слова этого изменника, вы все будете, все, повторяю, все без исключения — висеть! Я не позволю никому марать память моего отца! Он мученик и чудотворец! Тот, кто поддерживает из- менника, сам изменник! Ну? Кто-то тут, может, так же считает?! Вы поднимайте руки, не бойтесь! Давайте! А?! А?! Я этих мерзких разговоров больше слушать не собираюсь! Виселица не поможет — головы рубить буду! Две тысячи человек вмещает в себя Большой театр. И все две тысячи молчат, тишина — гробовая. Государь визжит, надсаживаясь, срывая голос: — Это мятежники! И те были мятежники! Они это заслужили, они и худшего заслуживали, их душить надо было по одиночке бы, их бы на дыбу, иголки бы им под пальцы авадон или паяльником в жопу шигаон или к стенке их всех и сам бы лично каждого кто посмеет на отца на его память мрази кровавой блевотой буде- те блевать святого человека посмели вмазывать убийцы кто его отравил кто не я не я неправда я не травил штеееееерб травил и что и с каждым с каждым всех до единого всех кто посмеет посягать это я я решаю штееееееерб тоооод шшшшш что вы молчите продолжаем спекталь продолжаем этот ебаный спектакль где му- зыка твари танцуйте что встали! ПОСТ Оркестр начинает заново играть «Королевство сладостей», это первое после антракта, но люстра все еще горит, и в ее жарком свете видно, как Император, сведенный судорогой, поднимает на руки испуганного плачущего цесаревича и перекрикивая трубы, возглашает: — Вот это было и это будет на тысячу лет! И вдруг с размаху головой бьет его об угол, расплескивая красное, и еще раз повторяет, и снова, истошно вопит мать мальчика, а Государь хватает великую княжну, которая от ужаса остолбенела, и вдавливает пальцами ей глаза внутрь. Катя делает шаг, другой, кордебалет пытается начать танец, но не может глаз от- вести от того, что творится в зале, в оркестровой яме еще ничего не видно, и ор- кестр продолжает наяривать, люди вскакивают с мест, начинается давка, двери закрыты, Государь продолжает визжать, и спустя всего несколько секунд через испуганный хор толпы, через крики боли и мольбы дать воздуха, прорастает что- то иное, жуткое, нечеловеческое. Этот темный вал докатывается скоро и до сцены, и до оркестра, который все играет и играет, как ему было приказано, но тут начинает сбиваться, начинают из него выпадать инструменты, вместо них утробные голоса и визги вступают, уси- ливаются, пока полностью не заменяют собой музыку. Катя танцует, пока не валится с ног. КОНЕЦ 438 ЭПИЛОГ Мишель не знает, сколько времени прошло. Лампочка под потолком давно погасла — и слава богу. Она привыкла уже к мысли, что умрет тут. Конец света наступил, это ей ясно. Она предупреждала их, что это случится, но ее никто не слушал. И вот теперь слушать некому. Дышать нечем из-за князя. После того, как он себя разрезал, к ним в камеру больше никто не заходил. Хорошо, что отопление тоже отключилось, и только вода почему-то капает еще потихоньку. Мишель истаяла, сил вставать нет, голова не своя. В ней один только Ярос- лавль, один только дом — самое настоящее, что было с Мишелью в этой жиз- ни. Бабушка читает ей своего Есенина и молится за здравие ее с Сашей ребен- ка, дед учит стрелять из старого «Макарова», Егор кается, играет ей на своей гитаре. В проблесках другого мира смотрит на нее из своего угла камеры балерина — распухшая, расчеловечившаяся, обожравшаяся мяса. Она умирать не собирает- ся, у нее какие-то дела и после конца света есть. А Мишель постится, поэтому к земле уже почти не привязана, она плывет уже, плывет по какой-то реке, на берегах которой стоят знакомые полузнакомые люди, машут ей. Впереди, кажет- ся, водопад, но это и хорошо. Хочется ускориться и прыгнуть в бурлящую про- пасть. И когда она прыгает уже и летит, дверь открывается. Светят фонариками внутрь, затыкают себе нос, находят живых, радуются. Ба- лерина встает сама, бритва все еще в руке зажата, важный инструмент. Мишель эти люди поднимают на ноги, она слабовата, чтобы самой идти. Балерина что-то спрашивает у них, они показывают ей — не слышат, глухие. От свежего воздуха Мишель теряет сознание. Ее растирают снегом, приводят в себя. Вокруг такие же спасенные заморыши, как она сама. Солнечный мороз- ный день. Глаза болят нестерпимо. Широкая площадь пуста. Кружат вороны в небе. Дома стоят серые, как скалы. Улицы пустые. ПОСТ 439 К Мишель подходит кто-то, показывает другим на нее пальцем и падает пе- ред ней на колени. Показывает другим. Им тоже отчего-то радостно и тревожно ее видеть. Они пишут ей веточкой на снегу: «Блаженная Мишель». Мишель смотрит на них ошарашенно: чего хотят? Ей кое-как объясняют — ты же хотела людей спасти? О тебе слава идет. Как ты людям правду донести хотела. Как ты себя не жалела. Как пострадала. Как сгину- ла в застенке. И вот мы тебя нашли. Она отнекивается, отмахивается, но ее поднимают на руки, укутывают, несут. Несут куда-то по улице, дают надышаться, наглядеться на небо, а потом заносят под крышу. Опять темнеет в глазах, и долго-долго не светает. Потом, наконец, просыпается. Ее поят чем-то терпким, наваристым — она ныряет и выныривает — окрепшая. В церкви она. Вокруг люди — смотрят на нее с обожанием, крестятся