Дмитрий Глуховский - ПОСТ. 9Эта сторона
 Скачать 7.08 Mb.
|
|
ПОСТ 353 Что, если его найдут потом голым, изуродованным, с перекошенной харей, с вывернутыми руками, с раскрошенными зубами? Что Кате скажут — и скажут ли что-то? Каким она его запомнит? По последнему их разговору? А если бы она увидела его обернувшимся? Таким, каким он увидел своих бойцов? Нет… Если погибнуть, то так, чтобы она смогла вспоминать его без омерзения. Чтобы и после смерти она смогла его еще любить. 6 Они оторвались от погони хорошо: гнали час или больше, ехали все по по- рожней стране, один только раз проскочили огоньки. Когда проезжали их, дев- чонка обернулась на Лисицына. — Не надо им сказать?! Остановиться, сказать им, чтобы уходили?! Лисицын потер лоб. — Надо в Москву. Москву надо предупредить, это главное. Москву, понима- ешь?! — он показал ей, куда они ехали. Она поежилась, провожая глазами огоньки, но поняла. Так он и думал, что они обогнали волну, пока на путях не возник человек. Сто- ял, понурившись, спиной к ним. Дрезинная фара его достала, когда до него оста- валось всего-то полсотни метров. Времени было в обрез. Лисицын крикнул ему, чтобы с путей сошел, но тот ничего не отвечал. Стоял, как сомнамбула, смирно. Они успели с девчонкой переглянуться — та замотала головой: не тормози! — человек не шелохнулся, даже когда Лисицын в воздух пальнул — и они налетели на него на полном ходу, километрах на пятидесяти. Он хрустнул слышно, сло- жился, отлетел — Лисицын обернулся — и вроде бы двинулся за ними следом, уже сломанный — но было совсем темно, и наверняка сказать было нельзя. После этого еще минут двадцать горючее бултыхается в баке, а потом движок начинает перхать и вскоре подыхает. Фара засыпает тоже. Они соскакивают с дре- зины и идут по оползающей насыпи в кромешной теми; девчонка нашаривает его руку и крепко сжимает ее своими пальцами. Лисицын сначала не отвечает ей, потом вспоминает: она и глухая ведь еще, шайтан возьми, вот же ей должно быть страшно. Тогда он тоже позволяет себе немного ее пальцы стиснуть, чтобы она почувствовала человеческое тепло. Сосны качаются и стонут, иной раз совсем по-звериному, ветер среди них хо- дит и выдувает что-то потустороннее. Тени, оторвавшись от веток и стволов, без спросу перескакивают туда-сюда. И вот — впереди теплится что-то! Уличный фонарь на Богом забытом полу- станке. Живо электричество, значит, и люди живут. 354 Дмитрий Глуховский — Я больше не могу, — шепчет девчонка. — Я с утра на ногах, я упаду сейчас. Они приближаются: кургузенький, на три покосившихся дома, поселок. Над- рываются собаки, носятся по проволоке вдоль кривого забора — огромные ов- чарки. Лисицын выходит в желтое пятно под фонарем, догадываясь, что из дома, из темных окон, уже наверняка подглядывают — сквозь ажурно вязанные нечистые занавески. Глядят внимательно и опасливо. — Хозяева! Императорские казачьи войска! При исполнении! Не бойтесь! — уговаривает и их там, и сам себя Лисицын. — Пустите погреться! Собаки перебивают, орут и скалятся, но у Лисицына хорошее чувство: если бы эти сюда добрались уже, собак бы тут не было. Сожрали бы их, или в клочья руками разорвали. И точно — в сенях загорается свет. Визжат засовы, открывается осторожно дверь. На пороге стоит старый хрыч с карабином. Карабин, однако, на Лисицына не направляет, щурится через сломанные очки. — Один? — С девушкой. — Урал! Фу! — осаживает собак старик. — Свои! Они проходят в калитку, которая на честном слове держится, мимо глухо ры- чащей псины, по скрипучим поехавшим ступеням — в дом, в стариковскую обыч- ную кислятину. Затхло пахнет оканчивающаяся жизнь, невкусно, но все же — по- человечески. А за спиной, там, где темный Ростов, пахнет сейчас по-другому. Обои в цветочек, изрезанная клеенка на столе, календарь с котятами за тот год, когда старикам еще хотелось время считать, на фольге сделанная картина — снежные вершины блестят алюминиевым снегом. Тут же при входе не то диван, не то кровать — на нем бабка присела сонная, в распашной вязаной кофте, щурится. — Гости, Наталь! — кричит своей бабке старик. — Здравствуйте! — говорит Лисицын. В красном углу — Никола Чудотворец с седой бородой и медным нимбом, над ним — Богоматерь прильнула к младенцу, вокруг тоже фольга, внизу свечеч- ка. Фольга — дешевый способ сделать жизнь нарядней. Лисицын крестится на иконы. — Ой, а я-то, я-то раздетая! — полошится старуха. — Дайте чай поставлю! Поднимается на ноги не с первого раза — спросонья ее ведет, переставляет опухшие как валенки ноги, тащится в кухоньку, чем-то то там гремит, пыхает голу- бой пропановый огонь, начинает постукивать, закипая, вода. — Откуда вы? — спрашивает их дед. — Случилось что? На вас лица нет. — С Ростова. Случилось, дед. Ты на девчонку не смотри, она не слышит. — Меня зовут Мишель, — говорит та. ПОСТ 355 Не кричит, а еле слышно произносит, как будто через силу. В тепле она вдруг растаяла, потекла: смотрит вокруг блестящими глазами, крутит головой. Долгим взглядом провожает в кухню старуху, не спускает глаз со старика. — Я Валерий Николаевич, — отвечает дед. — Она не слышит, — напоминает ему Лисицын. — Контуженная. Скажи, Вале- рий Николаевич, тут как у вас, спокойно все пока? — Все спокойно. А что будет? До границы вон сколько. А Москва близко. — Все спокойно! — показывает Лисицын девчонке большой палец. — Можно отдохнуть! — Что? Лисицын опускается на стул. Нет сил опять по воздуху рисовать. — А карандаша с бумагой нету? — спрашивает он у хозяина. — Поищу. — Ужинать будете? — кудахчет старуха. — Барыня-то твоя, глянь, еле на ногах стоит! Свистит чайник. Старик приносит блокнот, ручку. Лисицын пишет девчонке, что тут все тихо, что можно переждать. Она присаживается на диван, закрывает глаза. Лисицын крутит ручку и вдруг придумывает. Надо написать Кате письмо, вот что. Написать ей все то, что не успел сказать и держал при себе. Если убьют, или если он человеческий облик потеряет, то чтоб ей доставили. Он рвет из блокнота желтые листки, зажимает ручку поудобней в непривыч- ных пальцах и принимается рисовать буквы, сводить их в слова. В доме тепло, в нем не верится в то, что творится отсюда всего в паре десятков километров. Бабка выносит им вареные яйца, масленку с мягким желтым маслом, краюху серую. Гладит девчонку по голове. — Милая… Та просыпается, озирается растерянно. Заглядывает Лисицыну через плечо в письмо. — Кому пишешь? — Девушке своей. Девчонка по губам прочесть его слова не успевает, но успевает зато подгля- деть — и кивает, улыбаясь. Лисицын хмурится, отгораживается. — Посмотри-ка ты на себя, доча, — говорит девчонке старуха. — Вся-то ты уделалась. Пойдем-ка, пойдем, дам тебе хоть одежу чистую. И умоешься. Пойдем. Та смотрит на нее беспомощно, потом встает. Лисицын дописывает наспех. Из комнаты, где они гремят деревянными ящиками, девчонка бубнит: — Вам надо собираться. Надо уходить отсюда. 356 Дмитрий Глуховский — Так уж и надо. Погоди, не торопись, вот поешь еще, тогда поговорим. Нам- то куда спешить? Ну, хороши колготочки? Да что это, кровь у тебя тут? Бабка выходит из комнаты, возвращается с чайником и тазом, запирает дверь за собой, дальше не слышно. Лисицын корпит над письмом, идет туго. Потом, дописав, возвращается медленно из заснеженной Москвы в настоящий мир. Ловит деда — как бы дрезину реанимировать? — У вас тут генератор же ж, да? Бензин или соляра? Электричество откуда? — На ветру у нас. — Та еб твою налево… Бабы выходят из комнаты — задумчивые, растревоженные. Старуха силком усаживает девчонку за стол, подсовывает ей еду, та брыкается. — Вам надо с нами уходить! — говорит опять она. — Они скоро сюда придут! — Кто придет, доча? Лисицын бьет крутое яйцо об угол стола, грязными пальцами очищает скор- лупки. — Руки бы помыл хоть! — расстраивается бабка. — А ты ешь, доча, ешь! — Надо отсюда бежать! — От кого? — хмурится старик. Как