истово. Тянутся поце- ловать ей руки. Она оглядывается все еще удивленно, ее ведут куда-то ласково, но настойчиво. Все вокруг глухие. Все пишут по воздуху буквами, перебивая друг друга руками. Подводят ее к иконе. Икона старая, расколотая, покрытая сусальным золотом. На иконе — красивый человек с крыльями, печальными глазами и длинными кудрями. Глаза у него печальные, но в руке меч. По золоту человек нарисован черным. «Михаил-Архангел!» — объясняют ей. «Твой покровитель!» «Почему?» — недоумевает Мишель. «Ну как же! А имя-то у тебя какое! В честь него ведь!» Она не знает, как ей правильно тут быть. Кивает. Тогда ее просят: помолись. Помолись за себя и за всех нас, сколько нас тут осталось. Михаил-Архангел глядит на нее невесело, внимательно. Мишель в который раз пробует — перекреститься, произнести про себя эти слова, попросить неви- димое существо, которое к ней всегда было равнодушно, ее защитить, спасти, простить. Пальцы горстью собирает. Поднимает руку ко лбу. Опускает к лону. Ведет к сердцу. И грудь перечеркивает слева направо. Все? И вдруг внутри нее что-то переворачивается. Она глядит на себя… А у нее — живот. Большой живот. Как это? Как это? Кажется? Она кладет руку поверх. В животе что-то толкается. Кто-то толкается. Живой. Дмитрий Глуховский Она ахает, падает на колени. Слезы льются сами. Горячим щеки заливает. Она крестится еще раз — теперь вот искренне, выбегает на улицу… Там уже вес- на. Там уже почки на деревьях набухли, уже пахнет живым теплом, и солнце не холодное, зимнее, а ласковое весеннее солнышко. Сколько же времени она спала? Мишель поднимает голову… Смотрит на колокольню. Там работает глухой звонарь, там ходит бронзовый маятник, отмеряя время. Она слышит. Слышит! Слышит малиновый колокольный перезвон. А ее уже снова поднимают на руки, и несут, и ведут — из монастыря на буль- вары, и там ставят во главе шествия, которое уже идет, наугад, нестройно распе- вая, держа в руках кресты и иконы Христа и Богоматери, по Бульварному кольцу. И Мишель понимает, что ей удалось спасти многих, потому что народищу тут тьма, довольно, чтобы опоясать все бульвары и замкнуть круг. 441 Содержание Часть I Эта сторона ................................................................................................................................ 9 Та сторона ................................................................................................................................ 25 По душам ................................................................................................................................. 46 Дары ........................................................................................................................................ 64 Не видали креста ..................................................................................................................... 83 Наползает тьма ......................................................................................................................104 Пробуждение ........................................................................................................................127 Из ниоткуда в никуда ............................................................................................................148 Черная гать ............................................................................................................................172 Все ОК ....................................................................................................................................190 Часть II Кресты ....................................................................................................................................219 Предложение ........................................................................................................................237 Живой ....................................................................................................................................257 Встреча ...................................................................................................................................277 Обращение ............................................................................................................................296 Мари ......................................................................................................................................311 Шихрур ..................................................................................................................................340 Мишка ...................................................................................................................................363 Кресты ....................................................................................................................................384 Щелкунчик .............................................................................................................................408 ЭПИЛОГ .................................................................................................................................438 |