им объяснить такое? Лисицын солит и откусывает яйцо: желток посерел, яйцо застревает в горле. Пишет на бумажке адрес и адресата, убирает в карман. Девчонка отодвигает угощение. — Там идут… Там одержимые идут! Ярославля нет больше, и Ростова тоже нет, они сюда идут, пожалуйста! В глазах у нее стоят слезы, она смотрит на старуху, та растерялась. — Вам надо собираться, вам надо с нами уходить… — Что ты такое говоришь, доча? Какие еще одержимые? Старик тоже привстает, тревога и ему передается, бабка упрямо льет чай в сколотые чашки. Приходит серая в полосах кошка, выгибается дугой, трется о бабкину ногу в дырявых шерстяных колготках, урчит, просит жрать. Девчонка давится словами, объясняет про одержимых. Лисицын льет в глот- ку кипяток молча: все равно не поверят. Наспех мажет маслом оторванный хлеб- ный ломоть. У него такое чувство, будто это его последний прием пищи — скоро казнь; и вдруг, хотя есть уже незачем, зверский аппетит. — Вы не верите мне, да? Спросите у него! — девчонка почти рыдает уже. Лисицын тупо толкает в себя сухой желток. Время идет, а его силы оставили. Лампочка под потолком мигает. Жужжит снулая старая муха, которой позволили жить до весны. Если закрыть глаза, видно крутящуюся внутрь себя пирамиду из человеческих тел, видно, как головы слетают с плеч, а туловища стоят и выпле- скивают из себя кровь. И еще камеру, в которой дети спят, видно. Лисицын тол- ПОСТ 357 кает в себя серый желток, синий белок, хочет заставить проглотить это все, не запивая. Старики переглядываются. Бабка крестится, горбится. — Говорила я, что это им все вернется. Вот оно и возвращается. Дед опускается на стул, как будто из него кости вынули. — Так столько лет ничего не слышно было, — возражает ей он. — Я думал, все кончилось уж. — Мы такое видели раньше, — объясняет старуха. — Чтобы люди друг друга с ума словами сводили и заживо ели. — Где? Как? — вздрагивает Лисицын. — А на том берегу. Мы оттуда ведь. Беженцы мы оттуда, в войну успели сюда. — Что они говорят? — просит девчонка. — Что вы говорите?! — Семьей бежали. Сын успел нас на лодку посадить, тогда еще через реку можно было переправиться. Нас посадил, а сам вот так вот… Таким вот стал. Кошка вспрыгивает Лисицыну на колени, трется загривком о грудь, загляды- вает зелеными глазищами ему в глаза, мурлычет. Он отодвигает от себя пустую тарелку. — Та откуда ж это все взялось? — Москва выпустила. Москва против нас это слово применила, — кашляет дед. — Как сейчас помню, было. Через систему оповещения гражданской обо- роны. Со всех громкоговорителей. А потом сразу электричество пропало. Как-то они взломали электростанции из Москвы. И все, мрак начался. Быстро разо- шлось. Города сразу все лопнули. Дети родителей кушали, брат брата, и так все. Екаба в три дня не стало, говорят. Обращенные вмиг всех смели, потом танцы свои танцевали, потом друг друга стали харчить. Такие дела. Хорошо хоть, элек- тричество отключили. — Чего хорошего? — спрашивает Лисицын тупо. — Да вот хотя бы сюда слово не перекинулось. Почему у тебя радио до сих пор в Москве в твоей нету нигде и телевизора? Интернета почему нет? Поэтому вот. Чтобы они оттуда нас обратно словом не заразили. — Я ничего такого не слышал. Чтобы такое оружие было… Это же ж… — Ну а мы вот слышали, — усмехается старик. — Не верю, — говорит Лисицын. Девчонка опять хватает бабку за руку. — Собирайтесь! Они сюда идут! — Ну идут, так и идут, — качает головой та. — Нету сил больше бежать, доча. — Что? Почему?! Кошка у Лисицына на коленях вдруг впивается ему в мясо когтями, уставив- шись куда-то в пустоту, в стену; шерсть у нее встает дыбом; просительное урчание 358 Дмитрий Глуховский стихает. Присмотревшись, она издает странный звук — долгий, тихий, недобрый, а потом сигает на желтый шифоньер. Потом за окном начинают выть собаки. Лисицын поднимается. — Идем, — говорит он девчонке. Та не выпускает руку старухи из своей. Бабка смотрит на нее тревожно и ла- сково. — Идите, идите! — отмахивается она. — Я одна не пойду! Я без тебя не пойду! — кричит старухе Мишель. — Я тебя тут не оставлю! Они сожрут вас! Они вас сожрут! Лисицын проверяет, сколько осталось патронов. — Я не дойду, доча, тут до ближних одиннадцать километров, а у меня ноги не ходят! — бабка показывает на свои валенки-ноги, устало качает головой. — Иди ты, у тебя ноги вон молодые… Собаки на улице заходятся воем. — Вас вот он понесет! — девчонка утирает кулаком воду из глаз. — Он здоро- вый! Понесешь?! Лисицын выдыхает, вдыхает. Смотрит на эту Мишель. В грудине что-то про- ворачивается. — Та ну давай попробуем, — кивает он, понимая, что сейчас их всех обрекает. — Вот! Он поможет! — Брось! — решительно говорит Лисицыну дед. — Мы запремся тут, переси- дим. Это просто бабская истерика. Идите, ну? Вон собаки уже все взбесились, не слышишь, что ли? Идите! Старуха гладит руку Мишель, ведет ее к выходу. Та сопротивляется, но на по- роге сдается. Достает из кармана свои эти гвоздики, хочет отдать бабке. — Уши надо себе выколоть! Надо себе их выткнуть, чтобы не сойти с ума! Но бабка закрывает ее пальцы, заставляет зажать гвоздики в кулаке. — Я и так почти что глухая. Идите. Да у меня, если что, и иголки есть. Спра- вимся. У каждого свое время, доча. Она целует Мишель в лоб. Та вся трясется. Лисицын кидает на них последний взгляд. — Не верю. Зачем им с людьми так было? — Мы сами хотели, без Москвы жить. Не отпускать же им нас? 7 Они бегут по насыпи в темноте, держась за руки. Собаки подгоняют их воем; через некоторое время он превращается в лай, потом как будто бы в визг, потом ПОСТ 359 ветер задувает все звуки как свечку. Исчезает в темноте звездочка поселкового фонаря. Луна задвинута облаками, молочный свет еле сочится через крохотные щели — это такая тьма, к которой глаза привыкнуть не могут. Рельсы под ногами отблескивают еле-еле, хорошо, что недавно казацкий эшелон отполировал их всеми своими тоннами. По этим отблескам они и идут. Девчонка бубнит что-то, Лисицын прислушивается: Тот ураган прошел. Нас мало уцелело На перекличке дружбы многих лет Я вновь вернулся в край осиротелый В котором не был восемь лет. Кого позвать мне? С кем мне поделиться Той грустной радостью, что я остался жив? Здесь даже мельница, бревенчатая птица С крылом единственным стоит, глаза смежив Я никому здесь не знаком А те, что помнили, давно забыли И там, где был когда-то отчий дом Теперь лежит зола да слой дорожной пыли… Потом она замолкает, повторяет последний абзац, пытаясь, наверное, вспом- нить, что дальше, но сдается. Чернота валом катится следом, подгоняя их. Дев- чонка, которая недавно только падала с ног, теперь не отстает ни на шаг, только вцепляется в его пальцы все крепче, все отчаянней, боясь отпустить их даже на секунду, расцепиться — и потеряться. Одна надежда, говорит себе Лисицын: что одержимые собьются с пути или уснут стоя, как тот, которого они переехали. Задорожный гнался за ними гигант- скими скачками с невообразимой скоростью, километров тридцать, а то и сорок; если эти твари возьмут их след, настигнут в считаные минуты. И им везет: все два часа тьма клубится сзади, но не совершает броска. Может быть, пережевывает оставленный ими позади дом с двумя упрямыми старика- ми, которые брехали, что еще много лет назад бежали с того берега Волги от одержимых. Почему Сурганов знает об этом, догадывается, а Государь не догадывается? Почему его держат в неведении? Потому что заговор. Заговор против царя. Кто там в нем состоит, неизвестно, но заговор плетется. Контрразведка точно. Может, и Охранка, может, даже и казачий штаб. 360 Дмитрий Глуховский Это ведь не Сурганов Лисицына выбрал для особого поручения, и не Сурга- нов выбрал Кригова. Государь их сам на награждении приглядел, и одного, и другого, и лично к себе выдернул. Чтобы помимо командования, помимо по- литического сыска и армейской контрразведки. Сам завербовал, пока другие не завербовали. И просил никому о своем особом поручении не говорить. Только лично доложить. Так точно, шепчет себе Лисицын. Так точно, Всемилостивый государь. Благо- дарю за оказанное доверие. Не подведу. А через два часа они выбредают к обитаемой станции. За бетонным забором с колючей проволокой стоит крохотный вокзал, сде- ланный то ли как сказочный деревенский дом, то ли как изба сельсовета; станция называется «Берендеево», по пути туда Лисицын или проспал ее, или проглядел. Там тоже горит свет — пока. Через ворота виден грузовик: «ГАЗ» с крытым кузовом. Дороги тут должны уже начинаться нормальные, проходимые для грузового транспорта. От Александрова так точно — а это уже следующая станция, вспоми- нает Лисицын инструктаж. Стучат в эти ворота; опять лают собаки. Без собак в глуши жить вообще не- возможно: люди подкрадутся и сожрут. Выходит к ним охрана, ватники вместо формы. Имперского флага нет, отме- чает Лисицын. Это не пост, наверное, а так, прилепились какие-то человечишки к магистрали, чтобы в русский космос не унесло. Видят на нем казачью форму, папаху и погоны, видят и кобуру — впускают. Вокзал весь поделен на закоулки, вроде коммуналки. Где-то храпят, где-то ругаются. Войдя, Лисицын первым делом требует: — Чей «ГАЗ» там стоит? — А что? — спрашивают у него недоброжелательно. Он поворачивается на голос. — Та реквизирую. От имени Государя императора казачьих войск. — О как! — смеются над ним. — А вам всем подъем и на выход. Скоро тут рубилово будет. Теперь люди просыпаются, подбираются поближе. — В смысле — рубилово? Кого с кем? — Вам надо уходить! — встревает Мишель. — Сюда одержимые идут! Местные переглядываются. — Какие одержимые еще? Ты че несешь? Лисицын теряет терпение. Кладет руку на кобуру. — Чья машина, спрашиваю? Сделал шаг вперед, ключи отдал! Кто хочет жить, может ехать с нами! Остальных схарчат, ну да это дело хозяйское. — Казачок-то, а? Развоевался! ПОСТ 361 — Ты думаешь, нас твои погоны впечатляют очень, ты, хуй мамин? — всхра- пывает жирный мужичина в не сходящемся пуховике. — Ты в Москве у себя ко- мандовать будешь такими же косплеерами, а тут повежливей-ка давай! — Сюда сейчас придут одержимые! — настаивает глухая Мишель. На нее глядят с интересом, плотоядно. Лисицын задвигает девчонку себе за спину. Вытаскивает свой ПС из кобуры. — Ты у нас грузовик отнимешь, а чем мы жить потом будем? — причитает женщина какая-то. — Мы ей картоху в Москву на сбыт возим! — Слышь, ваше благородие, давай, съебывай-ка ты на мороз. Мы тебя впу- стили, туда-сюда, по-людски, а ты у нас добро конфисковывать собрался… — В Москве назад получите! — пытается увещевать их Лисицын. — Государь император нам обратно ее отдаст? Ну и горазд же ты пиздеть! Пока что он только отнимал все! — Не сметь о Государе! — Лисицын поднимает ствол. — Не сметь! Вперед вылезает бородатый мужик, в руках у него охотничий карабин. — Ты думаешь, напугал, что ль? Нет, брат, мы бояться-то знаешь, как устали… По углам тоже шевеление, железо клацает. — Не надо! — Мишель показывается из-за лисицынской спины. — Мы за вас же! Вам нужно всем приготовиться! Надо уши себе выткнуть! Вот, у меня есть тут… Гвоздики… Если будете слышать, то заразитесь от них… Вот так надо, смотрите… — Девка ебанько! — говорит жирный. — Девку не трогаем! — Наоборот! — советует кто-то. — Ебнутые, они ж с огоньком всегда! Лисицыну становится жарко. Воротник шинели тесен становится, натирает шею, дышать не дает. Он щелкает предохранителем. — Да на, на! Стреляй, сука! — жирный распахивает свой пуховик. — И здесь достали, да, гады?! Здесь своего царя будете в глотку нам пихать?! Где вообще без него жить-то тут можно? Нравится он вам — ну и ебитесь с ним в жопу! Куда еще- то бежать от вас, суки? На край земли?! Марево красное. Жернова. Кровь из шеи хлещет. — Авааааадооон, — давит из себя Лисицын едкие, царапающие горло сло- ва. — Шииииихррууууур. |